Страница:
Прочитал и по переговорной трубке приказал на мостик:
— Курс — двести девяносто. Встреч с кораблями избегать. Скорость — прежняя.
Мичман повторил приказание. В незакрытую трубу было слышно, как поскрипывает штурвал под руками рулевого, как с шипением расползаются по палубе волны.
Уже неофициально Назаров заботливо спросил:
— Ну как, Вахтанг, нога все болит?
— Болит, — поморщился Беридзе.
— Рано ты, командир, из госпиталя ушел.
— Ничего. Мостик у нас такой узкий, что ходить почти не приходится. Я сейчас прилягу.
— Конечно. Вздремни до самого главного. И будь спокоен…
Прежде чем лечь, Вахтанг спустился в моторный отсек. В тесных проходах, между двигателем и бортом, расхаживали одетые в синюю нанку подтянутые мотористы. Кладя руку на теплый кожух двигателя, Вахтанг глазами подозвал к себе старшину:
— Как подшипники? Ты жаловался, что перегреваются!
— Все в порядке! — прокричал ему в ухо старшина. — Дело в подаче смазки… Работают теперь, как хронометр!
— Ну, ну! — Старший лейтенант похлопал моториста по плечу и добавил: — Передай своим ребятам, чтобы вели себя построже. Дело сложное… Что? Я говорю — дело сложное! Понял?..
Потом он прошел в кубрик. Очередная вахта готовилась идти на посты сменить своих товарищей. Катер бросало из стороны в сторону, и матросы, балансируя и хватаясь за тонкие пиллерсы, натягивали на себя непромокаемые штаны и куртки. Синий маскировочный свет мертвил обстановку моряцкого жилья, делая ее какой-то призрачной и таинственной.
— Куда идем, товарищ командир?
— А вот за тем и пришел, сейчас расскажу… Помните, мы как-то уже снимали лейтенанта Ярцева? Такой пониже меня ростом, все больше молчит, на лицо худущий… Так вот, он сейчас выходит со своей группой к бухте Святой Магдалины. Наше дело, ребята, такое: побыстрее убрать их с чужого побережья — и домой… Не так уж и трудно, если ничего не случится…
В кубрик спустился по трапу боцман Чугунов, налил себе полкружки клюквенного экстракта, добавил воды, выглотал единым махом. Опять запахнул капюшон, признался:
— Мутит меня что-то. Как только какавы попью — так и мутит. От водки — ничего, а вот от какавы — беда прямо…
— Ты, боцман, — предупредил его Вахтанг, — особенно-то не разгуливай. Войдем в фиорд — из турели не вылезай: всякое может быть…
Вахтанг вернулся в свою каюту. Качка усиливалась. В рукомойнике звонко плескалась вода. Мокрый реглан, висевший на косяке двери, порой прилипал к переборке, порой, отрываясь от нее, повисал в воздухе. Носовая стенка каюты взлетала влево и вправо, — казалось, что море ставит ее то на один, то на другой угол.
Вжавшись в узкий простенок каюты, Вахтанг лег на койку. Сон долго не приходил. Мысли сменяли одна другую, набегая, как неторопливые волны. Тогда единым напряжением воли он приказал себе: «Спать!»
И старший лейтенант заснул, как умеют спать только командиры военных кораблей, — чутко и настороженно, готовый в любой момент вскочить и броситься на мостик. От такого сна отдыхало лишь одно тело, а мозг продолжал работу, воспринимая шумы волн, посвисты ветра, перебои моторов — все звуки, поступавшие в каюту через тонкую переборку.
Но все-таки это был сон, и когда через час Вахтанг поднялся на мостик, он чувствовал себя свежо и бодро.
* * *
Глубокой ночью «морской охотник» вошел в пустынный Зандер-фиорд. Дикие голые скалы уходили в море отвесными стенами, и с их подножий свешивались длинные бороды морской капусты. В далеком ущелье выл одинокий полярный волк, поджидая свою подругу. Небо уже заметно просветлело, но звезды сияли по-прежнему холодно. Бегущие с черных вершин родниковые ручьи тонкими струями падали с утесов в море, и над местом их падения клубился морозный пар.
— Смотрю я на них, смотрю…
— Куда, командир? — не понял мичман Назаров.
— Да на горы эти. Нет, думаю, не похожи они на Кавказские. И еще думаю иногда, мичман: увижу ли я когда-нибудь свои горы?
— А ты не думай, командир. Плюнь, — посоветовал Назаров. — Я тоже газеты читаю. Не меньше твоего, командир. Любой дурак понимает, что Гитлеру скоро — амба!
Боцман Чугунов поддержал разговор из своей круглой турели, откуда торчали его голова в шлеме и два острых рыльца пулеметов:
— Он — гад живучий! Сколько еще народу перегробить надобно, пока мы его из подвала вытащим! Я вот, товарищ командир, море очень люблю. А иногда солдату завидую. Ведь он, двуногий, до самого Берлина дойдет. Да еще, стервец, портянки свои в Одере постирает. Как раз на том бережку, на котором Геббельс любил мечтать в лунные ночи!..
— Ну ладно, — приказал Вахтанг, — теперь разговоры отставить. Смотреть внимательнее!..
Катер, держась теневого берега, медленно продвигайся в глубину норвежского фиорда. Команда, стояла возле орудий, готовая мгновенно отразить любое нападение с берега. Тихо разговаривали люди, тихо стучал выхлоп мотора, предусмотрительно опущенный в воду; совсем тихо, ударяясь о борт «охотника», звенели рассыпчатые гребешки волн. И в этой настороженной тишине, казалось, было слышно, как гулко стучат матросские сердца…
В бухте Святой Магдалины старший лейтенант разглядел песчаную отмель и подвел к ней свой катер. «Охотник» мягко ткнулся форштевнем в песок. От самой отмели начинался подъем в гору. Постепенно расширяясь, он заканчивался пологой равниной, блестевшей при лунном свете плоскими обломками горного кварца.
— Наверное, — подумал вслух мичман, — они придут отсюда. Самое удобное место…
Прислушавшись к тишине, прерываемой плеском воды, Вахтанг тихо свистнул, как свистят болотные птицы, — тонко и печально. Он уже не раз снимал с вражеского берега разведчиков и знал, что на этот свист из тьмы выйдет человек… потом другой… третий… и молчаливой цепочкой разведчики спустятся на катер.
Но сейчас этого не случилось. Тогда старший лейтенант свистнул еще раз — уже громче.
И снова — никого…
— Еще не пришли, — шепотом сказал Назаров. — Наверное, задержались.
— Ждать надо, — так же шепотом отозвался из пулеметной турели боцман.
И стали ждать. Волк теперь выл где-то совсем рядом, за ближней сопкой, и от этого надсадного голодного воя всем было как-то не по себе. Старший лейтенант, разминая больную ногу, нервно ходил по мостику и часто смотрел в небо. Приближался хмурый предрассветный час, и звезды, уже готовые померкнуть, едва сверкали.
Волнение ожидания передалось и в нижние отсеки; мотористы, откидывая люк, спрашивали:
— Нету еще? Вот штука… Неужто погибли ребята?..
— Пора бы нам уже и удочки сматывать, — осторожно подсказал Назаров. — Дальше оставаться никак нельзя. Вахтанг взглянул на часы:
— Да, надо уходить. Ярцева я знаю — он вояка опытный, и коли не пришел вовремя, значит… Значит — ждем полчаса. Еще полчаса, и потом заводим моторы!..
И вдруг боцман Чугунов сорвал с головы шлем, высунулся по пояс из турели, настороженно прислушиваясь.
— Кажется, идут, — сказал он.
Теперь уже все слышали далекую пулеметную очередь. Кто-то стрелял, не жалея патронов, и пулемет захлебывался, точно задыхающийся от бега человек. Потом до слуха отчетливо донесся глухой раскат гранатного взрыва.
— Это они! — радостно вздохнул мичман. — Выходит, что прорываются…
Стрельба разрасталась. Ветер, кружась в горах, разносил по лабиринту ущелий гулкое обвальное эхо. Бой стремительным клубком подкатывался к бухте Святой Магдалины.
— Завести моторы! — приказал Вахтанг в машинный отсек и, вцепившись в поручни мостика, всем телом вытянулся по направлению выстрелов.
Там, в сопках, разведчики вели бой, а он ничем не мог им помочь. Оставалось одно: ждать, пока они сами не прорвутся к нему.
И они — прорвались!
Сначала на берегу показался один человек. Он бежал к воде, припадая на раненую ногу, опираясь на ствол ручного пулемета. Матросы втащили его на палубу вместе с рюкзаком и оружием, и он, яростно отплевывая соленую воду, сообщил:
— Сейчас придут… Один остался там… для прикрытия… Ну, влипли! Перед самым концом нарвались на егерей… Думали, просочимся… Черта с два!..
И, лязгнув зубами, он почти жалобно простонал:
— Хо-а-дно…
Его отнесли в кубрик, а следом за ним, спотыкаясь о подводные камни и неся на вытянутых руках оружие и раненых, подходили к «охотнику» остальные. Их посиневшие, распухшие от мороза руки цеплялись за борт катера, и разведчики тяжело переваливались на палубу, оставляя на чистых досках следы грязи и крови.
Их было тринадцать. Один, четырнадцатый, остался в сопках и продолжал вести неравный бой.
Разведчики в нетерпении топтались на корме катера, прислушиваясь к эху, которое доносило грохот взрывов и затяжное пулеметное клкжанье.
На палубе слышались возбужденные голоса:
— Короткими бьет, патроны жалеет…
— Я ему, братцы, успел два диска свои отдать…
— Прорвется, он парень бывалый…
— Это как сказать, пуля не разбирает…
— Ага, длинную выпустил…
— Видать, прижали его, сволочи…
— Ничего, он тоже не в дровах найденный: прорвется!..
— Эх, черт возьми, я пойду к нему…
— Стой, дурак: ему и без тебя тошно…
Все ждали.
Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..
И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина — настороженная, давящая, заунывная.
— Всё! Погиб, — сказал мичман.
Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль — огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.
— Костя-а-а! — закричал он. — Никоно-о-ов!..
Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника…
К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы — лейтенант Ярцев.
Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:
— Можно отходить… Сержант Никонов прикрыл отход!..
»Я не смертник!..»
В такие моменты лучше всего думать о постороннем.
Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, — разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, — ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, — ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно…
Было тихо и грустно.
— Эй, немец! — вдруг крикнул Никонов со злостью. — Ну, иди сюда… где ты застрял там?..
В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. «Собаки, — подумал сержант, — это, пожалуй, хуже…»
Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи… Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели…
Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Очи снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка…
«Семь… девять… одиннадцать… пятнадцать», — он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе — широкий неразлучный кинжал.
Светало…
Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего «охотника» и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.
В этот момент разведчик ощутил всем сердцем величие скупого мужественного слова «долг» и одновременно с этим почувствовал тревожное беспокойство. Раньше ему казалось: лишь бы прикрыть отход, а погибнуть будет легко и не страшно.
Но сейчас, когда он остался один на один — «баш на баш», как говорят матросы, — со своей смертью, ему сделалось не по себе. Это был даже не страх, а лишь неистовое желание жить, которое заставляло его пригибать голову под свистом пуль, плотнее вжиматься в землю.
Жить! Вот именно сейчас, когда все дороги к жизни были отрезаны: впереди — взвод горных егерей, позади — крутой обрыв в море.
Никонов обложился камнями, еще ниже надвинул на лоб каску. В узкую щель между кварцевыми плитами вставил ствол автомата.
Хотелось курить. Взяв в зубы трубку, Никонов долго сосал ее, глубоко втягивая небритые щеки, исцарапанные колючим кустарником. Но даже от одного только запаха прогоревшей махорки закружилась голова.
Не выпуская изо рта трубки, сержант пристально наблюдал за местностью. Горные егеря, обозленные неудачей, засели за грядой обомшелых валунов и, прекратив стрельбу, изредка кричали в его сторону:
— Рус, капут!.. Смертник, здавайс!..
— Я не смертник! — отвечал им Никонов. — Идите-ка вы все… знаете — куда?
Со стороны немцев слышался смех, они о чем-то громко переговаривались, потом один шюцкоровец с чухонским акцентом стал приглашать его к себе:
— Эй, москаль, тебя все бросили! Кончай стрелять, иди к нам, будем пить кофе… Не надо стрелять!..
Пользуясь минутным затишьем, из теплой норки деловито выполз желтобрюхий лемминг. Маленький земляной зверек посмотрел на человека черными бусинками глаз, и, очевидно решив, что это так и нужно, стал усердно ковырять в ухе лапкой. Потом сел на холмик свежевырытой им земли и, сложив на брюшке лапки, начал покачиваться в дремоте. Точь-в-точь как тот обыватель, который, плотно пообедав, выходит посидеть на лавочке перед своим домом.
Никонов вдруг вспомнил, как в детстве он ловил таких животных, — правда, не леммингов, а степных сусликов. Заливая водой норки, он терпеливо ждал, когда зверек выползет наружу — мокрый, жалкий, задыхающийся.
И, точно желая искупить грехи своего детства, Никонов тихо сказал:
— Иди домой, дурачок. Стрелять буду.
Зверек испуганно блеснул бусинками глаз и, дернувшись толстым задком, исчез в норке. Теперь оттуда, изнутри, летела земля — лемминг поспешно закапывал вход в свое жилище.
И когда он уже покончил со своей работой, снова затараторил немецкий пулемет. О стальную каску застучал взметенный пулями щебень, кварцевые крупинки, высеченные из камней, больно стегнули по лицу…
«Здесь не вылежишь уже ничего — пора отходить!»
Никонов методично выпустил восемь пуль. Потом, извиваясь ужом, отполз в сторону и выстрелил еще два раза. На мгновение оторвав голову от камня, сержант увидел, как залегли егеря, и тогда начал отступать, вжимаясь в ущелье.
Ущелье постепенно сужалось, и разведчик уже не шел, а протискивался боком между скалами, цепляясь руками за каждый выступ.
Скоро он услышал тяжелое дыхание и скрип альпийских шипов. Показался егерь. Никонов выстрелил и, не оглядываясь, стал протискиваться дальше. Своды каменного коридора неожиданно раздались, и разведчик уловил шум воды.
Через несколько минут он уже выбрался на берег горной реки. Прыгая по ступенькам скал, вся в белой пене, река с разбегу рушилась в море. И, глядя, как она разбивается на мириады брызг о прибрежные пахты, сержант понял: к морю не пройти…
Тогда он пошел вверх по течению реки. Река постепенно смиряла свой бег, текла сравнительно плавно. Крутые гранитные массивы вплотную обступали ее узкое извилистое русло, и Никонову иногда приходилось брести по колено в воде, преодолевая сильную быстрину. От воды поднимался пар, превращаясь в липкий плотный туман, и чем дальше шел Никонов, туман становился все гуще и гуще, как тесто.
До слуха долетали нестройные крики егерей, плеск воды под ногами, удары прикладов о камни. В одном месте над протоком свешивались сросшиеся в густое гнездо кусты рябины. Красные гроздья переспелых ягод казались необычными цветами, растущими прямо из тумана.
Никонов спрятался за рябинником, наблюдая, как в плотных облаках пара вырастают фигуры егерей. Боязливо сбившись в кучу, немцы остановились в нескольких метрах от него и стали тихо совещаться между собою.
Никонов достал гранату, прислушался.
— Какой тума-ан!.. — протянул один егерь. — Курт, а Курт, ты что-нибудь видишь?
— Нет, ничего.
Егеря замолчали. Шумела река. Пели наверху птицы. Волны бежали неторопливо, спокойно.
Было страшно…
Наконец, не выдержав этой давящей тишины, немцы стали стрелять в воздух, прерывая выстрелы криками:
— Коммунист хальт! Смертник, здавайс! Hдnde hoch, смертник!..
Никонов выдернул кольцо лимонки и, выждав мгновение, широко размахнулся для броска. Рвануло грохотом и свистом.
Ломая кусты на скалах, откуда-то сверху свалился камень. Вода замутилась, стала желтой…
Не давая немцам опомниться, сержант выстрелил последний раз и бросился дальше, вверх по течению. Навстречу ему неслись потоки мутной пены, колючие кустарники хлестали в лицо, а он все бежал и бежал, пока река не обмелела и не превратилась в тихо журчащий ручей. Здесь тумана уже не было, только легкий пар висел над водой. Теперь прямо перед сержантом вставала крутая скала. В громадных валунах, образовавших подножие этой скалы, едва слышно звенел родник, а там наверху — высоко-высоко, в просвете туманов — заманчиво голубело небо.
Никонов устало опустился на колени и жадно припал к роднику. От ледяной воды тупой болью сковало зубы.
Но вдали снова раздались голоса егерей. Погоня, погоня — она шла за ним по пятам…
Тогда в каком-то безумном отчаянии разведчик вспрыгнул на первый валун, уцепился за висевший над головой куст, влез на каменный выступ и начал упрямо взбираться на скалу.
Камень за камнем, карниз за карнизом. Ноги скользили, обдирая ползучий мох. Руки повисали в воздухе, вырывая с корнем чахлые растения.
А он все лез и лез — к самому небу, и под ним быстро росла черная впадина пропасти…
Когда Никонов остановился, чтобы перевести дух, долина реки белела внизу узенькой туманной ленточкой, а вокруг высились вершины сопок, и стояла такая тишина, какая бывает только в горах, — тишина, прерываемая одним лишь гудением ветра.
С каждым метром скала становилась глаже и обточеннее. Меньше встречалось расщелин и карнизов. Но, цепляясь за каждую выбоину, за каждую складку в камнях, Никонов полз все выше и выше.
Неожиданно с плеча сорвался автомат и полетел в бездну, увлекая за собой сначала мелкие, потом все более крупные камни. Когда грохот обвала замер, сержант висел над пропастью, втиснув в расщелину носок сапога и цепляясь за скалу одними концами пальцев. От страха свело лопатки, дыхание стало коротким, прерывистым. И одновременно с этим разведчик ощутил в своем теле необыкновенную усталость, каждый мускул трепетал от слабости, нестерпимо болели лодыжки ног, тупой болью ныли изуродованные о камни руки.
Никонов посмотрел вниз: глубокая впадина ущелья зияла под ним, клубясь туманом, а сама скала походила сейчас на гигантскую этажерку с бесчисленным количеством полок. Из бездны пахнуло холодной сыростью, и легкая тошнота подступила к горлу.
Никонов поднял голову кверху: посеревшее небо висело над ним, как никогда близкое и угрюмое. Вершина скалы была всего в каких-нибудь десяти метрах, но разведчик сразу понял: эти метры будут стоить всего того, что осталось позади.
Теперь сержант заранее обдумывал и выверял все движения рук, ног и даже пальцев. Самое главное — пальцев!.. Посиневшие от напряжения, сочащиеся кровью, с ободранными ногтями, они цепко хватались за неприметные бугорки.
Увлеченный работой, Никонов даже не заметил, как на самый гребень скалы вышел полярный хищник — белоплечий орлан, поднятый из гнезда звоном стали о камень. Орлан был стар: он уже несколько лет одиноко жил на этой вершине, не в силах разбойничать над океаном, и, выслеживая редких гагар и чаек, терпеливо ждал своей смерти.
Проковыляв по краю обрыва, орлан остановился и, склонив голову с горбатым клювом, долго следил за человеком строгим, не по-птичьи внимательным взглядом. И, увидев орлана, Никонов сразу возненавидел эту птицу, но не потому, что она была хищной, а за то, что у нее есть большие сильные крылья, и она не боится, как он, сорваться в бездну.
Когда до гребня скалы оставалось уже метра три, сержант увидел над головой узкую трещину в доломите. Собрав силы, он дотянулся до этой щели и глубоко всадил в нее тесак. Нож сел плотно и крепко. Теперь, если только удастся встать на торчащую рукоятку, можно дотянуться до гребня.
Прилипая к скале, как ползучее растение, Никонов изловчился, рванулся кверху и… даже не верилось, но он встал коленом на рукоять. Готовясь к последнему, решительному рывку, сержант лихорадочно думал: «Только бы выдержали ноги… Только бы не сломалось лезвие…»
Орлан беспокойно прошелся по краю обрыва, расправляя саженные крылья, и вдруг закричал дико и страшно, точно в его горле бурлила вода: «Кле-клег-ррл!.. гррл! Кле-клеклак!»
Никонов медленно поднял руки, и его пальцы беспомощно зацарапали камень, не доставая до гребня. Что-то хрустнуло под ногой. Тогда, отчаявшись, Никонов оттолкнулся от ненадежной опоры и, ухватившись за острый гребень скалы, повис…
Он повис над пропастью, собирая в руках остаток сил, потом подтянулся, занес ногу и с трудом перекинул через гребень свое измученное тело.
Так они и сидели некоторое время на голой обветренной вершине — орел и человек…
Сидели — рядом.
Господин во фраке
Я не помню, значится ли имя X. фон Герделера в числе военных преступников, но это и не столь важно сейчас. Об этом человеке, судьба которого весьма тесно связана с судьбами наших героев, следует рассказать подробнее.
Войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию Хорст фон Герделер до 1942 года отличался от своих сподвижников лишь чрезмерной жестокостью, которую он сам любил объяснять «фанатической верой в дело фюрера». Скромный майор сделал себе карьеру на второй год войны с Россией, когда приехал в оккупированную Норвегию.
Норвежцам, этим заядлым спортсменам, тогда еще очень хорошо был памятен рекорд советского конькобежца Мельникова, который перед войной посетил Норвегию. И фон Герделер решил ударить именно по этой национальной черте оккупированного народа — по их любви к советскому чемпиону: он объявил, что Мельников перешел на сторону Германии и в рядах власовцев героически сражается против коммунизма. Войсковой инструктор тогда же был замечен и произведен в звание оберста. Он считался незаменимым там, где требовалось добиться успеха любыми средствами.
Будучи энергичным, неглупым и решительным, фон Герделер не чуждался никакого дела: боролся с саботажем на селитровых заводах Норск-Гидро, выжимал контрибуциями из городов последние соки, эвакуировал рыбацкое население подальше от моря, от простора, от свободы…
Карьера его стремительно шла по восходящей линии, и немецкий рейхскомиссар в Норвегии генерал Тербовен (или попросту Бовен, как его звали, что в переводе с норвежского означает «вор») уже не раз предупреждал своего любимца:
— Оберст, никогда не прыгайте по лестнице сразу через три ступеньки. Я понимаю, что вы — мастер в одурачивании людей, иначе я бы вас не уважал, но у вас много завистников… Не споткнитесь, падать всегда больно!..
Фон Герделер еще полгода проработал в Осло и сам того не знал, что гестапо давно подкапывается под него, — примитивным мясникам претила хитроумная «работа» этого инструктора: он просто мешал их славе. Последнее, что успел сделать оберст в Осло, это посадить в прусский концлагерь «лес богов» — весь цвет норвежской интеллигенции: профессоров, педагогов, редакторов газет и врачей; так, казалось ему, в Норвегии будет спокойнее. Он сам учился когда-то в университете, но мантии судьи предпочел мундир рейхсвера и к людям умнее себя всегда относился с некоторым подозрением…
Наградой ему был Железный крест с дубовыми листьями, но завистники из «политише абтайлюнга» все-таки его допекли, и Тербовен был вынужден распрощаться со своим талантливым учеником.
— Я же тебя предупреждал, сынок, — заявил наместник. — Ты не послушался меня, старика… Теперь придется подержать тебя на льду. Будь любезен отправиться в Швецию — на рудники в Элливарре. Будешь работать там на легальном положении. Сиди в этой тихой стране тихо, не умничай. Пусть о тебе немного забудут. Потом я тебя оттуда вытащу…
Нейтральная Швеция питала своей железной рудой военную машину Германии. День и ночь через границу с Норвегией громыхали тяжелые черные платформы, а в банки шведских капиталистов текли тусклые слитки золота, и в этих слитках были сплавлены воедино и обручальное кольцо невесты, и золотая челюсть замученной в гестапо старухи. Фон Герделер в качестве легального агента, под маркой опытного горного инженера, должен был следить за бесперебойными поставками железной руды из Кируны в Нарвик: оттуда руда отправлялась в третью империю уже морем.
— Курс — двести девяносто. Встреч с кораблями избегать. Скорость — прежняя.
Мичман повторил приказание. В незакрытую трубу было слышно, как поскрипывает штурвал под руками рулевого, как с шипением расползаются по палубе волны.
Уже неофициально Назаров заботливо спросил:
— Ну как, Вахтанг, нога все болит?
— Болит, — поморщился Беридзе.
— Рано ты, командир, из госпиталя ушел.
— Ничего. Мостик у нас такой узкий, что ходить почти не приходится. Я сейчас прилягу.
— Конечно. Вздремни до самого главного. И будь спокоен…
Прежде чем лечь, Вахтанг спустился в моторный отсек. В тесных проходах, между двигателем и бортом, расхаживали одетые в синюю нанку подтянутые мотористы. Кладя руку на теплый кожух двигателя, Вахтанг глазами подозвал к себе старшину:
— Как подшипники? Ты жаловался, что перегреваются!
— Все в порядке! — прокричал ему в ухо старшина. — Дело в подаче смазки… Работают теперь, как хронометр!
— Ну, ну! — Старший лейтенант похлопал моториста по плечу и добавил: — Передай своим ребятам, чтобы вели себя построже. Дело сложное… Что? Я говорю — дело сложное! Понял?..
Потом он прошел в кубрик. Очередная вахта готовилась идти на посты сменить своих товарищей. Катер бросало из стороны в сторону, и матросы, балансируя и хватаясь за тонкие пиллерсы, натягивали на себя непромокаемые штаны и куртки. Синий маскировочный свет мертвил обстановку моряцкого жилья, делая ее какой-то призрачной и таинственной.
— Куда идем, товарищ командир?
— А вот за тем и пришел, сейчас расскажу… Помните, мы как-то уже снимали лейтенанта Ярцева? Такой пониже меня ростом, все больше молчит, на лицо худущий… Так вот, он сейчас выходит со своей группой к бухте Святой Магдалины. Наше дело, ребята, такое: побыстрее убрать их с чужого побережья — и домой… Не так уж и трудно, если ничего не случится…
В кубрик спустился по трапу боцман Чугунов, налил себе полкружки клюквенного экстракта, добавил воды, выглотал единым махом. Опять запахнул капюшон, признался:
— Мутит меня что-то. Как только какавы попью — так и мутит. От водки — ничего, а вот от какавы — беда прямо…
— Ты, боцман, — предупредил его Вахтанг, — особенно-то не разгуливай. Войдем в фиорд — из турели не вылезай: всякое может быть…
Вахтанг вернулся в свою каюту. Качка усиливалась. В рукомойнике звонко плескалась вода. Мокрый реглан, висевший на косяке двери, порой прилипал к переборке, порой, отрываясь от нее, повисал в воздухе. Носовая стенка каюты взлетала влево и вправо, — казалось, что море ставит ее то на один, то на другой угол.
Вжавшись в узкий простенок каюты, Вахтанг лег на койку. Сон долго не приходил. Мысли сменяли одна другую, набегая, как неторопливые волны. Тогда единым напряжением воли он приказал себе: «Спать!»
И старший лейтенант заснул, как умеют спать только командиры военных кораблей, — чутко и настороженно, готовый в любой момент вскочить и броситься на мостик. От такого сна отдыхало лишь одно тело, а мозг продолжал работу, воспринимая шумы волн, посвисты ветра, перебои моторов — все звуки, поступавшие в каюту через тонкую переборку.
Но все-таки это был сон, и когда через час Вахтанг поднялся на мостик, он чувствовал себя свежо и бодро.
* * *
Глубокой ночью «морской охотник» вошел в пустынный Зандер-фиорд. Дикие голые скалы уходили в море отвесными стенами, и с их подножий свешивались длинные бороды морской капусты. В далеком ущелье выл одинокий полярный волк, поджидая свою подругу. Небо уже заметно просветлело, но звезды сияли по-прежнему холодно. Бегущие с черных вершин родниковые ручьи тонкими струями падали с утесов в море, и над местом их падения клубился морозный пар.
— Смотрю я на них, смотрю…
— Куда, командир? — не понял мичман Назаров.
— Да на горы эти. Нет, думаю, не похожи они на Кавказские. И еще думаю иногда, мичман: увижу ли я когда-нибудь свои горы?
— А ты не думай, командир. Плюнь, — посоветовал Назаров. — Я тоже газеты читаю. Не меньше твоего, командир. Любой дурак понимает, что Гитлеру скоро — амба!
Боцман Чугунов поддержал разговор из своей круглой турели, откуда торчали его голова в шлеме и два острых рыльца пулеметов:
— Он — гад живучий! Сколько еще народу перегробить надобно, пока мы его из подвала вытащим! Я вот, товарищ командир, море очень люблю. А иногда солдату завидую. Ведь он, двуногий, до самого Берлина дойдет. Да еще, стервец, портянки свои в Одере постирает. Как раз на том бережку, на котором Геббельс любил мечтать в лунные ночи!..
— Ну ладно, — приказал Вахтанг, — теперь разговоры отставить. Смотреть внимательнее!..
Катер, держась теневого берега, медленно продвигайся в глубину норвежского фиорда. Команда, стояла возле орудий, готовая мгновенно отразить любое нападение с берега. Тихо разговаривали люди, тихо стучал выхлоп мотора, предусмотрительно опущенный в воду; совсем тихо, ударяясь о борт «охотника», звенели рассыпчатые гребешки волн. И в этой настороженной тишине, казалось, было слышно, как гулко стучат матросские сердца…
В бухте Святой Магдалины старший лейтенант разглядел песчаную отмель и подвел к ней свой катер. «Охотник» мягко ткнулся форштевнем в песок. От самой отмели начинался подъем в гору. Постепенно расширяясь, он заканчивался пологой равниной, блестевшей при лунном свете плоскими обломками горного кварца.
— Наверное, — подумал вслух мичман, — они придут отсюда. Самое удобное место…
Прислушавшись к тишине, прерываемой плеском воды, Вахтанг тихо свистнул, как свистят болотные птицы, — тонко и печально. Он уже не раз снимал с вражеского берега разведчиков и знал, что на этот свист из тьмы выйдет человек… потом другой… третий… и молчаливой цепочкой разведчики спустятся на катер.
Но сейчас этого не случилось. Тогда старший лейтенант свистнул еще раз — уже громче.
И снова — никого…
— Еще не пришли, — шепотом сказал Назаров. — Наверное, задержались.
— Ждать надо, — так же шепотом отозвался из пулеметной турели боцман.
И стали ждать. Волк теперь выл где-то совсем рядом, за ближней сопкой, и от этого надсадного голодного воя всем было как-то не по себе. Старший лейтенант, разминая больную ногу, нервно ходил по мостику и часто смотрел в небо. Приближался хмурый предрассветный час, и звезды, уже готовые померкнуть, едва сверкали.
Волнение ожидания передалось и в нижние отсеки; мотористы, откидывая люк, спрашивали:
— Нету еще? Вот штука… Неужто погибли ребята?..
— Пора бы нам уже и удочки сматывать, — осторожно подсказал Назаров. — Дальше оставаться никак нельзя. Вахтанг взглянул на часы:
— Да, надо уходить. Ярцева я знаю — он вояка опытный, и коли не пришел вовремя, значит… Значит — ждем полчаса. Еще полчаса, и потом заводим моторы!..
И вдруг боцман Чугунов сорвал с головы шлем, высунулся по пояс из турели, настороженно прислушиваясь.
— Кажется, идут, — сказал он.
Теперь уже все слышали далекую пулеметную очередь. Кто-то стрелял, не жалея патронов, и пулемет захлебывался, точно задыхающийся от бега человек. Потом до слуха отчетливо донесся глухой раскат гранатного взрыва.
— Это они! — радостно вздохнул мичман. — Выходит, что прорываются…
Стрельба разрасталась. Ветер, кружась в горах, разносил по лабиринту ущелий гулкое обвальное эхо. Бой стремительным клубком подкатывался к бухте Святой Магдалины.
— Завести моторы! — приказал Вахтанг в машинный отсек и, вцепившись в поручни мостика, всем телом вытянулся по направлению выстрелов.
Там, в сопках, разведчики вели бой, а он ничем не мог им помочь. Оставалось одно: ждать, пока они сами не прорвутся к нему.
И они — прорвались!
Сначала на берегу показался один человек. Он бежал к воде, припадая на раненую ногу, опираясь на ствол ручного пулемета. Матросы втащили его на палубу вместе с рюкзаком и оружием, и он, яростно отплевывая соленую воду, сообщил:
— Сейчас придут… Один остался там… для прикрытия… Ну, влипли! Перед самым концом нарвались на егерей… Думали, просочимся… Черта с два!..
И, лязгнув зубами, он почти жалобно простонал:
— Хо-а-дно…
Его отнесли в кубрик, а следом за ним, спотыкаясь о подводные камни и неся на вытянутых руках оружие и раненых, подходили к «охотнику» остальные. Их посиневшие, распухшие от мороза руки цеплялись за борт катера, и разведчики тяжело переваливались на палубу, оставляя на чистых досках следы грязи и крови.
Их было тринадцать. Один, четырнадцатый, остался в сопках и продолжал вести неравный бой.
Разведчики в нетерпении топтались на корме катера, прислушиваясь к эху, которое доносило грохот взрывов и затяжное пулеметное клкжанье.
На палубе слышались возбужденные голоса:
— Короткими бьет, патроны жалеет…
— Я ему, братцы, успел два диска свои отдать…
— Прорвется, он парень бывалый…
— Это как сказать, пуля не разбирает…
— Ага, длинную выпустил…
— Видать, прижали его, сволочи…
— Ничего, он тоже не в дровах найденный: прорвется!..
— Эх, черт возьми, я пойду к нему…
— Стой, дурак: ему и без тебя тошно…
Все ждали.
Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..
И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина — настороженная, давящая, заунывная.
— Всё! Погиб, — сказал мичман.
Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль — огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.
— Костя-а-а! — закричал он. — Никоно-о-ов!..
Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника…
К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы — лейтенант Ярцев.
Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:
— Можно отходить… Сержант Никонов прикрыл отход!..
»Я не смертник!..»
В такие моменты лучше всего думать о постороннем.
Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, — разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, — ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, — ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно…
Было тихо и грустно.
— Эй, немец! — вдруг крикнул Никонов со злостью. — Ну, иди сюда… где ты застрял там?..
В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. «Собаки, — подумал сержант, — это, пожалуй, хуже…»
Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи… Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели…
Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Очи снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка…
«Семь… девять… одиннадцать… пятнадцать», — он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе — широкий неразлучный кинжал.
Светало…
Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего «охотника» и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.
В этот момент разведчик ощутил всем сердцем величие скупого мужественного слова «долг» и одновременно с этим почувствовал тревожное беспокойство. Раньше ему казалось: лишь бы прикрыть отход, а погибнуть будет легко и не страшно.
Но сейчас, когда он остался один на один — «баш на баш», как говорят матросы, — со своей смертью, ему сделалось не по себе. Это был даже не страх, а лишь неистовое желание жить, которое заставляло его пригибать голову под свистом пуль, плотнее вжиматься в землю.
Жить! Вот именно сейчас, когда все дороги к жизни были отрезаны: впереди — взвод горных егерей, позади — крутой обрыв в море.
Никонов обложился камнями, еще ниже надвинул на лоб каску. В узкую щель между кварцевыми плитами вставил ствол автомата.
Хотелось курить. Взяв в зубы трубку, Никонов долго сосал ее, глубоко втягивая небритые щеки, исцарапанные колючим кустарником. Но даже от одного только запаха прогоревшей махорки закружилась голова.
Не выпуская изо рта трубки, сержант пристально наблюдал за местностью. Горные егеря, обозленные неудачей, засели за грядой обомшелых валунов и, прекратив стрельбу, изредка кричали в его сторону:
— Рус, капут!.. Смертник, здавайс!..
— Я не смертник! — отвечал им Никонов. — Идите-ка вы все… знаете — куда?
Со стороны немцев слышался смех, они о чем-то громко переговаривались, потом один шюцкоровец с чухонским акцентом стал приглашать его к себе:
— Эй, москаль, тебя все бросили! Кончай стрелять, иди к нам, будем пить кофе… Не надо стрелять!..
Пользуясь минутным затишьем, из теплой норки деловито выполз желтобрюхий лемминг. Маленький земляной зверек посмотрел на человека черными бусинками глаз, и, очевидно решив, что это так и нужно, стал усердно ковырять в ухе лапкой. Потом сел на холмик свежевырытой им земли и, сложив на брюшке лапки, начал покачиваться в дремоте. Точь-в-точь как тот обыватель, который, плотно пообедав, выходит посидеть на лавочке перед своим домом.
Никонов вдруг вспомнил, как в детстве он ловил таких животных, — правда, не леммингов, а степных сусликов. Заливая водой норки, он терпеливо ждал, когда зверек выползет наружу — мокрый, жалкий, задыхающийся.
И, точно желая искупить грехи своего детства, Никонов тихо сказал:
— Иди домой, дурачок. Стрелять буду.
Зверек испуганно блеснул бусинками глаз и, дернувшись толстым задком, исчез в норке. Теперь оттуда, изнутри, летела земля — лемминг поспешно закапывал вход в свое жилище.
И когда он уже покончил со своей работой, снова затараторил немецкий пулемет. О стальную каску застучал взметенный пулями щебень, кварцевые крупинки, высеченные из камней, больно стегнули по лицу…
«Здесь не вылежишь уже ничего — пора отходить!»
Никонов методично выпустил восемь пуль. Потом, извиваясь ужом, отполз в сторону и выстрелил еще два раза. На мгновение оторвав голову от камня, сержант увидел, как залегли егеря, и тогда начал отступать, вжимаясь в ущелье.
Ущелье постепенно сужалось, и разведчик уже не шел, а протискивался боком между скалами, цепляясь руками за каждый выступ.
Скоро он услышал тяжелое дыхание и скрип альпийских шипов. Показался егерь. Никонов выстрелил и, не оглядываясь, стал протискиваться дальше. Своды каменного коридора неожиданно раздались, и разведчик уловил шум воды.
Через несколько минут он уже выбрался на берег горной реки. Прыгая по ступенькам скал, вся в белой пене, река с разбегу рушилась в море. И, глядя, как она разбивается на мириады брызг о прибрежные пахты, сержант понял: к морю не пройти…
Тогда он пошел вверх по течению реки. Река постепенно смиряла свой бег, текла сравнительно плавно. Крутые гранитные массивы вплотную обступали ее узкое извилистое русло, и Никонову иногда приходилось брести по колено в воде, преодолевая сильную быстрину. От воды поднимался пар, превращаясь в липкий плотный туман, и чем дальше шел Никонов, туман становился все гуще и гуще, как тесто.
До слуха долетали нестройные крики егерей, плеск воды под ногами, удары прикладов о камни. В одном месте над протоком свешивались сросшиеся в густое гнездо кусты рябины. Красные гроздья переспелых ягод казались необычными цветами, растущими прямо из тумана.
Никонов спрятался за рябинником, наблюдая, как в плотных облаках пара вырастают фигуры егерей. Боязливо сбившись в кучу, немцы остановились в нескольких метрах от него и стали тихо совещаться между собою.
Никонов достал гранату, прислушался.
— Какой тума-ан!.. — протянул один егерь. — Курт, а Курт, ты что-нибудь видишь?
— Нет, ничего.
Егеря замолчали. Шумела река. Пели наверху птицы. Волны бежали неторопливо, спокойно.
Было страшно…
Наконец, не выдержав этой давящей тишины, немцы стали стрелять в воздух, прерывая выстрелы криками:
— Коммунист хальт! Смертник, здавайс! Hдnde hoch, смертник!..
Никонов выдернул кольцо лимонки и, выждав мгновение, широко размахнулся для броска. Рвануло грохотом и свистом.
Ломая кусты на скалах, откуда-то сверху свалился камень. Вода замутилась, стала желтой…
Не давая немцам опомниться, сержант выстрелил последний раз и бросился дальше, вверх по течению. Навстречу ему неслись потоки мутной пены, колючие кустарники хлестали в лицо, а он все бежал и бежал, пока река не обмелела и не превратилась в тихо журчащий ручей. Здесь тумана уже не было, только легкий пар висел над водой. Теперь прямо перед сержантом вставала крутая скала. В громадных валунах, образовавших подножие этой скалы, едва слышно звенел родник, а там наверху — высоко-высоко, в просвете туманов — заманчиво голубело небо.
Никонов устало опустился на колени и жадно припал к роднику. От ледяной воды тупой болью сковало зубы.
Но вдали снова раздались голоса егерей. Погоня, погоня — она шла за ним по пятам…
Тогда в каком-то безумном отчаянии разведчик вспрыгнул на первый валун, уцепился за висевший над головой куст, влез на каменный выступ и начал упрямо взбираться на скалу.
Камень за камнем, карниз за карнизом. Ноги скользили, обдирая ползучий мох. Руки повисали в воздухе, вырывая с корнем чахлые растения.
А он все лез и лез — к самому небу, и под ним быстро росла черная впадина пропасти…
Когда Никонов остановился, чтобы перевести дух, долина реки белела внизу узенькой туманной ленточкой, а вокруг высились вершины сопок, и стояла такая тишина, какая бывает только в горах, — тишина, прерываемая одним лишь гудением ветра.
С каждым метром скала становилась глаже и обточеннее. Меньше встречалось расщелин и карнизов. Но, цепляясь за каждую выбоину, за каждую складку в камнях, Никонов полз все выше и выше.
Неожиданно с плеча сорвался автомат и полетел в бездну, увлекая за собой сначала мелкие, потом все более крупные камни. Когда грохот обвала замер, сержант висел над пропастью, втиснув в расщелину носок сапога и цепляясь за скалу одними концами пальцев. От страха свело лопатки, дыхание стало коротким, прерывистым. И одновременно с этим разведчик ощутил в своем теле необыкновенную усталость, каждый мускул трепетал от слабости, нестерпимо болели лодыжки ног, тупой болью ныли изуродованные о камни руки.
Никонов посмотрел вниз: глубокая впадина ущелья зияла под ним, клубясь туманом, а сама скала походила сейчас на гигантскую этажерку с бесчисленным количеством полок. Из бездны пахнуло холодной сыростью, и легкая тошнота подступила к горлу.
Никонов поднял голову кверху: посеревшее небо висело над ним, как никогда близкое и угрюмое. Вершина скалы была всего в каких-нибудь десяти метрах, но разведчик сразу понял: эти метры будут стоить всего того, что осталось позади.
Теперь сержант заранее обдумывал и выверял все движения рук, ног и даже пальцев. Самое главное — пальцев!.. Посиневшие от напряжения, сочащиеся кровью, с ободранными ногтями, они цепко хватались за неприметные бугорки.
Увлеченный работой, Никонов даже не заметил, как на самый гребень скалы вышел полярный хищник — белоплечий орлан, поднятый из гнезда звоном стали о камень. Орлан был стар: он уже несколько лет одиноко жил на этой вершине, не в силах разбойничать над океаном, и, выслеживая редких гагар и чаек, терпеливо ждал своей смерти.
Проковыляв по краю обрыва, орлан остановился и, склонив голову с горбатым клювом, долго следил за человеком строгим, не по-птичьи внимательным взглядом. И, увидев орлана, Никонов сразу возненавидел эту птицу, но не потому, что она была хищной, а за то, что у нее есть большие сильные крылья, и она не боится, как он, сорваться в бездну.
Когда до гребня скалы оставалось уже метра три, сержант увидел над головой узкую трещину в доломите. Собрав силы, он дотянулся до этой щели и глубоко всадил в нее тесак. Нож сел плотно и крепко. Теперь, если только удастся встать на торчащую рукоятку, можно дотянуться до гребня.
Прилипая к скале, как ползучее растение, Никонов изловчился, рванулся кверху и… даже не верилось, но он встал коленом на рукоять. Готовясь к последнему, решительному рывку, сержант лихорадочно думал: «Только бы выдержали ноги… Только бы не сломалось лезвие…»
Орлан беспокойно прошелся по краю обрыва, расправляя саженные крылья, и вдруг закричал дико и страшно, точно в его горле бурлила вода: «Кле-клег-ррл!.. гррл! Кле-клеклак!»
Никонов медленно поднял руки, и его пальцы беспомощно зацарапали камень, не доставая до гребня. Что-то хрустнуло под ногой. Тогда, отчаявшись, Никонов оттолкнулся от ненадежной опоры и, ухватившись за острый гребень скалы, повис…
Он повис над пропастью, собирая в руках остаток сил, потом подтянулся, занес ногу и с трудом перекинул через гребень свое измученное тело.
Так они и сидели некоторое время на голой обветренной вершине — орел и человек…
Сидели — рядом.
Господин во фраке
Я не помню, значится ли имя X. фон Герделера в числе военных преступников, но это и не столь важно сейчас. Об этом человеке, судьба которого весьма тесно связана с судьбами наших героев, следует рассказать подробнее.
Войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию Хорст фон Герделер до 1942 года отличался от своих сподвижников лишь чрезмерной жестокостью, которую он сам любил объяснять «фанатической верой в дело фюрера». Скромный майор сделал себе карьеру на второй год войны с Россией, когда приехал в оккупированную Норвегию.
Норвежцам, этим заядлым спортсменам, тогда еще очень хорошо был памятен рекорд советского конькобежца Мельникова, который перед войной посетил Норвегию. И фон Герделер решил ударить именно по этой национальной черте оккупированного народа — по их любви к советскому чемпиону: он объявил, что Мельников перешел на сторону Германии и в рядах власовцев героически сражается против коммунизма. Войсковой инструктор тогда же был замечен и произведен в звание оберста. Он считался незаменимым там, где требовалось добиться успеха любыми средствами.
Будучи энергичным, неглупым и решительным, фон Герделер не чуждался никакого дела: боролся с саботажем на селитровых заводах Норск-Гидро, выжимал контрибуциями из городов последние соки, эвакуировал рыбацкое население подальше от моря, от простора, от свободы…
Карьера его стремительно шла по восходящей линии, и немецкий рейхскомиссар в Норвегии генерал Тербовен (или попросту Бовен, как его звали, что в переводе с норвежского означает «вор») уже не раз предупреждал своего любимца:
— Оберст, никогда не прыгайте по лестнице сразу через три ступеньки. Я понимаю, что вы — мастер в одурачивании людей, иначе я бы вас не уважал, но у вас много завистников… Не споткнитесь, падать всегда больно!..
Фон Герделер еще полгода проработал в Осло и сам того не знал, что гестапо давно подкапывается под него, — примитивным мясникам претила хитроумная «работа» этого инструктора: он просто мешал их славе. Последнее, что успел сделать оберст в Осло, это посадить в прусский концлагерь «лес богов» — весь цвет норвежской интеллигенции: профессоров, педагогов, редакторов газет и врачей; так, казалось ему, в Норвегии будет спокойнее. Он сам учился когда-то в университете, но мантии судьи предпочел мундир рейхсвера и к людям умнее себя всегда относился с некоторым подозрением…
Наградой ему был Железный крест с дубовыми листьями, но завистники из «политише абтайлюнга» все-таки его допекли, и Тербовен был вынужден распрощаться со своим талантливым учеником.
— Я же тебя предупреждал, сынок, — заявил наместник. — Ты не послушался меня, старика… Теперь придется подержать тебя на льду. Будь любезен отправиться в Швецию — на рудники в Элливарре. Будешь работать там на легальном положении. Сиди в этой тихой стране тихо, не умничай. Пусть о тебе немного забудут. Потом я тебя оттуда вытащу…
Нейтральная Швеция питала своей железной рудой военную машину Германии. День и ночь через границу с Норвегией громыхали тяжелые черные платформы, а в банки шведских капиталистов текли тусклые слитки золота, и в этих слитках были сплавлены воедино и обручальное кольцо невесты, и золотая челюсть замученной в гестапо старухи. Фон Герделер в качестве легального агента, под маркой опытного горного инженера, должен был следить за бесперебойными поставками железной руды из Кируны в Нарвик: оттуда руда отправлялась в третью империю уже морем.