Пикуль Валентин Саввич. Слово и дело (книга первая)

   - Еще метать? - спросил, собирая колоду.
   - Уже не нужно, - зевнул Кейзерлинг. - Разве ты не слышишь? Сюда мчатся кони - герцогиня уже возвращается из Прекульна...
   Брякнул колоколец и замолк. Забегали лакеи с факелами, освещая дорогу к замку, и Бирен швырнул карты в камин.
   - Ты, Кейзерлинг, ты... - закричал в восторге. - Ты самый умный на Митаве!
   Сухо трещал паркет под грузным шагом Анны Иоанновны. Гневно дыша, она проследовала в детскую, развернула из пеленок своего любимца - грудного Карлушу.
   - Ребенок-то обхудился, - заметила по-русски. - И никто не доглядит, стоит мне отлучиться.
   - Няньки отосланы, - сжалась Биренша, - уже все спят.
   Анна Иоанновна выдернула мокрые пеленки из-под младенца, с размаху хлобыстнула ими горбунью по лицу.
   - Могли бы и сами, сударыня, - добавила по-немецки. Бирен стоял в дверях терпеливо ждал.
   - Пойдем, - велела ему герцогиня. - Уже час поздний...
   За стенами замка вдруг заржал стоялый жеребец. Попадая след в след Анне Иоанновне, по узкому тайному коридору Бирен уходил за герцогиней Курляндской во мрак, в камень, в духоту спален.
   Утром он спросил Кейзерлинга:
   - Добрый друг, ты разве колдун?
   - Нет, не колдун. Но я хорошо знаю Корфа и.., нашу герцогиню. Корф закоренелый безбожник, а наша Анна боится ереси...
   В эти дни астролог Фридрих Бухер рассматривал стечение планет над Митавой и опять нагадал Анне судьбу русской царицы.
   - Ты пьян! - смеялась Анна. - Бухер, сознайся - ты пьян?..
   Это правда: Бухер был пьян, в чем и сознался.
   Глава 11
   Деньки над Москвою - серенькие. Мглистые. Туманит. Скрипят шлагбаумы на заставах - едут дворяне. Прут в сенцы к московским сородичам поросят в мешках, катят на крыльцо анкерки с медом. Прижимая к пузу, тащат дворяне сулеи с домашними наливками.
   Тесно стало на Москве и обидно. Куда ни придешь, где ни послушаешь, везде одно говорят:
   - Государь-то невесты не жалует. Как в Лефортове затворился, так и не смотрел ее ни разу.
   - Да и невеста-то - лукава и неласкова. Мне большак мой сказывал, что Долгорукие сомлели: царь лишил их милости прежней.
   - Как бы свадьба не кувырнулась! Ехали мы, тратились...
   - Все едино, где исхарчиться... Племяшек, наливай! И то правда: Долгорукие засели во дворце Головинском, а Петр их чуждался. Принимал только князя Ивана - дружба меж ними еще детская, приязнь наивная... Явился Иван к царю - весь в слезах и обидах горьких:
   - Поносные вирши на себя имею. Антиошка Кантемир, из господарей молдаванских, на меня, государь, хулу изблевал. А по Москве читают скверну его и злобятся... Честь ли?
   - Чти, - разрешил отрок.
   Иван Долгорукий прочел царю по бумажке:
   Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной
   Славы раб, невежеством наипаче приметной,
   На ловли с младенчества воспитан псарями,
   Как, ничему не учась, смелыми словами
   И дерзким лицом о всем хотел рассуждати?
   - Не ел бы редьки, Иванушко, так и не рыгалось бы тебе, - ответил император. - Сказывала мне бабушка: лжа - что ржа. Верю! А что, братец, ты с младенчества псарями воспитан, так обо мне эдак тоже сказать можно... Из песни слова не выкинешь.
   - Ваше величество, - вспылил куртизан. - Всем на Москве не переломать ноги, чтоб умолкли... Как быть-то? Петр потер лицо, посмотрел сквозь пальцы:
   - Так и быть: на иордань подниму тебя по гвардии выше.
   Куртизан даже не обрадовался. Катька говорила теперь так, родни уже не стыдясь: "По свадьбе моей с царем быть Ваньке в Низах самых!" - А в Низовом корпусе плохо: там болота Гиляни, на них розы цветут персидские, но розам тем не верь - под ними гниль и лихорадка. Кусит клещ тебя, и готов раб божий: понесут вперед пятками... До чего же много мрет на Низу русского люда!
   На выходе от царя столкнулся князь Иван с Иогашкой Эйхлером, обнял музыканта ласково.
   - Тезка чухонская, - сказал ему. - Пока я в случае пребываю, торопись жар сгрести. Будешь в чине и ко шляхетству причислен. Целуй руку мне, да не забудь добра моего Затрубил на дворе рожок. Залаяли собаки. Топоча сапожищами, придворных расталкивая, бежал до царя егермейстер Селиванов:
   - Ваше величество! Я не сплоховал: эвон, мужики дворцовы логово волков обложили... Вас ждем!
   Петр легко и бездумно сорвался с места, кинулся в седло. И помчал царь за Рогожи - травить волка... Серый снег летел косо. Волк матерый, видать: уходил он в хитрости, коварно петляя. По кустам заметывал. Петр долго гнал лошадь, но след зверя потерял. Стал людей звать - ему никто не ответил: отбился.
   - А и ладно, - сказал, пустив коня шагом... Москва угадывалась вдали сумеречным блеском колоколен, сизыми дымами, вороньим граем. Въехал император в деревню, и горазд некстати въехал. Мужики как раз тащили гроб из избы - одно корыто другим прикрыто. И тащили не в дверь, а через окно, дабы смерть запутать.. Петр подскакал, снял шляпу.
   - Кто помер? - спросил.
   - Девка.., кривого Пантелеича дочь.
   - От хвори, видать?
   - Воспа... - загалдели мужики. - Она, тошная! Наступала на деревню мгла. От леса уже скакали доезжачие - царя сыскивали, чтобы на Москву ехать.
   - А ты, барин, - спросили мужики, - чей же будешь: юсуповский сынок али господ Барятинских?
   - Я сам по себе, - отвечал царь. - Волка вот гнал... Открыли гроб. Надо бы, как водится, "позолотить" покойницу. Да с собой ничего не было: как рога затрубили - так и выскочил. Тогда Петр, сострадая, стянул с шеи офицерский шарф и бросил его поверх покойницы. На скудной посконинке вдруг ярко сверкнула серебряная мишура.
   - Возьми, отче, - сказал Петр. - Более отдарить нечем .
   Тронул лошадь, но тут же прискакал обратно:
   - Постой, старик! Случаем руку в кафтан сунул, да и нашел... Рубль тебе, бери! Крышу поправишь или еще что сделаешь...
   Дед рубль взял, а шарф дареный снял с покойницы и обратно царю протянул:
   - Возьми, добрый сын. Простынешь... Император замотал шарф вокруг тонкой шеи и дал коню шпоры.
   Деревня скоро осталась позади... "В осп а, она тошная!" - мрут от оспы русские люди - не меньше, чем на Гиляни.
   ***
   Желтым бельмом глядел фельдмаршал Василий Владимирович князь Долгорукий на старенькую иконку. Пошептал губами, вдавил пясть в лоб, кинул длань через плечо и задержал руку на пряжке.
   Иногда прорывалось - в моленье его - житейское:
   - Да полегчи, полегчи в регименте Преображенском... Волоча ноги по пыльным восточным паласам, подошел адъютант и племянник фельдмаршала, тоже князь Долгорукий.
   - Чего надобно тебе, Юрка? - спросил старый воин.
   - Егорка Столетов до вас, дяденька.
   - Столетов? Это из каких же будет?
   - Роду он худого, незнатного, - отвечал Юрка.
   - Кличь! - Позвали Егорку, и запахло в покоях фельдмаршала водками и духами. - Почто пьян ко мне являешься?
   - То не пьян я, - отвечал Егорка, - то вчера был пьян. Вот и хороводит меня весь день...
   - Юрка! - повелел фельдмаршал. - Ты молодцу чарочку вынеси да репку покрепче выбери. А то голова у него на пупок завернута.
   Чарочку прияв и репку расхрумкав, Егорка осмелел.
   - Был я наверху, - сказал, - а ныне мне стало низко. Состоял кавалером при Виллиме Монсе, коему государь Петр Первый за любовь его к Катерине-матушке высочайше башку отрубить соизволил. А по дружбе с Монсом и мне влипло: на десять лет в Рогервик был сослан, там меня только в бочке вот не солили, а так - все было как надо. Ныне же при дворе цесаревны Елисавет Петровны числюсь, но службою сей не доволен я.
   - Чего так? - спросил фельдмаршал.
   - И без меня у ней счастливцев хватает.
   - А в несчастии, - спросил Долгорукий, - жить не свычен ты, как я погляжу? На што я тебе, кавалер Монсов? От стола моего фельдмаршальского швырки-пинки да пули летят, а кусков сладких с него не падает...
   - Возле славной особы служить бы рад! - сознался Егорка и руку старика, воском пахнущую, поцеловал с чувством.
   - А на што годен ты? Я ведь солдат прямой, паркеты во дворцах пузом не протираю, и мяе держать прихлебателей при себе не пристало по чину... К чему, ответь, гораздую склонность имеешь? Что возлюбил ты в мире сем, окромя водки?
   - В музыке я горазд, - отвечал Егорка Столетов. - Есть ли музыка-то в дому вашем? Я бы показал...
   - Того не держим, - подал голос Юрка Долгорукий. Огорчился Егорка и попросил из челядной ложек ему принесть деревянных; на ложках тех заиграл, стервец, запел замечательно:
   Сердце пылает - не могу утерпети,
   Хощу ныне ж амур с Дориндой имети
   Умру ж я, и лучшее мя умирати,
   Неж без Доринды долго живати
   - Не робок ли ты? - спросил его затем фельдмаршал.
   - Того в баталиях воинственных еще не проверял.
   - Ну, сейчас проверишь, даже в батальях не побывав... Эй, Юрка! Водрузи-ка чарочку ему на само темечко.
   Юрка чарочку на голове Столетова приспособил, чтобы ровно стояла. Сыпнул порох на полку пистоля шведского. Курки взвел - столь тугие, аж лицом покраснел. Взял старый фельдмаршал пистолет и сказал Егорке:
   - Смотри же на меня честно и открыто... Без жмуриков!
   А сам здоровый глаз закрыл - бельмом стал целиться.
   - Славный князь! - завопил Егорка. - Не тем ты целишься... Раздрай здоровый, ой-ой!
   - Цыц! - отвечал фельдмаршал, и видел Егорка в прорези прицела желтое бельмо ветерана... Трах! - лопнула чарочка на голове, а старик пистоль отбросил, долго лил вино в чашку, по краям щербатую. - Не сбежал, - похвалил, - и то ладно... Желателей много имею, да в бельмо-то мое мало кто верит... Пей вот! Юрка, сбегай еще за репкой Потом пальцем ткнул Егорку под ребро самое:
   - А Дурында твоя, о коей ты в песнях плачешься, она.., кто? Из слободы Немецкой, чай? Что-то я такой девки на Москве не упомню. Может, за отсутствием моим уродилась, подлая?
   - Ваше сиятельство, Доринда сия есть сладкий вымысел, ибо, служа Купиде, немочно мне открыть истинной дамы сердца.
   - Неужто и мне не откроешь?
   - Под именем Доринды оплакиваю я страсть к Марье Соковниной, что прозябает ныне в девичестве природном.
   - Ну и дурак! - вразумил его фельдмаршал. - Коли хошь любить Машку, так и пиши в стихах честно: мол, хочу иметь грех с Машкой Соковниной... А то выдумал ты каку-то Дурынду! - Помолчал старик и добавил:
   - Мне песен твоих не надобно, мне и от своих тошно бывает. А в адъютанты свои велю завтрева тебя вчислить. Будь с утра самого тверез и чист, аки голубь небесный... На водосвятии иорданском явлю тебя перед полком уже в чине!
   ***
   Месяц январь - зиме середка. День на куриный шаг прибывает. Бабы на крещенском снегу холсты белят. И висят над крышами звезды в кулак, - это хорошо: быть урожаю гороха да ягод. Воры да пропойцы московские до первого спаса белья не прут. Стирай, баба, вешай, суши, что имеешь, - не опасайся!..
   Праздник иордань - не столь для бога, сколь для молодечества. Каждому удаль показать надо. Первым делом - перед бабами, молодицами, да и себе в похвальбу. Трещит от мороза приклад ружейный, а солдат на льду стоит себе: морда, как бурак, красная. Ладан мерзнет в кадиле, а он головою в прорубь бултых!..
   Тринадцать дней осталось до свадьбы царя. Во вторник, в день водосвятия, с утра учащенно благовестили колокола церквей. Построили на льду Москвы-реки два полка: семеновцев да преображенцев. Мороз был лютый, каких давно не помнили. Солнце светило вовсю, и дул ветер сильный...
   Петру доложили, что невеста подъехала, и он сбежал вниз. Княжна Екатерина ("Ея Высочество") одиноко сидела в открытых санках. На коврах, на подушках. В шубах теплых.
   - Пошел! - крикнул царь и вскочил на запятки саней.
   Кавалергарды тронули следом. Глухо били копытами в мерзлую землю тяжелые лошади. Блестели кирасы на солнце. За дворцовыми садами с разгону выехали на лед. Хорошо и легко бежалось лошадям. Вдалеке уже и парад иорданский виден...
   На запятках стоя, видел царь бархатный верх невестиной шапки, убранной хвостами собольими, да четыре косы - толстые, в руку. Чего-чего, а волос хватало!
   Только единожды нагнулся Петр к уху Екатерины.
   - Не замерзли, сударыня? - спросил и снова замолчал...
   Словно кувалды, ухали в лед копыта кавалергардии. Вот и приехали. Петр едва руки от саней отвел: окоченел шибко. Стянул зубами перчатку - грел дыханием пальцы. Потом князь Иван подвел ему лошадь, вальтрапом крытую, и царь занял место во главе русской лейб-гвардии. По чину он был полковником, а фельдмаршалы - Долгорукий и Голицын - заняли места подполковников. Солдаты кричали "виват" и ружьями всякое вытворяли. Народ был рад царя видеть с невестой рядом. "Чай, - говорили в толпе, - не чужая принцесса, а своя подмосковная..."
   - Эй, сбитенщик, - крикнул Петр, - угости, озяб я!
   Выпил сбитня горячего - еще час простоял. Покрылась инеем лошадь под царем. Дышала шумно и парно.
   От прорубей тоже несло паром, там пели: "Во Иордане крещающуюся тебе, господи, тройческое явися поклонение..." Там, над кругом черной воды, качался на ленточках голубь, из дерева вырезанный, - символ "духа божия". Феофан Прокопович, в роскошных ризах, трижды опускал крест в прорубь. Освящал на целый год всю Москву-реку. И шел народ с горы, неся иконы.
   По освящении полезли все в воду. Прямиком, руки сложив по-солдатски, залетали в прорубь купцы первой гильдии, за ними - второгильдейские сыпали. Мужики шлепались в глубь ледяную. И выскакивали обратно - с глазами выпученными. Синие и без дыхания. Бежали голые бабы по снегу, с визгом взметали брызги...
   Так прошло четыре часа. Сняли наконец царя с лошади, уложили в сани, запахнули шубами, крикнули кучерам:
   - Гони скорее!..
   Под вечер был зван на царскую половину князь Иван.
   - Голова болит, - сказал Петр. - Да и знобко мне.
   - Может, сразу Блументроста позвать?
   - Перемогусь...
   Постоял царь, зажмурясь. Потом крикнул:
   - Ой, держи меня, Ваня! - и бросился к Долгорукому. Его било, трясло. Дышал с трудом. Дыхание влажно... Во дворец Лефортова срочно прибыл архиятер Лаврентий Блументрост, врач очень опытный. Но царя уже осматривал Николае Бидлоо - врач Долгоруких, и начались интриги - не хуже боярских:
   - Я прибыл первым. Мой декокт уже готов.
   - Выплесните его собакам, - отвечал Блументрост... Бидлоо звали на Москве проще - Быдло, и лечиться у него избегали. Грешил он по ночам "трупоразодранием", людей резал и научно кусками по банкам раскладывал (за это его боялись и не жаловали). А Блументросты уже век на Москве жили; коли кто из Блументростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку передавали, как святыню. И такой славе Блументроста Бидлоо - Быдло - сильно завидовал.
   Сейчас его от царя прогоняли, и он заявил при всех:
   - На руках великого Блументроста за три года умерло три человека: Петр Великий, Екатерина Первая и царевна Наталья... Не слишком ли много славы для одного Блументроста?
   А царь пил сиропы, метался, рвало его желчью.
   - Вот здесь.., больно, - сказал Петр под утро.
   - Где, ваше величество? - склонился над ним Блументрост.
   - Вот тут.., в самом крестце!
   Блументрост, глядя в пол, вышел к Остерману:
   - Первый бюллетень таков: у царя - оспа.
   - Вы отвечаете своей головой, - напомнил Остерман.
   - Я не ошибся: боль в крестце - верный признак... Оспа!
   С грохотом упал стул, это вскочил Алексей Долгорукий:
   - А мой Быдло не так сказал... Чего уж там умничать? Скорей венчать царя надо на дочке моей. От венца-то его и полегчит!
   Остерман быстро закрыл лицо козырьком. Начинались конъюнктуры. На этот раз - самые опасные...
   ***
   А возки все плыли среди сугробов - ехали дворяне пировать на свадьбе царя. Теснились по домам, спали на лавках, стелили им хозяева уже на полу. Из дальних губерний и провинций, из-за лесов дремучих, шагали на Москву солдаты: стягивались войска - чтобы стоять на парадах и "виваты" кричать. Москва сделалась ковшом, - не тронь ее, а то переплеснет...
   Высились над улицами арки - триумфальные, пышные. Под ними проезжали герольды-скороходы и читали народу бюллетени: "Оспа у его императорского величества выступила обильно и здорово". Это правда: оспины уже стали вызревать. Опасность вроде миновала, и караул вошел во дворец с барабанным боем и флейтами, как обычно. До свадьбы царя оставалось всего четыре дня.
   Пятнадцатого января Блументрост разогнул усталую спину:
   - Его величество уснул... Велите закрыть улицы! Быстро задвинули улицы рогатками, передавили в усердии всех собак, какие попались, чтобы не вздумали лаять. Тихо, Москва! - его величество спит... Замер Лефортовский дворец. Белели в сумерках громадные печи в изразцах голландских. Хаживал здесь когда-то веселый "дебошан" Лефорт, пировал здесь молодой Петр Первый, а теперь лежит его внук, с лицом под страшной коростой... Лежит. Тихо.
   - ..венчается раб божий... - сказали ему.
   Бредово глядели глаза царя-отрока: "Сон или явь?"
   Боже, боже! Стоит князь Алексей Долгорукий, а подалее. вся в белом, невеста его Екатерина. Плывут свечи.., каплет воск.
   А на палец царю надевают кольцо ледяное.
   - Люди, люди, - прошептал юный царь. И снова - тишина. И нет княжны, угасли свечи... "Сон или явь?.. Люди, люди, на што вы меня покинули?" А утром - чудо: задышал Петр легко. Встал. Выли трубы в печах. Шатаясь, шагнул к окнам. Откинул рамы.
   Москва, Москва! Родимая... Сыпало в лицо ему поземкой. Пахло пирогами. Так вкусно. А вдали - лес: там волки, кабаны, лисы, зайцы и рыси... Тру-ру-ру-ру зовет рожок на охоту.
   И болезнь обрушилась на царя заново. Сквозняк от окна добил его. Оспа прошла в горло и даже в нос - Петр стал задыхаться. Блументрост в бессилии развел руками:
   - Виноват буду я, но.., пусть придет шарлатан Бидлоо! Пришел Бидлоо Быдло - и сказал громко, безжалостно:
   - Последний Рюрик загублен великим Блументростом! Еще раз спрашиваю: не слишком ли много славы для одного человека?..
   Вспомнили, что в Риге живет грек Шенда Кристодемус, врач-кудесник. Но уже было поздно... Поздно звать!
   До свадьбы царя осталось всего два дня.
   Вельможи толпились во дворце - растерянны:
   - Отворите тюрьмы... Кормите нищих! Недоимки простить.,. Рассыпайте соль по улицам для бедных.., пусть гребут в запас!
   Был зван ко двору Феофан Прокопович со святыми дарами (на случай последнего елеосвящения). Из монастыря привезли во дворец бабку царя - старуху Евдокию Лопухину, она, как встала перед распятием на колени, так уже более и не поднималась. Муж заточил ее в застенок, сыну голову отрубил, а теперь судьба отбирала у нее последнюю надежду - внука...
   - Венчать царя, - твердил Алексей Долгорукий. - Венчать!
   И плакал: рушились гордые помыслы его фамилии. В этот момент все услышали, как вдруг заскрипели колеса. Это к дверям царской палаты подъехала коляска с Остерманом.
   ***
   Остерман, как часовой, занял свой пост. Немец охранял русское самодержавие. Неприкосновенность трона! Чистоту монархической власти Романовых!
   Заодно он охранял и себя. В соседстве с престолом Остерман всемогущ и неуязвим. В свою руку, не боясь заразы, он взял ладонь императора и не выпустил ее - все долгих два дня.
   Глава 12
   Дворец Головинский - словно гробовина (гулок и темен). В спальне царского дядьки Алексея Григорьевича собрались князья Долгорукие: сиживали на кроватях, слонялись по комнатам - потерянные, сугорбые. Зазвенели бубенцы - и враз полегчало:
   - Едут, едут... Владимировичи едут!
   Вошли с мороза еще двое Долгоруких - Владимировичей: князь Василий (фельдмаршал) и брат его Миша (губернатор сибирский).
   Маршал жезлом взмахнул - кровью брызнули рубины яркие:
   - Званы были на совет семейный... Так вот мы! Долгорукие заговорили:
   - Государь-то плох. Выбирать престолу наследника надобно!
   - И кого же вы избрать порешили? Князь Алексей Григорьевич пальцем на потолок показал:
   - Вот она!
   А там, наверху, Катька...
   И, показав на потолок, он к дверям поплелся:
   - Его величество спроведую. А то Остерман, чтобы он сдох, извелся... Дежурит, будто пес на костях!
   Подозрительно глядело на всех желтое бельмо фельдмаршала.
   Нюхал табачок из кармана его братец Миша - озирался косо.
   Дядька царев убрался, но остались его братья - Сергей да Иван Григорьевичи, здесь же и Василий Лукич был, а в уголочке приткнулся Ванька-куртизан (он больше помалкивал). Братья Григорьевичи и Лукич обступили братьев Владимировичей, заговорили так - слово в слово:
   - Его величество опасен стал. А ежели дух испустит, надобно нам удержать в престолонаследницах княжну Катерину... Катьку нашу царицей сделать! Затем мы вас и звали. Что скажете?
   Старики Владимировичи (обоим было 128 лет) ответили:
   - Тому нельзя статься. Понеже Катька ваша с царем в супружестве не спряглась, а токмо обручена. И нам сие не по нраву покажется: мы уже Полтаву отгрохали, когда вашей Катьке еще и пупка не завязали... А вы хотите, чтобы соплячка та над нами да над Русью стояла? Нет, тому не бывать!
   И так сказали они твердо. Тогда Григорьевичи всем скопом на стариков насели, а "маркиз" Лукич помогал им.
   - Как тому не бывать? - кричали. - Ты в полку Преображенском подполковник, а князь Ванька - майором. И то учинить легко! Семеновцы тоже спорить не станут. Вспомни, как Екатерину Первую на престол подпихнули? Тогда тоже иные рыпались. Так их в окно бросили, и кто сел на престол? Катька и села... Так пущай будет на Руси Катерина вторая - из роду нашего!
   - Да вы - одни на Руси, што ли? - сказал Михаил (губернатор).
   - А коли канцлер Головкин и князь Дмитрий Голицын воспротивятся, отвечали, - так мы их бить станем. Оно и получится!
   Михаил Владимирович на это отвечал им:
   - Что вы, робяты, врете? Совсем вы уже заврались...
   - Да как я полку своему объявлю такое? - поддержал брата фельдмаршал. - На штыках своих же солдат и мне, старику, помирать страшно... Неслыханное дело затеваете вы Отступитесь!
   Василий Лукич озлился, притопнул туфлей нарядной.
   - Не хотите? - сказал. - Так мы и вас бить станем!
   - Меня? Ах ты, гнида версальска... - И навис над буклями Лукича тяжелый жезл фельдмаршала. - Один раз вдарю, и никаких царей в башке не останется... Отступись, говорю я вам!
   Долго еще спорили князья Григорьевичи, заодно с Лукичом, противу князей Владимировичей. Но честные старцы не сдавались на уговоры, и говорили в ответ разумно:
   - Даже если б ваша Катька и венчана была, то конжурацию такую принять опасно. Петр Первый Катьку Скавронскую при животе своем короновал... Как-никак, а она - царица законна!
   С тем и уехали. Фельдмаршал, когда в санки садился, брату своему признался - с тоской и горечью:
   - Мы вот с тобой, Миша, претим им. А, глядишь, государь-то поправится, Катька-дура и впрямь станет царицей на нашу шею. Тогда - держись: князь Алексей с братьями так разнесут кости наши, что и ворон их не сыщет!
   - Зато мы правду сказали, - отвечал брат. - И несбыточно их в чудеса престольные не сманивали... Плюнем!
   Тем дело не кончилось. Долгорукие дождались, когда из Лефортова дядька царя вернется. Алексей Григорьевич вернулся, стал плакать - мол, царь совсем худ, как быть? Катьку же - не поймешь, как и называть: то ли высочество, то ли величество?
   Василий Лукич (он многих умнее был) сомневаться начал.
   - Не пропасть бы нам, - говорил. - Может, оставим? Но отец невесты окрысился на него.
   - Чего оставлять-то? - кричал. - Престол - это тебе не ведро худое! Зарядил свое: оставим да оставим... Коли Катька на трон сядет, так тебе же, дураку, выгоды да прибытки станутся!
   И вдруг.., сказал Сергей Григорьевич слова тихие:
   - Вот ежели бы государь духовную дал, по которой можно было бы Катьку законной наследницей считать...
   - Верно! - поддакнул Иван Григорьевич. - Тогда бы небось и Владимировичи упрямиться не стали.
   Брат их, Алексей Григорьевич, глаз с потолка не сводил.
   - Эка забота! - сказал он. - Коли только за тем нужда стала, так мы таких духовных целый воз сейчас напишем... Ты, Лукич, грамотей славный - садись и пиши.
   - Моей руки письмо коряво, - уклонился дипломат.
   Завещание от имени царя написал князь Сергей Григорьевич. И копию тут же сняли.
   - А теперь-то что же делать нам? - призадумался Лукич. - Надо, чтобы царь подписал. Иначе силы бумага не имеет. Фальшива!
   - А вот царь подпишет - тогда и фальши не скажется. Но князь Алексей Григорьевич стал руганью всех обливать:
   - Еще чего! Жди, пока царь подпишет... Уж один-то лист мы сейчас сготовим... Где Ванька мой? Ты чего там в углу засел? Вылезай на свет божий. Ты под руку царя не раз уже писался... Выручай всех нас... Давай, милок. Во, перышко тебе! Макай его в чернила. Да покажи всем нам - как ты ловко за царя писаться умеешь...
   Князь Иван, заплаканный, взял перо и одним махом вывел свою подпись.
   - Спрячьте, тятенька, фальшь эту, - отцу посоветовал. - А второй лист мне дайте. Может, царь и сам еще подпишет?
   На том и разошлись.
   ***
   Сын царевича Алексея, ненавистника иноземных новшеств, умирал во дворце Лефортовском, на слободе Немецкой. Рука умирающего императора лежала в руке вестфальского проходимца.
   Остерман не покидал царя. Ничего не говорил - просто сидел.
   Князь Иван Долгорукий ждал: может, уйдет барон?
   Шуршала в кармане его кафтана бумага. Царем не подписанная.
   Но Остерман никуда не вышел.
   ***
   Пробили полночь часы в Лефортовских палатах. Наступало 19 января 1730 года - день свадьбы. Алексей Григорьевич сам измучился и сына измучил:
   - Ванька, подсунь бумагу-то... Может, и наскребет как!
   - Да не выходит Остерман, батюшка. Я и сам рад бы!
   - Следи, следи, Ванька... Когда-нибудь-то он выйдет?
   - Боюсь, батюшка, что никогда...
   Петр Второй рывком поднялся с подушек на острых локтях.