Через шесть дней, 18 января, отряд Куропаткина вступил в Ашхабад – еще не город, а лишь большой кишлак. Окрестности вскоре замирились настолько, что одинокий всадник мог ехать без боязни. Бежавшие в пустыню семьи возвращались к родным очагам. Русские уже не казались такими страшными извергами, какими изображал их О’Доннован. Даром ничего не брали, даже за гроздь винограда платили щедро. Только один ракетчик, напившись, ворвался в кибитку и зарезал текинца. Скобелев велел вывести его перед жителями и расстрелять.
– Я уезжаю, – сказал он Гродекову. – Не забудь, что во всем крае не должно оставаться ни одного раба. Всех рабов, персов или афганцев, срочно вернуть на их родину…
Начальником в Красноводске был кавторанг Макаров.
– Степан Осипович, чем занимаетесь?
– Гоню рельсы дальше, завожу нефтяные станции.
– Счастливый человек! – вздохнул Скобелев.
– А вы?
– Несчастный… ненавижу войну и обязан воевать. А смерть матери меня подкосила. Мне даже страшно…
Закрыв лицо ладонями и покачиваясь, он стал читать любимые стихи Тютчева и Хомякова. Макаров понял, что перед ним надломленный человек, которому очень трудно живется…
После убийства Александра II престол занял Александр III, который тоже “ненавидел войну”. Скобелев говорил о нем: – Этот миротворец шептунов станет слушать о том, какой я кровожадный и как я завидую лаврам Суворова…
Узнав о триумфальном возвращении Скобелева, ставшего народным героем, Александр III был возмущен:
– Это уже выходит из рамок приличия! Скобелев возвращается из Азии, словно Бонапарт из Египта, не хватало ему лишь 18-го брюмера, чтобы он объявил себя первым консулом…
“Встреча в Москве затмила все. Площадь между вокзалами была залита народом, здесь были десятки тысяч, и сам генерал-губернатор кн. Долгоруков еле протискался в поезд, сопровождая Скобелева до Петербурга”. В столичном обществе рассуждали о конституции, а царь встретил Скобелева вопросом:
– Вы почему не уберегли графа Орлова?
Михаил Дмитриевич с вызовом распушил бакенбарды.
– Ваше величество, на войне пуля не разбирается в титулах… Орлов погиб под стенами Геок-Тепе… как и многие другие. Но об этих других вы меня не спросили.
Маркиз Мельхиор де-Вогюэ, знаток русской литературы, встретил Скобелева в нервном возбуждении; он кричал:
– Император даже не предложил мне сесть! Я хотел говорить о политике, а он свел разговор к болтовне о послушании…
Скобелева он застал в дружеском кругу Тургенева, Анненкова, Градовского, и в этом обществе маркиз де-Вогюэ чувствовал себя так, будто попал в салон г-жи Неккер накануне Французской революции; популярность “белого генерала” казалась ему выше императорской власти. Победоносцев, чуя недоброе, заклинал царя “привлечь Скобелева к себе сердечно”, ибо положение в стране было тревожно. Известно, что в эти дни Скобелев не скрывал желания арестовать царскую семью (этот малоизвестный факт подтверждали юрист А. Ф. Кони и знаменитый анархист князь П. А. Кропоткин).
Летом 1881 года Скобелев отдыхал во Франции, привлекая к себе внимание парижан вызывающими репликами по адресу царя и его приближенных. Вернувшись в Петербург, он не укротил своего злоречия. Н. Е. Врангель, будучи в эмиграции, описал диалог между Скобелевым и генералом Дохтуровым, которому сам был свидетель. Речь шла об Александре III:
– П о л е т и т, – смакуя каждый слог, повторял Скобелев, – и скатертью ему дорога.
– Полетит, – отозвался Дохтуров, – но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с царем вместе – это еще полбеды, а ты смотри, что и Россия с царем полетит.
– Вздор! – прервал его Скобелев. – Династии меняются, династии исчезают, зато нации бессмертны…
В это время возникла “Священная дружина”, чтобы охранять престол от покушений. Засекреченная, как и подполье народовольцев, “дружина” напоминала тайное судилище вроде древнегерманской “фемы”, нечто среднее между масонской ложей и III отделением жандармов. Французский премьер Леон Гамбетта, друг Скобелева и лидер республиканцев, предупредил, что “дружины” следует опасаться. Скобелев лишь отмахнулся.
– Я не верю в сборище титулованных обормотов, которые берегут престол, как заядлый алкоголик бережет свой последний шкалик. Скажу честно. Я убежден, что Россия сейчас более революционна, нежели ваша Франция, и смею думать, что русские не допустят ошибок французских революций…
– Зачем вы ездили в Женеву и Цюрих?
– Хотел связаться с эмигрантами-революционерами. Я понимаю их стремления, но вряд ли они поймут мои. Про меня говорят, что я ненавижу нигилизм. Это верно! Я способен освоить идеи народовольцев, но терпеть не могу разболтанных нигилисток, которые отрезали себе косы и забывают помыть шею…
Гамбетта проводил его дельным напутствием:
– Все-таки остерегайтесь “Священной дружины”. Вас возносят слишком высоко, а деспоты не выносят, если рядом с ними возвышается кто-то еще, любимый и признанный народом…
В декабре 1881 года, навестив Петербург, Скобелев не мог найти места в гостинице. Ему сказали, что все номера заняты кавалергардами и сливками знати. Скобелев не удержался:
– Ах, опять эти господа дружинники!..
Суть этой презрительной реплики быстро дошла до царя, и военный министр Ванновский вызвал генерала для объяснений:
– Вы осмелились задеть честь истинных патриотов.
– Да, – не отрицал Скобелев, – мне противно, что, единожды дав присягу, офицеры-дружинники решают, кто друг, а кто враг. Если у нас существует надзор жандармов, то нужно ли офицерам создавать свою “охранку” для сбережения престола?
Он мог бы сказать и больше: армия скорее пойдет за ним, за Скобелевым, нежели потащится за престарелым министром.
Настал последний год его сумбурной жизни… 12 января, в годовщину падения Геок-Тепе, Скобелев выступил на банкете офицеров с политической речью, которую заранее согласовал со своим другом Иваном Аксаковым. Неожиданным был его жест, когда он вдруг отодвинул бокал с вином и попросил подать ему стакан с трезвой водой:
– Не терпит сердце, что, когда мы здесь пируем, идет восстание против австрийцев в Далмации, а германские ружья уперлись в грудь балканских славян… Не миновать часа возмездия, и русский человек, как в недавней борьбе за освобождение болгар, станет за наше общее славянское дело. Я недоговариваю, – намекнул Скобелев, – но все мы, господа, свято и твердо веруем в историческое предопределение России!
Со стаканом воды в руке он заключил речь словами:
– Космополитический европеизм не есть наш источник силы, и он может являться лишь признаком духовной слабости нации. Сила России не может быть вне народа, а наша интеллигенция сильна только в неразрывной ее связи с народом…
Эта речь обошла все русские газеты, ее перепечатывали за рубежом. Она была вроде камня, брошенного в застоявшуюся воду. Скобелев невольно вмешался в область дипломатии, и это не прошло ему даром. Александр III указал:
– Пусть он убирается куда хочет… в отпуск!
Выехав во Францию, Скобелев направил в Женеву адъютанта Дукмасова к эмигранту Петру Лаврову:
– Скажи, что нам необходимо встретиться в таком месте, где бы нас не узнали. Сам понимаешь, что моя встреча с видным революционером – это свидание льва с тигром…
Дукмасов вернулся и доложил, что Лавров наотрез отказал Скобелеву в свидании: “Помилуйте, о чем я могу разговаривать с генералом?” Михаил Дмитриевич разругал Лаврова:
– Жалкий сектант! Замкнулся в теориях, не желая понимать, что среди генералов и офицеров немало людей, жаждущих обновления России… Впрочем, – вяло улыбнулся Скобелев, – граф Лев Толстой, принимая у себя всяких босяков и голодранцев, тоже не пожелал встречи со мною…
В феврале его посетили сербские и болгарские студенты, учащиеся в Париже, они горячо благодарили генерала за то, что он открыто вступился за балканских славян. В газетных статьях ответ Скобелева студентам прозвучал слишком резко:
– Если вы хотите, чтобы я назвал вам врага, опасного не только вам, но и всей России, я назову его. Это – Германия, и борьба славянского мира с тевтонами неизбежна… Она будет длительна, кровава, но я верю в нашу победу… Я, – продолжал Скобелев, – объясню вам, почему Россия не всегда на высоте своих задач в объединении мира славянства. Мы, русские, уже не хозяева в своем доме! Немец проник всюду, мы стали рабами его могущества. Но рано или поздно избавимся от его паразитического влияния, но сделать это мы можем не иначе, как только с оружием в руках…
Это был выпад против придворной камарильи, где первенствовали остзейские бароны, покорные воле Берлина, потенциальные предатели, открыто гордившиеся тем, что служат не России, а лишь династии царей дома Романовых– Гольштейн-Готторпских!
Гамбетта поблагодарил Скобелева за то, что он не побоялся назвать врага не только России, но и Франции:
– Ваш разговор с сербскими студентами вся Европа восприняла как политическую программу России, но вряд ли ее одобрят император Александр III и его бездарные министры…
Конечно, царь сразу же вмешался:
– Соблаговолите телеграфом известить Скобелева, чтобы вернулся домой, причем ехать ему надо так, чтобы миновать Берлин, иначе немцы проломят ему голову пивными кружками…
Скобелев предвидел отставку и, кажется, сам был готов сменить мундир на сюртук. Дукмасову он говорил:
– Меня в Петербурге примут как последнего негодяя. Теперь могут и подстрелить на улице… Вот, дослужился!
Правда, Ванновский уже докладывал императору:
– Держать Скобелева командиром корпуса в Минске, на западных рубежах, чревато опасными последствиями. Он может сознательно вызвать конфликт с Германией.
– Следить за его поведением, – наказал император.
За словами и поступками Скобелева следили не только жандармы, но и члены “Священной дружины”, видевшие в нем опасного заговорщика. Дукмасов упрекал генерала:
– Что вы так часто стали говорить о смерти!
– Жить буду недолго и в этом году умру. Вот поеду в Спасское, где заранее велю откопать себе могилу.
Немирович-Данченко тоже заметил его депрессию:
– На вас все люди смотрят, а ты голову повесил…
Тогда же он и записал ответ Скобелева:
– Каждый день моей жизни – отсрочка. Я знаю, что враги не позволят мне жить. Меня уже не раз называли роковым человеком, а такие люди и кончают жизнь роковым образом…
“И часто и многим повторял он, что смерть уже сторожит его, что судьба готовит неожиданный удар”. Но при этом Скобелев оставался деятелен, он к чему-то готовился:
– Я уезжаю, – сказал он Гродекову. – Не забудь, что во всем крае не должно оставаться ни одного раба. Всех рабов, персов или афганцев, срочно вернуть на их родину…
Начальником в Красноводске был кавторанг Макаров.
– Степан Осипович, чем занимаетесь?
– Гоню рельсы дальше, завожу нефтяные станции.
– Счастливый человек! – вздохнул Скобелев.
– А вы?
– Несчастный… ненавижу войну и обязан воевать. А смерть матери меня подкосила. Мне даже страшно…
Закрыв лицо ладонями и покачиваясь, он стал читать любимые стихи Тютчева и Хомякова. Макаров понял, что перед ним надломленный человек, которому очень трудно живется…
После убийства Александра II престол занял Александр III, который тоже “ненавидел войну”. Скобелев говорил о нем: – Этот миротворец шептунов станет слушать о том, какой я кровожадный и как я завидую лаврам Суворова…
Узнав о триумфальном возвращении Скобелева, ставшего народным героем, Александр III был возмущен:
– Это уже выходит из рамок приличия! Скобелев возвращается из Азии, словно Бонапарт из Египта, не хватало ему лишь 18-го брюмера, чтобы он объявил себя первым консулом…
“Встреча в Москве затмила все. Площадь между вокзалами была залита народом, здесь были десятки тысяч, и сам генерал-губернатор кн. Долгоруков еле протискался в поезд, сопровождая Скобелева до Петербурга”. В столичном обществе рассуждали о конституции, а царь встретил Скобелева вопросом:
– Вы почему не уберегли графа Орлова?
Михаил Дмитриевич с вызовом распушил бакенбарды.
– Ваше величество, на войне пуля не разбирается в титулах… Орлов погиб под стенами Геок-Тепе… как и многие другие. Но об этих других вы меня не спросили.
Маркиз Мельхиор де-Вогюэ, знаток русской литературы, встретил Скобелева в нервном возбуждении; он кричал:
– Император даже не предложил мне сесть! Я хотел говорить о политике, а он свел разговор к болтовне о послушании…
Скобелева он застал в дружеском кругу Тургенева, Анненкова, Градовского, и в этом обществе маркиз де-Вогюэ чувствовал себя так, будто попал в салон г-жи Неккер накануне Французской революции; популярность “белого генерала” казалась ему выше императорской власти. Победоносцев, чуя недоброе, заклинал царя “привлечь Скобелева к себе сердечно”, ибо положение в стране было тревожно. Известно, что в эти дни Скобелев не скрывал желания арестовать царскую семью (этот малоизвестный факт подтверждали юрист А. Ф. Кони и знаменитый анархист князь П. А. Кропоткин).
Летом 1881 года Скобелев отдыхал во Франции, привлекая к себе внимание парижан вызывающими репликами по адресу царя и его приближенных. Вернувшись в Петербург, он не укротил своего злоречия. Н. Е. Врангель, будучи в эмиграции, описал диалог между Скобелевым и генералом Дохтуровым, которому сам был свидетель. Речь шла об Александре III:
– П о л е т и т, – смакуя каждый слог, повторял Скобелев, – и скатертью ему дорога.
– Полетит, – отозвался Дохтуров, – но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с царем вместе – это еще полбеды, а ты смотри, что и Россия с царем полетит.
– Вздор! – прервал его Скобелев. – Династии меняются, династии исчезают, зато нации бессмертны…
В это время возникла “Священная дружина”, чтобы охранять престол от покушений. Засекреченная, как и подполье народовольцев, “дружина” напоминала тайное судилище вроде древнегерманской “фемы”, нечто среднее между масонской ложей и III отделением жандармов. Французский премьер Леон Гамбетта, друг Скобелева и лидер республиканцев, предупредил, что “дружины” следует опасаться. Скобелев лишь отмахнулся.
– Я не верю в сборище титулованных обормотов, которые берегут престол, как заядлый алкоголик бережет свой последний шкалик. Скажу честно. Я убежден, что Россия сейчас более революционна, нежели ваша Франция, и смею думать, что русские не допустят ошибок французских революций…
– Зачем вы ездили в Женеву и Цюрих?
– Хотел связаться с эмигрантами-революционерами. Я понимаю их стремления, но вряд ли они поймут мои. Про меня говорят, что я ненавижу нигилизм. Это верно! Я способен освоить идеи народовольцев, но терпеть не могу разболтанных нигилисток, которые отрезали себе косы и забывают помыть шею…
Гамбетта проводил его дельным напутствием:
– Все-таки остерегайтесь “Священной дружины”. Вас возносят слишком высоко, а деспоты не выносят, если рядом с ними возвышается кто-то еще, любимый и признанный народом…
В декабре 1881 года, навестив Петербург, Скобелев не мог найти места в гостинице. Ему сказали, что все номера заняты кавалергардами и сливками знати. Скобелев не удержался:
– Ах, опять эти господа дружинники!..
Суть этой презрительной реплики быстро дошла до царя, и военный министр Ванновский вызвал генерала для объяснений:
– Вы осмелились задеть честь истинных патриотов.
– Да, – не отрицал Скобелев, – мне противно, что, единожды дав присягу, офицеры-дружинники решают, кто друг, а кто враг. Если у нас существует надзор жандармов, то нужно ли офицерам создавать свою “охранку” для сбережения престола?
Он мог бы сказать и больше: армия скорее пойдет за ним, за Скобелевым, нежели потащится за престарелым министром.
Настал последний год его сумбурной жизни… 12 января, в годовщину падения Геок-Тепе, Скобелев выступил на банкете офицеров с политической речью, которую заранее согласовал со своим другом Иваном Аксаковым. Неожиданным был его жест, когда он вдруг отодвинул бокал с вином и попросил подать ему стакан с трезвой водой:
– Не терпит сердце, что, когда мы здесь пируем, идет восстание против австрийцев в Далмации, а германские ружья уперлись в грудь балканских славян… Не миновать часа возмездия, и русский человек, как в недавней борьбе за освобождение болгар, станет за наше общее славянское дело. Я недоговариваю, – намекнул Скобелев, – но все мы, господа, свято и твердо веруем в историческое предопределение России!
Со стаканом воды в руке он заключил речь словами:
– Космополитический европеизм не есть наш источник силы, и он может являться лишь признаком духовной слабости нации. Сила России не может быть вне народа, а наша интеллигенция сильна только в неразрывной ее связи с народом…
Эта речь обошла все русские газеты, ее перепечатывали за рубежом. Она была вроде камня, брошенного в застоявшуюся воду. Скобелев невольно вмешался в область дипломатии, и это не прошло ему даром. Александр III указал:
– Пусть он убирается куда хочет… в отпуск!
Выехав во Францию, Скобелев направил в Женеву адъютанта Дукмасова к эмигранту Петру Лаврову:
– Скажи, что нам необходимо встретиться в таком месте, где бы нас не узнали. Сам понимаешь, что моя встреча с видным революционером – это свидание льва с тигром…
Дукмасов вернулся и доложил, что Лавров наотрез отказал Скобелеву в свидании: “Помилуйте, о чем я могу разговаривать с генералом?” Михаил Дмитриевич разругал Лаврова:
– Жалкий сектант! Замкнулся в теориях, не желая понимать, что среди генералов и офицеров немало людей, жаждущих обновления России… Впрочем, – вяло улыбнулся Скобелев, – граф Лев Толстой, принимая у себя всяких босяков и голодранцев, тоже не пожелал встречи со мною…
В феврале его посетили сербские и болгарские студенты, учащиеся в Париже, они горячо благодарили генерала за то, что он открыто вступился за балканских славян. В газетных статьях ответ Скобелева студентам прозвучал слишком резко:
– Если вы хотите, чтобы я назвал вам врага, опасного не только вам, но и всей России, я назову его. Это – Германия, и борьба славянского мира с тевтонами неизбежна… Она будет длительна, кровава, но я верю в нашу победу… Я, – продолжал Скобелев, – объясню вам, почему Россия не всегда на высоте своих задач в объединении мира славянства. Мы, русские, уже не хозяева в своем доме! Немец проник всюду, мы стали рабами его могущества. Но рано или поздно избавимся от его паразитического влияния, но сделать это мы можем не иначе, как только с оружием в руках…
Это был выпад против придворной камарильи, где первенствовали остзейские бароны, покорные воле Берлина, потенциальные предатели, открыто гордившиеся тем, что служат не России, а лишь династии царей дома Романовых– Гольштейн-Готторпских!
Гамбетта поблагодарил Скобелева за то, что он не побоялся назвать врага не только России, но и Франции:
– Ваш разговор с сербскими студентами вся Европа восприняла как политическую программу России, но вряд ли ее одобрят император Александр III и его бездарные министры…
Конечно, царь сразу же вмешался:
– Соблаговолите телеграфом известить Скобелева, чтобы вернулся домой, причем ехать ему надо так, чтобы миновать Берлин, иначе немцы проломят ему голову пивными кружками…
Скобелев предвидел отставку и, кажется, сам был готов сменить мундир на сюртук. Дукмасову он говорил:
– Меня в Петербурге примут как последнего негодяя. Теперь могут и подстрелить на улице… Вот, дослужился!
Правда, Ванновский уже докладывал императору:
– Держать Скобелева командиром корпуса в Минске, на западных рубежах, чревато опасными последствиями. Он может сознательно вызвать конфликт с Германией.
– Следить за его поведением, – наказал император.
За словами и поступками Скобелева следили не только жандармы, но и члены “Священной дружины”, видевшие в нем опасного заговорщика. Дукмасов упрекал генерала:
– Что вы так часто стали говорить о смерти!
– Жить буду недолго и в этом году умру. Вот поеду в Спасское, где заранее велю откопать себе могилу.
Немирович-Данченко тоже заметил его депрессию:
– На вас все люди смотрят, а ты голову повесил…
Тогда же он и записал ответ Скобелева:
– Каждый день моей жизни – отсрочка. Я знаю, что враги не позволят мне жить. Меня уже не раз называли роковым человеком, а такие люди и кончают жизнь роковым образом…
“И часто и многим повторял он, что смерть уже сторожит его, что судьба готовит неожиданный удар”. Но при этом Скобелев оставался деятелен, он к чему-то готовился:
– Сейчас мне нужен миллион, никак не меньше…
Всегда щедрый до крайности, соривший деньгами, он вдруг сделался отвратительно скуп. Его московский приятель, князь Сергей Оболенский, застал Скобелева за лихорадочной распродажей золота, облигаций, процентных бумаг. Он сказал князю:
– Все до копейки выгреб из банка, все спустил с себя, чтобы набрать миллион. Живу только жалованьем, урожай со Спасского продам. С этим миллионом поеду в Болгарию…
Оболенский догадался, что Болгария тут для маскировки истинных целей, но каких – об этом Скобелев не проговорился. Собрав миллион, он доверил его хранить Ивану Ильичу Маслову, а сам отъехал в Минск. Здесь он принял почести почти царские: город был иллюминирован, улицы запружены народом. Скобелев, обнажив голову, ехал при свете факелов.
– Последний раз… последний, – шептал он.
Реакция усиливалась, и казалось, Александр III задушит даже те реформы, какие дал стране его отец. Блуждали слухи, что в Петербурге решено упрятать Скобелева куда-нибудь подальше, в края диких пустынь и нищих кишлаков, чтобы его голос затих в пекле закаспийских песков.
– Я устал, – признался он Дукмасову. – Давно тянет погрузиться в волшебный “вундерланд”, где царит идеальный мир. Недавно я, перелистав Шиллера, встретил у него такие строчки: “Вот челнок колышет волны, но гребца не вижу в нем…”
Пришло время окончательного объяснения с Екатериной Головкиной, и Скобелев перечитал ее последние письма: “Всеми силами души я стремлюсь к более деятельной жизни, мне душно и тесно в той сфере, которая окружает меня, хочется широкого поприща для труда, скажу больше, мне хочется страшной борьбы, жестокой и смертельной, за свое существование, вот тогда я скажу, что отвоевала право жить для вас…”
Они встретились. Скобелев спросил:
– Когда же вы дадите мне полноту семейного счастья?
Екатерина Александровна ответила:
– Вы – моя фатальная симпатия, я покоряюсь не лично вам, а той славе, какую вы заслужили… Дайте мне полное право властвовать над вами, и тогда получите счастье любви. Но не забывайте: если все преклоняются перед вами, то я – никогда! Мое место подле вас, но я должна стоять выше вас.
– Вы слишком рассудительны, – отвечал Скобелев, – и в ваших словах я вижу только расстановку боевых сил, но я не вижу главного для создания семьи – простой женской любви.
Екатерина Александровна дополнила свою речь:
– Я боюсь разницы между нами. Вы богаты, вы знамениты, и, если я стану вашей женой, все будут говорить, что я вышла за вас по расчету. Я вынуждена покинуть Минск.
– Неужели? Зачем? Подумайте.
– Я еще не стала вашей женой, а ко мне уже являются дамы с нежными интродукциями по поводу моего “счастья” с вами, уже выклянчивают у меня протекцию для своего мужа или сына… Нет уж, из меня не получится “полковая мать-командирша”!
Она уехала, а Скобелев жестоко запил.
– Хорошо нам было на Шипке, – говорил он Дукмасову, – хорошо было под стенами Геок-Тепе, а теперь… на что я годен? Все исковеркано, испоганено… все на свете – ложь! Даже эта слава – дерьмо! Разве в ней истинное счастье?
Всегда щедрый до крайности, соривший деньгами, он вдруг сделался отвратительно скуп. Его московский приятель, князь Сергей Оболенский, застал Скобелева за лихорадочной распродажей золота, облигаций, процентных бумаг. Он сказал князю:
– Все до копейки выгреб из банка, все спустил с себя, чтобы набрать миллион. Живу только жалованьем, урожай со Спасского продам. С этим миллионом поеду в Болгарию…
Оболенский догадался, что Болгария тут для маскировки истинных целей, но каких – об этом Скобелев не проговорился. Собрав миллион, он доверил его хранить Ивану Ильичу Маслову, а сам отъехал в Минск. Здесь он принял почести почти царские: город был иллюминирован, улицы запружены народом. Скобелев, обнажив голову, ехал при свете факелов.
– Последний раз… последний, – шептал он.
Реакция усиливалась, и казалось, Александр III задушит даже те реформы, какие дал стране его отец. Блуждали слухи, что в Петербурге решено упрятать Скобелева куда-нибудь подальше, в края диких пустынь и нищих кишлаков, чтобы его голос затих в пекле закаспийских песков.
– Я устал, – признался он Дукмасову. – Давно тянет погрузиться в волшебный “вундерланд”, где царит идеальный мир. Недавно я, перелистав Шиллера, встретил у него такие строчки: “Вот челнок колышет волны, но гребца не вижу в нем…”
Пришло время окончательного объяснения с Екатериной Головкиной, и Скобелев перечитал ее последние письма: “Всеми силами души я стремлюсь к более деятельной жизни, мне душно и тесно в той сфере, которая окружает меня, хочется широкого поприща для труда, скажу больше, мне хочется страшной борьбы, жестокой и смертельной, за свое существование, вот тогда я скажу, что отвоевала право жить для вас…”
Они встретились. Скобелев спросил:
– Когда же вы дадите мне полноту семейного счастья?
Екатерина Александровна ответила:
– Вы – моя фатальная симпатия, я покоряюсь не лично вам, а той славе, какую вы заслужили… Дайте мне полное право властвовать над вами, и тогда получите счастье любви. Но не забывайте: если все преклоняются перед вами, то я – никогда! Мое место подле вас, но я должна стоять выше вас.
– Вы слишком рассудительны, – отвечал Скобелев, – и в ваших словах я вижу только расстановку боевых сил, но я не вижу главного для создания семьи – простой женской любви.
Екатерина Александровна дополнила свою речь:
– Я боюсь разницы между нами. Вы богаты, вы знамениты, и, если я стану вашей женой, все будут говорить, что я вышла за вас по расчету. Я вынуждена покинуть Минск.
– Неужели? Зачем? Подумайте.
– Я еще не стала вашей женой, а ко мне уже являются дамы с нежными интродукциями по поводу моего “счастья” с вами, уже выклянчивают у меня протекцию для своего мужа или сына… Нет уж, из меня не получится “полковая мать-командирша”!
Она уехала, а Скобелев жестоко запил.
– Хорошо нам было на Шипке, – говорил он Дукмасову, – хорошо было под стенами Геок-Тепе, а теперь… на что я годен? Все исковеркано, испоганено… все на свете – ложь! Даже эта слава – дерьмо! Разве в ней истинное счастье?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента