Страница:
– Перестали бегать во весь рост! В атаку шагают на пузе! – Майор посмотрел на нас. – Мы прижали немцев к земле! Не дадим же им встать, а на четвереньках они далеко не уйдут.
Майор Чистяков смотрел на ползущих по полю немцев с недоброй усмешкой. На его лице, покрытом целой россыпью веснушек, играли скулы. В бою майор был решительным. Он не боялся взглянуть смерти прямо в глаза. За это мы любили нашего комбата и всячески оберегали его от вражеских пуль.
Но к исходу дня вражеским танкам удалось форсировать Нарву, на их бортах сидели автоматчики. На нашем берегу создалась критическая обстановка. Танки и автоматчики вели по нам губительный огонь, но в этот решающий момент на помощь к нам пришла авиация. На наших глазах в течение нескольких минут было уничтожено более пятнадцати танков, остальные стали поспешно отступать.
Во второй половине ночи с 7 на 8 августа фашистская авиация сбросила на лес тысячи зажигательных бомб. За несколько минут лес превратился в бушующее море огня. Чтобы помешать нам тушить пожар, артиллерия врага открыла беспорядочную стрельбу, снаряды рвались повсюду. Преграждая путь огню, бойцы и командиры батальона рыли на северном склоне оврага новую траншею. Наши неразлучные друзья минеры взрывали противотанковые мины: их взрывная волна тушила огонь пожара.
На следующий день гитлеровцы не возобновляли атак, и командир роты Круглов составил сводку о наших потерях. Список был длинный, каждая фамилия была нам знакомой и дорогой… Закончив, ротный медленно поднялся. Лицо его посерело и осунулось, глаза провалились, на висках засеребрились пряди волос.
– Отнесите в штаб батальона, – подавая список связному, сказал он. И когда связной выходил из землянки, добавил: – Не забудьте почту принести!
…Во второй половине ночи с 8 на 9 августа политрук Васильев и я возвратились из штаба батальона. Многие товарищи спали. Сидя на патронном ящике, Круглов при свете свечи читал письмо. Листок, лежавший на его коленях, был исписан неровным детским почерком. Круглов молча протянул листок Васильеву. Политрук взял его и вслух прочитал:
– «Милый мой папочка! Где ты теперь? Что с тобой? Я не знаю, ночью просыпаюсь, вспоминаю тебя и плачу. Мама тоже плачет, она скрывает от меня свои слезы, но я их вижу. Папочка, я храню твое первое письмо, которое ты нам прислал с фронта. Папочка, кончай скорее войну и приезжай к нам. Как мне хочется быть вместе с тобой. Целую крепко, крепко. Твой сын Толя».
Письмо это тронуло мое сердце. Свое волнение я и не пытался скрыть. Круглов же, не стесняясь, поцеловал письмо жены и сына и, аккуратно сложив, спрятал его в карман гимнастерки. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, глаза его с тоской смотрели в сторону Ленинграда.
Политрук спросил:
– Что пишет жена? Как она без тебя живет?
– Очень волнуется за нас…
– Да, тяжело. И моя волнуется. И не знаешь, как успокоить.
Васильев подал Круглову приказ комбата. Командир роты несколько раз перечитал приказ, потом недоверчиво посмотрел в лицо политруку:
– Это правда?
– Да…
– Значит, отступаем?
– Немцы овладели Кингисеппом, нас могут окружить.
Круглов порывисто встал, подошел к пулемету. Среди отдельных винтовочных выстрелов резко выделилась его длинная очередь. Она как бы передавала ярость, кипевшую в груди человека, который, не щадя жизни, отстаивал здесь каждый метр родной земли.
Но приказ остается приказом. Мы покинули рубежи на реке Нарве, обагренные кровью наших товарищей.
Солдатский разговор
В разведке
Майор Чистяков смотрел на ползущих по полю немцев с недоброй усмешкой. На его лице, покрытом целой россыпью веснушек, играли скулы. В бою майор был решительным. Он не боялся взглянуть смерти прямо в глаза. За это мы любили нашего комбата и всячески оберегали его от вражеских пуль.
Но к исходу дня вражеским танкам удалось форсировать Нарву, на их бортах сидели автоматчики. На нашем берегу создалась критическая обстановка. Танки и автоматчики вели по нам губительный огонь, но в этот решающий момент на помощь к нам пришла авиация. На наших глазах в течение нескольких минут было уничтожено более пятнадцати танков, остальные стали поспешно отступать.
Во второй половине ночи с 7 на 8 августа фашистская авиация сбросила на лес тысячи зажигательных бомб. За несколько минут лес превратился в бушующее море огня. Чтобы помешать нам тушить пожар, артиллерия врага открыла беспорядочную стрельбу, снаряды рвались повсюду. Преграждая путь огню, бойцы и командиры батальона рыли на северном склоне оврага новую траншею. Наши неразлучные друзья минеры взрывали противотанковые мины: их взрывная волна тушила огонь пожара.
На следующий день гитлеровцы не возобновляли атак, и командир роты Круглов составил сводку о наших потерях. Список был длинный, каждая фамилия была нам знакомой и дорогой… Закончив, ротный медленно поднялся. Лицо его посерело и осунулось, глаза провалились, на висках засеребрились пряди волос.
– Отнесите в штаб батальона, – подавая список связному, сказал он. И когда связной выходил из землянки, добавил: – Не забудьте почту принести!
…Во второй половине ночи с 8 на 9 августа политрук Васильев и я возвратились из штаба батальона. Многие товарищи спали. Сидя на патронном ящике, Круглов при свете свечи читал письмо. Листок, лежавший на его коленях, был исписан неровным детским почерком. Круглов молча протянул листок Васильеву. Политрук взял его и вслух прочитал:
– «Милый мой папочка! Где ты теперь? Что с тобой? Я не знаю, ночью просыпаюсь, вспоминаю тебя и плачу. Мама тоже плачет, она скрывает от меня свои слезы, но я их вижу. Папочка, я храню твое первое письмо, которое ты нам прислал с фронта. Папочка, кончай скорее войну и приезжай к нам. Как мне хочется быть вместе с тобой. Целую крепко, крепко. Твой сын Толя».
Письмо это тронуло мое сердце. Свое волнение я и не пытался скрыть. Круглов же, не стесняясь, поцеловал письмо жены и сына и, аккуратно сложив, спрятал его в карман гимнастерки. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, глаза его с тоской смотрели в сторону Ленинграда.
Политрук спросил:
– Что пишет жена? Как она без тебя живет?
– Очень волнуется за нас…
– Да, тяжело. И моя волнуется. И не знаешь, как успокоить.
Васильев подал Круглову приказ комбата. Командир роты несколько раз перечитал приказ, потом недоверчиво посмотрел в лицо политруку:
– Это правда?
– Да…
– Значит, отступаем?
– Немцы овладели Кингисеппом, нас могут окружить.
Круглов порывисто встал, подошел к пулемету. Среди отдельных винтовочных выстрелов резко выделилась его длинная очередь. Она как бы передавала ярость, кипевшую в груди человека, который, не щадя жизни, отстаивал здесь каждый метр родной земли.
Но приказ остается приказом. Мы покинули рубежи на реке Нарве, обагренные кровью наших товарищей.
Солдатский разговор
Ночью наш полк форсированным маршем подошел к реке Луге и на рассвете переправился на восточный берег в районе Александровской Горки, прикрыв шоссейную дорогу Кингисепп – Крикково.
После восьмидневного боя и утомительного ночного перехода многие бойцы, как только добирались до траншеи, падали на еще покрытую росой землю и сразу же засыпали. Мы с Сидоровым сидели на краю канавы, недалеко от шоссейной дороги. Рядом с нами, возле старой березы, прислонясь плечом к шершавому стволу, стоял Романов. Лицо Петра, густо обросшее бородой, было злым. Ночью он у связистов, настраивавших рацию, слышал радиопередачи немцев. Немецкое радио сообщало: «До Москвы остался трехдневный марш, а до Ленинграда меньше того. Сегодня наши войска взяли город Кингисепп, вступили в предместья Ленинграда». Теперь Романов, прищурив глаза, смотрел в сторону города Нарвы, где всю ночь не утихал бой.
Ершов и Гриша Стрельцов, устанавливая станковый пулемет на открытой позиции вблизи дороги, тоже настороженно посматривали на ту сторону реки Луги, откуда мы ждали подхода противника. Мимо нас, лязгая гусеницами, проходили тягачи, тащившие длинноствольные пушки. С глухим рокотом, выбрасывая облака синего дыма, шли одна за другой машины, груженные ящиками и бочками. Почти без шума проносились легковые автомобили. В кузовах, на прицепах, на орудийных лафетах, даже на стволах пушек сидели артиллеристы. Лица у всех были хмурые, одежда испачкана маслом и покрыта дорожной пылью. Наши артиллеристы отходили из Кингисеппа на новые позиции.
Красноармейцы с тревогой смотрели в сторону покинутого ими города, откуда то и дело доносились глухие взрывы и высоко в небо взлетали огненные шары.
– Жгут, гады, город, – зло прошипел сквозь сжатые зубы Сидоров.
Романов взглянул туда, где бушевало пламя пожара.
– Родные для меня места… – сказал он глухо.
Небо порозовело. Со стороны Нарвского залива потянуло холодным ветерком. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного строения: все сожжено, сметено, будто здесь пронесся ураган. Но как же дорога была мне и моим товарищам эта опаленная родная земля! Как близки нашему сердцу каждый увядший кустик, каждый почерневший камень, каждая обгорелая кирпичная труба! И я знал, что вот эти утомленные люди, которые уснули перед боем на какой-нибудь час, а может на считаные минуты, будут защищать свою землю с мужеством.
Майор Чистяков с начальником штаба полка проверяли расположение наших огневых рубежей. Осторожно шагая возле спящих бойцов, командиры внимательно осматривали каждый блиндаж, каждую огневую точку.
С утра к нам начали подходить бойцы, защищавшие Кингисепп. Вот из лесу вышла большая группа красноармейцев, и в нашу траншею прыгнуло несколько шагавших впереди бойцов. Затем в траншее появились и остальные. Среди них один командир – на его запыленных петлицах виднелись два вишневых кубика[6]. Четким шагом лейтенант подошел к командиру батальона майору Чистякову и, чеканя каждое слово, доложил:
– Командир роты Хмелев. Мы защищали Кингисепп до последней возможности…
Хмелев умолк и опустил голову. Рядом с лейтенантом стояли по стойке «смирно» его боевые друзья. Лица рядовых бойцов и младших командиров посуровели, почернели от порохового дыма, глаза воспалились.
Хмелеву лет тридцать, он хорошо сложен. На его мужественном лице не было и следа робости. Серые глаза смотрели открыто, в них сквозили проницательность и решимость. На груди лейтенанта красовался орден Красного Знамени, в руках он держал немецкий автомат, а за плечами висела наша «трехлинейная»[7] винтовка.
– Прошу вас, товарищ майор, разрешить нам вместе с вами драться с немцами… Я не знаю, где наш штаб.
– Я свяжусь с командиром полка, если он разрешит – пожалуйста.
Комбат и начальник штаба скрылись за поворотом траншеи. Мы окружили Хмелева и его друзей. Чей-то кисет пошел по рукам.
– Вот это рубеж обороны! – крутя козью ножку, воскликнул низенький боец, с интересом осматривая окружающую местность.
– Эти рубежи нам подготовили ленинградские девушки, – сказал Романов.
– Ленинградские девушки! – повторил за ним низенький боец, и его глаза заулыбались. – Какой бы им подарочек послать? – задумчиво спросил он, дымя козьей ножкой.
– Зачем им наш подарок? Вот выбросим врага с нашей земли, поклонимся нашим девушкам низко и скажем: «Спасибо вам, родные, век будем помнить ваш труд!» Вот лучший подарок, – ответил Романов.
Некоторое время мы помолчали.
– Эх! Хорошо бы сейчас познакомиться с вашим поваром, – прервал молчание один из бойцов Хмелева. – Честно вам скажу, мы со вчерашнего дня ничего в рот не брали.
Сидоров погрозил ему кулаком:
– Нет, браток, ты сначала расскажи, как вы немцам Кингисепп отдали!
– Отдали? Да ты что, с ума сошел? – И боец обратился к стоящему рядом с ним сержанту: – Товарищ командир, объясните ему, пожалуйста, а то он не дело говорит.
Сержант Рогов, рослый мужчина средних лет с широким скуластым лицом, хмуро взглянул на Сидорова.
– Да знаешь ли ты, что мы в районе Сапска и Кингисеппа по 10–12 танковых атак в день отбивали и, если бы не вражеская авиация, не отступили бы! Фашистские стервятники нам жизни не давали. Вот прикрыли бы нас понадежнее с воздуха, тогда другое дело…
– По-твоему выходит, что наши летчики бездействуют? – возразил ему Сидоров.
– Действовать-то они действуют, да мало пока самолетов у нас. Жалко их, на глазах гибнут… – Рогов с досады махнул рукой. – Эх, да что говорить! Побольше бы самолетов – показали бы немцам… Ни танки, ни самоходная артиллерия так не страшны, как авиация. Танку или самоходке ты можешь под гусеницы гранаты сунуть, а попробуй забросить гранату в небо!.. В районе Ивановского, – продолжал он, помолчав, – я повстречал самого командующего нашей дивизией генерала Духанова[8] и спросил его: «Товарищ генерал, где же наша авиация?»
– Ну и что он тебе ответил? – быстро спросил Ульянов.
– Да что он мог ответить?.. Прищурил глаз и посмотрел в небо…
Сержант сделал глубокую затяжку.
– Ты говоришь – отступили, фашистам город отдали. Мол, на, Гитлер, наш советский город, он нам не нужен. Так, что ли, по-твоему?
Сидоров дружески положил руку на плечо сержанту:
– А город-то все-таки, братцы, отдали?
Лицо Рогова налилось кровью, карие глаза сверкнули недобрым огоньком. Он в упор посмотрел в глаза Сидорову и окрепшим голосом сказал:
– А сам-то ты как воюешь? Наверное, первым с Нарвы драпал?..
– Нам приказали…
– Ага! А нас силой вышибли… Вот и разберись, кто прав, а кто виноват.
Круглов молча слушал спор. Он знал, что бойцы тяжело переживают наши неудачи, и вмешиваться не хотел.
Хмелев же повернулся к нам, горячо заговорил:
– Вы считаете, мы не умеем воевать или боимся смерти. Чепуха это! Вот, к примеру, левее нашего полка вела бой 2-я ополченская дивизия[9]. Многие из этих людей были необучены и плохо вооружены. Патронов у них было всего лишь на два дня…
Он помолчал, о чем-то вспоминая.
– Со мной рядом в воронке лежал ополченец Петров. До войны он работал инженером на судостроительном заводе в Ленинграде. Когда немецкая пехота пошла в атаку, Петров встретил фашистов гранатами. Как только атака была отбита, он быстро подполз к убитому немцу, забрал его автомат и патронную сумку. Посмотрели бы вы, как лицо его сияло! «Вот теперь другое дело, – говорит. – Только научите, товарищ командир, как пользоваться этой штукой». Когда немцы снова полезли на нас, Петров стрелял из автомата, меняя одну обойму за другой. Вдруг он прекратил огонь. Я спросил: «Что случилось?» – «Правую руку поцарапало… Ничего, я их левой буду бить». И он, раненный, продолжал бой…
– Ленинградские добровольцы! – с восхищением продолжал лейтенант Хмелев. – Какие это люди! Не зная военной тактики, гранатой и штыком преграждают они путь врагу, защищают город Ленина. Говорят, отступаем мы по слабости нашей. Какая там слабость? Самолетов бы нам побольше да танков!
Сидоров с досады махнул рукой:
– Хватит, ребята… Растравили душу. Давайте лучше пообедаем…
Обедали мы в открытой траншее. В воздухе кружился вражеский разведчик – «костыль». Он старался отыскать наши огневые рубежи. Артиллерия противника вела редкую беспорядочную стрельбу вдоль шоссейной дороги.
После обеда один из бойцов Хмелева – кряжистый, лет двадцати пяти парень по имени Федя взял в руки гармонь и присел на краю ниши. Он озорно осмотрелся, глаза его смеялись. Федя пробежал пальцами сверху вниз по клавишам, подбирая лад «Барыни». Боец с силой растягивал мехи, поводя плечами, отбивал такт ногой и пел. На середину лужайки выбежал молодой красноармеец, он встряхнул русыми кудрями, поднял над головой изогнутую в локте руку, взмахнул ею в воздухе и пустился в пляс.
– Володя, давай! – шумели бойцы.
На звуки гармоники собирались красноармейцы. Пришли даже соседи по обороне, бойцы батальона народного ополчения, среди них две девушки с санитарными сумками. Одна из них – черноглазая, с открытым добрым лицом, видимо, большая любительница танцев, в такт гармонике пристукивала носком своего непомерно большого солдатского сапога. Вся она была такая подвижная, что, казалось, при малейшем толчке взлетит на воздух, как пушинка.
– Нашу Шуру сюда! Шуру! – шумели ополченцы.
Черноглазая медсестра Шура с санитарной сумкой за плечами вышла вперед, положила на талию правую руку, левую подняла над головой и, помахивая платочком, повела плечами. Отбивая затейливую дробь, она тоже запела. Но короткими были у нас часы веселья, и вот оно оборвалось так же внезапно, как и началось. Опять загудели в воздухе моторы, послышалась команда: «По местам!»
К Хмелеву подошел Круглов:
– Товарищ лейтенант, вам приказано идти со своими бойцами в тыл на пункт формирования.
Мы тепло простились с товарищами.
– Не скучайте, мы еще встретимся с вами, – сказал на прощание Хмелев.
Слова лейтенанта, как ни удивительно, скоро подтвердились жизнью. Мы действительно встретились, хотя и совсем в другой обстановке.
После восьмидневного боя и утомительного ночного перехода многие бойцы, как только добирались до траншеи, падали на еще покрытую росой землю и сразу же засыпали. Мы с Сидоровым сидели на краю канавы, недалеко от шоссейной дороги. Рядом с нами, возле старой березы, прислонясь плечом к шершавому стволу, стоял Романов. Лицо Петра, густо обросшее бородой, было злым. Ночью он у связистов, настраивавших рацию, слышал радиопередачи немцев. Немецкое радио сообщало: «До Москвы остался трехдневный марш, а до Ленинграда меньше того. Сегодня наши войска взяли город Кингисепп, вступили в предместья Ленинграда». Теперь Романов, прищурив глаза, смотрел в сторону города Нарвы, где всю ночь не утихал бой.
Ершов и Гриша Стрельцов, устанавливая станковый пулемет на открытой позиции вблизи дороги, тоже настороженно посматривали на ту сторону реки Луги, откуда мы ждали подхода противника. Мимо нас, лязгая гусеницами, проходили тягачи, тащившие длинноствольные пушки. С глухим рокотом, выбрасывая облака синего дыма, шли одна за другой машины, груженные ящиками и бочками. Почти без шума проносились легковые автомобили. В кузовах, на прицепах, на орудийных лафетах, даже на стволах пушек сидели артиллеристы. Лица у всех были хмурые, одежда испачкана маслом и покрыта дорожной пылью. Наши артиллеристы отходили из Кингисеппа на новые позиции.
Красноармейцы с тревогой смотрели в сторону покинутого ими города, откуда то и дело доносились глухие взрывы и высоко в небо взлетали огненные шары.
– Жгут, гады, город, – зло прошипел сквозь сжатые зубы Сидоров.
Романов взглянул туда, где бушевало пламя пожара.
– Родные для меня места… – сказал он глухо.
Небо порозовело. Со стороны Нарвского залива потянуло холодным ветерком. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного строения: все сожжено, сметено, будто здесь пронесся ураган. Но как же дорога была мне и моим товарищам эта опаленная родная земля! Как близки нашему сердцу каждый увядший кустик, каждый почерневший камень, каждая обгорелая кирпичная труба! И я знал, что вот эти утомленные люди, которые уснули перед боем на какой-нибудь час, а может на считаные минуты, будут защищать свою землю с мужеством.
Майор Чистяков с начальником штаба полка проверяли расположение наших огневых рубежей. Осторожно шагая возле спящих бойцов, командиры внимательно осматривали каждый блиндаж, каждую огневую точку.
С утра к нам начали подходить бойцы, защищавшие Кингисепп. Вот из лесу вышла большая группа красноармейцев, и в нашу траншею прыгнуло несколько шагавших впереди бойцов. Затем в траншее появились и остальные. Среди них один командир – на его запыленных петлицах виднелись два вишневых кубика[6]. Четким шагом лейтенант подошел к командиру батальона майору Чистякову и, чеканя каждое слово, доложил:
– Командир роты Хмелев. Мы защищали Кингисепп до последней возможности…
Хмелев умолк и опустил голову. Рядом с лейтенантом стояли по стойке «смирно» его боевые друзья. Лица рядовых бойцов и младших командиров посуровели, почернели от порохового дыма, глаза воспалились.
Хмелеву лет тридцать, он хорошо сложен. На его мужественном лице не было и следа робости. Серые глаза смотрели открыто, в них сквозили проницательность и решимость. На груди лейтенанта красовался орден Красного Знамени, в руках он держал немецкий автомат, а за плечами висела наша «трехлинейная»[7] винтовка.
– Прошу вас, товарищ майор, разрешить нам вместе с вами драться с немцами… Я не знаю, где наш штаб.
– Я свяжусь с командиром полка, если он разрешит – пожалуйста.
Комбат и начальник штаба скрылись за поворотом траншеи. Мы окружили Хмелева и его друзей. Чей-то кисет пошел по рукам.
– Вот это рубеж обороны! – крутя козью ножку, воскликнул низенький боец, с интересом осматривая окружающую местность.
– Эти рубежи нам подготовили ленинградские девушки, – сказал Романов.
– Ленинградские девушки! – повторил за ним низенький боец, и его глаза заулыбались. – Какой бы им подарочек послать? – задумчиво спросил он, дымя козьей ножкой.
– Зачем им наш подарок? Вот выбросим врага с нашей земли, поклонимся нашим девушкам низко и скажем: «Спасибо вам, родные, век будем помнить ваш труд!» Вот лучший подарок, – ответил Романов.
Некоторое время мы помолчали.
– Эх! Хорошо бы сейчас познакомиться с вашим поваром, – прервал молчание один из бойцов Хмелева. – Честно вам скажу, мы со вчерашнего дня ничего в рот не брали.
Сидоров погрозил ему кулаком:
– Нет, браток, ты сначала расскажи, как вы немцам Кингисепп отдали!
– Отдали? Да ты что, с ума сошел? – И боец обратился к стоящему рядом с ним сержанту: – Товарищ командир, объясните ему, пожалуйста, а то он не дело говорит.
Сержант Рогов, рослый мужчина средних лет с широким скуластым лицом, хмуро взглянул на Сидорова.
– Да знаешь ли ты, что мы в районе Сапска и Кингисеппа по 10–12 танковых атак в день отбивали и, если бы не вражеская авиация, не отступили бы! Фашистские стервятники нам жизни не давали. Вот прикрыли бы нас понадежнее с воздуха, тогда другое дело…
– По-твоему выходит, что наши летчики бездействуют? – возразил ему Сидоров.
– Действовать-то они действуют, да мало пока самолетов у нас. Жалко их, на глазах гибнут… – Рогов с досады махнул рукой. – Эх, да что говорить! Побольше бы самолетов – показали бы немцам… Ни танки, ни самоходная артиллерия так не страшны, как авиация. Танку или самоходке ты можешь под гусеницы гранаты сунуть, а попробуй забросить гранату в небо!.. В районе Ивановского, – продолжал он, помолчав, – я повстречал самого командующего нашей дивизией генерала Духанова[8] и спросил его: «Товарищ генерал, где же наша авиация?»
– Ну и что он тебе ответил? – быстро спросил Ульянов.
– Да что он мог ответить?.. Прищурил глаз и посмотрел в небо…
Сержант сделал глубокую затяжку.
– Ты говоришь – отступили, фашистам город отдали. Мол, на, Гитлер, наш советский город, он нам не нужен. Так, что ли, по-твоему?
Сидоров дружески положил руку на плечо сержанту:
– А город-то все-таки, братцы, отдали?
Лицо Рогова налилось кровью, карие глаза сверкнули недобрым огоньком. Он в упор посмотрел в глаза Сидорову и окрепшим голосом сказал:
– А сам-то ты как воюешь? Наверное, первым с Нарвы драпал?..
– Нам приказали…
– Ага! А нас силой вышибли… Вот и разберись, кто прав, а кто виноват.
Круглов молча слушал спор. Он знал, что бойцы тяжело переживают наши неудачи, и вмешиваться не хотел.
Хмелев же повернулся к нам, горячо заговорил:
– Вы считаете, мы не умеем воевать или боимся смерти. Чепуха это! Вот, к примеру, левее нашего полка вела бой 2-я ополченская дивизия[9]. Многие из этих людей были необучены и плохо вооружены. Патронов у них было всего лишь на два дня…
Он помолчал, о чем-то вспоминая.
– Со мной рядом в воронке лежал ополченец Петров. До войны он работал инженером на судостроительном заводе в Ленинграде. Когда немецкая пехота пошла в атаку, Петров встретил фашистов гранатами. Как только атака была отбита, он быстро подполз к убитому немцу, забрал его автомат и патронную сумку. Посмотрели бы вы, как лицо его сияло! «Вот теперь другое дело, – говорит. – Только научите, товарищ командир, как пользоваться этой штукой». Когда немцы снова полезли на нас, Петров стрелял из автомата, меняя одну обойму за другой. Вдруг он прекратил огонь. Я спросил: «Что случилось?» – «Правую руку поцарапало… Ничего, я их левой буду бить». И он, раненный, продолжал бой…
– Ленинградские добровольцы! – с восхищением продолжал лейтенант Хмелев. – Какие это люди! Не зная военной тактики, гранатой и штыком преграждают они путь врагу, защищают город Ленина. Говорят, отступаем мы по слабости нашей. Какая там слабость? Самолетов бы нам побольше да танков!
Сидоров с досады махнул рукой:
– Хватит, ребята… Растравили душу. Давайте лучше пообедаем…
Обедали мы в открытой траншее. В воздухе кружился вражеский разведчик – «костыль». Он старался отыскать наши огневые рубежи. Артиллерия противника вела редкую беспорядочную стрельбу вдоль шоссейной дороги.
После обеда один из бойцов Хмелева – кряжистый, лет двадцати пяти парень по имени Федя взял в руки гармонь и присел на краю ниши. Он озорно осмотрелся, глаза его смеялись. Федя пробежал пальцами сверху вниз по клавишам, подбирая лад «Барыни». Боец с силой растягивал мехи, поводя плечами, отбивал такт ногой и пел. На середину лужайки выбежал молодой красноармеец, он встряхнул русыми кудрями, поднял над головой изогнутую в локте руку, взмахнул ею в воздухе и пустился в пляс.
– Володя, давай! – шумели бойцы.
На звуки гармоники собирались красноармейцы. Пришли даже соседи по обороне, бойцы батальона народного ополчения, среди них две девушки с санитарными сумками. Одна из них – черноглазая, с открытым добрым лицом, видимо, большая любительница танцев, в такт гармонике пристукивала носком своего непомерно большого солдатского сапога. Вся она была такая подвижная, что, казалось, при малейшем толчке взлетит на воздух, как пушинка.
– Нашу Шуру сюда! Шуру! – шумели ополченцы.
Черноглазая медсестра Шура с санитарной сумкой за плечами вышла вперед, положила на талию правую руку, левую подняла над головой и, помахивая платочком, повела плечами. Отбивая затейливую дробь, она тоже запела. Но короткими были у нас часы веселья, и вот оно оборвалось так же внезапно, как и началось. Опять загудели в воздухе моторы, послышалась команда: «По местам!»
К Хмелеву подошел Круглов:
– Товарищ лейтенант, вам приказано идти со своими бойцами в тыл на пункт формирования.
Мы тепло простились с товарищами.
– Не скучайте, мы еще встретимся с вами, – сказал на прощание Хмелев.
Слова лейтенанта, как ни удивительно, скоро подтвердились жизнью. Мы действительно встретились, хотя и совсем в другой обстановке.
В разведке
Овладев Кингисеппом, немецкие войска бросили для преследования наших отступавших частей свежие силы пехоты и танков. Их целью было прорваться к берегам Лужской губы и окружить группу советских войск, защищавших Нарву. 11 августа советская авиация бомбила скопившиеся вражеские части вблизи реки Салки; в воздухе ни на минуту не прекращалось сражение, в котором принимали участие крупные силы авиации обеих сторон.
К нам подходили форсированным маршем все новые и новые пехотные и артиллерийские части. На правом фланге занимала рубежи обороны дивизия народного ополчения. К вечеру завязалась ружейно-пулеметная перестрелка. В это время в воздухе появились пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87». Они действовали так же, как и в районе реки Нарвы. Ведущий качнул крыльями, самолеты выстроились в цепочку и устремились к опушке леса, где находились наши передовые посты. Раздался пронзительный рев сирены. Мы слышали его впервые. На неискушенных людей этот устрашающий рев действовал сильнее, чем свист падающей бомбы. И вот в эту минуту, когда люди боялись даже пошевелиться, длинная пулеметная очередь разрезала воздух. Я на мгновение поднял голову и тут же увидел, что пикирующий «юнкерс» перешел в штопор; летчик пытался выровнять машину, но не смог. С ревом и грохотом она врезалась в кромку шоссейной дороги. Пулеметная очередь по «юнкерсу» точно пробудила людей, вывела их из оцепенения; захлопали винтовочные выстрелы. По траншее передали: это дядя Вася срезал «юнкерс»! Впервые на нашем участке фронта мы, стрелки-пехотинцы, вели по самолетам огонь из винтовок и пулеметов.
Дядя Вася стоял на коленях у своего «максима». Его рыжие волосы были взъерошены, глаза блестели. Перемешивая свои слова с ругательствами, он кричал:
– Бронебойными заряжайте, бронебойными!
Впереди и позади все горело: скирды скошенного хлеба, лес, подожженные танки, сбитые самолеты. Немцы пошли в атаку…
Романов и Ульянов вели огонь из ручных пулеметов. Я сидел в траншее, заряжал пустые диски и подавал товарищам. Рядом, возле разрушенной землянки, лежал вниз лицом красноармеец Казарян. Я думал, что он убит. Подбежал Круглов и хотел взять у погибшего бойца ручной пулемет, но как только командир дотронулся до его оружия, Казарян вскочил на ноги:
– Виноват, товарищ командир, душа страх брал. Много-много фриц бомб бросал!
Круглов указал ему на нас:
– А вы думаете, у них сердце бронированное?
Казарян поставил пулемет на край разрушенной землянки и открыл огонь.
За поворотом траншеи недалеко от меня раздался стон. Я передал заряженные диски и побежал на помощь. Прислонясь спиной к стенке траншеи, сидел сержант Ухов, зажав обеими руками разорванный осколком живот. Он тихим голосом просил пить. Я положил его на спину, чтобы сделать перевязку, но, пока расстегивал ремень, он умер… Я видел, как на молодом красивом лице товарища угасал румянец, а на губах так и застыло недосказанное слово – «пить»…
Весь день шел бой. Несмотря на неоднократные атаки, противнику не удалось прорвать нашу оборону и выйти в тыл советских частей, защищавших Нарву. Как только стемнело, старший лейтенант Круглов приказал мне сопровождать его в штаб батальона. Я шел позади. Кругом стояла удивительная тишина. Не верилось, что в нескольких сотнях метров – враг. Немцы, видимо, что-то затевали. На этот раз они изменили своей обычной тактике: не освещали ракетами нейтральную полосу, а простреливали ее время от времени пулеметным огнем.
Мы вошли в землянку командира батальона Чистякова. Она была тесная, с очень низким потолком. Здесь находились начальник штаба, комиссар и незнакомый мне майор. Позже я узнал, что это был командир дивизионной разведки. Разговор был короткий. Комбат приказал Круглову разведать на участке батальона силы противника. «Нелегкая предстоит задача», – подумал я. Все мы знали Круглова как опытного командира роты, но он не был разведчиком. Новым делом являлась разведка и для нас, стрелков-пехотинцев.
На обратном пути командир роты не обмолвился ни словом. Его, видимо, тоже волновала полученная боевая задача. Фронт оживал: в небо взлетали ракеты, более настойчиво стучали пулеметы.
В разведывательную группу, состоявшую из 12 человек, попал и я. В ней был и Романов, который, как уже говорилось, отлично знал немецкий язык.
– Это хорошо, что мы идем вместе, – дружески пожимая мне руку, сказал он.
В разведку мы собирались тщательно, хотя и быстро. Политрук Васильев организовал наблюдение за передовыми постами и огневыми точками немцев, и к 12 часам ночи все было готово к выходу.
Когда все собрались, командир роты коротко изложил задачу:
– Прошу запомнить: все делать только по моему указанию. Сила разведчика – в скрытности и решительности. Он появляется там, где его не ждут. Ну а если обнаружат, должен скрыться так же мгновенно, как и появился.
Круглов обратился ко мне:
– Что, страшновато, Пилюшин?
– Впервые иду в разведку, товарищ командир…
Политрук Васильев указал нам место расположения вражеских станковых пулеметов, отобрал у нас все документы, тщательно проверил экипировку: мы были одеты в немецкие маскировочные халаты.
– В добрый час! – сказал он на прощание.
Впереди ползли Круглов, Романов, Ульянов и я, позади, на некотором расстоянии, – остальные. Немецкие пулеметчики вели непрерывный огонь. Когда один прекращал стрельбу, другой начинал стрелять. Так, все время чередуясь, они обстреливали наши рубежи. Мы безостановочно ползли вперед. В небо то и дело взлетали ракеты, при свете которых я вскоре заметил свежую насыпь. Это были передовые посты противника, до них оставалось метров 40–50. Прямо впереди нас неожиданно заработал пулемет. Мы замерли, плотно прижавшись к земле; трассирующие пули задевали стебли травы вокруг нас. Но вот немец прекратил огонь, мы продвинулись еще метров на тридцать и, укрывшись за бруствером, стали прислушиваться к разговору гитлеровцев.
В это время немец перезарядил пулемет, стоявший на открытой позиции, и снова открыл огонь. Вздрагивая на своих длинных ногах, как огромный комар, пулемет быстро пережевывал и выплевывал ленту. Когда лента кончилась, пулеметчик быстро отбросил в сторону пустую коробку, поставил новую. Покашливая, он скрылся в траншее.
Круглов подал рукой знак; мы быстро переползли через насыпь и спустились в неглубокую траншею.
– Ждем здесь возвращения пулеметчика, – шепнул командир роты. – А вам, товарищ Романов, придется потолковать с ним. Надо добыть пропуск.
Мы рассредоточились в траншее вправо и влево, укрылись за поворотами. В глубине вражеской обороны ничего не было видно, только темная грива леса вырисовывалась на фоне неба. Где-то совсем недалеко работал приглушенный мотор. По-видимому, поблизости находились немецкие танки или бронетранспортеры.
Мы нетерпеливо ждали возвращения пулеметчика. Наконец послышались шаги. Мы с Романовым стояли за выступом траншеи, в двух метрах от пулемета, и ждали, когда немец подойдет поближе, но он, как назло, не спешил. Мы видели, как пулеметчик остановился, посмотрел по сторонам, неторопливо снял с шеи автомат и, опершись локтями о бруствер, застрочил в сторону наших позиций. Во мне кипела злоба, так и хотелось пристукнуть фашиста, но нужно было взять его живым. Немец выпустил всю обойму, вставил новую, снова повесил автомат на шею, достал из кармана сигарету, закурил. Вспышка зажигалки выхватила из темноты усатое лицо фашиста. Он глубоко засунул кулачищи в карманы брюк и зашагал в нашу сторону. Мы притаились. Метрах в двадцати от нас он вдруг остановился и закинул кверху голову, посмотрев на взлетевшую в небо ракету. При ее свете он что-то заметил в нашей траншее и решительно направился к пулемету. Но, дойдя до поворота, он наткнулся на дуло автомата, выронил изо рта сигарету и мигом поднял руки.
Романов спросил:
– Пароле?
– Кугель[10], – не сразу ответил немец, пытаясь опустить руки на свой автомат.
Круглов отобрал у него оружие и сказал Романову:
– Уточни пароль, предупреди: если соврет – убьем.
Романов толкнул немца в сторону от пулемета и погрозил ему кулаком:
– Предупреждаю, если неправильно скажете пароль, будете убиты.
Солдат настолько был напуган, что не мог выговорить ни слова, но, когда он почувствовал у своей груди кинжал, заговорил дрожащим голосом:
– Клянусь жизнью, наш пароль – «Кугель»…
– Где штаб вашего полка?
– Не знаю.
– А батальона?
– Не знаю…
– Где командир роты?
– Здесь, за третьим поворотом.
– А это что за шум?
– Танки…
После короткого допроса пулеметчик в сопровождении двух красноармейцев был отправлен в нашу траншею.
– Если немец говорил правду, – шепотом сказал Круглов, – то кое-что сделаем. Ну а если наврал, тогда будет трудно. Пароль все-таки уточним.
Мы двинулись к опушке леса; впереди шли Романов и Ульянов. Метров через пятьдесят мы встретили в траншее другого немца с ручным пулеметом.
Романов крикнул:
– Хальт![11]
– Думмер керль[12], – буркнул в ответ немец.
– Пароле? – спросил Романов.
– Кугель!
Романов опустил дуло автомата. Немец подошел к нам и спросил:
– Куда идете?
– Мы разведчики, собираемся к русским в гости. Что-то они уцепились за свою речушку…
В знак приветствия немец приложил руку к каске:
– Желаю удачи. – И неторопливо прошел мимо Романова. Но, когда поравнялся с Ульяновым, внезапно рухнул на дно траншеи. Это Ульянов сунул ему нож в бок.
За третьим поворотом траншеи мы обнаружили землянку, откуда доносились разговор и смех. Здесь, по-видимому, и находился командир роты. Немецкий пулеметчик сказал правду.
Пройдя еще метров сто пятьдесят, мы натолкнулись на второй станковый пулемет. Возле него, прислонясь спиной к стенке траншеи, дремал пулеметчик. Я успел заметить, как Романов взмахнул рукой. Немец и крикнуть не успел: Романов закрыл ему рот и вторым ударом ножа добил его.
У опушки леса траншея под прямым углом уходила в сторону. Не выходя из нее, мы стали наблюдать. В мелком кустарнике – танк, возле него часовой. Пройти в глубь леса незамеченными невозможно. Выход один: убрать часового. Эту задачу Круглов возложил на Романова. Он должен был первым подойти к часовому, а мы с Ульяновым следовать за ним на некотором расстоянии, будто его связные. Немец даже не окликнул нас, он тихонько насвистывал свою песенку. Подойдя к нему, Романов попросил прикурить. Часовой поспешно достал из кармана коробку спичек и угодливо дал ее Романову.
– Вы не скажете, господин офицер, который час? – спросил он.
Романов посмотрел на светящийся циферблат своих часов:
– Час сорок пять минут.
Закурив, Петр протянул спички часовому и в тот момент, когда правая рука немца потянулась к коробке, с силой ударил его в висок рукояткой пистолета. Часовой повалился на землю, вместе с ним упал и Романов. Он закрыл лицо немца своей грудью и одновременно удержал его руку. Мы с Ульяновым помогли Романову унести тело немца в лес, где нас ждали остальные товарищи. Прислушались, – все спокойно. В трехстах метрах мы обнаружили второй танк: на фоне ночного неба смутно вырисовывалась башня с длинным стволом. Экипаж не спал, передний люк был открыт, внутри танка горела лампочка: танкисты играли в карты. Часовой у люка смотрел на играющих.
К нам подходили форсированным маршем все новые и новые пехотные и артиллерийские части. На правом фланге занимала рубежи обороны дивизия народного ополчения. К вечеру завязалась ружейно-пулеметная перестрелка. В это время в воздухе появились пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87». Они действовали так же, как и в районе реки Нарвы. Ведущий качнул крыльями, самолеты выстроились в цепочку и устремились к опушке леса, где находились наши передовые посты. Раздался пронзительный рев сирены. Мы слышали его впервые. На неискушенных людей этот устрашающий рев действовал сильнее, чем свист падающей бомбы. И вот в эту минуту, когда люди боялись даже пошевелиться, длинная пулеметная очередь разрезала воздух. Я на мгновение поднял голову и тут же увидел, что пикирующий «юнкерс» перешел в штопор; летчик пытался выровнять машину, но не смог. С ревом и грохотом она врезалась в кромку шоссейной дороги. Пулеметная очередь по «юнкерсу» точно пробудила людей, вывела их из оцепенения; захлопали винтовочные выстрелы. По траншее передали: это дядя Вася срезал «юнкерс»! Впервые на нашем участке фронта мы, стрелки-пехотинцы, вели по самолетам огонь из винтовок и пулеметов.
Дядя Вася стоял на коленях у своего «максима». Его рыжие волосы были взъерошены, глаза блестели. Перемешивая свои слова с ругательствами, он кричал:
– Бронебойными заряжайте, бронебойными!
Впереди и позади все горело: скирды скошенного хлеба, лес, подожженные танки, сбитые самолеты. Немцы пошли в атаку…
Романов и Ульянов вели огонь из ручных пулеметов. Я сидел в траншее, заряжал пустые диски и подавал товарищам. Рядом, возле разрушенной землянки, лежал вниз лицом красноармеец Казарян. Я думал, что он убит. Подбежал Круглов и хотел взять у погибшего бойца ручной пулемет, но как только командир дотронулся до его оружия, Казарян вскочил на ноги:
– Виноват, товарищ командир, душа страх брал. Много-много фриц бомб бросал!
Круглов указал ему на нас:
– А вы думаете, у них сердце бронированное?
Казарян поставил пулемет на край разрушенной землянки и открыл огонь.
За поворотом траншеи недалеко от меня раздался стон. Я передал заряженные диски и побежал на помощь. Прислонясь спиной к стенке траншеи, сидел сержант Ухов, зажав обеими руками разорванный осколком живот. Он тихим голосом просил пить. Я положил его на спину, чтобы сделать перевязку, но, пока расстегивал ремень, он умер… Я видел, как на молодом красивом лице товарища угасал румянец, а на губах так и застыло недосказанное слово – «пить»…
Весь день шел бой. Несмотря на неоднократные атаки, противнику не удалось прорвать нашу оборону и выйти в тыл советских частей, защищавших Нарву. Как только стемнело, старший лейтенант Круглов приказал мне сопровождать его в штаб батальона. Я шел позади. Кругом стояла удивительная тишина. Не верилось, что в нескольких сотнях метров – враг. Немцы, видимо, что-то затевали. На этот раз они изменили своей обычной тактике: не освещали ракетами нейтральную полосу, а простреливали ее время от времени пулеметным огнем.
Мы вошли в землянку командира батальона Чистякова. Она была тесная, с очень низким потолком. Здесь находились начальник штаба, комиссар и незнакомый мне майор. Позже я узнал, что это был командир дивизионной разведки. Разговор был короткий. Комбат приказал Круглову разведать на участке батальона силы противника. «Нелегкая предстоит задача», – подумал я. Все мы знали Круглова как опытного командира роты, но он не был разведчиком. Новым делом являлась разведка и для нас, стрелков-пехотинцев.
На обратном пути командир роты не обмолвился ни словом. Его, видимо, тоже волновала полученная боевая задача. Фронт оживал: в небо взлетали ракеты, более настойчиво стучали пулеметы.
В разведывательную группу, состоявшую из 12 человек, попал и я. В ней был и Романов, который, как уже говорилось, отлично знал немецкий язык.
– Это хорошо, что мы идем вместе, – дружески пожимая мне руку, сказал он.
В разведку мы собирались тщательно, хотя и быстро. Политрук Васильев организовал наблюдение за передовыми постами и огневыми точками немцев, и к 12 часам ночи все было готово к выходу.
Когда все собрались, командир роты коротко изложил задачу:
– Прошу запомнить: все делать только по моему указанию. Сила разведчика – в скрытности и решительности. Он появляется там, где его не ждут. Ну а если обнаружат, должен скрыться так же мгновенно, как и появился.
Круглов обратился ко мне:
– Что, страшновато, Пилюшин?
– Впервые иду в разведку, товарищ командир…
Политрук Васильев указал нам место расположения вражеских станковых пулеметов, отобрал у нас все документы, тщательно проверил экипировку: мы были одеты в немецкие маскировочные халаты.
– В добрый час! – сказал он на прощание.
Впереди ползли Круглов, Романов, Ульянов и я, позади, на некотором расстоянии, – остальные. Немецкие пулеметчики вели непрерывный огонь. Когда один прекращал стрельбу, другой начинал стрелять. Так, все время чередуясь, они обстреливали наши рубежи. Мы безостановочно ползли вперед. В небо то и дело взлетали ракеты, при свете которых я вскоре заметил свежую насыпь. Это были передовые посты противника, до них оставалось метров 40–50. Прямо впереди нас неожиданно заработал пулемет. Мы замерли, плотно прижавшись к земле; трассирующие пули задевали стебли травы вокруг нас. Но вот немец прекратил огонь, мы продвинулись еще метров на тридцать и, укрывшись за бруствером, стали прислушиваться к разговору гитлеровцев.
В это время немец перезарядил пулемет, стоявший на открытой позиции, и снова открыл огонь. Вздрагивая на своих длинных ногах, как огромный комар, пулемет быстро пережевывал и выплевывал ленту. Когда лента кончилась, пулеметчик быстро отбросил в сторону пустую коробку, поставил новую. Покашливая, он скрылся в траншее.
Круглов подал рукой знак; мы быстро переползли через насыпь и спустились в неглубокую траншею.
– Ждем здесь возвращения пулеметчика, – шепнул командир роты. – А вам, товарищ Романов, придется потолковать с ним. Надо добыть пропуск.
Мы рассредоточились в траншее вправо и влево, укрылись за поворотами. В глубине вражеской обороны ничего не было видно, только темная грива леса вырисовывалась на фоне неба. Где-то совсем недалеко работал приглушенный мотор. По-видимому, поблизости находились немецкие танки или бронетранспортеры.
Мы нетерпеливо ждали возвращения пулеметчика. Наконец послышались шаги. Мы с Романовым стояли за выступом траншеи, в двух метрах от пулемета, и ждали, когда немец подойдет поближе, но он, как назло, не спешил. Мы видели, как пулеметчик остановился, посмотрел по сторонам, неторопливо снял с шеи автомат и, опершись локтями о бруствер, застрочил в сторону наших позиций. Во мне кипела злоба, так и хотелось пристукнуть фашиста, но нужно было взять его живым. Немец выпустил всю обойму, вставил новую, снова повесил автомат на шею, достал из кармана сигарету, закурил. Вспышка зажигалки выхватила из темноты усатое лицо фашиста. Он глубоко засунул кулачищи в карманы брюк и зашагал в нашу сторону. Мы притаились. Метрах в двадцати от нас он вдруг остановился и закинул кверху голову, посмотрев на взлетевшую в небо ракету. При ее свете он что-то заметил в нашей траншее и решительно направился к пулемету. Но, дойдя до поворота, он наткнулся на дуло автомата, выронил изо рта сигарету и мигом поднял руки.
Романов спросил:
– Пароле?
– Кугель[10], – не сразу ответил немец, пытаясь опустить руки на свой автомат.
Круглов отобрал у него оружие и сказал Романову:
– Уточни пароль, предупреди: если соврет – убьем.
Романов толкнул немца в сторону от пулемета и погрозил ему кулаком:
– Предупреждаю, если неправильно скажете пароль, будете убиты.
Солдат настолько был напуган, что не мог выговорить ни слова, но, когда он почувствовал у своей груди кинжал, заговорил дрожащим голосом:
– Клянусь жизнью, наш пароль – «Кугель»…
– Где штаб вашего полка?
– Не знаю.
– А батальона?
– Не знаю…
– Где командир роты?
– Здесь, за третьим поворотом.
– А это что за шум?
– Танки…
После короткого допроса пулеметчик в сопровождении двух красноармейцев был отправлен в нашу траншею.
– Если немец говорил правду, – шепотом сказал Круглов, – то кое-что сделаем. Ну а если наврал, тогда будет трудно. Пароль все-таки уточним.
Мы двинулись к опушке леса; впереди шли Романов и Ульянов. Метров через пятьдесят мы встретили в траншее другого немца с ручным пулеметом.
Романов крикнул:
– Хальт![11]
– Думмер керль[12], – буркнул в ответ немец.
– Пароле? – спросил Романов.
– Кугель!
Романов опустил дуло автомата. Немец подошел к нам и спросил:
– Куда идете?
– Мы разведчики, собираемся к русским в гости. Что-то они уцепились за свою речушку…
В знак приветствия немец приложил руку к каске:
– Желаю удачи. – И неторопливо прошел мимо Романова. Но, когда поравнялся с Ульяновым, внезапно рухнул на дно траншеи. Это Ульянов сунул ему нож в бок.
За третьим поворотом траншеи мы обнаружили землянку, откуда доносились разговор и смех. Здесь, по-видимому, и находился командир роты. Немецкий пулеметчик сказал правду.
Пройдя еще метров сто пятьдесят, мы натолкнулись на второй станковый пулемет. Возле него, прислонясь спиной к стенке траншеи, дремал пулеметчик. Я успел заметить, как Романов взмахнул рукой. Немец и крикнуть не успел: Романов закрыл ему рот и вторым ударом ножа добил его.
У опушки леса траншея под прямым углом уходила в сторону. Не выходя из нее, мы стали наблюдать. В мелком кустарнике – танк, возле него часовой. Пройти в глубь леса незамеченными невозможно. Выход один: убрать часового. Эту задачу Круглов возложил на Романова. Он должен был первым подойти к часовому, а мы с Ульяновым следовать за ним на некотором расстоянии, будто его связные. Немец даже не окликнул нас, он тихонько насвистывал свою песенку. Подойдя к нему, Романов попросил прикурить. Часовой поспешно достал из кармана коробку спичек и угодливо дал ее Романову.
– Вы не скажете, господин офицер, который час? – спросил он.
Романов посмотрел на светящийся циферблат своих часов:
– Час сорок пять минут.
Закурив, Петр протянул спички часовому и в тот момент, когда правая рука немца потянулась к коробке, с силой ударил его в висок рукояткой пистолета. Часовой повалился на землю, вместе с ним упал и Романов. Он закрыл лицо немца своей грудью и одновременно удержал его руку. Мы с Ульяновым помогли Романову унести тело немца в лес, где нас ждали остальные товарищи. Прислушались, – все спокойно. В трехстах метрах мы обнаружили второй танк: на фоне ночного неба смутно вырисовывалась башня с длинным стволом. Экипаж не спал, передний люк был открыт, внутри танка горела лампочка: танкисты играли в карты. Часовой у люка смотрел на играющих.