Страница:
Мы осторожно прошли по опушке леса, насчитав восемь машин. Круглов приказал старшине Кудрявцеву с двумя саперами залечь невдалеке от танков и наблюдать за ними, а сам занес на карту место стоянки и повел нас к грунтовой дороге, проходившей через лес в сторону Кингисеппа. Когда мы приблизились к дороге, послышались звуки губной гармоники. Пройдя еще немного, мы обнаружили легковую машину. Ее дверцы были открыты, и кто-то, сидя на подножке, наигрывал на гармонике незатейливую песенку. Рядом кто-то стоял: видимо, часовой. На шее у него болтался автомат, носком ботинка он ковырял дорожный песок и подсвистывал гармонике.
Укрывшись за деревьями, мы несколько минут наблюдали за немцами. Было ясно: где-то здесь находится их начальство, а его-то мы и ищем. Вдруг слева от нас послышался скрип, и в ночной мгле вспыхнул сноп яркого света. Через широко раскрытую дверь землянки двое немцев тащили еле державшегося на ногах человека. Вслед за ними вышли еще два гитлеровца. О чем-то переговорив между собой, эти двое вернулись в землянку и плотно закрыли за собой дверь. В темноте мы потеряли из виду остальных врагов, но спустя некоторое время по звуку шагов определили, что они идут к легковой машине, и вскоре на обочине дороги увидели их силуэты.
Человек, которого тащили фашисты, вдруг твердо встал на ноги, с силой отбросил державших его немцев, но устоять не мог. Упав на землю, он стал отбиваться руками и ногами от навалившихся на него конвоиров.
– Убивайте, гады, я вам ничего не скажу! – донеслись до нас слова на русском языке. – За мою смерть вам отомстят товарищи!
Один из немцев ударил его чем-то по голове. На помощь конвоирам подбежали находившиеся возле машины шофер и солдат, вчетвером они бросили русского в автомобиль.
У нас на глазах терзали советского человека! Мы были готовы броситься на палачей и разорвать их в клочья, но Круглов не подавал сигнала. Шофер завел мотор, и машина скрылась в темноте.
– Как же так? – сказал мне шепотом с явным негодованием Романов. – Не выручили своего!
– На Нарве мы кормили ихнего пленного офицера хлебом, – процедил сквозь сжатые зубы Сидоров, – А они, гады, терзают и мучают наших людей!..
В этот момент на дороге появилась группа солдат. Их окликнул часовой. Произошла смена караула. Как только группа удалилась, новый часовой взял автомат на изготовку и, озираясь вокруг, зашагал вдоль дороги. Мы ждали, что решит наш командир. Вот старший лейтенант Круглов подал Ульянову и Сидорову условный знак. Осторожно пробираясь от дерева к дереву, они подошли к обочине дороги и залегли. Вскоре по другой стороне дороги мимо них прошел часовой. Выждав несколько секунд, Ульянов и Сидоров поползли за ним, потом снова залегли. Когда немец возвращался обратно, они вдвоем бросились на него: я услышал только приглушенный хрип.
Круглов приказал мне и Ульянову следовать за ним, а остальным оставаться на месте и наблюдать за дорогой. Без особой осторожности командир роты подошел к землянке и с силой толкнул ногой дверь. За столом сидели два немецких офицера: один наклонился над картой, другой что-то говорил по телефону.
Круглов крикнул:
– Хэнде хох![13]
Офицеры, вскочив, подняли руки вверх и смотрели на нас расширенными от страха глазами. Мы обезоружили их, забрали карту, бумаги.
Возвращались мы лесом, двигаясь цепочкой. Впереди шли Круглов и Романов, следом я и Ульянов вели офицеров: один из них все время мычал и то и дело вертел головой. Позади нас шли остальные бойцы. Темнота сгущалась, как это всегда бывает перед рассветом. Было страшно, за каждым деревом нам чудился враг…
Ульянов шепнул мне:
– Улов-то хорош! А как дотащим?
Но вот в условленном месте нас встретили саперы.
– В сторону траншеи прошло много немцев, – доложил старшина Кудрявцев. – Танки стоят все на том же месте.
Мы укрылись в кустарнике, поблизости от передовой траншеи. Сюда уже достигали лучи осветительных ракет, взлетавших в небо над нейтральной зоной. По шуму и сдержанному говору можно было догадаться, что на передовую подходили новые подразделения немцев.
Я стоял около Круглова и, когда взлетали ракеты, следил за его лицом. Оно было суровее обычного, глаза пристально всматривались в темноту. На высоком лбу сбежались морщины. Командир искал выход из трудного положения. Потом лицо прояснилось, на губах заиграла улыбка, и он поманил к себе Романова:
– Снимите мундир и пилотку с офицера, и оденьтесь в его форму.
Никто не знал, что задумал командир, но по его приказу Романов оделся в форму немецкого гауптмана. Узнать его сейчас было невозможно – он совершенно перестал походить на себя.
Круглов внимательно посмотрел на Романова:
– Хорошо. Пойдете в траншею один, там вызовете командира и скажете, что занимаетесь поиском русских разведчиков, проникших в тыл немецких частей. Если он заметит обман, убейте немца из пистолета – это будет для нас сигналом: мы сию же минуту придем вам на помощь. А если все будет хорошо, вызовите нас…
Я придвинулся к Романову:
– Петя, проси командира взять меня с собой… Понимаешь, всякое может случиться…
Круглов разрешил мне сопровождать Романова и протянул трофейный автомат. Я поплотнее застегнул капюшон немецкой маскировочной куртки и двинулся за товарищем. Подойдя к траншее, Романов не задумываясь спрыгнул вниз, – и я последовал за ним. Мы оказались лицом к лицу с немецким солдатом. Романов приказал ему срочно вызвать начальника.
Я стоял будто не на земле, а на раскаленном листе металла. Не прошло и двух минут, как мы увидели идущего по траншее офицера. Солдата с ним не было.
Немец козырнул Романову.
– Занимайте этот участок траншеи, – сказал он. Романов, в свою очередь, поприветствовал офицера:
– Мне не нужен участок. Я веду специальный поиск. В нашем тылу где-то действуют русские разведчики. Мне приказано перехватить их, когда они будут возвращаться обратно. Уберите отсюда своих людей, мы должны действовать скрытно и взять русских живыми.
– Минуточку, я уточню этот вопрос с командиром батальона! – И немец скрылся в темноте.
Романов шепнул мне:
– Быстро вызывай наших. Пока немцы уточняют – ребята уволокут пленных, а остальное решит старший лейтенант.
Ни секунды не задерживаясь в траншее, разведчики во главе с Кругловым потащили связанных пленных по высокому бурьяну в нашу сторону. По приказу командира с нами остался сапер Кудрявцев. Через некоторое время прибежал гитлеровский офицер.
– Поиски русских разведчиков уже ведутся, – сказал он, – вас просят к телефону. – И через плечо Романова подозрительно посмотрел на меня.
В этот момент Романов с силой ударил его по голове рукояткой пистолета. Офицер упал к его ногам. И тут же слева, совсем рядом, застрочили пулеметы.
«Обнаружили, гады, – подумал я. – Доберутся ли наши до дому?»
Выпрыгнув из траншеи и укрываясь в бурьяне, мы поползли к пулеметам. По сигналу Романова в них одна за другой полетели наши гранаты. Пулеметы умолкли, зато теперь в траншее забегали, загорланили. Всюду поднялась суматошная стрельба. Пули нас не задевали, но долго оставаться здесь, у бруствера, мы не могли – скоро наступит рассвет.
Вот на нашей стороне в воздух взлетела зеленая ракета, за нею вторая, третья… «Нас зовут», – подумал я. Мы уже давно заметили при свете ракет канавку метрах в тридцати. Но как до нее добраться? Сколько прошло времени в мучительном ожидании, мы не знали. Вдруг с нашей стороны разом заработало несколько станковых пулеметов. Их трассирующие пули веером проносились над немецкой траншеей. По сигналу Романова мы быстро поползли к канавке, но не успели достичь ее, как хлестнула очередь немецкого пулемета. Рядом со мной раздался глухой стон: я осторожно пополз в ту сторону и увидел Кудрявцева. Взяв старшину за правую руку, я пристроил его к себе на спину и по высокой траве пополз дальше. Пули то и дело задевали стебли травы и с треском рвались. Выбиваясь из последних сил, я наконец достиг канавки и осторожно положил Кудрявцева на траву.
– Сергей! Сергей! Ты слышишь меня? – спрашивал я, но старшина молчал. Я прижался ухом к его груди – сердце не билось. Эх, какой человек погиб!..
Оглядевшись, я увидел ползущего ко мне Романова. Пулеметный огонь с обеих сторон усиливался: по прямой возвращаться было невозможно. Не вылезая из канавки, мы поползли к опушке леса, унося с собой мертвого товарища.
Уже рассвело, когда обходным путем мы наконец добрались до своих. В землянке командира батальона, куда мы пришли доложить о возвращении, было многолюдно. Навстречу нам вышел из-за стола майор Чистяков. Он по-отцовски крепко расцеловал нас.
– Спасибо, товарищи, за службу! – Комбат с лукавой улыбкой отстегнул от своего ремня флягу и подал ее Романову: – Еще из Ленинграда, берег для случая. Идите подкрепитесь…
Романов взял флягу, но медлил уходить.
– Спасибо, товарищ майор, но мы хотели бы послушать, что скажут вот эти… – Он указал на немецких офицеров, сидящих на краю нар.
– Ну что ж, оставайтесь. – И Чистяков протянул было руку к своей фляге.
– Нет, товарищ комбат, ленинградскую водочку не отдам!
В блиндаже раздался смех. Майор, улыбаясь, подошел к столу. Я же стоял у двери и искал глазами Круглова. Его не было. «Неужели и он?..» – мелькнула страшная мысль. Но спустя несколько минут старший лейтенант шумно вошел в блиндаж, порывисто обнял меня и Романова:
– Друзья мои, век не забуду, что вы сделали… Выручили вы нас…
Затем начался допрос пленных.
Обращаясь к сидящему слева немцу, майор Чистяков спросил по-русски:
– Ваша фамилия и военное звание?
Пленный встал.
– Я не понимаю русского языка, – отрывисто сказал он переводчику по-немецки.
Майор протянул ему бумажки, на которых одним и тем же почерком было что-то написано по-немецки и по-русски.
– Это вы писали?
Немец быстро взглянул на бумажки и опустил голову.
– Не хотите говорить по-русски, тогда выкладывайте начистоту по-немецки.
– Я есть майор Адольф Шульц, – ответил фашист по-русски. – Слюжиль в штабе командующего Северным фронтом[14].
Романов шепнул мне:
– Хорошего зверюгу сцапали!
– С какой целью прибыли на передовую?
– Сопровождаль штрафной батальон…
– Где он будет действовать и кто его командир?
Шульц указал на сидящего рядом с ним немецкого офицера:
– Он, гауптман Генрих Курц! Батальон будет действовать на вашем участке.
Круглов встал из-за стола, вплотную подошел к немцу и угрожающе спросил:
– А что вы делали с русским в землянке?
Офицер побледнел:
– Это не я, не мы с Курцем… Это СС допрашиваль русского летчика… Он биль сбит на нашей территории…
– Его фамилия?
– Русский не отвечай ни один вопрос.
Мы с ненавистью смотрели на сухое длинное лицо Адольфа Шульца, на его узкий лоб и маленькие острые глаза.
Круглов достал из-под стола планшет и, подойдя к пленным, спросил:
– Чей это планшет?
Адольф Шульц протянул руку:
– Мой…
Но Круглов не отдал ему планшет. Он не спеша раскрыл его и извлек оттуда три пары дамских шелковых чулок, кулон с длинной золотой цепочкой, золотые часы, спросил:
– Посылку готовили, господин нацист?
Офицер мрачно молчал, медленно перебирая пальцами пуговицы на мундире.
Когда пленных выводили из землянки, майор Чистяков неожиданно остановил их:
– Одну минуту. Я хочу выяснить еще один вопрос.
Майор подошел с листком в руках к Адольфу Шульцу:
– Вы не можете объяснить, что означают вот эти цифры?
И он прочитал на листке: «1 августа – Кингисепп, 3 августа – Волосово, 5 августа – Ропша, 7 августа – Красное Село, 9 августа – Урицк, 15 августа – Ленинград».
– Это есть приказ фюрера… В нем указывается, когда и какой пункт ми должен захватить.
Майор Чистяков сквозь сжатые зубы сказал:
– Опаздываете, господа. Ведь по советскому календарю сегодня уже тринадцатое…
Пленных увели в штаб полка. Окружив комбата, мы увидели, как он скомкал листок и бросил его на пол:
– Никогда не бывать им в Ленинграде!
Первое ранение
Возвращение
Укрывшись за деревьями, мы несколько минут наблюдали за немцами. Было ясно: где-то здесь находится их начальство, а его-то мы и ищем. Вдруг слева от нас послышался скрип, и в ночной мгле вспыхнул сноп яркого света. Через широко раскрытую дверь землянки двое немцев тащили еле державшегося на ногах человека. Вслед за ними вышли еще два гитлеровца. О чем-то переговорив между собой, эти двое вернулись в землянку и плотно закрыли за собой дверь. В темноте мы потеряли из виду остальных врагов, но спустя некоторое время по звуку шагов определили, что они идут к легковой машине, и вскоре на обочине дороги увидели их силуэты.
Человек, которого тащили фашисты, вдруг твердо встал на ноги, с силой отбросил державших его немцев, но устоять не мог. Упав на землю, он стал отбиваться руками и ногами от навалившихся на него конвоиров.
– Убивайте, гады, я вам ничего не скажу! – донеслись до нас слова на русском языке. – За мою смерть вам отомстят товарищи!
Один из немцев ударил его чем-то по голове. На помощь конвоирам подбежали находившиеся возле машины шофер и солдат, вчетвером они бросили русского в автомобиль.
У нас на глазах терзали советского человека! Мы были готовы броситься на палачей и разорвать их в клочья, но Круглов не подавал сигнала. Шофер завел мотор, и машина скрылась в темноте.
– Как же так? – сказал мне шепотом с явным негодованием Романов. – Не выручили своего!
– На Нарве мы кормили ихнего пленного офицера хлебом, – процедил сквозь сжатые зубы Сидоров, – А они, гады, терзают и мучают наших людей!..
В этот момент на дороге появилась группа солдат. Их окликнул часовой. Произошла смена караула. Как только группа удалилась, новый часовой взял автомат на изготовку и, озираясь вокруг, зашагал вдоль дороги. Мы ждали, что решит наш командир. Вот старший лейтенант Круглов подал Ульянову и Сидорову условный знак. Осторожно пробираясь от дерева к дереву, они подошли к обочине дороги и залегли. Вскоре по другой стороне дороги мимо них прошел часовой. Выждав несколько секунд, Ульянов и Сидоров поползли за ним, потом снова залегли. Когда немец возвращался обратно, они вдвоем бросились на него: я услышал только приглушенный хрип.
Круглов приказал мне и Ульянову следовать за ним, а остальным оставаться на месте и наблюдать за дорогой. Без особой осторожности командир роты подошел к землянке и с силой толкнул ногой дверь. За столом сидели два немецких офицера: один наклонился над картой, другой что-то говорил по телефону.
Круглов крикнул:
– Хэнде хох![13]
Офицеры, вскочив, подняли руки вверх и смотрели на нас расширенными от страха глазами. Мы обезоружили их, забрали карту, бумаги.
Возвращались мы лесом, двигаясь цепочкой. Впереди шли Круглов и Романов, следом я и Ульянов вели офицеров: один из них все время мычал и то и дело вертел головой. Позади нас шли остальные бойцы. Темнота сгущалась, как это всегда бывает перед рассветом. Было страшно, за каждым деревом нам чудился враг…
Ульянов шепнул мне:
– Улов-то хорош! А как дотащим?
Но вот в условленном месте нас встретили саперы.
– В сторону траншеи прошло много немцев, – доложил старшина Кудрявцев. – Танки стоят все на том же месте.
Мы укрылись в кустарнике, поблизости от передовой траншеи. Сюда уже достигали лучи осветительных ракет, взлетавших в небо над нейтральной зоной. По шуму и сдержанному говору можно было догадаться, что на передовую подходили новые подразделения немцев.
Я стоял около Круглова и, когда взлетали ракеты, следил за его лицом. Оно было суровее обычного, глаза пристально всматривались в темноту. На высоком лбу сбежались морщины. Командир искал выход из трудного положения. Потом лицо прояснилось, на губах заиграла улыбка, и он поманил к себе Романова:
– Снимите мундир и пилотку с офицера, и оденьтесь в его форму.
Никто не знал, что задумал командир, но по его приказу Романов оделся в форму немецкого гауптмана. Узнать его сейчас было невозможно – он совершенно перестал походить на себя.
Круглов внимательно посмотрел на Романова:
– Хорошо. Пойдете в траншею один, там вызовете командира и скажете, что занимаетесь поиском русских разведчиков, проникших в тыл немецких частей. Если он заметит обман, убейте немца из пистолета – это будет для нас сигналом: мы сию же минуту придем вам на помощь. А если все будет хорошо, вызовите нас…
Я придвинулся к Романову:
– Петя, проси командира взять меня с собой… Понимаешь, всякое может случиться…
Круглов разрешил мне сопровождать Романова и протянул трофейный автомат. Я поплотнее застегнул капюшон немецкой маскировочной куртки и двинулся за товарищем. Подойдя к траншее, Романов не задумываясь спрыгнул вниз, – и я последовал за ним. Мы оказались лицом к лицу с немецким солдатом. Романов приказал ему срочно вызвать начальника.
Я стоял будто не на земле, а на раскаленном листе металла. Не прошло и двух минут, как мы увидели идущего по траншее офицера. Солдата с ним не было.
Немец козырнул Романову.
– Занимайте этот участок траншеи, – сказал он. Романов, в свою очередь, поприветствовал офицера:
– Мне не нужен участок. Я веду специальный поиск. В нашем тылу где-то действуют русские разведчики. Мне приказано перехватить их, когда они будут возвращаться обратно. Уберите отсюда своих людей, мы должны действовать скрытно и взять русских живыми.
– Минуточку, я уточню этот вопрос с командиром батальона! – И немец скрылся в темноте.
Романов шепнул мне:
– Быстро вызывай наших. Пока немцы уточняют – ребята уволокут пленных, а остальное решит старший лейтенант.
Ни секунды не задерживаясь в траншее, разведчики во главе с Кругловым потащили связанных пленных по высокому бурьяну в нашу сторону. По приказу командира с нами остался сапер Кудрявцев. Через некоторое время прибежал гитлеровский офицер.
– Поиски русских разведчиков уже ведутся, – сказал он, – вас просят к телефону. – И через плечо Романова подозрительно посмотрел на меня.
В этот момент Романов с силой ударил его по голове рукояткой пистолета. Офицер упал к его ногам. И тут же слева, совсем рядом, застрочили пулеметы.
«Обнаружили, гады, – подумал я. – Доберутся ли наши до дому?»
Выпрыгнув из траншеи и укрываясь в бурьяне, мы поползли к пулеметам. По сигналу Романова в них одна за другой полетели наши гранаты. Пулеметы умолкли, зато теперь в траншее забегали, загорланили. Всюду поднялась суматошная стрельба. Пули нас не задевали, но долго оставаться здесь, у бруствера, мы не могли – скоро наступит рассвет.
Вот на нашей стороне в воздух взлетела зеленая ракета, за нею вторая, третья… «Нас зовут», – подумал я. Мы уже давно заметили при свете ракет канавку метрах в тридцати. Но как до нее добраться? Сколько прошло времени в мучительном ожидании, мы не знали. Вдруг с нашей стороны разом заработало несколько станковых пулеметов. Их трассирующие пули веером проносились над немецкой траншеей. По сигналу Романова мы быстро поползли к канавке, но не успели достичь ее, как хлестнула очередь немецкого пулемета. Рядом со мной раздался глухой стон: я осторожно пополз в ту сторону и увидел Кудрявцева. Взяв старшину за правую руку, я пристроил его к себе на спину и по высокой траве пополз дальше. Пули то и дело задевали стебли травы и с треском рвались. Выбиваясь из последних сил, я наконец достиг канавки и осторожно положил Кудрявцева на траву.
– Сергей! Сергей! Ты слышишь меня? – спрашивал я, но старшина молчал. Я прижался ухом к его груди – сердце не билось. Эх, какой человек погиб!..
Оглядевшись, я увидел ползущего ко мне Романова. Пулеметный огонь с обеих сторон усиливался: по прямой возвращаться было невозможно. Не вылезая из канавки, мы поползли к опушке леса, унося с собой мертвого товарища.
Уже рассвело, когда обходным путем мы наконец добрались до своих. В землянке командира батальона, куда мы пришли доложить о возвращении, было многолюдно. Навстречу нам вышел из-за стола майор Чистяков. Он по-отцовски крепко расцеловал нас.
– Спасибо, товарищи, за службу! – Комбат с лукавой улыбкой отстегнул от своего ремня флягу и подал ее Романову: – Еще из Ленинграда, берег для случая. Идите подкрепитесь…
Романов взял флягу, но медлил уходить.
– Спасибо, товарищ майор, но мы хотели бы послушать, что скажут вот эти… – Он указал на немецких офицеров, сидящих на краю нар.
– Ну что ж, оставайтесь. – И Чистяков протянул было руку к своей фляге.
– Нет, товарищ комбат, ленинградскую водочку не отдам!
В блиндаже раздался смех. Майор, улыбаясь, подошел к столу. Я же стоял у двери и искал глазами Круглова. Его не было. «Неужели и он?..» – мелькнула страшная мысль. Но спустя несколько минут старший лейтенант шумно вошел в блиндаж, порывисто обнял меня и Романова:
– Друзья мои, век не забуду, что вы сделали… Выручили вы нас…
Затем начался допрос пленных.
Обращаясь к сидящему слева немцу, майор Чистяков спросил по-русски:
– Ваша фамилия и военное звание?
Пленный встал.
– Я не понимаю русского языка, – отрывисто сказал он переводчику по-немецки.
Майор протянул ему бумажки, на которых одним и тем же почерком было что-то написано по-немецки и по-русски.
– Это вы писали?
Немец быстро взглянул на бумажки и опустил голову.
– Не хотите говорить по-русски, тогда выкладывайте начистоту по-немецки.
– Я есть майор Адольф Шульц, – ответил фашист по-русски. – Слюжиль в штабе командующего Северным фронтом[14].
Романов шепнул мне:
– Хорошего зверюгу сцапали!
– С какой целью прибыли на передовую?
– Сопровождаль штрафной батальон…
– Где он будет действовать и кто его командир?
Шульц указал на сидящего рядом с ним немецкого офицера:
– Он, гауптман Генрих Курц! Батальон будет действовать на вашем участке.
Круглов встал из-за стола, вплотную подошел к немцу и угрожающе спросил:
– А что вы делали с русским в землянке?
Офицер побледнел:
– Это не я, не мы с Курцем… Это СС допрашиваль русского летчика… Он биль сбит на нашей территории…
– Его фамилия?
– Русский не отвечай ни один вопрос.
Мы с ненавистью смотрели на сухое длинное лицо Адольфа Шульца, на его узкий лоб и маленькие острые глаза.
Круглов достал из-под стола планшет и, подойдя к пленным, спросил:
– Чей это планшет?
Адольф Шульц протянул руку:
– Мой…
Но Круглов не отдал ему планшет. Он не спеша раскрыл его и извлек оттуда три пары дамских шелковых чулок, кулон с длинной золотой цепочкой, золотые часы, спросил:
– Посылку готовили, господин нацист?
Офицер мрачно молчал, медленно перебирая пальцами пуговицы на мундире.
Когда пленных выводили из землянки, майор Чистяков неожиданно остановил их:
– Одну минуту. Я хочу выяснить еще один вопрос.
Майор подошел с листком в руках к Адольфу Шульцу:
– Вы не можете объяснить, что означают вот эти цифры?
И он прочитал на листке: «1 августа – Кингисепп, 3 августа – Волосово, 5 августа – Ропша, 7 августа – Красное Село, 9 августа – Урицк, 15 августа – Ленинград».
– Это есть приказ фюрера… В нем указывается, когда и какой пункт ми должен захватить.
Майор Чистяков сквозь сжатые зубы сказал:
– Опаздываете, господа. Ведь по советскому календарю сегодня уже тринадцатое…
Пленных увели в штаб полка. Окружив комбата, мы увидели, как он скомкал листок и бросил его на пол:
– Никогда не бывать им в Ленинграде!
Первое ранение
В сумерках, до начала ночной перестрелки, мы выходили из блиндажей, усаживались за задним бруствером траншей. Хотелось подышать свежим воздухом, поговорить с товарищами и помечтать о доме.
Рядом со мной на траве лежал, распластавшись, Романов. Он дремал. Сержант Акимов поддел штыком под дужку солдатский котелок, принес сваренную кашу, поставил на землю. Ели мы с большим аппетитом, обжигая губы железными ложками. Но слева от нас стали рваться мины, и пришлось уползти в траншею. Потом к минометной стрельбе присоединилась артиллерия, в небе загудели моторы. Мы ждали ночную атаку врага, но она не последовала.
Действия противника на нашем участке фронта становились судорожными, лихорадочными. Чувствуя нарастающую силу нашего сопротивления, командующий немецкой группой армий «Север» фон Лееб, несмотря на огромные потери, бросал в наступление все новые и новые части, лишь бы захватить Ленинград.
Несмотря на беспрерывную стрельбу, разрывы снарядов и мин, в промежутках между атаками многие из нас ухитрялись спать крепким сном, сидя на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Обычно нас будили выкрики: «Немцы!» В таких случаях сон проходил моментально.
Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.
– Дружище, – сказал Романов, – если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.
– А ты что думаешь, я бронированный? – удивился тогда я.
И в это время показались вражеские танки. Они шли в атаку развернутым строем, мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов. Пехота не успевала за ними, немецкие солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: «Ля-ля-ля!»
Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали, но, когда с трех головных танков врага слетели тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.
Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: и это оказались наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины.
Впервые в жизни я увидел танковый бой. Он длился всего лишь минут 10–15, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники. Горела даже сама земля, облитая машинным маслом и бензином.
Шоссе Кингисепп – Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку: немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.
Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.
Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое «Ура!»[15]. Но в самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке боя я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может и больше, и лишь затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался и, присев, машинально провел рукой по левой ноге. В голени у меня сидел острый, еще горячий осколок. Я попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя я увидал глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Я выпил несколько глотков воды из фляжки, когда услышал:
– Ты чего здесь укрылся?
У края воронки стоял незнакомый мне солдат.
– Ногу подбили, гады!
Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед. Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени. От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:
– Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам…
В санитарной палатке мне сделали в ногу какой-то укол, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал. Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же, в палатке, находилось еще несколько раненых. В этот момент вошла медсестра.
– Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, – сказала она ласково.
Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди, – но сестра не знала. Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и как будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Мне стало ясно, что мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.
Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал называть фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.
– Пилюшин! – назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его речь было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки, но он не отпускал меня. И тут я услышал:
– Романов Петр…
Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга. Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча, хмурясь, смотрели на забинтованную голову Романова.
– Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, – успокаивал я Романова.
Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр отвоевался?»
Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей моего друга…
Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал, но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара – они торопились отправить на передовую горячую пищу. Артиллеристы меняли свою позицию.
Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул, то ли впал в забытье, – но я не слышал, как подъехала санитарная двуколка. Пожилой санитар помог мне добраться до нее.
– Ничего, дружок, – уговаривал он меня. – Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили!
– Да и наш брат немало крови пролил, – сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом…
Рядом со мной на траве лежал, распластавшись, Романов. Он дремал. Сержант Акимов поддел штыком под дужку солдатский котелок, принес сваренную кашу, поставил на землю. Ели мы с большим аппетитом, обжигая губы железными ложками. Но слева от нас стали рваться мины, и пришлось уползти в траншею. Потом к минометной стрельбе присоединилась артиллерия, в небе загудели моторы. Мы ждали ночную атаку врага, но она не последовала.
Действия противника на нашем участке фронта становились судорожными, лихорадочными. Чувствуя нарастающую силу нашего сопротивления, командующий немецкой группой армий «Север» фон Лееб, несмотря на огромные потери, бросал в наступление все новые и новые части, лишь бы захватить Ленинград.
Несмотря на беспрерывную стрельбу, разрывы снарядов и мин, в промежутках между атаками многие из нас ухитрялись спать крепким сном, сидя на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Обычно нас будили выкрики: «Немцы!» В таких случаях сон проходил моментально.
Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.
– Дружище, – сказал Романов, – если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.
– А ты что думаешь, я бронированный? – удивился тогда я.
И в это время показались вражеские танки. Они шли в атаку развернутым строем, мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов. Пехота не успевала за ними, немецкие солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: «Ля-ля-ля!»
Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали, но, когда с трех головных танков врага слетели тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.
Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: и это оказались наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины.
Впервые в жизни я увидел танковый бой. Он длился всего лишь минут 10–15, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники. Горела даже сама земля, облитая машинным маслом и бензином.
Шоссе Кингисепп – Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку: немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.
Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.
Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое «Ура!»[15]. Но в самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке боя я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может и больше, и лишь затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался и, присев, машинально провел рукой по левой ноге. В голени у меня сидел острый, еще горячий осколок. Я попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя я увидал глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Я выпил несколько глотков воды из фляжки, когда услышал:
– Ты чего здесь укрылся?
У края воронки стоял незнакомый мне солдат.
– Ногу подбили, гады!
Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед. Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени. От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:
– Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам…
В санитарной палатке мне сделали в ногу какой-то укол, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал. Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же, в палатке, находилось еще несколько раненых. В этот момент вошла медсестра.
– Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, – сказала она ласково.
Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди, – но сестра не знала. Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и как будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Мне стало ясно, что мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.
Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал называть фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.
– Пилюшин! – назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его речь было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки, но он не отпускал меня. И тут я услышал:
– Романов Петр…
Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга. Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча, хмурясь, смотрели на забинтованную голову Романова.
– Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, – успокаивал я Романова.
Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр отвоевался?»
Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей моего друга…
Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал, но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара – они торопились отправить на передовую горячую пищу. Артиллеристы меняли свою позицию.
Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул, то ли впал в забытье, – но я не слышал, как подъехала санитарная двуколка. Пожилой санитар помог мне добраться до нее.
– Ничего, дружок, – уговаривал он меня. – Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили!
– Да и наш брат немало крови пролил, – сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом…
Возвращение
Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали: наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду. Кроме того, меня не покидала мысль о Петре: «Неужели я больше не увижу его?..»
16 августа враг перерезал железную дорогу Ленинград – Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного Поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши от станции Мга до берега Ладожского озера. На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг был еще силен. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.
Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается мой родной город, моя семья.
Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:
– Ну как самочувствие?
– Выпишите, доктор, я уже здоров.
– Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато. А вот вам уже можно!..
Внимательно осмотрел он и мою ногу.
– Рана зажила, – сказал доктор, – но боль в ноге еще будете ощущать…
Сестра поставила птичку против моей фамилии – это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.
Было это 27 августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи. Миновав совхоз им. Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Я разминал ногу, когда послышался шум машины: со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.
– На фронт? – спросил шофер.
– Подбрось, тяжело шагать…
– Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников – стучи!
Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:
– Тебе куда, браток: к Лужской губе или на Волосово?
– На Волосово.
– Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. – Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты. – Не знаю, как удастся проскочить, а надо: зенитчики ждут снаряды. – Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: – Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.
Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата!
Поблагодарив его, я вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев – дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали – просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросая на дороге свой скудный скарб. На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:
– На фронт, сынок?
– На передовую, мамаша!
– А с ногой-то что?
– Ранен был…
Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы. По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки: одной было лет 8—10, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей. Другая девочка, лет 5–6, спала, положив кудрявую головку на колени бабушки. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. Но когда улыбка угасла на лице ребенка, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.
От внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась. Увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.
– Да что ты, Раиска, так испугалась? Это ведь наш защитник.
Выражение глаз девочки изменилось. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.
16 августа враг перерезал железную дорогу Ленинград – Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного Поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши от станции Мга до берега Ладожского озера. На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг был еще силен. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.
Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается мой родной город, моя семья.
Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:
– Ну как самочувствие?
– Выпишите, доктор, я уже здоров.
– Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато. А вот вам уже можно!..
Внимательно осмотрел он и мою ногу.
– Рана зажила, – сказал доктор, – но боль в ноге еще будете ощущать…
Сестра поставила птичку против моей фамилии – это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.
Было это 27 августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи. Миновав совхоз им. Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Я разминал ногу, когда послышался шум машины: со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.
– На фронт? – спросил шофер.
– Подбрось, тяжело шагать…
– Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников – стучи!
Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:
– Тебе куда, браток: к Лужской губе или на Волосово?
– На Волосово.
– Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. – Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты. – Не знаю, как удастся проскочить, а надо: зенитчики ждут снаряды. – Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: – Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.
Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата!
Поблагодарив его, я вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев – дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали – просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросая на дороге свой скудный скарб. На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:
– На фронт, сынок?
– На передовую, мамаша!
– А с ногой-то что?
– Ранен был…
Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы. По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки: одной было лет 8—10, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей. Другая девочка, лет 5–6, спала, положив кудрявую головку на колени бабушки. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. Но когда улыбка угасла на лице ребенка, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.
От внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась. Увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.
– Да что ты, Раиска, так испугалась? Это ведь наш защитник.
Выражение глаз девочки изменилось. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.