Страница:
О киевском имении напиши поскорей в подробности всё, что знаешь, и особливо адрес, куда я должен прибыть, в самый ли Киев, или в другое место, и где могу встретиться с Витгенштейном (О покупке имения сильно хлопотала А. А. Пирогова.).
Если бог даст, буду жив и здоров, то через месяц выеду отсюда; а покуда, после отъезда государя, поеду в Перекоп, возвращусь назад, отправлюсь в Бахчисарай, заеду на Северную сторону Севастополя и потом приеду опять в Симферополь, а отсюда уже отправлюсь далее в Россию осматривать по дороге госпитали. Ты же письма твои все адресуй до того, т. е. до конца ноября, все в Симферополь.
О политических делах, о том, что делается вне Симферополя, мы ничего не слышим и ничего не читаем, да и нечего читать, потому что, верно, ничего хорошего не начитаешь. Только то слышно, что Николаев порядочно укрепили, а неприятельские суда после занятия Кинбурна удалились, оставив Херсон в покое; в Николаев канонерские лодки пробовали было ворваться, но им не удалось. По бумагам, у Горчакова в Крыму 260 000 да вне Крыма слишком 400 000, так что на бумаге и на жалованье до 700 000, а много ли на деле, одному богу известно. 700 000 счесть - не безделица, и 200 человек начнешь считать, так как раз ошибешься. Зимой здесь, вероятно, ничего особенного не будет, разве где-нибудь на Азовском море, которое замерзает. Сегодня за мной прислал Горчаков и советовался со мной о своих глазах, уверяя, что он уже стар и плохо видит; не хочет ли махнуть отсюда в отставку; не худо бы было; будет с него, погостил довольно.
Брат Шульца на позиции и вчера писал ко мне о каком-то вшивом порошке.
Здесь все еще до 11 000 больных и тысячи две раненых, которые со дня на день уменьшаются, так что скоро мне здесь мало останется дела. По вечерам у меня ежедневно конгресс старших сестер, которые приходят ко мне с различными донесениями о госпиталях.
Бумаг моих и книг без меня не выдавай никому.
No 40.
Симферополь. 4 ноября [1855 г.]
(Подлинник письма No 40 - в ВММ (No 15649) на трех страницах; конверта нет.)
Недели через две я начну уже объезжать крымские госпитали прежде, чем выеду отсюда.
Поеду ли через Киев, будет зависеть от того, какое уведомление получу от тебя об имении, т. е. введен ли Витгенштейн уже во владение и пришлешь ли мне верный адрес, иначе делать крюк для нерешенного дела невесело, тем более, что недавно еще в Киевской или Подольской губернии, как мне сказывали, был бунт крестьян против помещиков
(В отчете о действиях III отделения и корпуса жандармов за 1855 г. сообщается: "В Киевской губернии.. крестьяне... по нерасположенности к владельцам просили дозволения всем ополчиться [по манифесту 29 января 1855 г. для борьбы с вражеским нашествием]... с освобождением от работ в пользу помещиков... Хотя... цель крестьян была не возмущение, но тем не менее беспорядки в Киевской губернии увеличивались, так что в некоторые селения должно было ввести воинские команды, а в двух необходимость заставила действовать вооруженною рукою. При этом в одном селении пятеро крестьян убито и четверо ранено, в другом 20 убито и 40 ранено... Превратные толки о свободе и слухи о волнении жителей Киевской губернии возбудили неповиновение помещичьих крестьян и в других уездах..." (Е. А. Моpоховец, стр. 104 и сл.).
"...народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков,- писал В. И. Ленин в статье "Пятидесятилетие падения крепостного права",- не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу... Крестьянские восстания того времени остались одинокими, раздробленными, стихийными "бунтами", и их легко подавляли" (Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 65).).
Государь был здесь несколько часов, осмотрел некоторые госпитали, но я его не видал, потому что оставался в той части госпиталей (их здесь 52), где обходил Мих[аил] Николаевич, а мне в моем пальто казалось неприличным тесниться между мундирными, да и сестры Общины помещены только в том отделении, где я встретил великого князя. Государь хотел остаться всем довольным и остался, хотя многое не так хорошо, как кажется.
Погода стоит уже с неделю сухая, ясная, но ветреная и очень холодная, и больные зябнут жестоко в бараках и госпитальных шатрах; раненых новых совсем нет, потому что почти совсем не дерутся; но больных очень много; сюда прибывает по 500 в сутки. Перекоп весь запружен больными из Гренадерского корпуса, и вывоз делается с каждым днем труднее; я беспрестанно отписываюсь с главнокомандующим; и на бумаге все идет, как нельзя лучше, но не на деле.
Из последнего твоего письма я вижу, что ты совершенно неисправимая особа: спокойствие духа и полная доверенность к себе и ко мне у тебя еще не существует [...].
Здесь все тихо, новостей никаких нет; после отъезда государя осталось все, как было. Жители Симферополя успокоились и надеются провести зиму здесь, а то, было, они уже были наготове дать тягу.
Бог даст, к рождеству Христову, а может быть и прежде, мы увидимся; все зависеть будет оттого, каковы будут дороги и по какому направлению я поеду; больные теперь раскиданы по разным направлениям, и я еще не решился, куда ехать и по какому маршруту.
Кланяйся всем нашим. Поцелуй Машу и Колю. Благослови и расцелуй детей [...]. Напиши мне адрес Анны Ивановны (Анна Ивановна (1799-1869)-сестра П.; дети - его сыновья. ). Прощай, моя милая душка, Господь с вами всеми. Твой.
No 41.
11 ноября [1855 г.]. Симферополь.
(Подлинник письма No 41 - в ВММ (No 15650) на четырех страницах, но исписаны только две; часть текста перечеркнута А.А. Пироговой (об имении Витгенштейна).
Сегодня возвратился из Перекопа, где оставался два дня и смотрел госпитали, заваленные больными из Гренадерского корпуса. С этой же почтой посылаю письмо министру о том, что выезжаю отсюда 1 декабря и поеду на Херсон, Николаев, а может быть, и Киев, если до того получу от тебя что-нибудь более положительного об имении Витгенштейна, как то: адрес, К кому и где отнестись по приезде в Киев и т. п.
Об уплате Сартори писал тоже к Пеликану.
Здесь начались холода, сегодня вода на один вершок подмерзла (В цитированном выше письме Д. И. Менделеева от 19 октября читаем: "А говорят, что будет зимой, когда грязь непроходимая, по колено, не позволит подвозить ничего к городу и выказать нос из комнаты почти всегда холодной... Придется, говорят, попробовать зимой и холод, и голод".); по дороге в Перекоп было порядочно холодно, так что я заказал себе крымский тулуп из смушек; хорошо, что, по крайней мере, хотя грязи нет.
Мне случайно в эту минуту попалось твое письмо от 25 сентября, где ты пишешь про киевское имение и говоришь, что "напиши твое решение, и тогда будет дело в шляпе". Не знаю, тех ли ты мыслей 11 ноября, как 25 сентября. Витгенштейн уже не раз надувался и тебя надувал.
Сейчас получил твое письмо от 30 октября. Вижу, что об имении князя и думать не должно; с ним, известно, каши не сваришь; подумай, поговори и справься получше о рязанском; авось из этого что-нибудь выйдет.
Скажи Сартори, чтобы он сам пошел к Пеликану и сказал ему, что я и камни и оттиски его видел и потому в выдаче денег затрудняться не следует.
О приезде государя сюда я уже, кажется, писал; я не успел его видеть; он не был в том отделении госпиталя, где находились сестры, а я хотел именно там оставаться на случай.
Кланяйся всем нашим [...].
Здесь нового ничего нет. Все, как было, по-прежнему. Слухи разнеслись в Перекопе, что неприятель из Евпатории сел на суда; а на Северной стороне четыре недели, как не слышно ни одного выстрела.
No 42.
18 ноября [1855 г.]. Симферополь.
(Подлинник письма No 42 - в ВММ (No 15651) на одной странице (оборот листа-чистый); конверта нет.)
Кажется, уже предпоследнее письмо, моя несравненная Саша; но ответа на него уже не получу; кончаю здесь свои дела; делал, что мог; много ли сделал, пусть бог судит. Поеду на Херсон, Николаев и Кременчуг; на Киев поеду ли, не знаю, потому что ничего верного от тебя не получил. Тулуп из смушек готов; дела общины приведены, сколько можно, в порядок; транспортное отделение устроено кое-как; раненых осталось уже очень немного; донесения, требования, отчеты в штаб и главнокомандующему почти все переписаны; грязь уже по колена; пора в дорогу.
Сегодня сильный мороз; мы и неприятель в полном бездействии; на будущей неделе, написав к тебе последнее письмо, отправляюсь в Бахчисарай для последнего свидания и последних переговоров. Дай только бог, чтобы ты и дети были у меня живы, здоровы и веселы, тогда и я и жив и весел.
Нового решительно ничего нет, и я пишу только потому, что дал тебе слово писать; напиши Анне Ивановне, чтобы она оставила в Москве в гостинице Торлецкого на железной дороге ее адрес, чтобы я мог ее найти [...].
Прощай, мой ангел. Будь здорова и покойна. Твой, как всегда.
No 43.
Симферополь. 25 ноября[1855 г.].
(Подлинник письма No 43 - в ВММ (No 15652); из четырех страниц исписаны полторы. Весь первый абзац перечеркнут А. А. Пироговой.)
Меня устрашило твое последнее письмо; ты что-то захирела, моя душка; ради бога, если Шмидт (Як. Як. Шмидт (1809-1891)-товарищ П. по учению в Юрьевском университете; был специалистом по женским болезням и придворным акушером; один из участников Пироговского кружка врачей (ферейна) в Петербурге) предлагал, дай себя исследовать; в этих вещах, чем скорее, тем лучше.
Шмидт понапрасну не предложил бы; что ты называешь боком, что за опухоль, про которую ты прежде совсем не писала, и почему ты не попросила Шмидта мне написать две строчки о твоей болезни; все это меня тревожит; напиши, по крайней мере, в Москву, в гостиницу Торлецкого у Красных ворот, чтобы я хоть там узнал еще.
Я выеду отсюда 1 декабря и потащусь через Херсон и Николаев в Екатеринослав.
Нового здесь ничего нет. На этих днях опять несколько дней бомбардировали Северную сторону; полки уходят из Крыма в Россию формироваться; французы выстроили себе бараки деревянные на зиму; драки нигде нет; но что-то будет весною, где-то опять загорится война, уже не вблизи ли Петербурга: Canrobert, пишут, в Швеции. Я поеду пред моим отъездом на несколько дней в Бахчисарай и заеду на Северную сторону Севастополя; больше писать не буду, а разве уже напишу из Москвы.
Будь здорова, моя душка, заботься о своем здоровье. Ты - моя жизнь, ведь ты это знаешь. Детей обними, поцелуй и благослови. Кланяйся всем. Твой.
No 44.
Симферополь. 2 декабря [1855 г.].
(Подлинник письма No 44 - в ВММ (No 15653) на одной странице; конверта нет.)
Завтра я выезжаю. Был на прощанье на этих днях в Бахчисарае, на Бельбеке и на Северной стороне Севастополя. Смотрел на грустный, полуразрушенный и закопченный город. Вся Северная изрыта бомбами, которые неприятель бросал сюда, без всякого, впрочем, вреда, целый месяц. Нет аршина земли, где не было бы огромных ям и не лежало огромных отломков бомб; теперь почти совсем не стреляют; движение в городе мало заметно; мы постреливаем, но, кажется, также без толку (После этого 3-4 слова густо зачеркнуты А. А. Пироговой; разобрать их невозможно.).
Фураж здесь опять жестоко вздорожал; еще более сахар; фунт стоит уже 50 коп. сер. и то не продают более трех фунтов; пуд сена стоит один рубль сер., да и то трудно достать; больных солдат множество, а полушубков еще мало; дороги опять испортились, и лошади начинают падать; тоже и тоже.
Я ожидаю от тебя письма в Москву по адресу, который я уже написал, в гостиницу Торлецкого; напиши в нем, как ты себя чувствуешь, здорова ли ты, мой душенок. Ради бога, береги себя и детей. Я пробуду дня по два или по одному в Херсоне. Николаеве, Харькове, Екатеринославе и Москве. Из Москвы, бог даст, еще напишу, чтобы тебя приготовить к приезду [...].
(Это-последнее из дошедших до нас писем П. к жене с театра войны. Деятельность П. в Симферополе, по воспоминаниям одного из его тогдашних помощников, врача В. С. Кудрина,- "была полна, можно сказать, самой юношеской энергии, и он работал без устали, не имея никогда определенного времени для обеда; нам, ближайшим сотрудникам и ученикам, оставалось только всеми силами подражать своему любимому наставнику, относившемуся к нам строго и требовательно по службе, но всегда очень радушно в частных беседах по вечерам за чаем в его скромной городской квартире". Врачебно-административная деятельность П. в Крыму и деятельность сестер милосердия отражены в письме П. к проф. Зейдлицу и в других документах настоящего раздела.)
II. ПИСЬМО К К. К. ЗЕЙДЛИЦУ
Севастополь, 16-го, 17-го и 19-го марта 1855 г.
(Письмо к проф. К. К. Зейдлицу, подобно севастопольским письмам П. к жене, является документом, отражающим мысли и взгляды гениального хирурга непосредственно в момент их возникновения, освещающим события при самом их зарождении. Но в отличие от писем к жене оно заключает в себе сообщения и мысли, выясняющие развитие военно-медицинской доктрины великого русского ученого, принятой затем в армиях всего мира.
Подлинное письмо, на немецком языке, не найдено; опубликовано Н. Ф. Здекауером в русском переводе. Печатается по тексту этой публикации; включено в книгу: "Севастопольские письма Н. И. Пирогова" (стр. 175 и сл., 1907); небольшой отрывок перепечатан в журн. "Медицинское обозрение" (1885, No 21, стр. 849 и сл.). Является ответом на два письма З-ца к П., который отослал их, вместе с настоящим, Н. Ф. Здекауеру для прочтения друзьям. Одно письмо, З. (от 19 октября 1854 г.) также опубликовано Здекауером в русском переводе ("Р. ст.", 1885, т. 47, No 9, стр. 461 и сл.; полностью воспроизведено в "Севастопольских письмах", 1907). Это письмо 3-ца вызвано опубликованной тогда третьей частью Клинических монографий П. "Статистический отчет" (1854 г.). См. еще в разделе "Воспоминания о Крымской войне").
Aequinoctium russum. (Русское равноденствие [по календарю]).
Христос воскресе!
Любезный друг!
Благодарю, что вы меня не забыли. Не даром нам здесь, по высочайшему повелению, засчитывают месяц за год службы. Если уже в обыкновенной жизни, в течение суток, человек может преспокойно умереть каждую минуту, т. е. 1440 раз, то возможность умереть возрастает здесь, по крайней мере, до 36400 раз в сутки (число неприятельских выстрелов) [...].
Я более трех недель был болен совершенно так, как в Петербурге в 1842 г.; но так как я теперь опытнее стал и лучше узнал свою натуру, то я уже до того дошел, что теперь могу выходить. Гретые морские ванны и постепенный переход от них к холодным обливаниям удивительно хорошо подействовали на меня. Я теперь опять обливаюсь, как я это в Петербурге делал в течение нескольких лет, из ушата холодною морскою водою и чувствую себя опять здоровым. Прежнее беспокойство, боязнь смерти, я не испытывал и был спокоен и резигнирован (Покорен [судьбе]) во время моей болезни [...]. Но довольно о моем ничтожном я.
Общее несчастье и горе важнее этого. Кровь, грязь и сукровица, в- которых я ежедневно вращаюсь, давно уже перестали действовать на меня; но вот что печалит меня,- что я, несмотря на все мои старания и самоотвержение, не вижу утешительных результатов, хотя я моим младшим товарищам по науке, которые еще более меня упали духом, беспрестанно твержу, чтобы они бодрились и надеялись на лучшие времена и результаты. Один из них, дельный, честный и откровенный юноша, уже хотел закрыть свой ампутационный ящик и бросить его в бухту.
- Потерпите, любезный друг,- оказал я ему,- будет лучше.
Между тем уже наступило весеннее равноденствие! Я ваши два письма читал во время моей болезни, а то, не прогневайтесь, они остались бы нечитанными, и я приберег бы их до своего возвращения. Читал я и вашу критику моих взглядов, не без улыбки, а также и ваше мнение о происхождении чумы. Мое убеждение об определенном, неизбежном отношении смертности в каждой болезни и в каждой значительной хирургической операции так глубоко коренится во мне, что никакая, хотя бы и от друга происходящая критика не в состоянии поколебать его.
Я утверждаю, что ни в одной болезни, за исключением перемежающейся лихорадки, если она достигла повальных размеров и господствует эпидемически, какое бы то ни было лечение, даже придворно-атомистическое, (Имеется в виду шарлатанская система Мандта ) не могло бы значительно изменить процент смертельных исходов. Холера, тиф, воспаление легких, эпидемический скорбут, кровавый понос - до очевидности подтверждают это. Совершенно то же самое наблюдал я и при каждой значительной, опасной операции, если она в массах или эпидемически, как это бывает в военное время, повторяется.
(Зейдлиц жил тогда в своем имении близ Юрьева и писал Пирогову: "Моему дорогому другу и соратнику на зеленом поле Конференции СПб. Медико-хирургической академии профессору Пирогову. Вас менее удивит, что я при настоящих своих занятиях сельским хозяйством прочитал вашу хирургию, нежели то, что берусь за перо, чтобы с вами кое о чем поспорить. Само собою разумеется, что мне и в голову не могла прийти мысль осуждать или критиковать вашу хирургическую богатую опытность и сделанные из нее выводы. Я желаю с вами обсудить только некоторые общенаучные положения, которые вы, как мне кажется, в ущерб себе самому и нашей благородной науке и особенно практической медицине с какою-то математическою уверенностью отстаиваете. Вы сами сознавались, что и теперь способны колебаться в своих убеждениях - и не перестанете их подвергать строгой поверке, дабы там, где это окажется необходимым, заменить их более верными данными... В 3-м выпуске вашей "Хирургической клиники", на 2-й странице, вы высказываете убеждение, "что во всякой болезни и во всякой операции существуют постоянные незыблемые отношения в неудаче и смертельном исходе их". Это справедливо, если при этом имеется в виду известная отдельная болезнь или операция, но две различные между собой болезни или хирургические операции, при одинаковой внешней обстановке, непременно покажут, что они, именно потому, что они не одни и те же, могут иметь неодинаковые исход и окончание. Наблюдая целый ряд болезней и хирургических операций, мы усмотрим известный процент неудач и смертельных исходов, который выразится арифметическим числом, по вашему мнению и этим выразится их особенность, так сказать их натура.
Но вы сами опровергаете это положение следующими затем словами: "Эти отношения находятся в зависимости от постоянных влияний внешних условий на различные болезненные процессы, от индивидуальности больного и от вида травматического поранения, неизбежного при каждой операции". Эти три внешние фактора (в патологии приводится их более) между собой различны во времени и пространстве и поэтому являются главными причинами того, что известные болезни и хирургические операции в разное время и в разных местностях относительно неудачи или смертельного исхода не одинаково протекают, а следовательно, и не дают постоянных статистических результатов. Я с намерением употребил выражение "статистических", потому что введение ваше, очевидно, стремится к тому, чтобы доказать, что полученные в массе статистические результаты дают самое верное понятие о натуре болезни и об оценке способа лечения..."
О применении статистики в медицине П., кроме названной выше монографии, писал в своих обширных классических исследованиях, в том числе, в "Началах". В 1849 г. П. сделал в кружке врачей (ферейне) сообщение "О применении статистики..." (1883 г.).
Пребывание мое в Севастополе еще более утвердило во мне это убеждение. То, что я в течение пятнадцати лет наблюдал в петербургских госпиталях, то же, но в более грандиозных размерах, повторяется и здесь. Можно подметить отдельные колебания, которые легко объясняются; но в общем то, что в Петербурге давало смертность трех из пяти, и здесь дает три с половиной и три четверти из пяти. Приводимое вами против меня популярное мнение, что хорошее лечение дает лучшие результаты плохого, только для отдельных случаев справедливо, и те должны подлежать беспристрастным разбору и оценке. По слухам, А. Мейер счастливый литотомист. Б. Мейер удачно оперирует бельмо, В. Мейер отлично срезывает и спиливает ноги. (Фамилии "Мейер" приведены в общем смысле, вроде: "А. Иванов", "Б. Иванов" и т. п.).
Но мы знаем, что существуют и лживые трубачи прославления.
Убедитесь сами, а главное, считайте на бумаге, не надейтесь на свою память, сравнивайте успехи счастливых и несчастливых врачей, если возможно при равной обстановке, и потом уже оценивайте результаты. Отбросьте бабьи толки, департаментские отчеты, хвастливые рассказы энтузиастов, шарлатанов и слепорожденных,- спокойно следите за судьбою раненых, с пером в руках из операционной комнаты в больничную палату, из палаты в гангренозное отделение, а оттуда в покойницкую - это единственный путь к истине; но путь не легкий, особенно если наблюдатель пристрастился к известной операции или если другой оперирующий коллега непременно хочет быть счастливым, а еще хуже, если он обязан официально донести департаменту об успехах своих действий; тогда боже упаси от правдивых статистических расчетов, они тогда не безопасны для существования хирурга.
Об этом можно еще много толковать. Я, может быть, если останусь жив, да отслужу свои тридцать лет, - не забудьте, что нам считается месяц за год службы,- соберу результаты моих статистических наблюдений об ампутациях и обнародую их. (Все это опубликовано в "Началах" (т. I, 1941, т. II, 1945).
Ампутация, как одна из грубейших больших операций, доказывающая несовершенство искусства, именно ясно доказывает, что потеря каждого члена нашего тела имеет свой постоянный фатальный процент смертности. О некоторых других значительных хирургических операциях еще можно утверждать, что известными приемами, которыми обладают только знаменитые хирурги, оперированные ими ограждаются от большей смертности (В письме 3-ца, между, прочим, говорится: "Одна ласточка еще не указывает на лето, и один Пирогов еще не составляет золотой век хирургии".). Можно, например, допустить при камнесечении, что лучший успех этой операции зависит от ловкости, с которой оператор захватывает, и легкости, с которой извлекает мочевой камень; а о вашем эстонском Буяльском можно тоже сказать, что он вылущивал шулята с особенною ловкостью и возможно меньшим растяжением семенных канатиков и т. п. (Ил. Вас. Буяльский (1789 - 1864) - талантливый хирург первой трети XIX в. О нем: E. M. Маргорин (1948). В комментируемом тексте П. иронически применяет имя Буяльского по поводу следующего сообщения Зейдлица: "Я желал бы, чтобы вы хоть раз увидели, как эстляндский мужик в моем имении скоро и ловко выхолащивает моих козлов и бычков своим хлебным ножом, который он оттачивает на подошве своего сапога, и при этом из целой сотни не терял ни одного оперированного, между тем, как ветеринары далеко не так счастливы" (ср. у академика E. H. Павловского, 1948, стр. 89).
Но при ампутациях, если не допускать со старыми бабами легкую и тяжелую руку, нельзя допустить прямого влияния на успех операции ни ловкости оператора, ни даже особых искусных приемов, которыми он владеет. Скорость, с которою совершается ампутация, как известно, тоже не влияет на успех этой операции. Оперативные приемы при ампутациях так просты, что их можно бы с закрытыми глазами исполнить. Если нож остер, пила хорошо зазубрена, мягкие части отрезаны чисто и при том так, что покрывают кость, если, наконец, все кровоточащие сосуды, хорошо перевязаны, то ампутация lege artis (По всем правилам искусства.) совершилась. Так делается это ежедневно; мы видим, все идет, как по маслу.
На моих глазах здесь тринадцать или четырнадцать врачей оперируют, не считая самого себя (Т. е. самого П. (неудачный оборот фразы здесь и в других местах этого письма зависит, конечно, от переводчика); все они оперируют хорошо; ампутированные пользовались в пяти различных госпиталях, и я предоставлял каждому врачу вести последовательное лечение по своему усмотрению, если оно только сколько-нибудь казалось целесообразным; да я многих и сам пользовал, и все-таки результаты до сих пор остаются одни и те же; то же самое было в Симферополе, Карасубаваре и в других госпиталях. Кто по своей натуре предназначен к дурному результату, дает его с ужасающим фатализмом, и дает его, "хотя из кожи вон полезай"
(По поводу такого рода, отдающих фатализмом, заявлений П. в его "Статистическом отчете 1852-1853 гг." 3-ц писал: "На стр. 6-8 вы подробно разбираете внешние влияния и все-таки на стр. 10 приходите к заключению, что всякая болезнь и всякий хирургический оперативный метод имеют определенный процент смертности, только несколько видоизменяемый страною, особенностями класса народа и внешними влияниями. На это изречение, противоречащее вашей собственной, столь ценной опытности, вероятно, повлиял недавно введенный, без всякой критики, в разнообразнейшие отрасли медицины статистический метод... Влияние неверных выводов, вероятно, породило несколько грустное настроение, проглядывающее в 3-м выпуске вашей "Клиники". Под влиянием этого безотрадного настроения духа вы выразили научную ересь, "что процент смертности независим от врачебного влияния").
Администрация (Под словом "администрация" П. имеет в виду устройство, распорядительность, постановку дела.) госпиталя еще имеет известное влияние на успех ампутации, но и то только в некоторой степени. Хороший воздух, опрятность, питательная пища влияют, конечно, на успех операции; но и чистый воздух не везде одинаковый. Есть госпитальная зловредная конституция, о которой я давно уже проповедую, которую не исправляют ни доступ чистого воздуха, ни целесообразное распределение больных, ни хорошая пища; причина ее кроется, вероятно, в почве, на которой выстроен госпиталь, или в стенах его, наконец, не знаю, где. Есть больные и довольно многочисленные, на которых более чистый воздух, повидимому, вредно влияет.
Если бог даст, буду жив и здоров, то через месяц выеду отсюда; а покуда, после отъезда государя, поеду в Перекоп, возвращусь назад, отправлюсь в Бахчисарай, заеду на Северную сторону Севастополя и потом приеду опять в Симферополь, а отсюда уже отправлюсь далее в Россию осматривать по дороге госпитали. Ты же письма твои все адресуй до того, т. е. до конца ноября, все в Симферополь.
О политических делах, о том, что делается вне Симферополя, мы ничего не слышим и ничего не читаем, да и нечего читать, потому что, верно, ничего хорошего не начитаешь. Только то слышно, что Николаев порядочно укрепили, а неприятельские суда после занятия Кинбурна удалились, оставив Херсон в покое; в Николаев канонерские лодки пробовали было ворваться, но им не удалось. По бумагам, у Горчакова в Крыму 260 000 да вне Крыма слишком 400 000, так что на бумаге и на жалованье до 700 000, а много ли на деле, одному богу известно. 700 000 счесть - не безделица, и 200 человек начнешь считать, так как раз ошибешься. Зимой здесь, вероятно, ничего особенного не будет, разве где-нибудь на Азовском море, которое замерзает. Сегодня за мной прислал Горчаков и советовался со мной о своих глазах, уверяя, что он уже стар и плохо видит; не хочет ли махнуть отсюда в отставку; не худо бы было; будет с него, погостил довольно.
Брат Шульца на позиции и вчера писал ко мне о каком-то вшивом порошке.
Здесь все еще до 11 000 больных и тысячи две раненых, которые со дня на день уменьшаются, так что скоро мне здесь мало останется дела. По вечерам у меня ежедневно конгресс старших сестер, которые приходят ко мне с различными донесениями о госпиталях.
Бумаг моих и книг без меня не выдавай никому.
No 40.
Симферополь. 4 ноября [1855 г.]
(Подлинник письма No 40 - в ВММ (No 15649) на трех страницах; конверта нет.)
Недели через две я начну уже объезжать крымские госпитали прежде, чем выеду отсюда.
Поеду ли через Киев, будет зависеть от того, какое уведомление получу от тебя об имении, т. е. введен ли Витгенштейн уже во владение и пришлешь ли мне верный адрес, иначе делать крюк для нерешенного дела невесело, тем более, что недавно еще в Киевской или Подольской губернии, как мне сказывали, был бунт крестьян против помещиков
(В отчете о действиях III отделения и корпуса жандармов за 1855 г. сообщается: "В Киевской губернии.. крестьяне... по нерасположенности к владельцам просили дозволения всем ополчиться [по манифесту 29 января 1855 г. для борьбы с вражеским нашествием]... с освобождением от работ в пользу помещиков... Хотя... цель крестьян была не возмущение, но тем не менее беспорядки в Киевской губернии увеличивались, так что в некоторые селения должно было ввести воинские команды, а в двух необходимость заставила действовать вооруженною рукою. При этом в одном селении пятеро крестьян убито и четверо ранено, в другом 20 убито и 40 ранено... Превратные толки о свободе и слухи о волнении жителей Киевской губернии возбудили неповиновение помещичьих крестьян и в других уездах..." (Е. А. Моpоховец, стр. 104 и сл.).
"...народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков,- писал В. И. Ленин в статье "Пятидесятилетие падения крепостного права",- не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу... Крестьянские восстания того времени остались одинокими, раздробленными, стихийными "бунтами", и их легко подавляли" (Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 65).).
Государь был здесь несколько часов, осмотрел некоторые госпитали, но я его не видал, потому что оставался в той части госпиталей (их здесь 52), где обходил Мих[аил] Николаевич, а мне в моем пальто казалось неприличным тесниться между мундирными, да и сестры Общины помещены только в том отделении, где я встретил великого князя. Государь хотел остаться всем довольным и остался, хотя многое не так хорошо, как кажется.
Погода стоит уже с неделю сухая, ясная, но ветреная и очень холодная, и больные зябнут жестоко в бараках и госпитальных шатрах; раненых новых совсем нет, потому что почти совсем не дерутся; но больных очень много; сюда прибывает по 500 в сутки. Перекоп весь запружен больными из Гренадерского корпуса, и вывоз делается с каждым днем труднее; я беспрестанно отписываюсь с главнокомандующим; и на бумаге все идет, как нельзя лучше, но не на деле.
Из последнего твоего письма я вижу, что ты совершенно неисправимая особа: спокойствие духа и полная доверенность к себе и ко мне у тебя еще не существует [...].
Здесь все тихо, новостей никаких нет; после отъезда государя осталось все, как было. Жители Симферополя успокоились и надеются провести зиму здесь, а то, было, они уже были наготове дать тягу.
Бог даст, к рождеству Христову, а может быть и прежде, мы увидимся; все зависеть будет оттого, каковы будут дороги и по какому направлению я поеду; больные теперь раскиданы по разным направлениям, и я еще не решился, куда ехать и по какому маршруту.
Кланяйся всем нашим. Поцелуй Машу и Колю. Благослови и расцелуй детей [...]. Напиши мне адрес Анны Ивановны (Анна Ивановна (1799-1869)-сестра П.; дети - его сыновья. ). Прощай, моя милая душка, Господь с вами всеми. Твой.
No 41.
11 ноября [1855 г.]. Симферополь.
(Подлинник письма No 41 - в ВММ (No 15650) на четырех страницах, но исписаны только две; часть текста перечеркнута А.А. Пироговой (об имении Витгенштейна).
Сегодня возвратился из Перекопа, где оставался два дня и смотрел госпитали, заваленные больными из Гренадерского корпуса. С этой же почтой посылаю письмо министру о том, что выезжаю отсюда 1 декабря и поеду на Херсон, Николаев, а может быть, и Киев, если до того получу от тебя что-нибудь более положительного об имении Витгенштейна, как то: адрес, К кому и где отнестись по приезде в Киев и т. п.
Об уплате Сартори писал тоже к Пеликану.
Здесь начались холода, сегодня вода на один вершок подмерзла (В цитированном выше письме Д. И. Менделеева от 19 октября читаем: "А говорят, что будет зимой, когда грязь непроходимая, по колено, не позволит подвозить ничего к городу и выказать нос из комнаты почти всегда холодной... Придется, говорят, попробовать зимой и холод, и голод".); по дороге в Перекоп было порядочно холодно, так что я заказал себе крымский тулуп из смушек; хорошо, что, по крайней мере, хотя грязи нет.
Мне случайно в эту минуту попалось твое письмо от 25 сентября, где ты пишешь про киевское имение и говоришь, что "напиши твое решение, и тогда будет дело в шляпе". Не знаю, тех ли ты мыслей 11 ноября, как 25 сентября. Витгенштейн уже не раз надувался и тебя надувал.
Сейчас получил твое письмо от 30 октября. Вижу, что об имении князя и думать не должно; с ним, известно, каши не сваришь; подумай, поговори и справься получше о рязанском; авось из этого что-нибудь выйдет.
Скажи Сартори, чтобы он сам пошел к Пеликану и сказал ему, что я и камни и оттиски его видел и потому в выдаче денег затрудняться не следует.
О приезде государя сюда я уже, кажется, писал; я не успел его видеть; он не был в том отделении госпиталя, где находились сестры, а я хотел именно там оставаться на случай.
Кланяйся всем нашим [...].
Здесь нового ничего нет. Все, как было, по-прежнему. Слухи разнеслись в Перекопе, что неприятель из Евпатории сел на суда; а на Северной стороне четыре недели, как не слышно ни одного выстрела.
No 42.
18 ноября [1855 г.]. Симферополь.
(Подлинник письма No 42 - в ВММ (No 15651) на одной странице (оборот листа-чистый); конверта нет.)
Кажется, уже предпоследнее письмо, моя несравненная Саша; но ответа на него уже не получу; кончаю здесь свои дела; делал, что мог; много ли сделал, пусть бог судит. Поеду на Херсон, Николаев и Кременчуг; на Киев поеду ли, не знаю, потому что ничего верного от тебя не получил. Тулуп из смушек готов; дела общины приведены, сколько можно, в порядок; транспортное отделение устроено кое-как; раненых осталось уже очень немного; донесения, требования, отчеты в штаб и главнокомандующему почти все переписаны; грязь уже по колена; пора в дорогу.
Сегодня сильный мороз; мы и неприятель в полном бездействии; на будущей неделе, написав к тебе последнее письмо, отправляюсь в Бахчисарай для последнего свидания и последних переговоров. Дай только бог, чтобы ты и дети были у меня живы, здоровы и веселы, тогда и я и жив и весел.
Нового решительно ничего нет, и я пишу только потому, что дал тебе слово писать; напиши Анне Ивановне, чтобы она оставила в Москве в гостинице Торлецкого на железной дороге ее адрес, чтобы я мог ее найти [...].
Прощай, мой ангел. Будь здорова и покойна. Твой, как всегда.
No 43.
Симферополь. 25 ноября[1855 г.].
(Подлинник письма No 43 - в ВММ (No 15652); из четырех страниц исписаны полторы. Весь первый абзац перечеркнут А. А. Пироговой.)
Меня устрашило твое последнее письмо; ты что-то захирела, моя душка; ради бога, если Шмидт (Як. Як. Шмидт (1809-1891)-товарищ П. по учению в Юрьевском университете; был специалистом по женским болезням и придворным акушером; один из участников Пироговского кружка врачей (ферейна) в Петербурге) предлагал, дай себя исследовать; в этих вещах, чем скорее, тем лучше.
Шмидт понапрасну не предложил бы; что ты называешь боком, что за опухоль, про которую ты прежде совсем не писала, и почему ты не попросила Шмидта мне написать две строчки о твоей болезни; все это меня тревожит; напиши, по крайней мере, в Москву, в гостиницу Торлецкого у Красных ворот, чтобы я хоть там узнал еще.
Я выеду отсюда 1 декабря и потащусь через Херсон и Николаев в Екатеринослав.
Нового здесь ничего нет. На этих днях опять несколько дней бомбардировали Северную сторону; полки уходят из Крыма в Россию формироваться; французы выстроили себе бараки деревянные на зиму; драки нигде нет; но что-то будет весною, где-то опять загорится война, уже не вблизи ли Петербурга: Canrobert, пишут, в Швеции. Я поеду пред моим отъездом на несколько дней в Бахчисарай и заеду на Северную сторону Севастополя; больше писать не буду, а разве уже напишу из Москвы.
Будь здорова, моя душка, заботься о своем здоровье. Ты - моя жизнь, ведь ты это знаешь. Детей обними, поцелуй и благослови. Кланяйся всем. Твой.
No 44.
Симферополь. 2 декабря [1855 г.].
(Подлинник письма No 44 - в ВММ (No 15653) на одной странице; конверта нет.)
Завтра я выезжаю. Был на прощанье на этих днях в Бахчисарае, на Бельбеке и на Северной стороне Севастополя. Смотрел на грустный, полуразрушенный и закопченный город. Вся Северная изрыта бомбами, которые неприятель бросал сюда, без всякого, впрочем, вреда, целый месяц. Нет аршина земли, где не было бы огромных ям и не лежало огромных отломков бомб; теперь почти совсем не стреляют; движение в городе мало заметно; мы постреливаем, но, кажется, также без толку (После этого 3-4 слова густо зачеркнуты А. А. Пироговой; разобрать их невозможно.).
Фураж здесь опять жестоко вздорожал; еще более сахар; фунт стоит уже 50 коп. сер. и то не продают более трех фунтов; пуд сена стоит один рубль сер., да и то трудно достать; больных солдат множество, а полушубков еще мало; дороги опять испортились, и лошади начинают падать; тоже и тоже.
Я ожидаю от тебя письма в Москву по адресу, который я уже написал, в гостиницу Торлецкого; напиши в нем, как ты себя чувствуешь, здорова ли ты, мой душенок. Ради бога, береги себя и детей. Я пробуду дня по два или по одному в Херсоне. Николаеве, Харькове, Екатеринославе и Москве. Из Москвы, бог даст, еще напишу, чтобы тебя приготовить к приезду [...].
(Это-последнее из дошедших до нас писем П. к жене с театра войны. Деятельность П. в Симферополе, по воспоминаниям одного из его тогдашних помощников, врача В. С. Кудрина,- "была полна, можно сказать, самой юношеской энергии, и он работал без устали, не имея никогда определенного времени для обеда; нам, ближайшим сотрудникам и ученикам, оставалось только всеми силами подражать своему любимому наставнику, относившемуся к нам строго и требовательно по службе, но всегда очень радушно в частных беседах по вечерам за чаем в его скромной городской квартире". Врачебно-административная деятельность П. в Крыму и деятельность сестер милосердия отражены в письме П. к проф. Зейдлицу и в других документах настоящего раздела.)
II. ПИСЬМО К К. К. ЗЕЙДЛИЦУ
Севастополь, 16-го, 17-го и 19-го марта 1855 г.
(Письмо к проф. К. К. Зейдлицу, подобно севастопольским письмам П. к жене, является документом, отражающим мысли и взгляды гениального хирурга непосредственно в момент их возникновения, освещающим события при самом их зарождении. Но в отличие от писем к жене оно заключает в себе сообщения и мысли, выясняющие развитие военно-медицинской доктрины великого русского ученого, принятой затем в армиях всего мира.
Подлинное письмо, на немецком языке, не найдено; опубликовано Н. Ф. Здекауером в русском переводе. Печатается по тексту этой публикации; включено в книгу: "Севастопольские письма Н. И. Пирогова" (стр. 175 и сл., 1907); небольшой отрывок перепечатан в журн. "Медицинское обозрение" (1885, No 21, стр. 849 и сл.). Является ответом на два письма З-ца к П., который отослал их, вместе с настоящим, Н. Ф. Здекауеру для прочтения друзьям. Одно письмо, З. (от 19 октября 1854 г.) также опубликовано Здекауером в русском переводе ("Р. ст.", 1885, т. 47, No 9, стр. 461 и сл.; полностью воспроизведено в "Севастопольских письмах", 1907). Это письмо 3-ца вызвано опубликованной тогда третьей частью Клинических монографий П. "Статистический отчет" (1854 г.). См. еще в разделе "Воспоминания о Крымской войне").
Aequinoctium russum. (Русское равноденствие [по календарю]).
Христос воскресе!
Любезный друг!
Благодарю, что вы меня не забыли. Не даром нам здесь, по высочайшему повелению, засчитывают месяц за год службы. Если уже в обыкновенной жизни, в течение суток, человек может преспокойно умереть каждую минуту, т. е. 1440 раз, то возможность умереть возрастает здесь, по крайней мере, до 36400 раз в сутки (число неприятельских выстрелов) [...].
Я более трех недель был болен совершенно так, как в Петербурге в 1842 г.; но так как я теперь опытнее стал и лучше узнал свою натуру, то я уже до того дошел, что теперь могу выходить. Гретые морские ванны и постепенный переход от них к холодным обливаниям удивительно хорошо подействовали на меня. Я теперь опять обливаюсь, как я это в Петербурге делал в течение нескольких лет, из ушата холодною морскою водою и чувствую себя опять здоровым. Прежнее беспокойство, боязнь смерти, я не испытывал и был спокоен и резигнирован (Покорен [судьбе]) во время моей болезни [...]. Но довольно о моем ничтожном я.
Общее несчастье и горе важнее этого. Кровь, грязь и сукровица, в- которых я ежедневно вращаюсь, давно уже перестали действовать на меня; но вот что печалит меня,- что я, несмотря на все мои старания и самоотвержение, не вижу утешительных результатов, хотя я моим младшим товарищам по науке, которые еще более меня упали духом, беспрестанно твержу, чтобы они бодрились и надеялись на лучшие времена и результаты. Один из них, дельный, честный и откровенный юноша, уже хотел закрыть свой ампутационный ящик и бросить его в бухту.
- Потерпите, любезный друг,- оказал я ему,- будет лучше.
Между тем уже наступило весеннее равноденствие! Я ваши два письма читал во время моей болезни, а то, не прогневайтесь, они остались бы нечитанными, и я приберег бы их до своего возвращения. Читал я и вашу критику моих взглядов, не без улыбки, а также и ваше мнение о происхождении чумы. Мое убеждение об определенном, неизбежном отношении смертности в каждой болезни и в каждой значительной хирургической операции так глубоко коренится во мне, что никакая, хотя бы и от друга происходящая критика не в состоянии поколебать его.
Я утверждаю, что ни в одной болезни, за исключением перемежающейся лихорадки, если она достигла повальных размеров и господствует эпидемически, какое бы то ни было лечение, даже придворно-атомистическое, (Имеется в виду шарлатанская система Мандта ) не могло бы значительно изменить процент смертельных исходов. Холера, тиф, воспаление легких, эпидемический скорбут, кровавый понос - до очевидности подтверждают это. Совершенно то же самое наблюдал я и при каждой значительной, опасной операции, если она в массах или эпидемически, как это бывает в военное время, повторяется.
(Зейдлиц жил тогда в своем имении близ Юрьева и писал Пирогову: "Моему дорогому другу и соратнику на зеленом поле Конференции СПб. Медико-хирургической академии профессору Пирогову. Вас менее удивит, что я при настоящих своих занятиях сельским хозяйством прочитал вашу хирургию, нежели то, что берусь за перо, чтобы с вами кое о чем поспорить. Само собою разумеется, что мне и в голову не могла прийти мысль осуждать или критиковать вашу хирургическую богатую опытность и сделанные из нее выводы. Я желаю с вами обсудить только некоторые общенаучные положения, которые вы, как мне кажется, в ущерб себе самому и нашей благородной науке и особенно практической медицине с какою-то математическою уверенностью отстаиваете. Вы сами сознавались, что и теперь способны колебаться в своих убеждениях - и не перестанете их подвергать строгой поверке, дабы там, где это окажется необходимым, заменить их более верными данными... В 3-м выпуске вашей "Хирургической клиники", на 2-й странице, вы высказываете убеждение, "что во всякой болезни и во всякой операции существуют постоянные незыблемые отношения в неудаче и смертельном исходе их". Это справедливо, если при этом имеется в виду известная отдельная болезнь или операция, но две различные между собой болезни или хирургические операции, при одинаковой внешней обстановке, непременно покажут, что они, именно потому, что они не одни и те же, могут иметь неодинаковые исход и окончание. Наблюдая целый ряд болезней и хирургических операций, мы усмотрим известный процент неудач и смертельных исходов, который выразится арифметическим числом, по вашему мнению и этим выразится их особенность, так сказать их натура.
Но вы сами опровергаете это положение следующими затем словами: "Эти отношения находятся в зависимости от постоянных влияний внешних условий на различные болезненные процессы, от индивидуальности больного и от вида травматического поранения, неизбежного при каждой операции". Эти три внешние фактора (в патологии приводится их более) между собой различны во времени и пространстве и поэтому являются главными причинами того, что известные болезни и хирургические операции в разное время и в разных местностях относительно неудачи или смертельного исхода не одинаково протекают, а следовательно, и не дают постоянных статистических результатов. Я с намерением употребил выражение "статистических", потому что введение ваше, очевидно, стремится к тому, чтобы доказать, что полученные в массе статистические результаты дают самое верное понятие о натуре болезни и об оценке способа лечения..."
О применении статистики в медицине П., кроме названной выше монографии, писал в своих обширных классических исследованиях, в том числе, в "Началах". В 1849 г. П. сделал в кружке врачей (ферейне) сообщение "О применении статистики..." (1883 г.).
Пребывание мое в Севастополе еще более утвердило во мне это убеждение. То, что я в течение пятнадцати лет наблюдал в петербургских госпиталях, то же, но в более грандиозных размерах, повторяется и здесь. Можно подметить отдельные колебания, которые легко объясняются; но в общем то, что в Петербурге давало смертность трех из пяти, и здесь дает три с половиной и три четверти из пяти. Приводимое вами против меня популярное мнение, что хорошее лечение дает лучшие результаты плохого, только для отдельных случаев справедливо, и те должны подлежать беспристрастным разбору и оценке. По слухам, А. Мейер счастливый литотомист. Б. Мейер удачно оперирует бельмо, В. Мейер отлично срезывает и спиливает ноги. (Фамилии "Мейер" приведены в общем смысле, вроде: "А. Иванов", "Б. Иванов" и т. п.).
Но мы знаем, что существуют и лживые трубачи прославления.
Убедитесь сами, а главное, считайте на бумаге, не надейтесь на свою память, сравнивайте успехи счастливых и несчастливых врачей, если возможно при равной обстановке, и потом уже оценивайте результаты. Отбросьте бабьи толки, департаментские отчеты, хвастливые рассказы энтузиастов, шарлатанов и слепорожденных,- спокойно следите за судьбою раненых, с пером в руках из операционной комнаты в больничную палату, из палаты в гангренозное отделение, а оттуда в покойницкую - это единственный путь к истине; но путь не легкий, особенно если наблюдатель пристрастился к известной операции или если другой оперирующий коллега непременно хочет быть счастливым, а еще хуже, если он обязан официально донести департаменту об успехах своих действий; тогда боже упаси от правдивых статистических расчетов, они тогда не безопасны для существования хирурга.
Об этом можно еще много толковать. Я, может быть, если останусь жив, да отслужу свои тридцать лет, - не забудьте, что нам считается месяц за год службы,- соберу результаты моих статистических наблюдений об ампутациях и обнародую их. (Все это опубликовано в "Началах" (т. I, 1941, т. II, 1945).
Ампутация, как одна из грубейших больших операций, доказывающая несовершенство искусства, именно ясно доказывает, что потеря каждого члена нашего тела имеет свой постоянный фатальный процент смертности. О некоторых других значительных хирургических операциях еще можно утверждать, что известными приемами, которыми обладают только знаменитые хирурги, оперированные ими ограждаются от большей смертности (В письме 3-ца, между, прочим, говорится: "Одна ласточка еще не указывает на лето, и один Пирогов еще не составляет золотой век хирургии".). Можно, например, допустить при камнесечении, что лучший успех этой операции зависит от ловкости, с которой оператор захватывает, и легкости, с которой извлекает мочевой камень; а о вашем эстонском Буяльском можно тоже сказать, что он вылущивал шулята с особенною ловкостью и возможно меньшим растяжением семенных канатиков и т. п. (Ил. Вас. Буяльский (1789 - 1864) - талантливый хирург первой трети XIX в. О нем: E. M. Маргорин (1948). В комментируемом тексте П. иронически применяет имя Буяльского по поводу следующего сообщения Зейдлица: "Я желал бы, чтобы вы хоть раз увидели, как эстляндский мужик в моем имении скоро и ловко выхолащивает моих козлов и бычков своим хлебным ножом, который он оттачивает на подошве своего сапога, и при этом из целой сотни не терял ни одного оперированного, между тем, как ветеринары далеко не так счастливы" (ср. у академика E. H. Павловского, 1948, стр. 89).
Но при ампутациях, если не допускать со старыми бабами легкую и тяжелую руку, нельзя допустить прямого влияния на успех операции ни ловкости оператора, ни даже особых искусных приемов, которыми он владеет. Скорость, с которою совершается ампутация, как известно, тоже не влияет на успех этой операции. Оперативные приемы при ампутациях так просты, что их можно бы с закрытыми глазами исполнить. Если нож остер, пила хорошо зазубрена, мягкие части отрезаны чисто и при том так, что покрывают кость, если, наконец, все кровоточащие сосуды, хорошо перевязаны, то ампутация lege artis (По всем правилам искусства.) совершилась. Так делается это ежедневно; мы видим, все идет, как по маслу.
На моих глазах здесь тринадцать или четырнадцать врачей оперируют, не считая самого себя (Т. е. самого П. (неудачный оборот фразы здесь и в других местах этого письма зависит, конечно, от переводчика); все они оперируют хорошо; ампутированные пользовались в пяти различных госпиталях, и я предоставлял каждому врачу вести последовательное лечение по своему усмотрению, если оно только сколько-нибудь казалось целесообразным; да я многих и сам пользовал, и все-таки результаты до сих пор остаются одни и те же; то же самое было в Симферополе, Карасубаваре и в других госпиталях. Кто по своей натуре предназначен к дурному результату, дает его с ужасающим фатализмом, и дает его, "хотя из кожи вон полезай"
(По поводу такого рода, отдающих фатализмом, заявлений П. в его "Статистическом отчете 1852-1853 гг." 3-ц писал: "На стр. 6-8 вы подробно разбираете внешние влияния и все-таки на стр. 10 приходите к заключению, что всякая болезнь и всякий хирургический оперативный метод имеют определенный процент смертности, только несколько видоизменяемый страною, особенностями класса народа и внешними влияниями. На это изречение, противоречащее вашей собственной, столь ценной опытности, вероятно, повлиял недавно введенный, без всякой критики, в разнообразнейшие отрасли медицины статистический метод... Влияние неверных выводов, вероятно, породило несколько грустное настроение, проглядывающее в 3-м выпуске вашей "Клиники". Под влиянием этого безотрадного настроения духа вы выразили научную ересь, "что процент смертности независим от врачебного влияния").
Администрация (Под словом "администрация" П. имеет в виду устройство, распорядительность, постановку дела.) госпиталя еще имеет известное влияние на успех ампутации, но и то только в некоторой степени. Хороший воздух, опрятность, питательная пища влияют, конечно, на успех операции; но и чистый воздух не везде одинаковый. Есть госпитальная зловредная конституция, о которой я давно уже проповедую, которую не исправляют ни доступ чистого воздуха, ни целесообразное распределение больных, ни хорошая пища; причина ее кроется, вероятно, в почве, на которой выстроен госпиталь, или в стенах его, наконец, не знаю, где. Есть больные и довольно многочисленные, на которых более чистый воздух, повидимому, вредно влияет.