Страница:
К нам подходят понемногу резервы, но транспорт все еще труден, как и прежде. После того как около 6 января были морозы градусов в 7-8 и стоял дней пять санный путь, всё опять растаяло; сделалось тепло, как в апреле; а теперь вот уже три дня тихо, градуса 2 мороза, а на солнце градусов 10 тепла.
Неприятель, верно, много терпит; вчера еще перешли к нам человек шестнадцать англичан и египтян; жалуются на холод и удручающие работы; от нас также иногда перебегают то какой-нибудь поляк, то рядовой, пропивший аммуницию. Вылазки ночные дня четыре не делаются; может быть, приготавливаются к чему-нибудь подельнее; на этих вылазках англичан застают в траншеях почти всегда спящих, и потому наши вылазки в английские траншеи почти всегда удачны; и бьют их, и вяжут, и живьем берут; во французских траншеях это не так легко удается: французы бдительнее.
Наши покуда переносят труды и перемену погоды еще довольно порядочно, хотя больных поносами и лихорадками и у нас довольно; но резервы на пути, около Перекопа, потеряли от усталости по топкой грязи, холода и изнурения разом триста человек, которых поутру нашли в грязи замерзшими. Мясо и хлеб покуда есть, вино также есть, хотя и не всегда, сахар вздорожал: пуд-17 руб. и более, а дня два его почти совсем и достать нельзя было; но покуда все еще нельзя жаловаться на сильные недостатки; прибывают постепенно и полушубки для армии. Итак, что будет из этого всего, никто ничего не знает.
Князь Меншиков живет так же, как и прежде - как будто бы его и не существовало; Сакен, о котором прежде много говорили, также стих, его также мало слышно. Корабли на бухте стоят спокойно; одни - в половину или меньше вооружены, а другие, как, например, корабль "Двенадцать апостолов", и совсем без пушек,- стоят и зевают; пароходы, штуки четыре, иногда снуют по бухте, да вечером держат караул; мачты затопленных кораблей выглядывают из моря; один из них подмыло и приподняло из воды, по этому-то случаю, говорят, и "Двенадцать апостолов" обезоружили, приготовив для затопления. Шесть неприятельских винтовых стоят в виду, верстах в семи от входа в бухту, все другие отосланы ими в Стамбул на зимовку.
Что делается в Балаклаве, мало известно; словам пленных и перебежчиков нельзя верить, а других лазутчиков, кажется, у нас нет; в какой мере англичане и французы терпят, мы знаем только из газет и от дезертиров. Конца еще не скоро предвидится, но, кажется, наступление весны в феврале должно же что-нибудь решить, кто сильнее и настойчивее.
В городе все тихо; мы занимаем дом на Екатерининской улице, которая идет прямо от пристани (Графской) в гору и оканчивается бульваром, к которому примыкает возвышение с батареей No 3.
Квартира наша теперь огромная, комнат семь, все меблированы, только холодны, и как дров здесь нет в излишестве, то мы и заняли только три комнаты. Екатерининская улица мало пострадала от бомбардирования; только нижний ее конец, примыкающий к батарее, усыпан черепками бомб; окна домов перебиты, и есть местами пробоины в стенах, но нет ни одного совершенно разрушенного дома.
В этой улице сделаны четыре баррикады из камней, в каждой по две и по четыре пушки. К нашему жилью нужно также пробираться через, одну баррикаду.
Мы однажды в прекрасную лунную ночь, гуляли вдоль нашей улицы и, заговорившись, дошли до подошвы батареи. Мы заметили это, когда уже увидали вблизи бомбы, которые летали вблизи нас. Обермиллер начал жаловаться, что у него подошвы от страха вспотели; Калашников уверял, что, подвергаясь во время прогулки опасностям, мы не можем надеяться ни на какую награду; вследствие этих причин мы воротились по отломкам бомб домой, положив за правило вперед не подвергать жизнь опасности, гуляя.
Впрочем, все это страшно и жутко издали; вблизи опасность принимает совсем другой характер. Занятий все еще гибель; устраиваются новые госпитали, по причине трудного транспорта раненых, в самом городе; в Дворянском собрании устроен уже давно перевязочный пункт; в танцевальной зале и на хорах лежат больные; на биллиарде лежат корпия и бинты; в буфете лежат фельдшера.
Только что сейчас прибыло второе отделение сестер; начальница их, Меркурова, принесла мне твои и детей дагерротипы; Коля - не похож, серьезен; ты прекрасно удалась, и я целовал тебя и детей несколько раз; спасибо, душка, за прекрасный подарок; сегодня же получил и письмо от 30 декабря.
Сестры первого отделения от занятий, непривычных для них, от климата и от усердия к исполнению обязанностей почти все переболели; сама их начальница лежит при смерти; три уже умерли. Я рад, что наконец хоть одно отделение сюда прибыло; оно здесь необходимо, некому поручить раздавать вино и чай больным [...].
Жизнь моя здесь такова: я встаю в семь, в восемь с половиной меня ждут прикомандированные ко мне распорядительным начальником штаба Сакена (кн. Васильчиковым) ( Викт. Иллар. Васильчиков (1820-1878)-один из самых распорядительных генералов - участников обороны Севастополя. Оставил интересные записки о Крымской войне.) дрожки, и еду в госпиталь, где и остаюсь до двух и более, а потом еду в лодке на другую сторону (Северную) в прежние госпиталя и остаюсь там до четырех.
Обедаю два кушанья: борщ и котлеты с пикулями и кайеном, которые я вместе с сигарами и шоколадом от Маши получил 9 января 1855 г.; из трех или четырех склянок пикулей только одна уцелела, а другие разбились, но и одной совершенно достаточно [...]. Кланяйся Богд[ану1 Александровичу] и Емилии Антоновне] ( Б. А. и Эм. А. Глазенапы ).
Скажи, что Бог[дан] Александрович] должен теперь переменить взгляды на войну и флот наш. Кланяйся Шульцу, скажи, чтоб он мне что-нибудь писнул, и я соберусь скоро ему написать. Кланяйся Здекауеру и Сольбригу [...].
No 14.
Севастополь. 26 января 1855 г.
(Подлинник письма No 14-в ВММ (No 15626), на четырех страницах; число "26" переделано П. из "22"; конверт без адреса.)
Твое последнее письмо от 14 января лежит передо мною. Вижу, что ты опять начинаешь терять терпение. Это не должно быть, однажды говорю навсегда. Как я могу тебе определить наверное, когда возвращусь; разве оно зависит теперь от меня; и я не понимаю, как ты, зная меня, спрашиваешь о 22 марте; разве я когда определяю день или срок? Напрасно ты упрекаешь меня, что я тебя надул. Я говорил и тебе и всем, что я ехать или исправлять какую-либо должность никогда не буду напрашиваться, как я бы ни был убежден, что эта должность будет по мне; а если мне дадут ее, то считаю за низость и малодушие отказываться. Чем же я виноват и перед кем, что у меня в сердце еще не заглохли все порывы к высокому и святому, что я не потерял еще силу воли жертвовать; а то, для чего я жертвую счастьем быть с тобой и детьми, должно быть также дорого для тебя и для них.
Сюда приехал на днях старик Волков из Москвы, служивший в двенадцатом году в ополчении; он уехал от детей и внучат, чтобы помогать раненым, и говорит:
- Как же можно, батюшка, такую крепость отдать; а я сюда приехал потому, что маракую и Четь-Минеи, сумею помочь, сумею и ублажить больному.
Так же и я думаю. Впрочем, я знаю, что и ты так же думаешь, а написала это в минуту горести. Отгони грусть,- верь, люби и уповай. Я, слава богу, покуда не унываю, да и скучать здесь времени нет, хотя бы иногда и хотелось поскучать о вас, моих милых; но день, несмотря на однообразие осады, летит в заботах. Я переменил квартиру; мне отвели почти целый дом на Николаевской улице, дали дрожки с одной лошадью в мое распоряжение, и я разъезжаю по четырем госпиталям и перевязочным пунктам; всякий день новые раненые; у меня мой отдельный двор, состоящий из десяти врачей и двадцати сестер; все вокруг меня в деятельности.
До двух и до трех продолжается перевязка раненых и операции, потом я схожу обыкновенно на баркас и переезжаю через бухту на Северную сторону; там также госпиталь; оттуда возвращаюсь к обеду домой; наевшись борща и котлет или котлет и борща, пью чашку кофе и засыпаю; в шесть часов вечерняя визитация, вечером - поверки и корреспонденции или иногда и шахматы; так проходит день за день; грохота пушек, лопанья бомб и не замечаешь.
Недавно однако же французы вздумали пустить несколько ракет, состоящих из чугунных цилиндров с каким-то зондиком на конце, из которых две упали саженях в десяти от нашего перевязочного пункта, и одна сделала глубокую яму аршина в два с половиной на улице, но никому и ничему вреда не причинила. Ночью слышится пальба при вылазках; недавно (третьего дня) наши у четвертой батареи Южной стороны засыпали девять пудов пороха в контрмину и взорвали неприятельскую мину, как слышно, весьма удачно. За полчаса до взрыва перебежал к неприятелю один из солдат, поляк, а с 12 января перебежало поляков и подсудных солдат человек до пятнадцати; зато и от них, то и дело, к нам перебегают по три и по четыре, рассказывая разные нелепости.
На этих днях, однакоже, к чему-то приготовляются; это секрет покуда, но когда это письмо придет к тебе, то уже не будет более секретом; от меня потребовали также сестер и двух хирургов; дело будет, как кажется, между Евпаторией и Севастополем, да может быть и у самого Севастополя, потому что мне велено готовить кровати для больных. Место-то еще можно как-нибудь найти, но матрацов и белья нехватает; больные лежат недели по три на одном и том же грязном матраце и в одной и той же одежде; все-таки, однакоже, теперь меньше грязи и нечистоты; сестры помогают нам усердно; жаль только, что между ними, точно так же, как и между военными в главной квартире, есть множество интриг.
Сегодня был в первый раз у Остен-Сакена - человека чрезвычайно вежливого и любезного. Он об одном человеке (О кн. А. С. Меншикове.) говорит напрямик правду, и - поделом.
Я рад, что перебрался сюда, в город; в Главном штабе главнокомандующего сухопутных и морских сил в Крыму, не в упрек будь ему сказано, зело скучновато; хоть бы он острил побольше, а то теперь и острот даже от него не слышно. В городе хоть есть чего посмотреть; дома мало пострадали от бомбардировки; только что народу мало, зато солдат много; виднеются иногда и женщины, остались некоторые, даже и жены моряков; так, одна, жена капит[ана] Протопопова (парох[од] "Крым"), поит больных в бараках на Северной стороне чаем, а сама живет с мужем на пароходе, курит папироски и весьма уважает Калашникова, с которым она познакомилась при постели больных.
Ты меня пожалуйста, моя душка, не торопи; не забудь, что я уже теперь вольный казак и заслуженный профессор; отслужил мои двадцать пять лет по новой царской милости и отслуживаю уже еще пятилетие( Имеется в виду указ о зачете всем боевым участникам обороны Севастополя каждого месяца службы за год. "В виде особого изъятия" разрешено было "распространить на учебную службу" П., "по уважению к заслугам, оказанным во время пребывания его в Севастополе для подавания пособия раненым, права, дарованные севастопольскому гарнизону, т. е. считать каждый месяц нахождения в Севастополе за год выслуги и по учебной части". После 6-го пятилетия профессора МХА не имели права оставаться на службе в ней.), а служить здесь мне во сто крат приятнее, чем в академии; я здесь, по крайней мере, не вижу удручающих жизнь, ум и сердце чиновнических лиц, с которыми по воле и неволе встречаюсь ежедневно в Петербурге.
В войне много зла, но есть и поэзия: человек, смотря смерти прямо в рыло, как выражался начальник штаба Семякин, когда шел на приступ с азовцами, смотрит и на жизнь другими глазами; много грусти, много и надежды; много забот, много и разливной беззаботности.
Мелочность, весь хлам приличий, вся однообразность форм исчезает; здесь не видишь ни киверов с лошадиными хвостами, ни эполет, ни чиновнических фраков и даже ордена видишь только изредка; просто все закутано в солдатскую сермягу, в длинные грязные сапоги, как дома, так и на дворе; я этот костюм довел до совершенства и сплю даже в солдатской шинели. Посмотришь в госпитале, и тут вся наша формальность исчезает: кто лежит на кровати, кто на наре, кто на полу, кто кричит так, что уши затыкай, кто умирает не охнув, кто махорку курит, кто сбитень пьет.
Теперь в госпитале на перевязочном пункте лежит матрос Кошка, по прозванию; он сделался знаменитым человеком; его посещали и великие князья. Кошка этот участвовал во всех вылазках, да не только ночью, а и днем чудеса делал под выстрелами. Англичане нашли у себя в траншеях двоих наших убитых и привязали их, чтобы обмануть наших, думая, что их будут считать за часовых.
Кошка днем подкрался ползком до траншей, нашел английские носилки, положил труп на эти носилки из полотна, прорезал в них дырья и, пропустив через дырья руки по плечо, надел носилки вместе с трупом себе на спину и потом опять ползком с трупом на спине отправился назад восвояси; град пуль был в него пущен, шесть пуль попали в труп, а он приполз здоровехонек.
Теперь он лежит в госпитале; его хватили на вылазке штыком в брюхо, но, к счастью, штык прошел только под кожей и не задел кишки. Он теперь оправился, погуливает, покуривает папироску и содрал еще недавно с попа и с Калашникова по двугривенному на водку. С великими князьями приехал, говорят, сюда Тимм, и портрет Кошки будет напечатан в Листке (Кошка, Федор - матрос 30-го флотского экипажа, герой обороны Севастополя. О нем - у Н. В. Берга, гл. IV, стр. 191 и сл. Тимм, Вас. Фед. (1820-1895)-художник, издатель "Художественного листка" (1851-1862).).
Погода здесь опять изменилась. После морозов в начале января настала весенняя погода; дня три тому назад подмерзло опять, а теперь два дня опять оттепель, и дует южный ветер; мы отворяем балкон, погода как в С.-Петербурге в апреле месяце.
О делах в Европе я знаю только по слухам и по некоторым запоздалым ведомостям; не верю. чтобы мир состоялся,- слишком далеко зашли, разве какое чудо случится, и будет какая-нибудь блистательная неудача с той или с другой стороны. Во французских газетах я читал все-таки о "coup decisif" (Решительный удар); пленные и дезертиры толкуют также о бомбардировке в феврале месяце, но все это пустое; un coup decisif теперь покуда ни с той ни с другой стороны невозможен; неприятелю, очевидно, нельзя взять Севастополь, не обошедши нас и с Северной стороны; на штурм они не сунутся. Чтобы обойти нас с Северной стороны, им нужно сделать еще сильный десант, а чтобы сделать сильный десант, нужно другое время года. Что будет с нашей стороны, если состоится это движение одного отряда, вероятно к Евпатории, которое теперь предполагается (и содержится в тайне), один бог знает, а уж верно не Меншиков, который недавно, встретив одного из врачей, спрашивал его:
- Много ли раненых?
- Всякий день прибывают,- отвечал тот.
- Долго ли же это будет продолжаться, скажите мне,- сказал Меншиков.
- Это вашей светлости лучше знать.
- Поговаривают что-то о мире,- ответил главнокомандующий.
Сколько можно судить по рассказам дезертиров, войско у англичан довольно деморализовано; все наши вылазки против англичан гораздо лучше удаются, чем против французов; англичан застают обыкновенно спящими в траншеях; недавно один дезертир рассказывал, что лорд Раглан исчез; вероятно, что его хотят сменить; говорят, что если бы не удерживал строгий караул, то перешли бы к нам целые роты из legion entranger (Иностранного легиона) и от англичан.
Дай бог, чтоб это была правда. Кораблей их теперь немного видно; из моих окон можно насчитать только до шести, в расстоянии шести-семи верст.
Скажи Шульцу, чтобы он во время пиления посматривал за вещами, сложенными в той комнате, где стоит пила; вообще, мне не нравится, что ты ему отдала ключ от этой комнаты: в ней сложен и спирт, и инструменты, а я знаю, каков надсмотрщик Шульц, и я боюсь, что половина вещей растеряется. Скажи ему, чтобы он пилил вдоль (Langsschnitte des Weiblichen Beckens), как можно более женских тазов и делал бы больше, чем говорил (Шульц выполнял эту работу для "Топографической анатомии" П. В этом труде П. проявил гениальность ученого, творческую фантазию мыслителя, изобретательский талант новатора, тонкую наблюдательность художника. Исследование начато печатанием в 1851 г. и закончено в 1859 г. Выходило оно частями в виде атласа на листах большого формата, с отдельными тетрадями объяснительного текста. Четырехтомный атлас состоит из 224 таблиц, на которых представлено 970 распилов в натуральную величину, рисованных художниками под наблюдением автора. Объяснительный текст - на латинском языке - состоит из четырех тетрадей большого книжного формата в 768 страниц. Текст "Топографической анатомии" изложен автором по-русски и напечатан в распространенных "От. зап.". Редакция поместила статью П. в художественном отделе, рядом с драмой поэта Л. А. Мея "Псковитянка". В этой статье изложены основные принципы труда. П. и здесь имел главным образом в виду приложение научных открытий к практической медицине.
"Господствующая мысль моего труда проста,- писал П.- Она состоит в том, чтоб посредством значительного холода, равняющегося не менее как 15°, довести все мягкие части трупа до плотности твердого дерева. Во время моих занятий я напал на мысль сделать еще другое приложение холода к топографической анатомии. Мне представилась возможность посредством заморожения изучить положение, форму и связь органов, не распиливая их в различных направлениях, а обнажая их на замороженном трупе, подобно тому, как это делается и обыкновенным способом. Конечно, этого нельзя сделать без помощи долота, молотка, пилы и горячей воды. Подобно тому, как в Геркулане открывают произведения древнего искусства, залитые оплотневшею лавою, так точно нам нужно в замороженном трупе обнажать и вылущать органы, скрытые в оледеневших слоях" ("Анатомия разрезов", стр. 391 и сл.).
В другом месте П. заявлял: "Возвратясь в 1856 г. в С.-Петербург, я принялся оканчивать мой анатомический атлас и напал на мысль, вместе с разрезами замороженных трупов пластинками, в трех направлениях, представить первые опыты скульптурной анатомии; для этого я придумал обнажать разные (особенно подвижные) органы в нормальном их положении на замороженных трупах, работая через оледеневшие ткани долотом и молотком; вышли превосходные препараты, чрезвычайно поучительные для врачей; положение многих органов (сердца, желудка, кишек) оказалось вовсе не таким, как оно представляется обыкновенно при вскрытиях, когда, от давления воздуха и нарушения целости герметически закрытых полостей, это положение изменяется до крайности. И в Германии, и во Франции пробовали потом подражать мне, но я смело могу утверждать, что никто еще не представил такого полного изображения нормального положения органов, как я; атлас мой разошелся по библиотекам европейских университетов, и теперь его нет более у книгопродавцев" (Письмо к И. В. Бертенсону от 28 декабря 1880 г.). О зарождении идеи "Ледяной анатомии" еще в 1836 г. см. в тексте
Академия Наук присудила П. за его труд полную Демидовскую премию. "Что касается до обогащения наших познаний, которым наука обязана этому сочинению, то изучение его обещает много нового и поучительного для бесчисленных частностей" ("Дем. нагр.", XXIX, стр. 8). Разбор сочинения представил академик К. М. Бэр (там же, стр. 35-46). "Бэр с полной компетенцией мог оценивать всю глубину гениального обоснования Пироговым топографической анатомии как основы хирургии; и эти основы, возведенные Пироговым, остаются и останутся незыблемыми при всем техническом прогрессе современной и будущей хирургии. Если для до-пироговских хирургов разрез места операции сводился к искусству произвести его в ряде случаев одним движением ножа, то Пирогов детально разбирает последовательно лежащие слои тканей и создает учение о фасциях соединительно-тканных пластах, связанных с мышцами и сосудами. Это был крупный шаг вперед для техники производства операций, при которой каждое движение ножа преследовало определенную анатомическую цель и для понимания причин послеоперационных осложнений; ибо, например, ход нагноений может зависеть от характера расположения фасций в месте операции" (E. H. Павловский, стр. 152). Из предшествующей научной литературы об этом труде отмечу книги и статьи С. П. Делицына, В. И. Разумовского, В. А. Оппеля,
П. П. Лазарева, В. H. Шевкуненко.
В заключительной части статьи в "От. зап." П. сообщает о присвоении его открытия бойким французским анатомом. "Начав мою работу,- пишет он,- еще за 20 лет, я не спешил и никогда не думал о первенстве, хотя и твердо был уверен, что до меня никто не делал такого приложения холода к изучению анатомии... Гораздо замечательнее было по следующим обстоятельствам появление в свет труда, сходного с моим, под прекрасным небом Франции". Дальше - рассказ о том, как П. еще с 1853 г. представил в Парижскую академию пять выпусков своего атласа "Топографической анатомии". Об этом труде русского ученого было сделано в заседании Французской академии 19 сентября того же года сообщение, напечатанное в ее протоколах. Спустя три года французский анатом Лежандр представил в Парижскую академию несколько таблиц, выполненных по тому же методу сечения замороженных трупов, и получил монтионовскую премию.
Об этом было напечатано в тех же протоколах той же академии, но имя П. не упоминалось. "Мой труд как будто бы не существовал для академии",- пишет Николай Иванович и добавляет иронически, намекая на Крымскую войну: "Я ничем другим не могу объяснить это забвение, как восточным вопросом, в котором вероятно и Парижская академия, по чувству патриотизма, приняла деятельное участие".
К сообщению о плагиате иностранными учеными изобретений и открытий русских ученых можно прибавить заявление П. о том, что немецкий профессор Гюнтер "изобрел" остеотом (инструмент при операции на костях), совершенно сходный с "остеотомом" П., значительно позже опубликования чертежа П.
Инструмент, которым работал Шульц,- огромная механическая пила, сооруженная на средства П. механиком Профетом; она занимала целую комнату в клинике П. при МХА (П. А. Белогорский, стр. 41). См. еще письмо No 15 ).).
Кланяйся нашей Маше, целуй ее; кланяйся Ем[илии1 Ант[о-новне], Богд[ану] Александровичу]. Ради бога, моя душка, вооружись терпением. Не грусти, крепись, мужайся, надейся; ты у меня молодец; за энергией тебе не в карман лезть; помни, что чем бодрее ты, тем бодрее я. Портрет у меня всегда в боковом кармане у сердца. Целуй и прощай, моя неоцененная Саша.
Прилагаемые два письма отправь по адресу.
No 15.
30 Генваря [1855]. Севастополь
( Подлинник письма No 15-в ВММ (No 15627), на четырех страницах; конверта нет.)
Спешу написать тебе, моя милая Саша, несколько строк; сегодня едет фельдъегерь. Много поэтому писать некогда. Впрочем, все то же, по-старому. Одна только новость о себе: я на этих днях любопытствовал посмотреть наши батареи и к этому открылся удобный случай. Адъютант Сакена ездил парламентером к французскому лагерю; в это время стрельба с нашей и с неприятельской стороны прекращается, и можно смотреть с батарей на неприятельский лагерь так же удобно, как смотрели мы в Ораниенбауме на английский флот (Это было летом 1854 г., когда П. жил с семьей в Ораниенбауме. Огромный англо-французский флот не сумел тогда добиться положительного результата и вынужден был оставить русское побережье на Балтийском море.).
Я поехал на дрожках на шестой бастион, отстоящий от моей квартиры версты полторы. Улица, ведущая к нему, Большая Миллионная, потерпела много от бомб; все дома в ней почти разрушены; бомбы пробили крыши и отчасти стены, а остальное докончили наши солдатики, которым позволено выбирать из разбитых домов стропилы, полы, двери, словом, все, что в них есть деревянного, для топки и для постройки себе землянок.
Когда мы подъехали к шестому бастиону, то подняли у нас белый, парламентерный флаг. Выстрелы с батарей умолкли. Я подошел сначала к стене, находившейся уже прежде, до неприятеля, в этой части города и сооруженной более против татар, чем против европейских неприятелей. Поэтому за ней сделан огромный вал и снабжен огромными корабельными пушками. Опустили щиты, заслоняющие наших от выстрелов, чтобы лучше можно было всё видеть, вооружились подзорными трубами и начали смотреть в оба. Вдали, сажен за четыреста, виднелась на возвышении неприятельская батарея, а саженях в двухстах от нас видны были и траншея; из них выстроилось также множество голов французских, любопытствующих подобно нам.
Наш парламентер, с белым знаменем в руках, верхом, сопровождаемый тремя или четырьмя всадниками, спускался медленно вниз с нашей горы в долину, впереди ехал трубач и трубил. На углу кладбища, в расстоянии от нас сажен сто пятьдесят, он остановился; из неприятельских траншей выступило человек шесть пеших, из которых один также нес белое знамя; между ними был парламентер-полковник. Все дело состояло в том, чтобы передать от находящихся у нас пленных письма и ответить на вопрос Канробера (Ф. Канробер (1809-1895)-главнокомандующий французской армией в Крыму (с осени 1854 г. до весны 1855 г.), который справлялся, нет ли у нас в плену таких-то.
Вся конференция продолжалась с четверть часа. Парламентеры возвратились потом восвояси, щиты спустили, я сел опять на дрожки и убрался; когда я ехал уже по дороге, то опять начали пускать бомбы и еще сильнее прежнего, чтобы вознаградить себя за напрасно потраченное время в переговорах.
Неприятель, верно, много терпит; вчера еще перешли к нам человек шестнадцать англичан и египтян; жалуются на холод и удручающие работы; от нас также иногда перебегают то какой-нибудь поляк, то рядовой, пропивший аммуницию. Вылазки ночные дня четыре не делаются; может быть, приготавливаются к чему-нибудь подельнее; на этих вылазках англичан застают в траншеях почти всегда спящих, и потому наши вылазки в английские траншеи почти всегда удачны; и бьют их, и вяжут, и живьем берут; во французских траншеях это не так легко удается: французы бдительнее.
Наши покуда переносят труды и перемену погоды еще довольно порядочно, хотя больных поносами и лихорадками и у нас довольно; но резервы на пути, около Перекопа, потеряли от усталости по топкой грязи, холода и изнурения разом триста человек, которых поутру нашли в грязи замерзшими. Мясо и хлеб покуда есть, вино также есть, хотя и не всегда, сахар вздорожал: пуд-17 руб. и более, а дня два его почти совсем и достать нельзя было; но покуда все еще нельзя жаловаться на сильные недостатки; прибывают постепенно и полушубки для армии. Итак, что будет из этого всего, никто ничего не знает.
Князь Меншиков живет так же, как и прежде - как будто бы его и не существовало; Сакен, о котором прежде много говорили, также стих, его также мало слышно. Корабли на бухте стоят спокойно; одни - в половину или меньше вооружены, а другие, как, например, корабль "Двенадцать апостолов", и совсем без пушек,- стоят и зевают; пароходы, штуки четыре, иногда снуют по бухте, да вечером держат караул; мачты затопленных кораблей выглядывают из моря; один из них подмыло и приподняло из воды, по этому-то случаю, говорят, и "Двенадцать апостолов" обезоружили, приготовив для затопления. Шесть неприятельских винтовых стоят в виду, верстах в семи от входа в бухту, все другие отосланы ими в Стамбул на зимовку.
Что делается в Балаклаве, мало известно; словам пленных и перебежчиков нельзя верить, а других лазутчиков, кажется, у нас нет; в какой мере англичане и французы терпят, мы знаем только из газет и от дезертиров. Конца еще не скоро предвидится, но, кажется, наступление весны в феврале должно же что-нибудь решить, кто сильнее и настойчивее.
В городе все тихо; мы занимаем дом на Екатерининской улице, которая идет прямо от пристани (Графской) в гору и оканчивается бульваром, к которому примыкает возвышение с батареей No 3.
Квартира наша теперь огромная, комнат семь, все меблированы, только холодны, и как дров здесь нет в излишестве, то мы и заняли только три комнаты. Екатерининская улица мало пострадала от бомбардирования; только нижний ее конец, примыкающий к батарее, усыпан черепками бомб; окна домов перебиты, и есть местами пробоины в стенах, но нет ни одного совершенно разрушенного дома.
В этой улице сделаны четыре баррикады из камней, в каждой по две и по четыре пушки. К нашему жилью нужно также пробираться через, одну баррикаду.
Мы однажды в прекрасную лунную ночь, гуляли вдоль нашей улицы и, заговорившись, дошли до подошвы батареи. Мы заметили это, когда уже увидали вблизи бомбы, которые летали вблизи нас. Обермиллер начал жаловаться, что у него подошвы от страха вспотели; Калашников уверял, что, подвергаясь во время прогулки опасностям, мы не можем надеяться ни на какую награду; вследствие этих причин мы воротились по отломкам бомб домой, положив за правило вперед не подвергать жизнь опасности, гуляя.
Впрочем, все это страшно и жутко издали; вблизи опасность принимает совсем другой характер. Занятий все еще гибель; устраиваются новые госпитали, по причине трудного транспорта раненых, в самом городе; в Дворянском собрании устроен уже давно перевязочный пункт; в танцевальной зале и на хорах лежат больные; на биллиарде лежат корпия и бинты; в буфете лежат фельдшера.
Только что сейчас прибыло второе отделение сестер; начальница их, Меркурова, принесла мне твои и детей дагерротипы; Коля - не похож, серьезен; ты прекрасно удалась, и я целовал тебя и детей несколько раз; спасибо, душка, за прекрасный подарок; сегодня же получил и письмо от 30 декабря.
Сестры первого отделения от занятий, непривычных для них, от климата и от усердия к исполнению обязанностей почти все переболели; сама их начальница лежит при смерти; три уже умерли. Я рад, что наконец хоть одно отделение сюда прибыло; оно здесь необходимо, некому поручить раздавать вино и чай больным [...].
Жизнь моя здесь такова: я встаю в семь, в восемь с половиной меня ждут прикомандированные ко мне распорядительным начальником штаба Сакена (кн. Васильчиковым) ( Викт. Иллар. Васильчиков (1820-1878)-один из самых распорядительных генералов - участников обороны Севастополя. Оставил интересные записки о Крымской войне.) дрожки, и еду в госпиталь, где и остаюсь до двух и более, а потом еду в лодке на другую сторону (Северную) в прежние госпиталя и остаюсь там до четырех.
Обедаю два кушанья: борщ и котлеты с пикулями и кайеном, которые я вместе с сигарами и шоколадом от Маши получил 9 января 1855 г.; из трех или четырех склянок пикулей только одна уцелела, а другие разбились, но и одной совершенно достаточно [...]. Кланяйся Богд[ану1 Александровичу] и Емилии Антоновне] ( Б. А. и Эм. А. Глазенапы ).
Скажи, что Бог[дан] Александрович] должен теперь переменить взгляды на войну и флот наш. Кланяйся Шульцу, скажи, чтоб он мне что-нибудь писнул, и я соберусь скоро ему написать. Кланяйся Здекауеру и Сольбригу [...].
No 14.
Севастополь. 26 января 1855 г.
(Подлинник письма No 14-в ВММ (No 15626), на четырех страницах; число "26" переделано П. из "22"; конверт без адреса.)
Твое последнее письмо от 14 января лежит передо мною. Вижу, что ты опять начинаешь терять терпение. Это не должно быть, однажды говорю навсегда. Как я могу тебе определить наверное, когда возвращусь; разве оно зависит теперь от меня; и я не понимаю, как ты, зная меня, спрашиваешь о 22 марте; разве я когда определяю день или срок? Напрасно ты упрекаешь меня, что я тебя надул. Я говорил и тебе и всем, что я ехать или исправлять какую-либо должность никогда не буду напрашиваться, как я бы ни был убежден, что эта должность будет по мне; а если мне дадут ее, то считаю за низость и малодушие отказываться. Чем же я виноват и перед кем, что у меня в сердце еще не заглохли все порывы к высокому и святому, что я не потерял еще силу воли жертвовать; а то, для чего я жертвую счастьем быть с тобой и детьми, должно быть также дорого для тебя и для них.
Сюда приехал на днях старик Волков из Москвы, служивший в двенадцатом году в ополчении; он уехал от детей и внучат, чтобы помогать раненым, и говорит:
- Как же можно, батюшка, такую крепость отдать; а я сюда приехал потому, что маракую и Четь-Минеи, сумею помочь, сумею и ублажить больному.
Так же и я думаю. Впрочем, я знаю, что и ты так же думаешь, а написала это в минуту горести. Отгони грусть,- верь, люби и уповай. Я, слава богу, покуда не унываю, да и скучать здесь времени нет, хотя бы иногда и хотелось поскучать о вас, моих милых; но день, несмотря на однообразие осады, летит в заботах. Я переменил квартиру; мне отвели почти целый дом на Николаевской улице, дали дрожки с одной лошадью в мое распоряжение, и я разъезжаю по четырем госпиталям и перевязочным пунктам; всякий день новые раненые; у меня мой отдельный двор, состоящий из десяти врачей и двадцати сестер; все вокруг меня в деятельности.
До двух и до трех продолжается перевязка раненых и операции, потом я схожу обыкновенно на баркас и переезжаю через бухту на Северную сторону; там также госпиталь; оттуда возвращаюсь к обеду домой; наевшись борща и котлет или котлет и борща, пью чашку кофе и засыпаю; в шесть часов вечерняя визитация, вечером - поверки и корреспонденции или иногда и шахматы; так проходит день за день; грохота пушек, лопанья бомб и не замечаешь.
Недавно однако же французы вздумали пустить несколько ракет, состоящих из чугунных цилиндров с каким-то зондиком на конце, из которых две упали саженях в десяти от нашего перевязочного пункта, и одна сделала глубокую яму аршина в два с половиной на улице, но никому и ничему вреда не причинила. Ночью слышится пальба при вылазках; недавно (третьего дня) наши у четвертой батареи Южной стороны засыпали девять пудов пороха в контрмину и взорвали неприятельскую мину, как слышно, весьма удачно. За полчаса до взрыва перебежал к неприятелю один из солдат, поляк, а с 12 января перебежало поляков и подсудных солдат человек до пятнадцати; зато и от них, то и дело, к нам перебегают по три и по четыре, рассказывая разные нелепости.
На этих днях, однакоже, к чему-то приготовляются; это секрет покуда, но когда это письмо придет к тебе, то уже не будет более секретом; от меня потребовали также сестер и двух хирургов; дело будет, как кажется, между Евпаторией и Севастополем, да может быть и у самого Севастополя, потому что мне велено готовить кровати для больных. Место-то еще можно как-нибудь найти, но матрацов и белья нехватает; больные лежат недели по три на одном и том же грязном матраце и в одной и той же одежде; все-таки, однакоже, теперь меньше грязи и нечистоты; сестры помогают нам усердно; жаль только, что между ними, точно так же, как и между военными в главной квартире, есть множество интриг.
Сегодня был в первый раз у Остен-Сакена - человека чрезвычайно вежливого и любезного. Он об одном человеке (О кн. А. С. Меншикове.) говорит напрямик правду, и - поделом.
Я рад, что перебрался сюда, в город; в Главном штабе главнокомандующего сухопутных и морских сил в Крыму, не в упрек будь ему сказано, зело скучновато; хоть бы он острил побольше, а то теперь и острот даже от него не слышно. В городе хоть есть чего посмотреть; дома мало пострадали от бомбардировки; только что народу мало, зато солдат много; виднеются иногда и женщины, остались некоторые, даже и жены моряков; так, одна, жена капит[ана] Протопопова (парох[од] "Крым"), поит больных в бараках на Северной стороне чаем, а сама живет с мужем на пароходе, курит папироски и весьма уважает Калашникова, с которым она познакомилась при постели больных.
Ты меня пожалуйста, моя душка, не торопи; не забудь, что я уже теперь вольный казак и заслуженный профессор; отслужил мои двадцать пять лет по новой царской милости и отслуживаю уже еще пятилетие( Имеется в виду указ о зачете всем боевым участникам обороны Севастополя каждого месяца службы за год. "В виде особого изъятия" разрешено было "распространить на учебную службу" П., "по уважению к заслугам, оказанным во время пребывания его в Севастополе для подавания пособия раненым, права, дарованные севастопольскому гарнизону, т. е. считать каждый месяц нахождения в Севастополе за год выслуги и по учебной части". После 6-го пятилетия профессора МХА не имели права оставаться на службе в ней.), а служить здесь мне во сто крат приятнее, чем в академии; я здесь, по крайней мере, не вижу удручающих жизнь, ум и сердце чиновнических лиц, с которыми по воле и неволе встречаюсь ежедневно в Петербурге.
В войне много зла, но есть и поэзия: человек, смотря смерти прямо в рыло, как выражался начальник штаба Семякин, когда шел на приступ с азовцами, смотрит и на жизнь другими глазами; много грусти, много и надежды; много забот, много и разливной беззаботности.
Мелочность, весь хлам приличий, вся однообразность форм исчезает; здесь не видишь ни киверов с лошадиными хвостами, ни эполет, ни чиновнических фраков и даже ордена видишь только изредка; просто все закутано в солдатскую сермягу, в длинные грязные сапоги, как дома, так и на дворе; я этот костюм довел до совершенства и сплю даже в солдатской шинели. Посмотришь в госпитале, и тут вся наша формальность исчезает: кто лежит на кровати, кто на наре, кто на полу, кто кричит так, что уши затыкай, кто умирает не охнув, кто махорку курит, кто сбитень пьет.
Теперь в госпитале на перевязочном пункте лежит матрос Кошка, по прозванию; он сделался знаменитым человеком; его посещали и великие князья. Кошка этот участвовал во всех вылазках, да не только ночью, а и днем чудеса делал под выстрелами. Англичане нашли у себя в траншеях двоих наших убитых и привязали их, чтобы обмануть наших, думая, что их будут считать за часовых.
Кошка днем подкрался ползком до траншей, нашел английские носилки, положил труп на эти носилки из полотна, прорезал в них дырья и, пропустив через дырья руки по плечо, надел носилки вместе с трупом себе на спину и потом опять ползком с трупом на спине отправился назад восвояси; град пуль был в него пущен, шесть пуль попали в труп, а он приполз здоровехонек.
Теперь он лежит в госпитале; его хватили на вылазке штыком в брюхо, но, к счастью, штык прошел только под кожей и не задел кишки. Он теперь оправился, погуливает, покуривает папироску и содрал еще недавно с попа и с Калашникова по двугривенному на водку. С великими князьями приехал, говорят, сюда Тимм, и портрет Кошки будет напечатан в Листке (Кошка, Федор - матрос 30-го флотского экипажа, герой обороны Севастополя. О нем - у Н. В. Берга, гл. IV, стр. 191 и сл. Тимм, Вас. Фед. (1820-1895)-художник, издатель "Художественного листка" (1851-1862).).
Погода здесь опять изменилась. После морозов в начале января настала весенняя погода; дня три тому назад подмерзло опять, а теперь два дня опять оттепель, и дует южный ветер; мы отворяем балкон, погода как в С.-Петербурге в апреле месяце.
О делах в Европе я знаю только по слухам и по некоторым запоздалым ведомостям; не верю. чтобы мир состоялся,- слишком далеко зашли, разве какое чудо случится, и будет какая-нибудь блистательная неудача с той или с другой стороны. Во французских газетах я читал все-таки о "coup decisif" (Решительный удар); пленные и дезертиры толкуют также о бомбардировке в феврале месяце, но все это пустое; un coup decisif теперь покуда ни с той ни с другой стороны невозможен; неприятелю, очевидно, нельзя взять Севастополь, не обошедши нас и с Северной стороны; на штурм они не сунутся. Чтобы обойти нас с Северной стороны, им нужно сделать еще сильный десант, а чтобы сделать сильный десант, нужно другое время года. Что будет с нашей стороны, если состоится это движение одного отряда, вероятно к Евпатории, которое теперь предполагается (и содержится в тайне), один бог знает, а уж верно не Меншиков, который недавно, встретив одного из врачей, спрашивал его:
- Много ли раненых?
- Всякий день прибывают,- отвечал тот.
- Долго ли же это будет продолжаться, скажите мне,- сказал Меншиков.
- Это вашей светлости лучше знать.
- Поговаривают что-то о мире,- ответил главнокомандующий.
Сколько можно судить по рассказам дезертиров, войско у англичан довольно деморализовано; все наши вылазки против англичан гораздо лучше удаются, чем против французов; англичан застают обыкновенно спящими в траншеях; недавно один дезертир рассказывал, что лорд Раглан исчез; вероятно, что его хотят сменить; говорят, что если бы не удерживал строгий караул, то перешли бы к нам целые роты из legion entranger (Иностранного легиона) и от англичан.
Дай бог, чтоб это была правда. Кораблей их теперь немного видно; из моих окон можно насчитать только до шести, в расстоянии шести-семи верст.
Скажи Шульцу, чтобы он во время пиления посматривал за вещами, сложенными в той комнате, где стоит пила; вообще, мне не нравится, что ты ему отдала ключ от этой комнаты: в ней сложен и спирт, и инструменты, а я знаю, каков надсмотрщик Шульц, и я боюсь, что половина вещей растеряется. Скажи ему, чтобы он пилил вдоль (Langsschnitte des Weiblichen Beckens), как можно более женских тазов и делал бы больше, чем говорил (Шульц выполнял эту работу для "Топографической анатомии" П. В этом труде П. проявил гениальность ученого, творческую фантазию мыслителя, изобретательский талант новатора, тонкую наблюдательность художника. Исследование начато печатанием в 1851 г. и закончено в 1859 г. Выходило оно частями в виде атласа на листах большого формата, с отдельными тетрадями объяснительного текста. Четырехтомный атлас состоит из 224 таблиц, на которых представлено 970 распилов в натуральную величину, рисованных художниками под наблюдением автора. Объяснительный текст - на латинском языке - состоит из четырех тетрадей большого книжного формата в 768 страниц. Текст "Топографической анатомии" изложен автором по-русски и напечатан в распространенных "От. зап.". Редакция поместила статью П. в художественном отделе, рядом с драмой поэта Л. А. Мея "Псковитянка". В этой статье изложены основные принципы труда. П. и здесь имел главным образом в виду приложение научных открытий к практической медицине.
"Господствующая мысль моего труда проста,- писал П.- Она состоит в том, чтоб посредством значительного холода, равняющегося не менее как 15°, довести все мягкие части трупа до плотности твердого дерева. Во время моих занятий я напал на мысль сделать еще другое приложение холода к топографической анатомии. Мне представилась возможность посредством заморожения изучить положение, форму и связь органов, не распиливая их в различных направлениях, а обнажая их на замороженном трупе, подобно тому, как это делается и обыкновенным способом. Конечно, этого нельзя сделать без помощи долота, молотка, пилы и горячей воды. Подобно тому, как в Геркулане открывают произведения древнего искусства, залитые оплотневшею лавою, так точно нам нужно в замороженном трупе обнажать и вылущать органы, скрытые в оледеневших слоях" ("Анатомия разрезов", стр. 391 и сл.).
В другом месте П. заявлял: "Возвратясь в 1856 г. в С.-Петербург, я принялся оканчивать мой анатомический атлас и напал на мысль, вместе с разрезами замороженных трупов пластинками, в трех направлениях, представить первые опыты скульптурной анатомии; для этого я придумал обнажать разные (особенно подвижные) органы в нормальном их положении на замороженных трупах, работая через оледеневшие ткани долотом и молотком; вышли превосходные препараты, чрезвычайно поучительные для врачей; положение многих органов (сердца, желудка, кишек) оказалось вовсе не таким, как оно представляется обыкновенно при вскрытиях, когда, от давления воздуха и нарушения целости герметически закрытых полостей, это положение изменяется до крайности. И в Германии, и во Франции пробовали потом подражать мне, но я смело могу утверждать, что никто еще не представил такого полного изображения нормального положения органов, как я; атлас мой разошелся по библиотекам европейских университетов, и теперь его нет более у книгопродавцев" (Письмо к И. В. Бертенсону от 28 декабря 1880 г.). О зарождении идеи "Ледяной анатомии" еще в 1836 г. см. в тексте
Академия Наук присудила П. за его труд полную Демидовскую премию. "Что касается до обогащения наших познаний, которым наука обязана этому сочинению, то изучение его обещает много нового и поучительного для бесчисленных частностей" ("Дем. нагр.", XXIX, стр. 8). Разбор сочинения представил академик К. М. Бэр (там же, стр. 35-46). "Бэр с полной компетенцией мог оценивать всю глубину гениального обоснования Пироговым топографической анатомии как основы хирургии; и эти основы, возведенные Пироговым, остаются и останутся незыблемыми при всем техническом прогрессе современной и будущей хирургии. Если для до-пироговских хирургов разрез места операции сводился к искусству произвести его в ряде случаев одним движением ножа, то Пирогов детально разбирает последовательно лежащие слои тканей и создает учение о фасциях соединительно-тканных пластах, связанных с мышцами и сосудами. Это был крупный шаг вперед для техники производства операций, при которой каждое движение ножа преследовало определенную анатомическую цель и для понимания причин послеоперационных осложнений; ибо, например, ход нагноений может зависеть от характера расположения фасций в месте операции" (E. H. Павловский, стр. 152). Из предшествующей научной литературы об этом труде отмечу книги и статьи С. П. Делицына, В. И. Разумовского, В. А. Оппеля,
П. П. Лазарева, В. H. Шевкуненко.
В заключительной части статьи в "От. зап." П. сообщает о присвоении его открытия бойким французским анатомом. "Начав мою работу,- пишет он,- еще за 20 лет, я не спешил и никогда не думал о первенстве, хотя и твердо был уверен, что до меня никто не делал такого приложения холода к изучению анатомии... Гораздо замечательнее было по следующим обстоятельствам появление в свет труда, сходного с моим, под прекрасным небом Франции". Дальше - рассказ о том, как П. еще с 1853 г. представил в Парижскую академию пять выпусков своего атласа "Топографической анатомии". Об этом труде русского ученого было сделано в заседании Французской академии 19 сентября того же года сообщение, напечатанное в ее протоколах. Спустя три года французский анатом Лежандр представил в Парижскую академию несколько таблиц, выполненных по тому же методу сечения замороженных трупов, и получил монтионовскую премию.
Об этом было напечатано в тех же протоколах той же академии, но имя П. не упоминалось. "Мой труд как будто бы не существовал для академии",- пишет Николай Иванович и добавляет иронически, намекая на Крымскую войну: "Я ничем другим не могу объяснить это забвение, как восточным вопросом, в котором вероятно и Парижская академия, по чувству патриотизма, приняла деятельное участие".
К сообщению о плагиате иностранными учеными изобретений и открытий русских ученых можно прибавить заявление П. о том, что немецкий профессор Гюнтер "изобрел" остеотом (инструмент при операции на костях), совершенно сходный с "остеотомом" П., значительно позже опубликования чертежа П.
Инструмент, которым работал Шульц,- огромная механическая пила, сооруженная на средства П. механиком Профетом; она занимала целую комнату в клинике П. при МХА (П. А. Белогорский, стр. 41). См. еще письмо No 15 ).).
Кланяйся нашей Маше, целуй ее; кланяйся Ем[илии1 Ант[о-новне], Богд[ану] Александровичу]. Ради бога, моя душка, вооружись терпением. Не грусти, крепись, мужайся, надейся; ты у меня молодец; за энергией тебе не в карман лезть; помни, что чем бодрее ты, тем бодрее я. Портрет у меня всегда в боковом кармане у сердца. Целуй и прощай, моя неоцененная Саша.
Прилагаемые два письма отправь по адресу.
No 15.
30 Генваря [1855]. Севастополь
( Подлинник письма No 15-в ВММ (No 15627), на четырех страницах; конверта нет.)
Спешу написать тебе, моя милая Саша, несколько строк; сегодня едет фельдъегерь. Много поэтому писать некогда. Впрочем, все то же, по-старому. Одна только новость о себе: я на этих днях любопытствовал посмотреть наши батареи и к этому открылся удобный случай. Адъютант Сакена ездил парламентером к французскому лагерю; в это время стрельба с нашей и с неприятельской стороны прекращается, и можно смотреть с батарей на неприятельский лагерь так же удобно, как смотрели мы в Ораниенбауме на английский флот (Это было летом 1854 г., когда П. жил с семьей в Ораниенбауме. Огромный англо-французский флот не сумел тогда добиться положительного результата и вынужден был оставить русское побережье на Балтийском море.).
Я поехал на дрожках на шестой бастион, отстоящий от моей квартиры версты полторы. Улица, ведущая к нему, Большая Миллионная, потерпела много от бомб; все дома в ней почти разрушены; бомбы пробили крыши и отчасти стены, а остальное докончили наши солдатики, которым позволено выбирать из разбитых домов стропилы, полы, двери, словом, все, что в них есть деревянного, для топки и для постройки себе землянок.
Когда мы подъехали к шестому бастиону, то подняли у нас белый, парламентерный флаг. Выстрелы с батарей умолкли. Я подошел сначала к стене, находившейся уже прежде, до неприятеля, в этой части города и сооруженной более против татар, чем против европейских неприятелей. Поэтому за ней сделан огромный вал и снабжен огромными корабельными пушками. Опустили щиты, заслоняющие наших от выстрелов, чтобы лучше можно было всё видеть, вооружились подзорными трубами и начали смотреть в оба. Вдали, сажен за четыреста, виднелась на возвышении неприятельская батарея, а саженях в двухстах от нас видны были и траншея; из них выстроилось также множество голов французских, любопытствующих подобно нам.
Наш парламентер, с белым знаменем в руках, верхом, сопровождаемый тремя или четырьмя всадниками, спускался медленно вниз с нашей горы в долину, впереди ехал трубач и трубил. На углу кладбища, в расстоянии от нас сажен сто пятьдесят, он остановился; из неприятельских траншей выступило человек шесть пеших, из которых один также нес белое знамя; между ними был парламентер-полковник. Все дело состояло в том, чтобы передать от находящихся у нас пленных письма и ответить на вопрос Канробера (Ф. Канробер (1809-1895)-главнокомандующий французской армией в Крыму (с осени 1854 г. до весны 1855 г.), который справлялся, нет ли у нас в плену таких-то.
Вся конференция продолжалась с четверть часа. Парламентеры возвратились потом восвояси, щиты спустили, я сел опять на дрожки и убрался; когда я ехал уже по дороге, то опять начали пускать бомбы и еще сильнее прежнего, чтобы вознаградить себя за напрасно потраченное время в переговорах.