21 августа. Получено распоряжение обследовать восточную сторону Земли Франца-Иосифа. Туман разнесло. Океан тяжелый, темно-стальной с белыми гребнями. Редкий снег.
 
   22 августа. Мокрый снег хлопьями облепил пароход. Стоим у льдины. Нет, не стоим, а с льдиной куда-то несемся. Можно попросить капитана показать на карте, где мы, но не все ли равно: лишь бы двигаться не на юг, а еще на север.
   Вечером встретили «Гобби». Идет на поиски итальянцев и Амундсена. Сравнительно небольшое судно, машина на корме. На палубе два гидроплана в собранном виде, стоят под стрелами, всегда могут быть опущены в воду. Подошли близко. Капитан «Гобби» и начальник экспедиции Ларсен приехали к нам. С «Гобби» нас усердно фотографировали и вели киносъемку. Чтобы не повредить крылья самолетов, «Гобби» носом подошел к борту «Седова». Иной мир. Чужая речь, костюмы. Хозяйка судна, американка Гобби, и ее спутница одеты по-мужски. По виду у них на судне все хорошо прилажено, но у нас как-то теплее, проще и уютнее.
   Туман поднялся, и на горизонте стала видна земля – мыс Гранта, Стофан, Билль, места знакомые: здесь мы уже были. Но внизу еще осела полоса тумана, над ней – темный с белыми полосами снега остров; на ровной площадке глетчера, будто искусственно, сделан конус. Туман развеялся, и остров оказался не так дико высок, каким выглядел до этого. Солнце за облаками, но еще не закатилось. Хорошо бы еще несколько солнечных ночей.
 
   23 августа. Стоим в Британском проливе. Туман сливается с глетчерами. Иногда куски тумана вытягиваются, отрываются и улетают, будто острова выкидывают в небо куски глетчера. В одном месте туман стал подыматься кусок за куском, как извержение. Стоим близко от мыса Флора.
 
   24 августа. Идем малым ходом мимо о. Хукер, где зимовал «Фока». Рядом о. Едзерайдис, низенький и без ледника – зеленеет. На нем, похоже, стоят две избы. Подошли ближе – это только камни, а уже подумалось, что нашли итальянцев.
   Пароход ударил в льдину. На ней за ропаком спал медведь. Охотники его не видели и не приготовились. Медведь проснулся от толчка, вскочил, заорал и бежать! И ушел. А за кормой другой появился.
   Ночь солнечная. Вдруг из-за горизонта серым клином вытянулся туман, закрыл розовеющие облака и навалился на льды, на пароход. Идем к Новой Земле.
 
   25 августа. Весь пароход покрыт ледяной коркой. Антенну опускали, чтобы отбить лед. Промышленники заканчивают плетение сетей. Путь длинный, времени много, и постоянно несколько человек занято сетями.
 
   26 августа. День ясный. Океан свободен ото льда, промышленники назвали его голым.
   Дошли до севера Новой Земли. Мыс Ледяной, за ним и мыс Желания… От Земли Франца-Иосифа это уже на юг. Тут больше земли, свободной от ледников. Мыс Желания длинной узкой полосой вышел в океан, и на нем зелень.
   7 часов вечера. По обе стороны от солнца на тонком слое тумана два кусочка яркой радуги.
 
   27 августа. Встретился лед, подводная часть зеленая, почти цвета желтеющей травы. Капитан объясняет это пресной водой из Оби. Туман.
   Ждем встречи с ботом Госторга «Новая Земля». «Седов» дает свистки. На 76° северной широты свистки создают впечатление населенности.
   Стало по-осеннему сумеречно, и часы в каюте стали громче тикать.
 
   30 августа. Обошли Новую Землю. Карские ворота кругом. Встретили последние льды. Отошли от Новой Земли. Тут уже дома. В полночь по горизонту над закатом полоса широкой усиленной радуги, переходящей в темно-синий прозрачный тон. А на другой стороне Неба луна над горизонтом в оранжевом треугольнике.

Летние солнечные ночи

   Полные красоты, развертываются летние ночи за Полярным кругом. Там к полуночи солнце склонится к горизонту, как будто остановится, постоит – и снова пойдет выше, чтобы, поднявшись, начать свой рабочий день. Вернее сказать, днем солнце светит обычно и тени падают, а ночью пропадают тени и свет кажется праздничным.
   Раз в Карских воротах мои спутники по экспедиции поехали бить ленных гусей (гуси, линяя, почти не летают, и бьют их палками – назвать это охотой трудно). Меня оставили на островке-торче, площадью метров с двадцать, и забыли, увлекшись ловлей гусей.
   Океан был спокоен. Полночь. Солнце висит над горизонтом, а с другой стороны – луна, чуть золотистая. Она не светила, а только светилась, отражаясь в океане. Из воды торчали маленькие островки.
   Свет ровный, ласковый окружил и меня, и островки, и все видимое пространство. Казалось, что все стало почти прозрачным. Я написал этюд. Сидел в свете, в тишине и рад был, что один среди этого великого молчания.
   Не заметил, как прошла ночь. Солнце поднялось высоко, упали тени. Пробежала рябью вода – как будто я откуда-то вернулся. Оглянулся… Красиво, светло, но исчезла золотая радуга, только что все наполнявшая. Лишь в душе осталась радость пережитого.
   Мои спутники вернулись на судно, а за завтраком вспомнили, что оставили меня на островке в океане. Вернулись.
   – Ты не очень сердит на нас, что забыли тебя? Уж прости, заохотились.
   Жаль было уходить с островка. Куда там сердиться, я готов был благодарить их за эту забывчивость.

Белые медведи

   Первого медведя на свободе я увидал в Карском море в летнюю солнечную ночь. Медведь спал на льдине. В ту ночь море было сиреневое, льды – розоватые, подводная часть льдин, просвечивая в воде, была зеленая. Медведь, вырисовываясь на снегу желтоватой массой, спал к нам спиной. Мы подходили так, что ветер шел от медведя к нам. Он не слышал запаха людей, но услыхал шум парохода, приподнял голову, понюхал воздух и снова лег… Но шум уже мешал. Медведь встал, обернулся на нас. Он был крупный и в прозрачном воздухе солнечной ночи казался громадным. Посмотрел на нас, почуял, видимо, опасность и бросился в воду: торопился добраться до ледяного поля, растянувшегося на километры. Тогда он еще мог бы спастись быстрым бегом. В воде медведю трудно удирать: плавает он тише, чем бегает, а жир мешает долго держаться под водой.
   Но две белые шлюпки с разных сторон, обойдя льдину, уже мчались за ним. Медведь оборачивался, ревел сердито, нырял. Когда медведь нырял – увы, неглубоко,– он был красивого зеленого цвета. Раздался выстрел…
   Через час медвежьи окорока висели, привязанные к вантам. Шкура на веревке полоскалась за бортом. Повар жарил медвежье мясо.
   Мимо плыли розоватые льдины с зелеными тенями. На льдинах встречались кровавые пятна – тут медведь позавтракал. Встречались убитые, но несъеденные нерпы, оставленные про запас. Мы вторглись в медвежьи владения, нарушив их покой.
   Потом встречи с медведями стали чаще и сделались обыденными. На борт взяли трех маленьких медвежат. Убили медведицу. На льдине снимали шкуру, а два медвежонка не уходили, ревели и плавали около. Их поймали петлями и на воде втиснули в ящики. Ящики деревянные, обиты внутри железом. Подняли ящики на борт, сняли петли с медвежат, окатили их водой. «Пассажиры» очухались, им дали воды, угостили сахаром. Медвежата сразу полюбили сахар. Через несколько дней они освоились с заключением. Их можно было гладить. Медвежата и сами ласкались – лизали руки и, высовывая из ящика морду, смешно оглядывали подходящих.
   Так с воды достали еще одного маленького медведя и одного подростка. Для подростка заготовленные ящики были малы. Торопясь, сколотили ящик и не обили его железом. Когда подняли на борт, медведь показал себя! Окатили его водой, освободили от петли. Он замотал головой, взревел дико, заметался в ящике, схватил пастью доску толщиной в два пальца и смял ее, как бумажную.
   Весело было! Кто куда рассыпался: кто на мостик капитана, кто на ванты вскарабкался повыше, но в каюту никто не ушел. Не шутка – рукопашная с медведем, и ружья под рукой не оказалось, но интересно, и «шкуру» надо не упустить.
   Маленькие медвежата рев подняли в три глотки. Из-за их рева разговаривать стало трудно. Хорошо если бы медведь, вырвавшись, кинулся за борт, – на воде его можно было бы опять взять. А если бы, разозленный, он бросился на людей, то трудно сказать, чем бы дело кончилось. Догадался механик – сунул в ящик железный толстый прут. Медведь занялся прутом: грыз его, мял лапами и отчаянно урчал. А тем временем сколотили новый ящик, обили железом и привязали к первому – дверь в дверь. Разом открыли – подняли двери ящиков. Медведь приостановился настороженно. В новый ящик сунули мясо. Рванулся медведь за мясом его и заперли в крепком ящике.
   Поймали моржонка живого. Убили моржа-самку, на отмели снимали шкуру. Моржонок все плавал и рвался к матери. Затащили шлюпку на отмель, уложили в нее снятую шкуру, а шлюпку на бок опрокинули. Моржонок забрался в шлюпку, прижался к шкуре и успокоился. Так его и привезли на пароход.

Гарпунер

   Старик гарпунер промахнулся. Молодежь посмеивалась, а старик, если бы водка была, напился бы пьяным, а трезвый только отругивался. Он и сам был раздосадован промахом. Пришел ко мне в каюту.
   – Эх, Григорьевич! Мне бы крови стакан выпить для поправления глаза, я показал бы им, как я бью. Пулю в пулю лепить буду!
   Остановились у берега, убили оленя. Прибежал ко мне старик.
   – Попроси капитана, пусть меня пошлет шкуру снимать. Молодые испортят, изрежут.
   Капитан согласился. Я – не охотник и не очень стремился смотреть, как снимают шкуру. Так хорошо почувствовать под ногами твердую землю после долгого плавания на воде! Встретилась громадная глыба заледеневшего снега, одним краем держалась у крутого склона горы. Под глыбой можно было встать во весь рост. Только холодно, и редкие капли падали. Я пошел под льдиной. Сыро, холодно, даже как-то могильно. Прошел. Меня ждали спутники: они не успели остановить меня, боялись окрикнуть и ждали, затаив дыхание. Едва я показался у края, меня подхватили ласковые руки.
   – Как ты жив остался! Счастье, что не крикнул.
   Я оглянулся. Льдина так надежно держится, гулко падают успокаивающие капли.
   Один из спутников выстрелил. От сотрясения воздуха льдина дрогнула и осела. Урок хороший! Я больше не проходил под такими висящими льдинами.
   Пришли к месту охоты. Шкура с оленя снята. Старик гарпунер сидит довольнехонек. Выпил две кружки горячей крови: усы, борода – все в крови.
   – Вот теперь не дам промаху!
   Поставили мишень – какую-то щепку. Старик стрелял пуля в пулю. Что это – самовнушение или, действи тельно, горячая кровь оленя помогла?
   Вскоре после этого был случай, когда с нашей шлюпки и шлюпки с норвежского судна одновременно бросили гарпуны в моржа. Как доказать, чей гарпун попал первым?
   Старик гарпунер по душевному складу был добродушнейшим существом. Но его взлохмаченная голова, большая с проседью борода, громкий голос и уменье дико таращить глаза производили устрашающее впечатление. Недаром дали ему прозвище – Черт.
   Черт вскочил, вытаращил глаза да как заорет на норвежцев, бросая разом и русские и норвежские ругательства… Норвежцы отступились.
   И было из-за чего шуметь: зверина был больше чем в тонну весом

Во льдах

   Ехал я с экспедицией по установке радиосвязи на Югорском Шаре, Вайгаче и Маре-Сале.
   Пароход не был приспособлен к плаванию во льдах – простой полугрузовик. Ехали «на авось». На этот раз «авось» вывезло. Но были близки к гибели.
   За Колгуевым нас встретили льды. Мимо плыли льдины причудливых форм. Сначала как цветы – большие, белые. Зеленеющие подводные части льдин усиливали сходство с растениями. Лед все прибывал и, словно стадо, стал обступать кругом.
   Замедлили ход, но двигались. Думали, авось выйдем из полосы льдов. Но натолкнулись на ледяные поля длиною в километры. Мы счастливо попали в озеро среди льдов. Если бы лед сдвинулся, пароход раздавило бы. Опасность была велика. А кругом так светло, так нарядно среди белых синеющих льдов с зелеными озерками пресной воды на них, что об опасности не думалось. Со льдин добавили запасы воды.
   Часть спутников (не северяне) все же напугалась и пыталась добраться до берега. Взяли лодку, всякого груза (провизии, дров, ружье и т.д.) набрали свыше сил и потащились. Через несколько дней пришли обратно – измученные, чуть живые от усталости.
   Прошло 28 дней. Зашуршали льды, двинулись… Мы были свободны.
   Много разных льдин встречалось, иногда – источенные водой, как кружевные. Красивые льдины!
   А раз океан рассказал жуткую повесть. У берега остановилась льдина, на ней что-то темнело. Я подошел ближе посмотреть, что это. В льдину вмерз руль.
   Льдина давняя, руль вмерз довольно глубоко. Где судно? Спасся ли кто-нибудь из бывших на нем?.. Кругом тихо, золотисто-радужный свет наполнял все. А на берегу, близко к воде, ко льдам, цветут ромашки с ярко-оранжевыми серединами и крупные незабудки – голубые и розовые.

Беспокойный человек
(из прошлого города Архангельска)

   В восьмидесятых-девяностых годах прошлого века весь город знал Куликовского Александра Павловича. Рабочий в колбасной, Куликовский причинял много хлопот начальствующим лицам. При видимой благонадежности Куликовский был бунтарем…
   Семья у Александра Павловича была большая, ребят – десять. Жили голодно.
   Восстанавливая в памяти Куликовского и его «дела», я обратился к людям старше меня годами. Спросил у Марьи Яковлевны, помнит ли Куликовского.
   – Как не помнить! И было тоне сколь давно. Будто вчера или позавчера (Марье Яковлевне за восемьдесят, и восьмидесятые и девяностые годы для нее – недавнее вчера).
   – Трезвый Александр Павлович, – продолжала рассказ Марья Яковлевна, – шел всегда прямо. В костях широк. Когда здоровался, волосами весело встряхивал. Волосы темные, курчавились. Росту был обыкновенного, значит, среднего. Ходил в шляпе, только в большие морозы надевал шапку. Ему в провинность ставили и шляпу – «Будто господин какой!» Не могли подобрать закона для запрета шляпы. Народ Куликовского уважал, а что пил – то ему не очень в вину ставили: он и пьяный с пониманием вел себя.
   Тогдашние начальники всячески донимали Александра Павловича. Каждый из них знал свои дела и боялся, что узнает про то Александр Павлович и в каком-нибудь виде на свет выставит. Даже архиерей говаривал:
   – У него, у Куликовского, и почтение-то какое-то непочтительное, и указать не на что, и сказать нечего. Меня он не затрагивает, а оглядываюсь на него с опаской и себя проверяю.
   Из дел или проделок Куликовского особенно прошумела история с царской телеграммой.
   В 1888 году пришло известие о крушении царского поезда и о спасений царской семьи. Спасение объявили «чудесным проявлением вышней заботы о царской семье». Куликовский только что получил свою зарплату и решил опередить господина губернатора и других начальствующих особ. Написал телеграмму царю, царице и всему царскому семейству. Про себя решил Александр Павлович: «Бьют крепким словом, можно попробовать почтительным что-либо выколотить. Эх, была не была!»
   И на все полученные деньги послал хорошо сплетенную телеграмму. Расчет оправдался. Пришел ответ. Весь город облетела весть:
   – Куликовскому телеграмма от царицы! От самой царицы! И адрес полностью проставлен, и имя, и отчество, и фамилия. И подписано: «Мария!»
   Содержание телеграммы все время менялось, всяк по-своему говорил. Одновременно в Архангельске был получен запрос – кто такой господин Куликовский! В каких чинах, каких капиталах, какое место занимает эта предостойная особа? Проявляется ли в должной мере заботливость к господину Куликовскому?
   На улице, где проживал Куликовский, сейчас же навели порядок: починили мостки для пешеходов, у ворот дома поставили столб с фонарем – один на всю улицу. На окраинных улицах из ламп в фонарях часто выливали керосин. Из «фонаря Куликовского» керосин не брали, это была особая дань уважения. Телеграмму доставили только на другое утро. По двору прошагал франтоватый околоточный. Он не стал стучать в дверь – звонка не было, – толкнул ее и в темных сенях стукнулся лбом о притолоку. Надо было пятак приложить, чтобы шишка на лбу была меньше, да не до того – мешала телеграмма, надо ее скорее сдать. Околоточный чиркнул спичкой, огляделся – нет ли умысла? Нет, постройка такая или дом осел. Если бы не царская телеграмма, околоточный сумел бы и виновного сыскать, и с виновного взыскать.
   Не хотелось околоточному наклонять голову, и он решил присесть, входя. Вошел. Выпрямился. Прокричал:
   – Александр Куликовский! Тебе телеграмма от царицы, получай, расписку дай – и на чай!
   Куликовский вскочил, оглянулся. Околоточный оторопел: самое большое начальство не могло быть таким грозным. Околоточный пролепетал:
   – Что ты медвежьим солнышком смотришь? Если нет чем за доставку заплатить, потом отдашь, я получить не забуду.
   Куликовский ногой топнул и так закричал, что во всем домишке отдалось. На улице было слышно:
   – Да как ты посмел прийти с высочайшей грамотой?! Ведь это не простая телеграмма, это вы-со-чай-шая грамота! От ее им-пе-ра-тор-ско-го ве-ли-чес-тва! Должен самый старший по чину и положению принести и вручить мне. Должен его превосходительство господин губернатор в полной парадной форме, при всех регалиях и чтобы со свитой полагающейся. Он явится представителем вы-со-чай-ших особ! А ты – вон убирайся, пока я не составил протокол за непочтительное отношение к их им-пе-ра-тор-ским ве-личе-ствам!
   Околоточный сжал кулаки, побагровел, но повернулся с заученной ловкостью и выскочил из комнаты, в дверях согнулся и, не разгибаясь, выбежал на улицу. Куликовский долго смеялся:
   – У дурака слова «высочайших величеств» ум отшибли!
   На улице, на глазах любопытных, околоточный выпрямился, отдышался, принял осанку, по чину положенную. Фуражку пришлось сдвинуть далеко на затылок: знак от притолоки был виден всем прохожим, рассматривающим его без всякой почтительности. Некогда было цыкнуть – околоточный чуть не бегом понесся по улице. Наблюдающие говорили:
   – Здорово, знать, влетело – здорово летит!
   Долго обсуждали, как Александр Павлович расправился с околоточным – палкой или кулаком? Наотмашь или ткнул в лоб? Спросить у околоточного не решались.
   В квартире Куликовского пошла спешная уборка, приборка, чистка, мытье. Из комнаты вытащили кровати, столы, стулья. Надо было освободить место для всех господ начальников. Садиться им не обязательно! Постоят в квартире Куликовского – и того довольно им, лишь бы места хватило для всех.
   Тряпками вытерли стены и потолок, благо до него рукой подать. Пол вышаркали голиками с дресвой. Жена Куликовского принесла половики из распоротых мешков. Куликовский велел убрать.
   – Без ковров. Пол вымыли, и ладно. Чисто – не чисто, было бы мыто.
   На стене прицепили булавками ярко раскрашенные лубочные портреты царя, царицы, наследника. В закопченной комнате яркие олеографии назойливо лезли в глаза.
   Жена Куликовского протестовала:
   – Откуда у тебя, Александр, почтение к царям взялось?
   – Молчи, жена, ни тебе ни мне портреты не нужны, а тем, кто сейчас приедут, портреты помогают на ногах держаться, над нами измываться. Уедут «гости», портреты опять под кровать сунем.
   Перед иконой затеплили лампадку. Ребят утолкали в кухню, настрого наказав не шуметь. Едва успели справиться со всеми делами, явились гости. Во двор разом втолкнулись шесть полицейских. Два вытянулись у калитки, два встали у крыльца и два остановились по дороге от ворот к дому – домишко стоял в глубине двора. Франт околоточный занял пост в сенях, у притолоки ему знакомой: он приготовился почтительно предупреждать их превосходительств и их высокоблагородий наклонять голову.
   Улица, всегда безлюдная, ожила. Народ сбежался поглядеть, как будет и что будет.
   Во двор вступил губернатор, за ним бригадный генерал и другие чины. Выступали с важной медлительностью и как будто боялись провалиться.
   Остановились у входа: не было приличной прихожей с приличествующей вешалкой. Маленькие сенцы и дверь в комнату. Где оставить шинели? Для передачи царской телеграммы нельзя входить в шинелях. Если приехали, то надо явить себя во всем начальственном виде.
   Околоточный кивнул головой полицейским. Два от ворот, два, стоящих на полпути от ворот до домишка, подскочили к двум, стоящим у крыльца, вытянулись выполнять приказания… Замерли в ожидании. На руки полицейских господа сбросили шинели, плащ губернатора ловко подхватил околоточный.
   Дорога во двор оказалась свободной, любопытные столпились у всех окон. Полицейские не могли помешать, с шинелями на руках они были прикованы к месту, не могли бежать, выгонять, взять на окрик тоже нельзя: господа начальники близко, полицейским более привычно действовать «действием». А надо стоять и не замечать любопытных у окон.
   Кто-то виноват во всем этом, и нет времени искать виновного. А все царица с ответной телеграммой… кабы ей!
   У дверей околоточный докладывал о притолоке. Губернатор остановился. Короткий разговор:
   – Не могли вырубить?
   – Так что, ваше пре…
   – Болван!
   – Так что, ваше превосходительство, извольте сильнее наклониться.
   Губернатор и все чины приготовились повергнуть в трепет своим великолепием, своей начальственной осанкой! Устрашить и заставить согнуться в поклоне! А надо наклоняться, входить с опущенной головой. Особенно трудно было губернатору: высокий воротник мундира подпирал голову, а корсет, стягивающий довольно тучный живот для придания стройности фигуре, не позволял наклоняться. Стройности в фигуре губернатора давно уже не было, осталась одна выпяченная важность.
   Если бы на телеграмме не был указан адрес Куликовского, то можно было бы вызвать, даже коляску послать за ним, заставить подождать в приемной часа два-три и допустить до себя, вручить телеграмму, сохраняя собственное достоинство. И этот телеграфный запрос: "В достаточной ли мере оказывается уважение и внимание господину Куликовскому? "
   Губернатор подогнул колени. Так он никогда никуда еще не входил.
   Случилось и еще нечто, не бывшее в жизни его превосходительства: треуголка мешает! Нет места красиво согнуть и слегка отогнуть левую руку, поддерживающую треуголку, и шпага, как нарочно, подвернулась неловко, подняла фалды мундира. Так и пришлось войти с поднятым хвостом! И вприсядку! За окном кто-то крикнул: «Губернатор петухом идет!..» Приходилось бывать на больших приемах и самому делать приемы, но такого глупого положения не было.
   Входили, расправлялись. А картинность торжественного, грозного входа уже пропала. Вошли. Вытянулись истуканами.
   Торжественным и даже строгим стоял хозяин. Он одним общим взглядом убедился в наличии парадных мундиров и регалий, не дал времени здороваться. Обернулся к иконам лицом, воздел руки и начал молиться. Пришлось и гостям молиться. Громко поминая имя царя. Куликовский сделал земной поклон и обернулся на гостей.
   Гости вытянулись, окаменели: – «Этого еще недоставало!».
   Первым торнулся из окаменелости губернатор, достал носовой платок, бросил на пол, еще не просохший, – губернатор берег свои белые брюки.
   Гости по-своему делали земные поклоны: опускались на одно колено. Тугие воротники мундиров мешали наклонять голову, вместо поклона чуть подтягивали подбородок и опускали глаза.
   С этим Александр Павлович мирился: если, по понятиям «чинов», так подобает – вместо поклона подмаргивать иконе, – пусть так поупражняются. Кто из них решится за царя не молиться при всем честном народе?
   Поднялся Куликовский, возгласил моление за царицу и снова бухнулся на колени, и снова обернулся на гостей. Гости все стояли на коленях. При упоминании имени царицы гостей заметно передернуло. Некоторые волками оглядывались на портрет царицы. Чувствовалось, что все ругательства и проклятия по ее адресу кипят в «молящихся».
   Пришлось вставать на колени и за наследника, и за всю царскую семью. Да не один раз! Куликовскому этого было мало. Запел полным голосом молитву за царя, обернулся и бросил:
   – Пойте!
   Запели. От злости голоса хрипят, зубы скалятся, кулаки зуботычины готовят, а поют!
   Хор – хуже не придумать, а поют громко. Стараются один перед другим доказать усердие в молитве за весь царствующий дом.
   Во все окна народ глядит, слушает. Послушали за окнами, шапки сняли и тоже запели. Получилось всенародное пение за царя, и получился беспорядок. И запретить нельзя!
   Один Куликовский находил, что так и быть должно. Подражая регенту, размахивая руками, запел еще громче! Больше часу продолжалась молитвенная гимнастика и пение. Очень походило на издевательство над высочайшими особами. Куликовский с усмешкой поглядывал на портреты и оглядывался на поющих важных господ, усердствующих один перед другим. Устал Александр Павлович или надоело ему разыгрывать комедию, – громко возгласил:
   – Аминь! – Обернулся к гостям с видом, милостиво подпускающим к себе.
   Губернатор откашлялся и, с трудом сдерживая бешенство, начал:
   – Господин Куликовский!
   Куликовский подсказал:
   –Александр Павлович.
   Чиновники остолбенели от такой дерзости: осмелиться поправить самого губернатора! Губернатор овладел собой:
   – Уважаемый Александр Павлович! Ее императорскому величеству благоугодно было…