4
В тот же вечер у Терентия Поташова начался тяжелый припадок. К ночи ему стало совсем плохо. Привели причитать неграмотную бабку и снова послали за колдуном на Кунопачий плес. Во всех горницах затеплили лампадки и, где только могли, налепили зажженные свечки. Евпраксея не один раз обошла с кадильницей весь дом. В горницах стояла страшная духота; к крыльцу стали собираться жители Волостки.
Терентий Поташов понял, что на этот раз приходит ему конец. «Попа ко мне!.. Попа ко мне ведите!..» — закричал он.
Поп Иннокентий, заранее предупрежденный, явился без промедления. Перед тем как начать исповедовать, он выпроводил всех из горницы. Он понимал, что все равно за полузакрытой дверью будут подслушивать. Поп озирался, выискивая, что ему во время суматохи стащить: брать можно было только то, что легко спрятать под епитрахилью — иначе отберут да еще пристыдят.
Собравшиеся за дверью старались услышать, что бормочет умирающий. Тут были Евпраксея, Анна и другие раскольники, а также Кирилл, Гришка Гореликов, его жена и их пособники. Все интересовались ключом и долговой книгой, — предварительное обследование показало, что вещи эти где-то подле умирающего.
Терентий Поташов начал говорить громко, словно ему хотелось, чтобы о его грехах узнало как можно больше людей. Подслушивавшие старались не пропустить ни одного слова, — может быть, умирающий скажет что-либо и про них.
Самым тяжелым своим грехом Терентий Поташов считал, что связался с раскольниками. Виновата его сестра Евпраксея, вовлекшая его в это бесовское сборище.
При этих словах одутловатое лицо раскольничьей начетчицы сперва побледнело, потом пошло багровыми пятнами. А Терентий Поташов, возвышая голос, просил попа «искоренить в Волостке раскольничье наваждение...»
«Лучший промышленник» стал припоминать и другие грехи. Первый раз у него появилось много денег, когда он обобрал товарищей по промыслу; после этого узнал, что порешили человека, но не донес... Нет, сам он в этом не принимал участия, даже не помогал выкидывать в море, а только получил свою долю за молчание... Каждый год он заносит имя этого человека в поминание... Начав снаряжать суда на промысел, многих людей разорил, пустил по миру... Еще больше людей обманул во время торговли... Было одно такое, что мучило его больше всего: убитую он зарыл выше падуна... Там растет сосна... Крест там надобно поставить, а то душа убитой не найдет на том свете покоя...
Терентий Поташов дошел до книги, где у него были записаны долги односельчан... «Дьявольская эта книга, — закричал он, — в огонь ее, в огонь...» Умирающий боялся, что с этой книгой его не впустят в царствие небесное.
Евпраксея слушала ни жива ни мертва. Она знала, что брат не безгрешен, но такого не ожидала. «Оговаривает себя, оговаривает», — шептала она так, чтобы слышали другие.
Наконец поп Иннокентий начал читать «отходную». Терентий Поташов приподнялся, вскрикнул и свалился навзничь. Все кинулись в горницу.
Но умирающий снова приподнялся, оглядел собравшихся и вдруг озлобился: «Изверги, — прохрипел он, — терзать меня пришли, рвать мое тело... Но души вам моей не взять!..»
И показал язык.
Обессилев, он свалился на подушку. Полежав немного, повернулся к собравшимся, тихо спросил: «Ждете, пока не подохну?.. Все расхватать хотите?»
Затем закричал полным голосом:
— Ничего у меня нет, все покидал в море!.. Нищий я, нищий у меня я!.. Ничего больше нет!..
И после этого забился в судорогах. Едва только Терентий Поташов испустил дух, Евпраксея бросилась к постели — первой завладеть ключом. Кирилл оказался проворнее, но Евпраксея успела вцепиться пальцами ему в волосы. Пока, лягаясь, он от нее освобождался, младшая сестра, Анна, успела обшарить умершего и схватила ключ. Это увидел Гришка и закричал жене, которая была рядом, чтобы она ключ отняла. Увидел и Кирилл.
Разделавшись с Евпраксеей, Кирилл кинулся за Анной. Настиг он ее на верхней площадке лестницы. Анна яростно защищалась. Кирилл сбил ее с ног, и Анна покатилась по лестнице. С невероятным топотом, от которого затрясся весь дом, Кирилл сбежал за ней. Анна лежала без памяти: она ударилась головой о перила. С трудом разжав ее пальцы, Кирилл завладел ключом. Отдуваясь, он поднялся по лестнице.
В это время в горнице водворился порядок — люди совестились покойника. Распоряжалась жена Гришки Гореликова, а Евпраксея лежала на полу, уткнувшись лицом в скомканный половик.
Вернувшись в горницу с разорванным воротом и исцарапанным лицом, Кирилл опустился на место, где всегда сидел «лучший промышленник». Сразу он не мог отдышаться. Жена Гришки Гореликова хлопотливо подала ему жбан с квасом, приготовленный еще покойному.
Кирилл одним духом выпил квас, и ему стало легче. В это время с долговой книгой в руках появился Гришка Гореликов. Он собирался незаметно пройти мимо, но Кирилл увидел его, и Гришке пришлось отдать книгу.
Кирилл положил книгу на колени и отерся полотенцем; ключ у него был зажат в руке. Затем он огляделся. Свечи и лампадки освещали лицо покойника, казавшееся совершенно черным. В изголовье стоял поп Иннокентий, так и не успевший что-либо захватить, а рядом — Гришка, удрученный тем, что не сумел украсть даже книгу. Жена Гришки выпроваживала из дома лишних людей, а из угла доносилось приглушенное всхлипывание Евпраксеи, переставшей быть хозяйкой в своем доме.
5
Хозяйством в доме Кирилла Поташова заправляла теперь жена Гришки Гореликова. Евпраксея пыталась этому помешать, но Кирилл пригрозил, что выгонит тетку из дома. Евпраксея сперва смирилась, затем, сумев кое-что прихватить, скрылась вместе с сестрой в одном из скитов. Хозяйственную и подвижную Анну трудно было узнать: ударившись о перила, она потеряла разум. В скиту ее почитали блаженной, прислушиваясь к тому, что она бормочет. Считалось, что «сам бог вещает ее устами».
Помощь от Терентия Поташова прекратилась, и Кирилл потребовал от матери Дарьи выплаты долга. Призвали попа Иннокентия, который подтвердил, что она сама ставила кресты... Мать Дарьи этого не отрицала, но выплатить долг ей было нечем.
Тогда к ней снова начала ходить жена Гришки Гореликова. Она сулила матери Дарьи всяческое благополучие, если девушку отдадут за Кирилла. Как-то она обронила: «Сказывают, что покойный спровадил Семена на таком судне, какое и до Новой Земли не дойдет, потонет». Это услышала Дарья и не могла после этого найти себе места. А ее мать довели до такого состояния, что она вынуждена была дать согласие.
Едва Дарья стала невестой Кирилла, жена Гришки начала носить в их дом подарки жениха, — нужно было скрасить бедность будущей жены «лучшего промышленника».
Мать не сразу сказала дочери о своем согласии. Когда она это сделала, обе проплакали всю ночь. Дарье не к кому было обратиться за помощью — даже Фаддеича, крестного Семена, в Волостке не было.
Свадьбу Кирилл требовал справить как можно скорее. Но свадьбу в Волостке играли не менее двух недель, и не «лучшему промышленнику» было идти вразрез с обычаями. Задержка злила жениха; по Волостке пошел такой пьяный разгул, что к ночи люди боялись выходить из домов.
Для Дарьи начались трудные дни: ее неволили выйти замуж за человека, который был ей противен, а любимый ее жених находился далеко в Студеном море и мог погибнуть. Дарья вначале как будто покорилась матери, но в ней с каждым днем крепла решимость, что женой Кирилла она не станет.
Мать хотела поскорее выдать Дарью замуж. Она видела, как девушке тяжело. Обвенчают Дарью с Кириллом, забудет она о Семене и свыкнется с замужеством, — так было с ней самой.
В свадьбе принимала участие чуть ли не вся Волостка: свадьбы всегда были большим событием, а сейчас женился «лучший промышленник». Определили посаженных отцов, дружек жениха, праворучицу и леворучицу невесты; тысяцкого, который становился «хозяином свадьбы», послали на Кунопачий плес за колдуном. В обязанность колдуна входило оберегать жениха и невесту «от порчи».
Невеста, если даже она выходила по своей воле, должна была всю свадьбу проплакать. Чувства свои невеста выражала в песнях-плачах, и не было такой девушки, которая бы их не знала. Но, как мать ее ни уговаривала, Дарья плакать на виду у людей наотрез отказалась. Тогда из Унежмы привезли причитальщицу. Старуха эта славилась своим искусством по всему поморскому берегу.
Начали со «сватовства». Родичи жениха подошли к дому невесты и, когда их спросили, зачем они пришли, ответили, как полагалось:
— Пришли за добрым делом, за сватовством. У нас есть князь молодой Кирилл, сын Терентьев, у вас княгиня молодая Дарья, дочь Андреева. Так нельзя ли их в одно место свесть да новый род завесть?
Сватов пустили в дом. Об угощении позаботилась жена Гришки Гореликова. Выпили, закусили, поговорили сначала о том, хорошо ли ловится рыба, потом перешли к делу. Мать Дарьи встала, поклонилась и поблагодарила за то, что «не обошли ее дочь». Так полагалось отвечать при согласии, и она быстро входила в роль.
Явился жених в сопровождении дружек, у которых через плечо были завязаны расшитые полотенца. Вывели невесту с двумя подругами — праворучицей и леворучицей. На Дарье парчовая шубейка, обшитая горностаевым мехом, и высокая головная повязка из такой же парчи, богато украшенная беломорским жемчугом. Повязку эту в песнях называли «девьей красотой». Голову и плечи невесты покрывала шелковая шаль. Праворучица и леворучица были одеты как и невеста, только без шали. Все эти вещи хранились у женщин Волостки, и их передавали из поколения в поколение — даже жадные монахи не осмелились их отобрать.
Мать Дарьи смотрела на свою дочь и думала: какая она красивая и гордая и как ей сейчас, должно быть, тяжело... Она помнила свою свадьбу, когда ее тоже выдавали против воли.
Вскоре состоялось и «рукобитье». Сватов, родичей жениха и невесты усадили за стол. Снова вывели разодетую Дарью с подругами, поставили рядом с женихом. Затеплили лампадки и начали креститься. Затем жених приподнял край шали и поцеловал первый раз невесту.
Дарья едва устояла на ногах. Все присутствующие схватились за руки, подтягивая край своего рукава до пальцев, накладывали рука на руку и трясли руками, пока кто-либо не разбивал их снизу. Точно так же делали на ярмарке, когда покупали лошадь или корову.
Девушки пели песню, ругая свата:
Подошел черед плакать невесте, и старуха-причитальщица завела:
Сватушка лукавый, вилявый —
Он змей семиглавый,
Враль редкозубый…
Дарью увели. Когда к ней пришла мать, девушка бросилась ей на шею и заплакала уже по-настоящему. Мать уговаривала ее потерпеть еще немного: станет она женой «лучшего промышленника» — и кончится их тяжелая жизнь. Дарья ничего ей не ответила: она уже знала, что женой Кирилла не станет.
Ох, темнечушко-тошнехонько,
Отворочу лицо белое
От большого угла, от переднего,
От огничка палючего,
Отворочу лицо белое
От стола от дубового,
От гостей всех желанных…
Были еще разные обряды, пока не подошел вечер «девишника». В горницу набилось особенно много девушек, все были разодеты. Девушки пели, а невеста сидела между печкой и стеной, в «кути», покрытая шалью.
Когда приходило ее время плакать, старуха-причитальщица выводила:
Затем подхватывали девушки:
Уж я сяду, лебедь белая,
На бересчату светлу лавочку,
Ко кошевчату окошечку…
Невеста должна была благодарить, и причитальщица заводила:
Что ты, что ты, сине море,
Стоишь да не всколышешься,
Что ты, что ты, березонька,
Стоишь да не шатаешься…
В тот же вечер происходило «расплетание косы». Причитальщица начала:
Вам спасибо, белы лебеди,
На унывных, славных песенках…
Девушки сняли с невесты шаль, развязали парчовую повязку и, ухватившись за косу, начали ее расплетать. Ленты они поделили между собой «на счастье». С этого времени и до того, как после венчания наденут бабий повойник, невеста должна ходить простоволосой — только венчаться будет в «красоте».
Во сегодняшнее да утро раннее
Я спала да высыпалася,
Я ждала да дожидалася,
Я петушья воспеваньица
И кукушья кукованьица...
Пока расплетали косу, причитальщица выводила:
И вот наступил день венчания. С утра в доме жениха накрыли богатый стол. Когда выпили и поели, посаженный отец благословил жениха «идти за невестой», и свадебный поезд жениха отправился.
Ох, темнечушко-тошнехонько,
Не пристала мне девья красота,
Мне повязка красна золота,
Мне присадка скатна жемчуга.
Без природной трубчатой косы,
Без украшевной девьей красоты…
Перед домом невесты завели разговор.
— Что вы за такие люди? — спросили родичи невесты.
— Мы люди божьи да государевы, а еще Соловецкого монастыря люди, — ответили родичи жениха.
— А что вам от нас надобно?
— Мы пришли со своим князем молодым, Кириллом, за вашей княгиней молодой, Дарьей; отдайте ее нам.
— Наша княгиня молодая белой лебедью обернулась и улетела в тихие заводи, там ее и ищите.
— У нашего князя молодого есть стрелочки-охотнички; подстрелили они лебедь белую в правое крыло, и упала она в этот дом, — должна быть теперь здесь!
— Наша княгиня молодая обернулась красной лисицей и в темные леса ушла, — ищите ее там.
— У нашего князя есть собачки остроухие, лисицу в этот дом загнали, — должна быть теперь здесь!
— Наша княгиня молодая обернулась щукой и ушла под воду — имайте ее там.
— У нашего князя молодого есть промышленники-рыболовы, закинули сети, им попалась щука, которая хвостом плеснула и в этот дом ушла — подайте ее нам!..
Жених начал выказывать признаки нетерпения, и переговоры закончились. Вывели покрытую шалью невесту. Свадебный поезд во главе с тысяцким, за которым шли жених с невестой и колдун, растянулся по: Волостке.
Кирилл старался гордо выпячивать грудь: никаких не было больше сомнений, что Дарья станет его женой.
А девушки пели:
Сели в карбасы, чтобы переправиться через реку, — там на высоком берегу и стояла церковь.
Как пошла река быстрая,
От Москвы пошла до Вологды,
До города, до Архангельского...
Уж как наша-то Волостка,
Волостка Нюхотская,
На горе стоит да на высокой,
У нас восход красна солнышка,
У нас заход светла месяца,
У нас девушки-прядеюшки,
Молодые парни у нас работнички...
Тут к нам приехал добрый молодец,
Добрый молодец Кирилл,
Кирилл, свет Терентьевич...
— Да ты долго будешь ездити,
Доколе будешь коня томити?..
— Я дотоле буду ездити,
Дотоле буду коня томити,
Пока взамуж не возьму,
Пока женой не назову
Я Дарью, свет Андреевну…
Раскольники раньше церковь не посещали, а сейчас в ней собралась чуть ли не вся Волостка. И это понятно: венчаться должен был не кто иной, как Кирилл Поташов, а Поташовы считались закоренелыми раскольниками.
У попа Иннокентия было уже все приготовлено: зажжены лампады, горело множество свечей — на масло и воск жених не поскупился. Сам поп Иннокентий нарядился в лучшую ризу и до блеска начистил венцы.
Кирилла и его накрытую шалью невесту поставили перед налоем; дружки держали над их головами венцы. Поп Иннокентий, вместо обычной скороговорки, произносил слова нараспев и двигался на этот раз как-то особенно величаво.
Подошло время спросить, по доброй ли воле жених берет невесту, а невеста — жениха. Кирилл ответил сразу, невеста помедлила. Поп Иннокентий повторил вопрос: он-то хорошо знал, что девушку выдают против воли.
Но вот и во второй раз невеста не ответила. Поп Иннокентий забеспокоился: вдруг девушка заупрямится?
Все в церкви притихли — ждали, что произойдет дальше. Под шалью, покрывающей невесту, раздался странный звук: словно кто-то подавлял желание рассмеяться, но не в силах был этого сделать.
Тут вмешался Кирилл: со словами «что ты, дура, упрямишься» — он потянул за край шали. Шаль соскользнула на плечи, и оказалось, что вместо Дарьи рядом с женихом стоит хитро улыбающийся Фаддеич.
Сперва все обомлели: очень уж это было неожиданно; затем людей начал одолевать смех. Задние спрашивали передних о том, что произошло. В церкви поднялся невообразимый шум.
А Фаддеич, пользуясь начавшейся суматохой, стал скидывать женское одеяние.
— Бей его! — вдруг закричал во весь голос Кирилл, забывая, что находится в церкви.
Люди кинулись к выходу, тесня и толкая друг друга. Бабы, стиснутые в дверях, визжали. Ребята, которым обещали «показать свадьбу», ревели, а те, кто видели, как из-под шали появился Фаддеич, хватались друг за друга, чтобы устоять на ногах от душившего их смеха. По всему Беломорью еще долго потом рассказывали, как «лучший промышленник» венчался со скоморохом.
Так закончилось первое венчание попа Иннокентия. Церковь снова запустела. Раскольники, как и раньше, продолжали молиться по домам, чему помогло возвращение Евпраксеи. Анну она похоронила в скиту. В Волостке пошло все по-старому. Даже поп Иннокентий от расстройства запил, подобно своему предшественнику — Аркашке-Шалбернику.
Куда скрылась Дарья, никто не знал. Говорили, что ее видели вместе с Фаддеичем. Фаддеича тоже больше не встречали. Кирилл только тем и смог отомстить, что сжег его избушку, стоявшую у берега, над самым порогом.
6
Разыгравшийся взводень не хотел утихомириться. «Николай Чудотворец» то скатывался вниз, то вздымался на сглаженный гребень. Под днищем журчала вода, на палубе пахло смолой.
Буря кончилась; попутный ветер надувал паруса, и «Николай Чудотворец» продолжал плыть по Студеному морю. Скоро должен был открыться берег Новой Земли.
Молодой кормщик Семен Поташов стоял па палубе. Опасность миновала; внизу спали товарищи, только один он бодрствовал у руля.
Одна мысль все время не оставляла молодого помора. Может быть, следовало, несмотря ни на что, пойти за Петром, как шли Щепотьев, Корчмин, Меньшиков? И чем дальше уплывало судно по Студеному морю, тем чаще задавал себе Семен этот вопрос. И сейчас он не находил на него ответа, не знал, правильно ли он поступил.
* * *
Одиннадцатого октября тысяча семьсот второго года неприятельская крепость Нотебург, стоявшая у истока Невы, пала под ударами войска Петра.
Последний штурм был самым ожесточенным. Но сикурса не последовало, и Шлиппенбах, не раз уже русскими битый, сдал крепость на милость победителей. Старинный русский Орешек, почти сто лет находившийся под властью чужеземцев, был, наконец, освобожден. Победа эта открыла Петру путь к устью реки Невы и в Балтийское море. Петр переименовал освобожденную крепость в Шлиссельбург, что значило: «ключ-город».
Семен находился далеко от этого места и всего, что произошло, знать не мог. А если бы узнал, наверное, пожалел, что его там не было.
«Николай Чудотворец» то скатывался с гребня, то взбирался на взводень, который никак не мог успокоиться. На горизонте показались очертания Новой Земли.
7
Вконец распоясавшийся Кирилл Поташов всю зиму наводил страх на нюхотских жителей. По весне Гришка Гореликов уговорил его отправиться на промысел морского зверя к Груманту.
Вернулись они поздно осенью с богатой добычей. Но вернулись не все: троих снесло в море во время бури.
Кирилл выделил семьям погибших причитавшуюся им долю, хотя никто не мог проверить, сколько действительно причиталось. Самым же замечательным было то, что, вернувшись с промысла, Кирилл перестал бражничать.
Он начал торговать, завязал отношения с Соловецким монастырем и стал ссужать деньги в рост. Правой рукой у него стал Гришка Гореликов. Гореликов скоро понял, что хватка у Кирилла еще покрепче отцовской.
СЕМЕН И ДАРЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО ГОСУДАРЯ
1
Длиннобородый мужик, высунувшийся из маленького окошка, испуганно глядел на молодого всадника. Окошко находилось в толстой бревенчатой стене. Всадник был одет в городское платье; он слез с лошади и долго стучался у ворот.
— Пошто тревожишь мирную обитель? — наконец выговорил длиннобородый.
Молодой всадник быстро ответил:
— Прибыл к настоятелю обители по приказу государя.
Длиннобородый отпрянул, забыв даже захлопнуть окошко. Было слышно, как, гулко стуча ногами, он сбежал по лестнице. Вскоре тяжелые ворота вздрогнули и начали медленно раскрываться. Длиннобородый, одетый в черную одежду, выбежал навстречу и взял лошадь под уздцы.
Все пространство за стенами было заполнено строениями. Посреди двора поднималась высокая башня-звонница.
Ворота за молодым всадником закрылись. Суетясь и кланяясь, к нему подбежал тощий человек в скуфейке. Поклонившись особенно низко, человек этот пригласил прибывшего следовать за собой. Оба прошли в соседнюю избу, где в широкой горнице, кроме скамеек вдоль стен и икон в углу, ничего не было.
Еще раз поклонившись, суетливый человек осведомился, нет ли у приезжего грамоты, которую надлежало бы передать киновиарху.
Прибывший услышал это слово впервые, но догадался, что так раскольники зовут Андрея Денисова. Он ответил, что грамота действительно имеется, но что передать он ее может только в руки самого настоятеля. Тогда суетливый человек попросил обождать.
Ждать пришлось недолго. Прибывшего провели во вторую избу, где его уже поджидал другой человек. Был он небольшого роста, толстый, краснощекий, с широкой бородой и совершенно лысый.
После витиеватого приветствия человек этот произнес:
— Отец нарядник выговской киновии просит вас, сударь, вручить ему привезенную грамоту.
И он протянул руку. Прибывший ответил, что грамота написана для настоятеля обители — Андрея Денисова.
Отец нарядник словно не услышал этих слов и терпеливо повторил:
— Позвольте, сударь, ознакомиться с грамотой?
— Грамота будет вручена настоятелю обители — Андрею Денисову, — прозвучал ответ.
Отец нарядник сказал, что киновиарх еще почивает и что именно ему поручено принять грамоту.
— Настоятель не век будет почивать, — ответил прибывший, оглядываясь, куда бы присесть.
Неодобрительно покачав лысой головой, отец нарядник вышел из горницы. Вернулся он скоро и попросил следовать за собой. Снова пересекли двор и вошли в третью избу. Здесь прибывшего встретил человек, заявивший, что он «экклезиарх обители», который руководит духовной жизнью братьев и сестер.
Экклезиарх был тоже небольшого роста, коренастый, в подряснике из шелковой материи, имел разделенные на две стороны, обильно умасленные волосы и небольшую бородку.
Экклезиарх протянул руку, как бы предлагая вручить ему грамоту. Прибывший стоял посреди горницы, спокойно ожидая, чем же все это кончится.
Он услышал:
— Отец экклезиарх смиренно просит вас, сударь, вручить ему грамоту, переданную вам, сударь, Александром Даниловичем.
Прибывший отметил, что Меньшикова называют здесь по имени и отчеству, а также и то, что в обители известно, кем была написана привезенная им грамота.
— Грамота будет передана в руки настоятеля, — еще раз сказал он.
Экклезиарх ответил:
— Киновиарх находится в отсутствии; возвращения киновиарха придется ожидать. А грамота, весьма возможно, нуждается в прочтении немедленно.
— Находится настоятель в отсутствии или почивает?
Экклезиарх понял, что допустил ошибку, и сразу же поправился:
— Почивающий всегда как бы отсутствует, ибо духовное естество почивающего на это время бывает как бы усыпленным.
Попросив немного подождать, экклезиарх вышел. Ждать и на этот раз пришлось недолго. Снова пересекли двор и поднялись по широкой лестнице в верхнюю горницу высокой избы. После полагающихся приветствий из-за закрытой двери донеслось «аминь», и дверь изнутри раскрыл келейник.
Киновиарх Выгорецкой раскольничьей обители Андрей Денисов сидел в резном деревянном кресле подле стола. Перед ним лежали раскрытыми книги и ворохи исписанной бумаги. Андрей Денисов был поглощен работой. Обернувшись, он внимательно поглядел на прибывшего, словно желая сразу уяснить себе, что это за человек.
Два года назад мимо обители прошел со своим войском «царь-антихрист», и над раскольниками нависла угроза. Никто не знал, что делали братья Денисовы в царском лагере. Но то, что Петр не разорил обители и позволил раскольникам «молиться по-своему», приписали мудрым действиям Андрея Денисова. Когда же узнали, что Петр со своими фрегатами и войском уплыли прочь, совет особо чтимых старцев избрал Андрея Денисова киновиархом. Оказанное доверие Андрей Денисов оправдал: хозяйство обители еще больше окрепло, а руководители ее, как вожди раскола, далеко прославились за пределами выгорецкого сузёмка.