Писемский Алексей. Плотничья артель

   - Ты, однако, женился? - перебил я Петра.
   - На; али испугаться и не жениться? - возразил он.
   - По любви или нет?
   - Почем я знаю, по любви али так. Нашел у нас, мужиков, любовь! Какая на роду написана была, на той, значит, и женился! - отвечал уж с некоторым неудовольствием Петр.
   Сергеич подмигнул мне.
   - Не сказывает, сударь, а дело так шло, что на улице взглянулись, на поседках поссиделись, а домой разошлись - стали жалость друг к дружке иметь.
   - Что за особливая жалость, голова, а известно, девку брал зазнаемо: высмотренную, - отвечал Петр еще с большей досадой.
   Русский мужик не любит признаваться в нежных чувствах.
   - А мачеха действительно не любила жены твоей? - спросил я его.
   - Нет, не любила, - отвечал он мне коротко и обратился более к Сергеичу. - Тут тоже, голова, как и судить: хоть бы бабе моей супротив девок первые годы житье было не в пример лучше, только то, братец ты мой, что все она мне ее подводила! Вот тоже этак, в отлучке, когда на работе: "Рубашек, говорит, тебе не послала, поклону не приказывала", и кажинный, голова, раз, как с работы воротишься, кажинный раз так сделает, что я Катюшку либо прибраню, либо и зуботычину дам. Та, братец ты мой, терпела, терпела да и стала говорить: "За что ты, говорит, меня тиранишь? Это, говорит, оттого, что у тебя полюбовница есть". - "Какая, говорю, полюбовница?" - "Бочариха", говорит. Ну и тоже греха не утаишь: в парнях с Бочарихой гулял, только то, что года два почесть ее и в глаза уж не видал. - "Кто это тебе, говорю, сказывал?" Сначала, голова, не открывала, а тут говорит: матка сказывала, слышь!
   - Так, так, сомущали, значит, - подтвердил Сергеич.
   - Еще как, голова, сомущали-то, - продолжал Петр. - Вышла мне такая оказия, братец, в Кострому идти работать - ладно. Только перед самым моим этим отходом Федоска такую штуку подвела, слышь: сложила, уж будто бы Катюшка с извозчиком Гришкой - знавал, може? - Что будто бы, братец ты мой, Катюшка бегала без меня к матке на праздник; весь народ по улице гулял, а они с Гришкой ушли в лес по черницу. Дело-то, знаешь, на отходе было, выпивши; я на Катюшку и взъелся, а она стала сглупа-то браниться: пошто пью. Я и прибил ее, и шибко прибил. Что же, голова, опосля узнал? Катюшка, слышь, и на праздник к матке не ходила. Стало мне ее, голова, хошь бы и жалко. Как пришел втепоры в Кострому, сейчас купил ей ситцу на сарафан, два плата, босовики и послал с ходоком. И ты, братец ты мой! И пошла у них из-за этого пановщина: девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех, и к батьке с жалобой. "Вот, говорит, он какой: ни мне, ни девкам твоим по наперсточку не присылывал, а все в женин сундук валит". Батька, известно, осерчал, говорит Катюшке: "Поди принеси наряды, что муж прислал". Ну, та, голова, молода еще была, глупа, нарядиться тоже охота, взяла будто пошла за нарядами, да к матке и убежала, там их и спрятала, а сама домой нейдет: боится. Батька, однако, оттель ее ссягнул и бить прибирается: давай, да и только, наряды! И отняли таким манером: матка взяла себе босовики и сарафан, а девки по плату разделили.
   - Как же батька мог взять твои подарки у жены? - спросил я Петра.
   Он посмотрел на меня, как бы удивясь моему вопросу.
   - Заведенье у нас, государь мой милостивый, по крестьянству такое, отвечал за него Сергеич. - Ежели теперича мужичок хозяйке что посылает, так и дому всему должен послать. Коли, примерно, бабе сарафан, так матке шаль, а сестрам по плату, али сережки. Это уж нельзя: непорядок, значит, будет, коли теперича промышленник в доме стал только супружницу обряжать да наряжать; а другим бы, хоть бы девкам али матке, где взять? За косулей да за коровами ходючи, немного нарядишься. Хоть бы и Петр Алексеич по сердцам это сделал.
   - Вестимо, что по сердцам, - отозвался Петр. - Втепоры, как воротился, Катюшка тоже все мне это говорит; я так, братец ты мой, и положил: плюнуть, отступиться; только то вижу, голова, что бабенке, ни за што, ни про што житья нет: на работе мором морят, а по-ихнему все спит, делает все не так, да неладно - дура да затрапезница, больше и клички нет. Наложили, братец ты мой, тем временем у нас в вотчине бревен по пол-сотне с тягла - ладно. Батька, известно, присудил, чтоб это справил я; а чтоб, примерно, не медлить делом, сваливши бревно, сучья обрубить и подсобить его навалить на колеса шла бы в лес Катька моя. Бабенка той порой была, голова, на сносе. Я батьке и говорю: "Как, я говорю, батька, тяжелой бабе с бревнами возиться? Ну как, я говорю, надорвется, да какой грех выйдет?" - "Что-ста, говорит, али мне из-за вас околевать в лесу?" - "Я, говорю, батька, сам собой этого дела не обегаю; а что теперича для спорыньи, пожалуйста, пошли хоть старшую сестру со мной, а хозяйку мою побереги; я, говорю, заслужу вам за это". Батька ничего, голова, пробунчал только маненько, а Федоска и слезает с голбца. "Наши девки, говорит, про вас не работницы, вы-ста, говорит, с своей толсторожей хозяйкой только даром хлеб едите!" - "Как, я говорю, матка, мы даром хлеб едим? За что, про что ты нас этим попрекаешь? Я со всего дома подушную оплатил, за себя оброк предоставил; теперь, говорю, за батьку и задельничаю; а хоша бы и хозяйка моя за тебя же круглый год на заделье бегала; как же, я говорю, так: мы у вас даром хлеб едим?" Заругалась, заплевалась, голова, и все на Катьку больше: "Ты, говорит, мужа сомущаешь, а он того не знает, что ты и то и се, с тем и другим", - выходит, Катька гуляет! Ну та, братец ты мой, на всю избу этак срамит, заплакала. "За что, говорит, мамонька, ты против хозяина так меня губишь?" Я тоже, братец, не стерпел. "Что ж, я говорю, Федосья, - и выругал ее - согрешил грешный, долго ли, выходит, мы должны от тебя обиды принимать? Вы, я говорю, у хозяйки моей, словно разбойники какие, все наряды обобрали, морите бабу на работе, куска ей не уболите съесть, как надо, да еще поносишь этакими словами, а по правде, може быть, не Катька моя, а ты сама такая!" И ты, братец ты мой! И батька поднялся, будто за наряды, что о нарядах помянул, и драться, голова, лезет. Я, повинным делом, руки-то маненько ему и попридержал; еще пуще старик обозлился, сгреб, голова, меня за шивороток и прямо к бурмистру в сборную стащил. Так и так, сын буянствует. Тот мне сейчас плюхи две дал и приказывает, чтоб я батьке в ноги поклон. Я в ноги поклониться - поклонился, да бурмистру и говорю: "Батьке, говорю, Иван Васильич, я завсегда покорствую; а что теперича мы все пропадаем из-за мачехи; хозяйка моя на работе измаяна, словом обругана. Може, вы теперь мне доверья не сделаете, так извольте, говорю, наших девок, сестер моих, спросить: пускай они перед образом скажут, что они от нее понесли да потерпели..." Ну, так ведь тоже нашего Ивана Васильича помнишь, чай: немного было правды...
   - Правда его была, кто больше чаем поит да денег носит, - заметил Сергеич.
   Петр кивнул в знак согласия головой и продолжал:
   - Закричал на меня, голова: "Цыц! Молви еще слово против батьки выхлещу" - и вон выгнал... Ладно рассудил... Что мы, голова, опосля того с хозяйкой притерпели - и боже ты мой! Батька не глядит, не смотрит; в большой избе, видишь, тесно от нас стало, поселили в коровью, без полу, без лавок, вместе с телятами. Коли мы теперь с бабой что-нибудь на работе позамешкаемся, сейчас, голова, без нас, совьют, соберут и отобедают; коли щей там останется, так Федоска в лоханку выльет, чтоб только нам не доставалось, - до чего эхидствовала!.. - Проговоря это, Петр вздохнул, а потом, помолчав, продолжал: - Кабы не это дело, пошто бы мне с батькой делиться, на грехи эти идти? Старика оборвал и себя надорвал!
   - Как, друг сердечный, не надорвать! - возразил Сергеич. - Недаром поговорка идет: "Враг захотел - братья в раздел!" Хотели, значит, миллионы нажить, а стали по миру ходить... Помню я суды-то ваши с родителем перед барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?
   Петр отвечал на это только вздохом.
   - Что ж, разве у вас барин строгий? - сказал я.
   - Нет, государь милостивый, - отвечал Сергеич, - строгости особливой нет, а известно, что... дело барское, до делов наших, крестьянских, доподлинно не доходил; не все ведь этакие господа, как твой покойной папенька был: с тем, бывало, говоришь, словно со своим братом - все до последней нитки по крестьянству знал; ну, а наш барин в усадьбу тоже наезжает временно, а мужики наши - глупой ведь, батюшка, народец, и полезут к нему со всякими нуждами, правыми и неправыми, так тоже в какой час попадут; в иной все смирно да ласково выслушает, а в другой, пожалуй, еле и ноги уплетут - да!
   - Горяч уж больно, кричать такой здоровый... - заметил Петр. - До барина бы, кажись, тем делом я прямо и не пошел, прах все возьми: где тут с ним разговаривать! Да он с молодой барыней тем летом приехал... меня заставили тут с другим парнем в саду забор новый делать. Она, голова, по саду гуляет, к нам подходит, разговаривает. "Есть ли, говорит, у тебя жена?" - спрашивает меня, слышь. "Есть, говорю, барыня". - "Любишь ли ты, говорит, ее?" - "За что, говорю, не любить! Не чужая, а своя, только, говорю, барыня, хоть бы ты за нас заступилась, а то нам с хозяйкой от стариков в дому житья нет; теперь, говорю, у бабенки моей малый грудной ребенок, грудью покормить почесть что и некогда: все на работе, а молока не дают; одна толоконная соска, и та еще коли не коли в рот попадет". - "Ах, говорит, как же это, маленькому нет молочка! Папаша! Папаша!" - кричит, голова, барина, мужа, батькой обзывает, слышь!
   - Обзывала, обзывала, и я слыхал, - подтвердил Сергеич.
   - Мужа батькой кличет! - отозвался Матюшка и засмеялся.
   - Барин, голова, подходит, - продолжал Петр. "Ах, говорит, душечка, папашечка; вон у этого мужичка маленький ребенок: у них нет молочка; вели ему сейчас дать от меня корову, пожалуйста".
   - У ней у самой, друг сердечный, маленький барчик был: ну, так она, значит, по себе и прикидывала, жалела, - заметил Сергеич.
   - Не знаю, к чему уж она прикидывала, - отвечал Петр и снова продолжал: - Барин, голова, крикнул, знаешь, на меня по-своему. "Как, говорит, у тебя коровы нет? Пропил, каналья!" - "Никак нет-с, говорю; дом у нас заправной. Из-за мачехи мы пропадаем; в раздел бы нам, говорю, охота, а то батька в раздел не пускает и при доме не держит, как надо". Он маненько и смяк. "Хорошо, говорит, приходите ко мне завтра с отцом: я вас разберу". Я, голова, пришел домой, говорю батьке: "К барину, говорю, батька, нас с тобой завтра требует". "Пошто? - говорит; слышь, испугался старик. - Жаловался, что ли, ты, разбойник, на меня?" - "Нет, говорю, батька, что жаловаться! В отдел только просился: у тебя семья своя, у меня своя, что нам на грехе жить!" Батька и заплакал, слышь; ну, старый уж человек был, известно! "Бог с тобой, говорит, Петруша, поил-кормил я тебя, а ты, говорит, теперь, я старый да хворый, хошь меня покинуть". Мне стало жаль его, голова. "Что, говорю, тятенька, кидать мне тебя, кабы не твоя Федосья Ивановна". - "Полно, говорит, Петрушка, поживи со мной, все будет хорошо". Так мы и порешили, голова, на том. Только наутро, братец ты мой, старик уж другое порет. "Мне-ста, говорит, тебя, супротивника, не надо; ступай от нас вон; пойдем к барину". - "Пойдем", говорю. Пошли. Приходим. Барин, должно, голова, стороной слышал что-нибудь: на меня этак посмотрел - ничего, а на батьку взмахнул глазами. "Говорите!" - говорит. Стали мы говорить; плели, плели, братец ты мой, всех и куриц-то припутали, я то еще говорю словно бы как и дело, а батька и понес, голова, на меня: и пьяница-то я, и вор, и мошенник. Я ему и говорю: "Не грех ли, говорю, батька, тебе это говорить?" Барин тоже слушал, слушал нас, да как крикнет на батьку: "Ах ты, говорит, старый хрен, с седой бородой, взял молодую жену да детей всех на нее и променял! Сейчас, говорит, старая лисица, плут, отделить парня, а с твоей супружницей я еще переведаюсь. Я ей дам кутить да мутить в семье!" И пошел, голова!.. Тут лакей подвернулся - на того; барыня пришла: "Что ты, говорит, душечка, сердишься и себя не бережешь!" - и на ту затопал. Мы с батькой уж ничему и не рады, драло из горницы, и до избы еще, голова, не дошли, смотрим: два дворовые парня нашу Федосью Ивановну ведут под ручки...
   Сергеич засмеялся.
   - Ступай, значит, Варвара, на расправу: так ее, бестию, и надо, проговорил он.
   - Воротилась, голова, домой и прямо на печку, - продолжал Петр, ничего уж и не говорит, только проохивает. Смех и горе, братец ты мой!
   Сергеич продолжал улыбаться.
   - А что, я словно забыл, миром вас делили али так разошлись по себе? спросил он.
   - Коли, братец ты мой, мужики по себе разойдутся! - отвечал Петр. Когда еще это бывало? Последнего лыка каждому жалко; а мы с батькой разве лучше других? Прикидывали, прикидывали - все ни ему, ни мне не ладно, и пошли на мир... Ну, а мировщину нашу тоже знаешь: весь разум и совет идет из дьяконовского кабака. Батька, известно, съездил туда по приказу мачехи, ведерко-другое в сенях, в сборной, выставил, а мне, голова, не то что ведро вина, а луковицы купить было не на что.
   - Так, так; по тебе, значит, и мало говорили? - заметил Сергеич.
   - А так по мне говорили: худ ли, хорош ли я, а все в доме, коли не половинник, так третевик был; а на миру присудили: хлеба мне - ржи только на ежу, и то до спасова дня, слышь; а ярового и совсем ничего, худо тем годом родилось; из скотины - телушку недойную, бычка-годовика да овцу паршивую; на житье отвели почесть без углов баню - разживайся, как хошь, словно после пожара вышел; из одежи-то, голова, что ни есть, и того как следует не отдали: сибирочка тоже синяя была у меня и кушак при ней астраханский, на свои, голова, денежки до копейки и заводил все перед свадьбой, и про ту старик, по мачехину наущенью, закрестился, забожился, что от него шло - так и оттягал.
   Сергеич качал головою.
   - Бревен, братец ты мой, было у меня на пустоши нарублено триста с полсотней, - продолжал Петр, - стал этих я бревен у батьки просить на обзаведенье, по крайности сухие - и того старик не дал; руби, значит, сызнова и из сырого леса. Строить тоже принялся: прихватить хошь бы какого плотничишка не на што; так с одной хозяйкой и выстроил. Срамоты-то одной, голова, ни за што бы не взял; я сижу на одном угле, а баба на другом: потяпывает, как умеет; а уж как свою-то спину нагнул да надломил, так... Тут Петр остановился и махнул рукой.
   - Покойный родитель твой, - начал Сергеич, - был благоприятель мой, сам знаешь, а не скажу по нем: много против тебя греха на душу принял.
   - Нет, братец, не то, - возразил Петр, - дело теперь прошлое, батьку мне грех помянуть много лихом: не со зла старик делал, а такое, видно, наваждение на него было.
   - Эх, друг сердечный, - возразил, в свою очередь, Сергеич, - да разве на нем одном эти примеры? Старому мужику молодую бабу в дом привести - семью извести.
   Я видел, что Сергеич и Петр так разговорились, что их не надобно уж было спрашивать, а достаточно было предоставить им говорить самим, и они многое рассказали бы; но мне хотелось направить разговор на предмет, по преимуществу меня интересовавший, и потому я спросил:
   - Тебя мачеха твоя, вероятно, и испортила?
   Петр вместо ответа кивнул мне головой.
   - Каким же образом она тебя испортила?
   Петр посмотрел на меня с насмешкой и отвечал с некоторым неудовольствием:
   - Да я почем знаю! Какой ты, барин, право!
   - Что ж такое?
   - Да как же! Скажи ему, как портят? Я не колдун какой.
   - Почему ж ты так думаешь, что тебя испортили?
   - Перестань-ка; разговаривать что-то с тобой неохота: больно уж ты любопытен! - отвечал Петр с досадою.
   Предыдущий разговор заметно возбудил в нем желчное расположение.
   - Не собою, государь милостивый, узнал, - вмешался хитрый Сергеич, видевший, что мне любопытно знать, а Петр не хочет отвечать и начинает сердиться, - самому где экое дело узнать! - продолжал он. - Тоже хворал, хворал, значит, и выискался хороший человек - да! - Сказал, как и отчего.
   - Кто же это такой хороший человек? - спросил я.
   - Колдун у нас, батюшка, был в деревне Печурах, - отвечал Сергеич, так и прозывался "печурский старичище".
   - Плутом, голова, в народе обзывался, а мне все сказал, - перебил Петр.
   - Плут ли там, али нет, кто про то знает? - возразил Сергеич. - А что старик был мудрый, это что говорить! Что ведь народу к нему ездило всякого: и простого, и купечества, и господ - другой тоже с болестью, другой с порчей этой, иной погадать, где пропащее взять, али поворожиться, чтобы с женкой подружиться. И такое, государь, заведенье у него было, - продолжал он, обращаясь ко мне, - жил он тоже бобыльком, своим домком, в избушке, далече от селенья, почесть что на поле; и все калитка назаперти. Теперича, другое-иное время, народ видит, что он под окошечком сидит, лапотки поковыривает али так около печки кряхтит, стряпает тоже кое-что про себя; а как кто, сударь, подъехал, он калитку отпер и в голбец сейчас спрятался; ты, примерно, в избу идешь, а он оттоль из голбца и лезет: седой, старый, бородища нечесаная; волосищи на голове, как овин, нос красный, голосище сиплый. Я тоже старшую сношку посылал к нему: овцы у нас запропали; так в избу-то войти вошла, а как увидела его, взвизгнула и бежать - испугалась, значит. И кто бы теперь к нему ни пришел, сейчас и ставь штоф вина, а то и разговаривать не станет: лом был такой пить, что на удивление только.
   - Штоф купить не разоренье, - возразил Петр, - я тем временем в Галиче рублев полтораста пролечил: брал-брал у Пузича денег, да и полно! Дошел до того, голова, ни хлеба в доме, ни одежи ни на себе, ни на хозяйке; на работу силы никакой не стало; голодный еще кое-как маешься, а как поел - смерть да и только; у сердца схватит; с души тянет; бывало, иной раз на работе али в поле, повалишься на луг да и катаешься час - два, как лошадь в чемере. Не смог, братец ты мой, до Печур-то дойти, хозяйке велел уж телегу заложить, повалился, словно пласт; до чего бы дошел, и бог ведает. Приехали втепоры к нему; хозяйка подала ему полштофчика, вылил, голова, в ковшик, выпил сразу и тут же ворожить стал. "Поди, - говорит хозяйке, - почерпни в этот ковшик в сенях из кадки воды; вино, говорит, не споласкивай, а так и черпай, как я пил". Принесла та, братец ты мой; он подал мне: "Гляди, говорит, от кого твоя болесть идет"; так, голова, мачеху мне в воде и показал.
   - Как же ты в ковше ее видел? - спросил я.
   - Въявь, словно в зеркале, - отвечал Петр.
   - Полно, Петр; ты это думал, так тебе так и показалось, - сказал я.
   - Ну да, показалось. Вы, баря, все не верите; больно уж умны! Не пьяному показалось: у меня втепоры не то что вина, куска во рту не бывало. Смотрю, голова, и вижу. "Видишь ли?" - говорит он мне. "Вижу, говорю, дедушка". - "Ну, брат, ладно, говорит, что на меня наскочил. Твой лихой человек себя на сорока травах заговорил, никто бы тебе, окромя меня, не открыл бы его".
   - Осилил, значит, - заметил Сергеич.
   - Осилил, голова. "Я, говорит, знаю пятьдесят три травы; теперь, говорит, клади на стол сколько денег привез, а тут и скажу, что надо". Хозяйка, голова, положила четвертак - удовольствовался.
   - Капиталы не жадный был копить; вино чтоб было только пить, а денег сколько-нибудь дай - доволен, - заметил Сергеич.
   - Какое, голова, жадный! Взял хоша бы тут четвертак и все сделал. "Теперь, говорит, ступай ты домой, слышь? Пять зорь умывайся росой, на шестую зорю ступай к третьим от здешнего селенья воротцам, и иди ты все вправо, по перегороде; тут ты увидишь, что все колья, что подпирают, нескобленые; один только кол скобленый; ты этот кол переруби, обкопай его кругом, и найдешь ты тут ладонку, и на этой ладонке наговор против тебя и сделан".
   - Он, вероятно, сам этот кол и воткнул, - сказал я.
   Петр рассердился.
   - Да, да, рассудил, как размазал! - возразил он. - Вот он тоже этакого хватика-баринка, как ты, - тот тоже все смеялся да не верил, так он так ему отшутил, что хозяйка опосля любить и не стала, да и в люди еще пошла.
   - Было, было это дело, - подтвердил Сергеич, - а теперича, - продолжал он, обращаясь ко мне, - коли свадьбы облизь его были, все уж забеспеременно звала его да угощали, а то навек жениха не человеком сделает...
   - Да что, голова, - перебил Петр, - пять лет ведь, братец ты мой, я ходил и кол этот видел, только ничего не помекал на него. Всю перегороду опосля хозяйка обежала: все колья на подбор нескобленые - один только он оскобленный. Для ча?.. Для какой надобности?..
   - Так уж, видно, надо им было, - возразил Сергеич.
   - А окромя кола, - продолжал Петр, - все до последней малости нашел по его сказанью, как по-писанному. "Как, говорит, ты эту ладонку сыщешь, в ней, говорит, бумажка зашита - слышь? Бумажку эту вынь и дай кому хошь грамотному прочесть, и как, говорит, тебе ее прочитают, ты ее часу при себе не оставляй, а пусти на ветер от себя". А про ладонку, братец ты мой, сказал: "Перелезь, говорит, ты через огород и закопай ее на каком хошь месте и воткни новый кол, оскобленный, и упри его в перегороду; пять зорь опосля того опять умывайся росой, а на шестую ступай к перегороде: коли колик твой не перерублен и ладонка тут - значит, весь заговор их пропал; а коли твое дело попорчено - значит, и с той стороны сила большая". Все сделал, голова, по-его; однако на шестую зорю пришел: кол мой перерублен, и вся земля кругом взрыта, словно медведь с убойной возился.
   - Осердились, значит! - проговорил Сергеич.
   - То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, - отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: - Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя - так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
   Проговорив это, Петр задумался. Некоторое время разговор между нами прекратился.
   - Я все, друг сердечный, дивуюсь, - начал Сергеич глубокомысленно, - от кого это ваша Федосья науки эти произошла? По нашим местам, окромя этого старичищи, не от кого заняться.
   - Э, голова, нет! Не то! - возразил Петр. - Я уж это дело опосля узнал: у них в роду это есть.
   - В роду? Вот те что! - воскликнул Сергеич.
   - Да, в роду, - продолжал Петр. - Може, не помнишь ли ты, от Парфенья старушонка к нам в селенье переехала, нашей Федоске сродственница? Ну, у нас в избе, братец ты мой, и поселилась, на голбце у нас и околела - втепоры никому невдомек, а она была колдунья сильная...
   - Вот те что!.. - повторил еще раз Сергеич.
   - Батька, ты думаешь, спроста женился? - продолжал Петр. - Как бы, голова, не так! Сам посуди: старику был шестой десяток, пять лет вдовствовал, девки на возрасте, я тоже в подростках немалых - пошто было жениться?
   - Еще как, друг сердечный, пошто-то! - заметил Сергеич.
   - Вдруг, голова, пожила у нас Федоска лето в работницах, словно сблаговал старик, говорит: "Я еще в поре, мне без бабы не жить!" Так возьми ровню; мало ли у нас в вотчине вдов пожилых! А то, голова, взял из чужой вотчины девку двадцати лет, втепоры скрыл, а опосля узналось; двести пятьдесят выкупу за нее дал - от каких, паря, денег?..
   Сказав это, Петр опять впал в раздумье.
   - Что ж, тебе лучше стало после, как ты был у старичищи? - спросил я его.
   - Лучше не лучше, по крайности жив остался, - отвечал он.
   - Ты, однако, Петр Алексеич, долго про нее не сказывал да не оказывал! - сказал Сергеич.
   - Я ее совсем не оказывал, так и скрыл: батьку все жалел, - отозвался Петр, не изменяя своего задумчивого положения.
   - Да, - продолжал Сергеич, - отдаст эта бабенка ответ богу: много извела она народу; какое только ей будет на том свету наказанье?
   - А разве она и кроме еще Петра портила? - спросил я.
   - Ай, сударь, как не портила! - отвечал Сергеич. - Теперича первая вот хозяйка его стала хворать да на нее выкликать. Была у нас девушка, Варюшка Никитина, гулящая этакая девчонка - ту, по ревности к дьяконскому цаловальнику, испортила.
   - А брата-то родного извела! - сказал Петр. - И за что ведь, голова, сам мне сказывал: в Галиче они тоже были; она и говорит: "Сведи меня в трактир, попой чайком!" Тому, голова, было что-то некогда. "Нету, говорит, опосля!" Она обозлилась. "Ну, ладно же, говорит, помни это!" И тут же, голова, и испортила: как приехал домой, так и ухватило. Маялся, маялся с месяц, делать нечего, пошел к ней, стал ей кланяться: "Матушка-сестрица, помилуй!" - "А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел, а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!"
   - Слышал и про это дело, - подтвердил Сергеич, - слава богу, присовокупил он, - что на поселенье-то ее сослали, а то бы она еще не то бы натворила.
   Петр на это ничего не отвечал и только вздохнул.
   - Каким образом и за что именно сослали ее? - спросил я.
   - Сослали ее, государь милостивый, - отвечал Сергеич, - вотчина того пожелала: первое, что похваляться стала она на барина, что барина изведет, пошто тогда ее поучили маненько... Тебя ведь, Петр Алексеич, не было втепоры, без тебя все эти дела-то произошли, - прибавил он, обращаясь к Петру.