Писемский Алексей. Русские лгуны

   - Унесите, - говорит, - теперь - можно.
   VII
   ИСТОРИЯ О ПЕТУХЕ
   - Вот мы с вами вчера насчет комедиантов говорили, - начал старик Шамаев, пришедши на другой день ко мне обедать. - Становой у меня был, такой тоже актер, что какую, кажется, роль только хотите, он может разыграть перед вами; родом он был из хохлов, по фамилии Карпенко, и все это, знаете, в каждом слове, в каждом шаге своем делал лицемерство. Определяясь на службу, в стан приехал в самый храмовой праздник, народу собралось почти что со всего уезда. Не заходя никуда, господин Карпенко прямо в церковь и тихим голосом подзывает к себе церковного старосту. "В какую, говорит, икону народ больше веры имеет?" - "Феодоровской престол-то", - отвечает ему мужик. Он сейчас помолился перед этой иконой и первый ей свечку поставил. После обедни зашел в другое наше собрание - в кабак; пьяных там, как поленьев, по углам валяется. Вместо того чтобы велеть их подобрать, еще ободрил: "Пейте, говорит, православные: рабочему человеку выпить надо!" По лавкам потом пошел, к каждому торговцу с поклоном и приговором: "В честь и в деньги торговать!.." - и так дальше пошло: тихо, смирно, ласково, только никто что-то этому не верит. Ни одного безмена у торговцев не оставил, чтобы не оглядеть, клейменый ли он, да еще подсылы делает, верно ли продают. Где мертвое тело поднимут, точно стопудовая гиря свалится на селенье; сидит-сидит, пока пятидесяти, ста рублей не сдерет с мужиков; да потом их же соберет в сборную, прямо поднимет у них перед глазами с полу соринку: "Вот, говорит, мне чего вашего не надо". Те после и говорят: "Что, наши деньги-то он хуже соринки, что ли, полагает?" Слышу я все это, вызываю его к себе, говорю ему, вдруг он заплакал: "Слезы, говорит, мой ответ!" - "Ах, боже ты мой, думаю, мужчина, в кресте военном, плачет, что такое это?" В другой раз губернатор на него на ревизии напустился: "Почему, говорит, вас все не любят?" - "Мнителен, говорит, ваше превосходительство, я очень по службе!.. И себя мучу и другим не угождаю!" А губернатор, заметьте, сам был премнительный человек, и поверил ему... Это вот, изволите видеть, он тихий, а то и строгим, крикуном иногда прикидывался. Едет он раз мимо одного села богатого, тысячи две душ... и только еще, знаете, в околицу-то въехал, закричал, загайкал... Сотские были народ наметанный, сбегаются, видят: сердит приехал! Прямо входит он в сборную и обращается к одному из них:
   - Какое, - говорит, - было в селенье происшествие?
   - Никакого, - говорит, - ваше благородие!
   - Как никакого? Ах ты, - говорит, - земская полиция! - Трах его по зубам.
   К другому сотскому - тот этак из рыжих, плутоватый случился.
   - Какое? - говорит.
   - Было, ваше благородие, Иван Петров там у Николая Михайлова, что ли, петуха зарезал!
   - Позвать, - говорит, - Николая Михайлова!
   Приходит мужик.
   - Здравствуйте, - говорит, - батюшка!
   - Здравствуй, - говорит, - братец; все ли у тебя в доме благополучно?
   - Все, батюшка, кажись, слава богу.
   - Погляди-ка на образ!
   Смотрит мужик.
   - И не совестно тебе и не стыдно? Не отворачивай глаз-то, нечего!..
   - Да что мне, сударь, отворачивать!
   - Как что, а черный-то петух где?
   Мужик, знаете, и рассмеялся.
   - Подлец Ванька, - говорит, - надругатель, зарезал!
   - А объявил ты о том земской полиции?
   - Что, сударь-с, - говорит, - объявлять!..
   - Как что?.. У тебя сына зарежут, ты скажешь: что объявлять!..
   - Батюшка! - говорит мужик удивленный. - Разве сын и петух все одно и то же?
   - Одно и то же! Прочтите, - говорит он это писарю уж своему, - статью, где сказано, что совершивший преступление и покрывший его подвергаются равному наказанию!
   Прочитали мужику; стоит он разиня рот. Сотские между тем шепчут ему:
   - Видишь, - говорят, - сердит приехал; поклонись ему червонцем!
   Поклонился мужик - освободили.
   - Ну, теперь, - говорят, - убийцу давайте.
   Приводят мужика; бойкий такой был, и прямо к руке господина станового.
   - Прочь! - крикнул тот на него. - От тебя, - говорит, - кровью пахнет!
   Отошел мужик.
   - Как, - говорит, - ты смеешь производить дневной грабеж с разбоем?
   - Я, - говорит, - сударь, никого не грабил!
   - Как никого? А петух Николая Михайлова где?
   - Николая Михайлова петуху, - говорит мужик, - я завсегда голову сверну - он у меня все подсолнечники перепортил!
   - Ну так, - говорит ему Карпенко, возвысив уже голос, - я тебе прежде голову сверну. Эй! Колодки!
   Струсил и тот парень; сотские и ему шепчут:
   - Видишь, - говорят, - сердит; поклонись красненькой!
   Стал мужик кланяться, так еще не берет господин становой. Он в ноги ему повалился: "Возьми, батюшко, только!" Принял.
   Я после услыхал это; приезжаю, спрашиваю мужиков:
   - За что, - говорю, - дураки, вы деньги ему давали?
   - Да что, батюшка, - говорят, - сами видим, что одно только его надругательство над нами было, только то, что горячиться он очень изволил, как бы и настоящее дело шло... Думаешь: прах его возьми, лучше отступиться!
   Слушая Шамаева, я предавался довольно странным мыслям: мне казалось, что и он все это лжет и выдумывает для моей потехи. "Да, старичок, думалось мне, - и ты сумеешь разыграть сцену, какую только захочешь..." Наконец, сам-то я... автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых лгунов?
   VIII
   КРАСАВЕЦ
   Народы дикие более всего ценят в человеке силу, ловкость и красоту физическую; народы образованные... нет, впрочем... и народы образованные очень ценят это: кто не помнит того времени у нас, когда высокий рост, тонкая талия и твердый носок делали человеку карьеру? Даже в высокопросвещенной Европе Леотар{381} любим и почитаем женщинами. Весьма многие дамы, старые и молодые, до сих пор твердо убеждены, что у красивого и статного мужчины непременно и душа прекрасная, нисколько не подозревая в своем детском простосердечии, что человек своим телом так же может лгать, как и словом, и что весьма часто под приятною наружностью скрываются самые грубые чувственные наклонности и самые низкие душевные свойства.
   На эту тему нам придется рассказать очень печальный случай.
   Наступали уже сумерки... В воздухе раздавался великопостный звон к вечерне; но была еще масленица, и вокруг спасовходского монастыря, в губернском городе П..., происходило катанье. В насмешке над уродливостью провинциальных экипажей столько моих собратьев притупило свои остроумные перья, что я считаю себя вправе пройти молчанием этот слишком уж опозоренный предмет и скажу только, что во всем катании самые лучшие лошади и сани были председателя казенной палаты (питейная часть, как известно, переносящая всегда на своих жрецов самые благодетельные дары, была тогда еще в прямом и непосредственном заведывании председателей казенных палат). В санях этих сидели две молодые дамы: одна в прекрасной шляпке и куньем салопе, с лицом, напоминающим мурильевских мадонн, в котором выражалось много ума и чувства; другая была гораздо хуже одета, с физиономией несколько загнанной, по которой сейчас можно было заключить, что она гораздо более привыкла слушать, чем сама говорить. Первая была молоденькая жена председателя, а вторая - ее компаньонка. Хорошенькие глаза хорошенькой председательши беспрестанно направлялись в одну из боковых улиц.
   - Александр Иваныч выехал не оттуда-с! - проговорила, наконец, ее компаньонка.
   Председательша сейчас же перекинула взгляд на ее сторону. К ним подъезжал верхом на карабахском жеребце высокий, статный мужчина, и хоть был в шляпе и статской бекеше, но благородством своей фигуры, ей-богу, напоминал рыцаря. Конь не уступал седоку: около красивого рта его, как бы от злости, была целая масса белой пены; он беспрестанно вздрагивал своим нежным телом... Ему, казалось, хотелось бы и взвиться на дыбы и полететь, и только опытная, смелая рука, его сдерживавшая, заставляла его идти мелкой и игривой рысью.
   Господин этот назывался Александр Иванович Имшин. Он подъехал к нашим дамам.
   - Хорошо, хорошо - так поздно!.. - говорила председательша в одно и то же время ласковым и укоряющим голосом.
   - Я объезжал в поле Абрека; он ужасно у меня сегодня шалил, - отвечал Имшин и ударил коня по шее; тот еще заметнее вздрогнул телом своим и еще ниже понурил голову. - Что ваш муж? - спросил Имшин.
   - Спит! - отвечала председательша.
   Она уже с красивого наездника не спускала глаз.
   - Стало быть, покоен? - продолжал тот.
   - Он еще ничего не знает. Я буду кататься до самых поздних сумерек и заеду к вам!
   Имшин, в знак согласия, мотнул головой; затем, сделав лансаду, повернул лошадь так, что поехал не по направлению катанья, а навстречу ему, и через несколько минут очутился в самом заднем ряду. Там, между прочим, ехала отличнейшая пара лошадей в простых пошевнях, в которых сидела толстая женщина в ковровом платке с красно-багровым лицом и девочка лет тринадцати четырнадцати, прехорошенькая собой.
   - Выехали? - спросил их Имшин ласково.
   - Да-с! - отвечала толстая женщина.
   - А тебе, Маша, весело? - спросил он девочку.
   - Весело-с! - отвечала та с вспыхнувшим лицом.
   Имшин дал шпоры лошади и опять стал нагонять председательские сани.
   - Уж темнеет! - сказал он.
   - Да, теперь можно! - отвечала председательша и не совсем твердым голосом сказала кучеру: - Выезжай!
   Кучер выехал и, зная, вероятно, куда ехать, не ожидал дальнейших приказаний и поехал в ту сторону, в которую при начале катанья госпожа его беспрестанно смотрела. Лошади побежали самой полной рысью; Имшин поскакал за ними. Молодой человек этот, будь он немножко не то, далеко бы ушел: еще в корпусе, при весьма ограниченных способностях, он единственно за свою красоту предназначен был к выпуску в гвардию; но в самом последнем классе, в самое последнее время, у него вышла, тоже по случаю его счастливой наружности, история с одним мужем, который хотел его вышвырнуть в окно, а Имшин его вышвырнул, и, как молодым юнкером ни дорожили на службе, однако послали на Кавказ; здесь он тоже, говорят, опять по решительному влиянию жены полкового командира на мужа, получил солдатского Георгия, офицерский чин, шпагу за храбрость и вышел в отставку. Как большая часть красивых людей, Имшин говорил мало, а больше своею наружностью и позами, к нему идущими, старался себя запечатлеть в душе каждого. Губернские дамы принялись в него влюбляться, как мухи мрут осенью, одна за другой, беспрерывно. Молоденькая жена председателя, Марья Николаевна Корбиева, прелестнейшее существо, в первое же отсутствие мужа в Петербург впала с ним в преступную связь. Искания со стороны Имшина в этом случае были довольно непродолжительны; он несколько балов потанцевал с этой милой женщиной исключительно, а потом, в один из безумно шумных вольных маскарадов, они как-то очутились вдвоем в довольно отдаленном углу. У Имшина случайно поднялся рукав фрака, и оказалось, что на руке у него был надет браслет.
   - Это у вас браслет? - спросила председательша, сгораемая каким-то внутренним огнем.
   - Браслет.
   - Женщины?
   - Да.
   - И дорог вам по воспоминанию?
   - Очень.
   Председательша надулась.
   - Хотите, я его сниму для вас?.. - несколько протянул Имшин.
   - Для меня?
   - Да! Если только вы полюбите меня за это.
   Имшин был очень смел с женщинами.
   - Ну, снимите! - ответили ему.
   Имшин снял браслет и подал его председательше.
   - Я не имею на него права, - сказала она, отстраняя от себя браслет рукою.
   - В таком случае я его выброшу в окно...
   И Имшин встал, отворил форточку у окна и выбросил в нее браслет.
   Внутренний огонь председательши выступил у ней на личико, осветил ее глазки, которые горели, как два черные агата.
   - Когда ж доказательства вашей любви? - спросил Имшин.
   - Когда хотите.
   - Сегодня я могу к вам заехать?
   - Нет, это слишком будет заметно для людей.
   - Ну, так завтра?
   - Хорошо.
   Имшин встал и отошел от председательши. Через полчаса она уехала из маскарада. От переживаемых ощущений с ней сделалась такая лихорадка, что она едва имела силы сесть в карету.
   Последнее время страсть ее к своему избранному возросла до размеров громадных: она, кажется, только и желала одного, чтобы как-нибудь сесть около него рядом, быть с ним в одной комнате; на вечерах у них, когда его не было, она то и дело взглядывала на входную дверь; когда же он являлся, она обыкновенно сейчас же забывала всех остальных своих гостей.
   - Entrez!* - говорил Имшин, ловко соскакивая с лошади и обращаясь к дамам, когда они подъехали к крыльцу его.
   ______________
   * Войдите! (франц.).
   Те вышли из саней и стали взбираться по лестнице.
   - Лестница моя крута, как Давалагири{385}, - говорил он, следуя за ним.
   Внутренность квартиры молодого человека была чисто убрана на военную ногу. В зале стояла цель для стрельбы, в средине которой вставлена даже бритва острием вперед. В гостиной, по одной из самых больших стен, на дорогом персидском ковре, развешаны шашки, винтовки, пистолеты, кинжалы, оправленные в золото и в серебро с чернью.
   Имшин, как вошел, сейчас же оставил своих гостей, прошел в кабинет, переоделся там и возвратился в черкеске с патронами и галунами. В наряде этом он еще стал красивее. Между тем компаньонка осталась ходить по зале, а председательша вошла и села в гостиной. Когда она сняла салоп, то очень стало видно, что прелестное лицо ее истощено, а стан, напротив, полон. Имшин осмотрел ее, и во взгляде его отразилось беспокойство.
   - Он ничего не замечает еще? - спросил он.
   - Нет, - отвечала председательша. - Я нарочно заехала к тебе: научи меня, что мне делать.
   Имшин пожал плечами. Склад красивого рта его принял какое-то кислое выражение.
   - Что делать? - повторил он; но в это время в лакейской раздалось чье-то кашлянье.
   Имшин проворно вышел туда. Там стояла катавшаяся пожилая женщина с той же молоденькой девочкой.
   - Ступайте туда, на нижнюю половину, - проговорил Имшин торопливо.
   Старуха на это повернулась, отворила боковую дверь и вместе с девочкой стала спускаться по темной лестнице вниз.
   Имшин снова возвратился к председательше.
   - Делать одно самое лучшее, - заговорил он, - ехать тебе к отцу твоему или матери, остановиться вместо того в Москве; там есть женщины, у которых ты получишь приют.
   - Прекрасно! - возразила председательша. - Но муж может спросить отца и мать, у них ли я.
   - Неужели же они не сделают для тебя этого?
   - Ни за что, особенно отец. Он скорее убьет меня, чем покроет подобную вещь. Я решилась на одно: скрываться - это только тянуть время; в первый раз, как он обнаружит подозрение, я ему скажу все откровенно. Он меня, конечно, прогонит, и я тогда приду к тебе.
   - Разумеется, приходи! - проговорил Имшин каким-то странным голосом и хотел, кажется, еще что-то прибавить, но в это время в лакейской опять послышался шум. Имшин вышел; там стоял гайдук в ливрее.
   - Барин прислали за барыней; узнали, что оне здесь, - проговорил он нахальным лакейским тоном.
   Имшин немного изменился в лице.
   - Муж за вами прислал! - сказал он, входя в гостиную.
   Председательше в это время человек подавал чан, и взятая ею чашка сильно задрожала у ней в руке.
   - Что ж? Ничего; я окажу, что озябла и заезжала к тебе. Я ему говорила, что была у тебя без него в гостях, - проговорила она притворно смелым голосом.
   - Да, пожалуйста, как-нибудь без решительных объяснений.
   - Не знаю, как уж выйдет.
   Из залы вошла компаньонка.
   - Николай говорит, что Петр Антипыч очень сердится и приказал, чтобы вы сейчас же ехали домой.
   - Подождет, ничего! - отвечала председательша, однако сама встала и начала надевать шляпу.
   - Ну, прощай! - проговорила она Имшину и, перегнув головку, поцеловала его. - До скорого, может быть, свидания, - прибавила она.
   - Прощай!.. - отвечал Имшин и сам страстно поцеловал ее.
   Свидетельница этой сцены, компаньонка, немного тупилась и краснела. Наконец, дамы уехали.
   Имшин остался в заметном волнении. В поданный ему чай он подлил по крайней мере полстакана рому, скоро выпил и спросил себе еще чаю, подлил в него опять столько же рому и это выпил. Красивое лицо его вдруг стало принимать какое-то зверское выражение: глаза налились кровью, усы как-то ощетинились. Он кликнул человека.
   - Федоровна там? - спросил он лакея.
   - Там.
   - И с Машей?
   - С Машей.
   - Ступай на свое место!
   Лакей ушел.
   Имшин подошел к одному из шкафов, вынул сначала из него пачку денег, потом из нижнего ящика несколько горстей конфект и положил их в карман. Подойдя к стене, он снял один из пистолетов и его тоже положил в карман и начал спускаться по знакомой уж нам темной лестнице. В комнатах не осталось никого.
   В тусклом свете поставленных на столе двух свечей было что-то зловещее. Через час по крайней мере двери из низу с шумом отворились, и в комнату вбежал Имшин, бледный, растрепанный; глаза у него были налиты, как у тигра, кровью; рот искривился. Он подбежал опять к тому же шкафу, вынул из него еще пачку денег, огляделся каким-то боязливым и суетливым взглядом и снова спустился вниз по лестнице. Вслед за тем в сарае и в конюшне, в совершенной темноте, послышалось тихое, но торопливое закладывание лошади; вскоре после того со двора выехали сани и понеслись в сторону, где город уж кончался, на так называемое Прибрежное поле.
   На другой день по городу разнесся довольно странный и любопытный слух, что молоденькая председательша бросила мужа и убежала от него к Имшину на квартиру, мимо которой некоторые из любопытствующих нарочно даже проезжали и действительно видели в одном из окон хорошенькую головку председательши.
   В мире так устроено, что когда один сановник заболевает, другой сановник приезжает навещать его: к нашему председателю приехал сам губернатор. Добродушный старик этот был в некоторой зависимости от председателя по тем любезностям, которые, по влиянию председателя, делал ему откуп. Говорим мы это не в обличение начальника губернии, а единственно затем, чтоб объяснить те отношения, в которых находились между собой эти два почтенные лица.
   Председатель по наружности был мужчина ужасно похожий на осиновый кряж. В жизни своей он все сам себе приобрел: учился на медные деньги, перенес потом страшные служебные труды, страшное подличание перед начальством и, наконец, всем этим достиг достояния, почета и женился на самой хорошенькой девушке в губернии. Двух вещей только он никак не мог побороть, это - своей хорошенькой жены, которая выезжала, танцевала, наряжалась, веселилась, плакала, сердилась совершенно безо всякого с его стороны разрешения. Другое обстоятельство, затруднявшее председателя, было то, что когда он стал занимать довольно видные места, то ему ужасно хотелось представить из себя, что он во всех случаях жизни своей поступает и говорит, как человек образованный.
   Перед последним несчастием он, проснувшись после обеда, спросил горничную, подававшую ему воду:
   - Где барыня?
   - Оне на катанье сначала были, а потом, я их видела, оне к Имшину проехали, - доложила та.
   В горничной этой председатель еще и прежде находил для себя всегда некоторое утешение и развлечение во всем претерпенном от жены, и она еще с самого приезда объяснила ему, что у них часто-часто бывал без него Имшин.
   - Ну, поди же пошли человека и скажи, чтобы она сейчас же, сию минуту ехала домой, - сказал он.
   Горничная пошла и сказала лакею:
   - Поди сейчас за барыней к Имшину, чтобы она ехала домой: барин очень сердится.
   Когда председательша возвратилась, муж спросил ее:
   - С какой стати вы поехали к Имшину?
   - А с такой, что я люблю его, - отвечала безумная женщина.
   Дорогой она еще больше рассердилась за то, что ее требуют от ее ангела Имшина к чурбану-мужу.
   Председатель, как человек высокой практической мудрости, почти признавал необходимость, чтобы жена его изменила ему, и он только желал одного, чтобы это вышло, как выходит между образованными людьми.
   - Вы любите? - повторил он более насмешливым, чем угрожающим голосом.
   - Даже больше того: я беременна от него! - объявила Марья Николаевна.
   Первым движением председателя было поколотить жену; но он удержался.
   - В таком случае я засажу вас в вашей комнате и запру там! - проговорил он и взял в самом деле жену за руку, привел ее в комнату, запер за ней дверь и ключ положил к себе в карман; но, придя в кабинет свой, рассудил, что уж, конечно, он поступает в этом случае, как самый необразованный человек: жен запирали только в старину!
   Он пошел и опять отпер двери.
   - Я вас выпускаю, но только из дому вы шагу не смеете делать, а Имшину велю отказывать - слышите!
   - Я готова повиноваться во всем вашей воле, - проговорила притворно покорным голосом жена; но когда, на другой день, председатель уехал в свою палату, она сама надела на себя салоп, сапоги, сама отворила себе дверь, вышла, с полверсты по крайней мере своими хорошенькими ножками шла по глубокому сумету, наконец подкликнула извозчика и велела везти себя к Имшину.
   Узнав о побеге жены, председатель до приезда губернатора решительно недоумевал, что ему делать.
   - Что такое, скажите мне на милость? - говорил тот, еще входя.
   Председатель придал мрачную мину своему лицу.
   - Что, я теперь вызывать его на дуэль, что ли, должен? - больше спросил он, чем обнаружил собственное свое мнение.
   - Ни, ни, ни! Ни, ни, ни! - воскликнул губернатор. - Во-первых, он мальчишка, вы - человек пожилой; он - военный, вы - штатский. Это значит смешить собой общество!
   Губернатор, родом из польских жидов, чувствовал какое-то органическое отвращение к дуэлям и вообще в этом случае хлопотал, чтобы все-таки во вверенном ему крае не произошло комеражу. Председатель с своей стороны хоть и считал губернатора за очень недальнего человека, но в понятия его, как понятия светского господина, верил.
   - В этом случае самое лучшее - презрение! - продолжал губернатор. - Все мы - я, вы, Кузьма, Сидор - все мы рогоносцы.
   Председатель, пожалуй, готов бы был на презрение; но дело в том, что в душе у него против Имшина и жены бушевала страшная злоба, которую ему как-нибудь да хотелось же на них выместить.
   - И этот господин очень странный, - говорил губернатор, ветрено постукивая своей саблей. - Сегодня... одна женщина... какая-то, должно быть, нищая... подала мне на него прошение... что он убил там ее дочь... девочку... четырнадцати лет... из пистолета, что ли, как-то застрелил.
   - Девочку убил? - спросил председатель, и лицо его мгновенно просияло, как бы смазали его маслом.
   - Убил!.. Я велел там следствие полицеймейстеру произвести.
   - Этакие дела, я полагаю, нельзя так пропускать... Тут кровь вопиет на небо, - проговорил председатель чувствительным и в то же время внушающим губернатору голосом. Тот, кажется, несколько это понял.
   - Я велел произвести самое строгое исследование, беспощадное!..
   - Что он дворянин, так, пожалуй, откупится и отвертится! - продолжал подзадоривать губернатора председатель.
   - Нет, у меня не отвертится, не бывает у меня этого! - петушился губернатор, и так как всегда чувствовал не совсем приятные ощущения, когда председатель, человек характера строгого, укорял его за слабость по службе, потому поспешил сократить свой визит.
   - Ну, а вы пока до свидания, поуспокойтесь немного, - говорил он, вставая и надевая перчатки.
   - Я поуспокоюсь! - сказал председатель в самом деле совершенно покойным голосом.
   Зимнее солнце светило в окна гостиной Имшина: его кавказское оружие ярко блестело своим серебром и золотом. На турецком диване, стоящем под этим оружием, сидел сам Имшин в шелковом, стеганом и выложенном позументом архалуке. Марья Николаевна лежала у него на плече своей хорошенькой головкой; худоба ее в лице и полнота в стане стали еще заметнее.
   Вошел лакей.
   - Солдаты из полиции к вам пришли! - сказал он барину.
   Имшин заметно встревожился; он сейчас же встал и вышел. Председательша последовала за ним беспокойным взглядом.
   В дверях из передней в залу стояли полицейский солдат и жандарм.
   - Что вам надо? - спросил их строго Имшин.
   - В часть вас, ваше благородие, взять велено! - отвечал полицейский солдат глупым голосом.
   - Как, в часть? - переспросил Имшин, более уже обращаясь к жандарму.
   - Приказано-с! - ответил тот.
   - Ну, ступайте, я сейчас приеду, - сказал Имшин не совсем уверенным голосом.
   - Я, ваше благородие, на запятки, теперь выходит, стану к вам, - начал полицейский солдат тем же своим голосом. - Пристав так и говорил: "Не отпускай, говорит, его от себя!.."
   - Убирайся ты к черту с своим приставом! Пошел вон!.. - крикнул Имшин, наступая на солдата, и хотел его вытолкнуть за двери.