Писемский Алексей. Русские лгуны

   Тот стал упираться своим неуклюжим телом.
   - Пошел и ты! - прибавил он жандарму. - На тебе рубль серебром, убирайтесь оба! Вот вам по рублю!
   И он дал обоим солдатам по рублю.
   Те ушли.
   Имшин возвратился в гостиную; лицо его из бледного сделалось багровым.
   - Что такое? - спрашивала председательша. - Тебя в часть? Зачем?
   - Не знаю, черт их знает! - отвечал Имшин с невниманием и торопливо стал переменять архалук на сюртук.
   - Лошадь живее запрягать! - крикнул он.
   Председательша подавала ему шляпу, палку, бумажник, но он как будто бы и не видел ее и, не простясь даже с ней, пошел и сел в сани.
   Солдаты, получившие по рублю, сошли только вниз, от подъезда не отходили, и, когда Имшин понесся на своем рысаке, жандарм поскакал на лошади за ним, а бедный полицейский солдат побежал было пешком, но своими кривыми ногами зацепился на тротуаре за столбик, полетел головою вниз, потом перевернулся рожею вверх и лежит.
   Марья Николаевна, видевшая всю эту сцену, несмотря на то, что была сильно встревожена, не утерпела и улыбнулась. Она ждала Имшина час, два; наконец, и лошадь его возвратилась. Марья Николаевна сошла задним крыльцом, в одном платье, к кучеру и спросила:
   - Где барин - а?
   - В части остался.
   - Когда же он приедет?
   - Неизвестно-с, ничего не сказал.
   Марья Николаевна постояла немного, потерла себе лоб, потом велела подать салоп.
   - Вези меня туда, в часть! - сказала она, садясь в сани, когда кучер только что было хотел откладывать лошадь.
   Кучер неохотно стал опять на облучок и стал неторопливо поворачивать.
   - Скорей, пожалуйста! - воскликнула она.
   В части, в первой же комнате, Марья Николаевна увидела знакомого ей полицейского солдата, приходившего к ним поутру. На этот раз он был уже не в своей военной броне, а просто сидел в рубахе и ел щи, которые распространяли около себя вкуснейший запах.
   - Где Имшин, барин, за которым ты приходил? - спросила она его.
   - В казамат, ваше благородие, посажен.
   - За что?
   - Не знаю, ваше благородие. Он тоже говорил: "Поесть, говорит, мне надо... Ступай в трактир, принеси!" Я говорю: "Ваше благородие, мне тоже далеко идти нельзя. Вон вахмистр, говорю, у нас щи тоже варит и студень теперь продает... Разе тут, говорю, взять... У нас тоже содержался барин, все его пищу ел". - "Ну, говорит, давай мне студеня одного".
   - Пусти меня, проводи к нему!
   - Нельзя, ваше благородие.
   - Я тебе десять рублей дам!
   - Помилуйте! Теперь квартальный господин скоро придет, невозможно-с!
   - Ну, хоть записочку передай!
   - Записочку давайте, ваше благородие. Он тоже просил было, чтобы водки... "Ваше благородие, хлещут, говорю, за это! Вот, бог даст, пообживетесь... Господин квартальный и сам, может, то позволит".
   Выслушав солдата, Марья Николаевна и сама, кажется, не знала, что ей делать; в голове ее все перемешалось... Имшина отняли у нее... посадили в казамат... на студень... Что же это такое? Она села в сани и велела везти себя к мужу.
   Председатель только что встал из-за стола и проходил в свой кабинет. Горничная едва успела вбежать к нему и сказать:
   - Барыня наша приехала-с!
   Председатель проворно сел в свои вольтеровские кресла и принял несколько судейскую позу. Марья Николаевна вошла к мужу совершенно смело.
   - Имшин посажен в часть, - начала она, - это ваши штучки, и, если вы хоть сколько-нибудь благородный человек, вы должны сказать, за что?
   Председатель улыбнулся.
   - Я вашего Имшина ни собственного желания и никакого права по закону не имел сажать, - проговорил он.
   - Кто ж его посадил?
   - Это уж вы постарайтесь сами узнать: я этим предметом нисколько не интересуюсь.
   - Его мог посадить один только губернатор. Я поеду к губернатору.
   Председатель молчал, как молчат обыкновенно люди, когда желают показать, что решительно не принимают никакого участия в том, что им говорят.
   - О, какие вы все гадкие! - воскликнула бедная женщина, всплеснув своими хорошенькими ручками, и, закрыв ими лицо свое, пошла.
   - Ваш гардероб, вы сами за ним пришлете или мне прикажете прислать его вам? - сказал ей вслед муж.
   Марья Николаевна ничего ему на это не ответила.
   Председатель остался совершенно доволен собой. Он сам очень хорошо понимал, и с этим, вероятно, согласится и читатель, что во всей этой сцене вел себя как самый образованный человек; он ни на одну ноту не возвысил голоса, а между тем каждое слово его дышало ядом.
   Марья Николаевна между тем села в сани и велела себя везти к губернатору. Кучер было обернулся к ней:
   - Лошадь, сударыня, очень устала! Барин после гневаться будет.
   - Вези! - вскрикнула она, и в ее нежном голосе послышалось столько повелительности, что даже с полулошадиной натурой кучер немножко струсил и поехал.
   Губернатор еще не кушал, когда она к нему приехала. Дежурный чиновник, увидев председательшу, бросился со всех ног докладывать об ней губернатору. Тот, в свою очередь, тоже бросился к зеркалу причесываться: старый повеса в этом посещении ожидал кой-чего романического для себя.
   - Pardon, madame...* Позвольте вам предложить кресла.
   ______________
   * Извините, сударыня... (франц.).
   Марья Николаевна села.
   - Говорят, вы посадили Имшина, - вы знаете мои отношения к этому человеку; скажите, за что он посажен?
   - Не могу, madame!
   - Почему ж не можете?
   Губернатор был в странном положении - сказать даме о такой вещи, которая, по его понятию, должна была убить ее; он решился лучше успокоить ее:
   - Сказать вам этого я не могу, тем более что все это, может быть, пустяки, которые пустяками и кончатся, а между тем нам всем очень дорого ваше спокойствие; мы вполне симпатизируем вашему положению, как женщины и как прелестнейшей дамы.
   - Не знаю, что вы со мной все делаете! Ах, несчастная, несчастная я! воскликнула председательша и пошла, шатаясь, из кабинета.
   Губернатор последовал за ней до самых саней с каким-то священным благоговением.
   Дома она написала записку к Имшину:
   "Я везде была и ни у кого ничего не узнала; напиши хоть ты, за что ты страдаешь, мучат тебя... Твоя".
   На это она получила ответ:
   "Все вздор, моя милая Машенька, проделки одних мерзавцев; посылаю тебе сто рублей на расход. Прикажи, чтобы хорошенько смотрели за лошадьми... Твой".
   Никакое страстное письмо не могло бы так утешить бедную голубку, как эта холодная записка.
   "Он спокоен; значит, в самом деле все вздор", - подумала она, покушала потом немножко и заснула.
   К подъезду между тем подъехала ее компаньонка Эмилия, с огромным возом гардероба Марьи Николаевны. Со свойственным ее чухонскому темпераменту равнодушием, она принялась вещи выносить и расставлять их. Шум этот разбудил Марью Николаевну.
   - Кто там? - окликнула она.
   Эмилия вошла к ней.
   - Платья ваши Петр Александрыч прислал и мне не приказал больше жить у них.
   - Ну, и прекрасно; оставайся здесь у меня.
   Эмилия в церемонной позе уселась на одном из стульев.
   - Ты слышала, Александра Иваныча в часть посадили?
   - Да-с!
   - Скажи, что про это муж говорит или кто-нибудь у него говорил; ты, вероятно, слышала.
   - Девочку, что ли, он убил как-то!
   - Какую девочку, за что?
   - Мещанка там одна, нищенки дочь.
   Марья Николаевна побледнела.
   - Да за что же и каким образом?
   - Играл с ней и убил.
   - Что такое, играл с ней?.. Ты дура какая-то... врешь что-то такое...
   Эмилия обиделась.
   - Ничего я не вру-с... все говорят.
   - Как, не вру!.. Убил девочку - за что?
   Эмилия некоторое время колебалась.
   - На любовь его, говорят, не склонилась, - проговорила она как бы больше в шутку и отворотила лицо свое в сторону.
   Марья Николаевна взялась за голову и сделалась совсем как мертвая.
   - В этот самый вечер это и случилось, как мы были у него с катанья, продолжала Эмилия. - Мужики на другой день ехали в город с дровами и нашли девочку на подгородном поле зарытою в снег и привезли в часть, а матка девочки и приходит искать ее. Она два дня уж от нее пропала, и видит, что она застрелена...
   - Почему же девочку эту застрелил Александр Иваныч?.. - спросила Марья Николаевна.
   - Солдаты полицейские тут тоже рассказали: она, говорят, каталась на Имшиных лошадях со старухой, и прямо к нему они и проехали с катанья.
   Молоденькое лицо Марьи Николаевны как бы в одну минуту возмужало лет на пять; по лбу прошли две складки; милая улыбка превратилась в серьезную мину. Она встала и начала ходить по комнате.
   - Мужчина может это сделать совершенно не любя и любя другую женщину! проговорила она насмешливым голосом и останавливаясь перед Эмилиею.
   - Он, говорят, совершенно пьяный был, - подтвердила та. - Человека его также захватили, тот показывает: три бутылки одного рому он в тот вечер выпил.
   - Каким же образом он ее убил?
   Личико Марьи Николаевны при этом сделалось еще серьезнее.
   - Сегодня полицеймейстер рассказывал Петру Александрычу, что Александр Иваныч говорит, что она сама шалила пистолетом и выстрелила в себя; а человек этот опять показывает - их врознь держат, не сводят, - что он ее стал пугать пистолетом, а когда она вырвалася и побежала от него, он и выстрелил ей вслед.
   Дальнейшие ощущения моей героини я предоставляю читательницам самим судить.
   У входа в домовую церковь тюремного замка стояли священник в теплой шапке и муфте и дьячок в калмыцком тулупе. Они дожидались, пока дежурный солдат отпирал дверь. Войдя в церковь, дьячок шаркнул спичкой и стал зажигать свечи. Вслед же за ними вошла дама вся в черном. Это была наша председательша. Священник, как кажется, хорошо ее знал. Она подошла к нему под благословение.
   - Холодно? - сказал он.
   - Ужасно! Я вся дрожу, - отвечала она.
   - Не на лошади?
   - Нет, пешком... У меня нет лошади.
   - А Александра Иваныча кони где? Все, видно, проданы и в одну яму пошли.
   - Все в одну! - отвечала Марья Николаевна грустно-насмешливым голосом. - Но досаднее всего обман: каждый почти из них образ передо мной снимал и клялся: "Не знаем, говорят, что будет выше, а что в палате мы его оправдаем".
   - Ну, да губернатора тоже поиспугались.
   - Да что же губернатору-то?
   - А губернатор супруга вашего побоялся: еще больше, говорят, за последнее время ему в лапки попал.
   - Ну да, вот это так... но это вздор - это я разоблачу... - проговорила Марья Николаевна, и глаза ее разгорелись.
   - На каторгу приговорили?
   - На каторгу, на десять лет, и смотрите, сколько тут несправедливости: человек обвиняется или при собственном сознании, или при показании двух свидетелей; Александр Иваныч сам не сознается; говорит, что она шалила и застрелила себя, - а свидетели какие ж? Лакей и Федоровна! Они сами прикосновенны к делу. А если мать ее доносит, так она ничего не видала, и говорит все это она, разумеется, как женщина огорченная...
   - В поле он мертвую-то свез... Зачем? Для чего?
   - Прекрасно-с!.. Но ведь он человек: мог перепугаться; подозрение прямо могло пасть на него, тем более что от другой матери было уж на него прошение в этом роде, и он там помирился только как-то с нею - значит, просто растерялся, и, наконец, пьян был совершенно... Они вывезли в поле труп и не спрятали его хорошенько, а бросили около дороги - ну, за это и суди его как за нечаянный проступок, за неосторожность; но за это не каторга же!.. Судить надобно по законам, а не так, как нам хочется.
   Любовь сделала бедную женщину даже юристкою.
   - Это все я раскрою, - продолжала она все более и более с возрастающим жаром, - у меня дядя член государственного совета; я поеду по всем сенаторам, прямо им скажу, что я жена такого-то господина председателя, полюбила этого человека, убежала к нему, вот они и мстят ему - весь этот чиновничий собор ихний!
   - Дай бог, дай бог!.. - произнес священник со вздохом. - Вас-то очень жаль...
   - О себе, отец Василий, я уж и думать забыла; я тут все положила: и молодость и здоровье... У меня вон ребенок есть; и к тому, кажется, ничего не чувствую по милости этого ужасного дела...
   Священник грустно и про себя улыбнулся, а потом, поклонившись Имшихе (так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь.
   Она отошла и стала на женскую половину. Богомольцев почти никого не было: две - три старушонки, какой-то оборванный чиновник, двое парней из соседней артели.
   Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни, закрывающие решетку, которая отделяла церковь от тюремных камор. Вскоре после того по дальним коридорам раздались шаги. Это шли арестанты к решетке. К левой стороне подошли женщины, а к правой мужчины. Молодцеватая фигура Имшина, в красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна, как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался: в остроге он даже потолстел, или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло.
   Когда заутреня кончилась, Имшин первый повернулся и пошел. За ним последовали и другие арестанты. Марья Николаевна долго еще глядела им вслед и прислушивалась к шуму их шагов. Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом, с красным носом и в вицмундире с красным воротником - это был смотритель замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом.
   - Я прошу вас сказать Александру Иванычу, - начала она заискивающим голосом, - что я сегодня выезжаю в Петербург; мне пишут оттуда, что через месяц будет доклад по его делу в сенате; ну, я недели две тоже проеду, а недели две надобно обходить всех, рассказать всем все...
   Смотритель на все это только кивал с важностью головой.
   - Тут вот я ему в узелочке икры принесла и груздей соленых - он любит соленое, - продолжала она прежним раболепным тоном, подавая смотрителю узелок.
   - Пьянствует он только, сударыня, очень и буянит, - проговорил тот, принимая узелок. - Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую, так двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу!
   - Вы ему, главное дело, водки много не давайте, - совсем нельзя ему не пить - он привык, а скажите, что много нельзя; я не приказала: вредно ему это.
   - Нет-с, какое вредно - здоров очень! - возразил простодушно смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела.
   - Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, - прибавила она еще раз и пошла.
   На углу, на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно, не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные.
   19 мая 184... было довольно памятно для города П... В этот день красавца Имшина лишали прав состояния. Сама губернаторша и несколько дам выпросили в доме у головы позволение занять балкон, мимо которого должна была пройти процессия. В окнах всех прочих домов везде видны были головы женщин, детей и мужчин; на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак.
   На квартире прокурора, тоже находящейся на этой улице, сидели сам он мужчина, как следует жрецу Фемиды, очень худощавый, и какой-то очень уж толстый помещик.
   - Она при мне была у министра, - говорил тот, - так отчеканивает все дело...
   Прокурор усмехнулся.
   - У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы только попросить.
   - Любовь! - произнес прокурор, еще более усмехаясь.
   - Но как хотите, - продолжал помещик, - просить женщине за отца, брата, мужа, но за любовника...
   - Да... - произнес протяжно и многозначительно прокурор.
   - Тем более, говорят, я не знаю этого хорошенько, но что он не застрелил девочку, а пристрелил ее потом.
   - Да, в деле было этакое показание... - начал было прокурор, но в это время раздался барабанный стук. - Едут, - сказал он с каким-то удовольствием.
   Из ворот тюремного замка действительно показалась черная колесница. Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых штанах. Лицо его, вследствие, вероятно, все-таки перенесенных душевных страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как бы осмыслилось и одухотворилось; на груди его рисовалась черная дощечка с белою надписью: Убийца...
   Из одного очень высокого дома, из окна упал к нему венок. Это была дама, которую он первую любил в П... С ней после того сейчас же сделалось дурно, и ее положили на диван. На краю колесницы, спустивши ноги, сидел палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем с зверским лицом.
   В толпе народа, вместе с прочими, беспокойной походкой шла и Марья Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый.
   - Марья Николаевна, вы-то зачем здесь?.. Как вам не грех? Вы только растревожитесь.
   - Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается!
   - Да там есть и врачи и всё... И отчего ж дурно с ним будет?
   Дурно с преступником в самом деле не было. Приговор он выслушал с опушенными в землю глазами, и только когда палач переломил над его головой шпагу и стал потом не совсем деликатно срывать с него платье и надевать арестантский кафтан, он только поморщивался и делал насмешливую гримасу, а затем, не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на лавочку. На обратном пути от колесницы все больше и больше стало отставать зрителей, и когда она стала приближаться к тюремному замку, то на тротуаре оставалась одна только Марья Николаевна.
   - Я уж лошадь наняла, и как там тебя завтра или послезавтра вышлют, я и буду ехать за тобой! - проговорила она скороговоркой, подбегая к колеснице, когда та въезжала в ворота.
   - Хорошо! - отвечал ей довольно равнодушным голосом Имшин.
   Оставшись одна, Марья Николаевна стыдливо обдернула свое платье, из-под которого выставлялся совершенно худой ее башмак: ей некогда было, да, пожалуй, и не на что купить новых башмаков.
   В теплый июльский вечер по большой дороге, между березок, шла партия арестантов. Впереди, как водится, шли два солдата с ружьями, за ними два арестанта, скованные друг с другом руками, женщина, должно быть, ссыльная, только с котомкой через плечо, и Имшин. По самой же дороге ехала небольшая кибиточка, и в ней сидела Марья Николаевна с своим грудным ребенком. Дорога шла в гору. Марья Николаевна с чувством взглянула на Имшина, потом бережно положила с рук спящего ребенка на подушку и соскочила с телеги.
   - Ты посмотри, чтобы он не упал, - сказала она ехавшему с ней кучером мужику.
   - Посмотрю, не вывалится, - отвечал тот грубо.
   Марья Николаевна подошла к арестантам.
   - Ты позволь Александру Иванычу поехать: он устал, - сказала она старшему солдату.
   - А если кто из бар наедет да донесут, - засудят!.. - отвечал тот.
   - Если барин встретится, тот никогда не донесет - всякий поймет, что дворянину идти трудно.
   - И они вон тоже ведь часто ябедничают! - прибавил солдат, мотнув головой на других арестантов.
   - И они не скажут. Ведь вы не скажете? - сказала Марья Николаевна, обращаясь ласковым голосом к арестантам.
   - Что нам говорить, пускай едет! - отвечали мужчины в один голос, а ссыльная баба только улыбнулась при этом.
   Имшин ловко перескочил небольшую канавку, отделяющую березки от дороги, подошел к повозке и сел в нее; цепи его при этом сильно зазвенели.
   Марья Николаевна проворно и не совсем осторожно взяла ребенка себе на руки, чтобы освободить подушку Имшину, он тотчас же улегся на нее, отвернулся головой к стене кибитки и заснул. Малютка между тем расплакался. Марья Николаевна принялась его укачивать и стращать, чтобы он замолчал и не разбудил отца.
   Когда совсем начало темнеть, Имшин проснулся и зевнул.
   - Маша, милая, спроси у солдата, есть ли на этапе водка?
   - Сейчас; на, подержи ребенка, - прибавила она и, подав Имшину дитя, пошла к солдату.
   - На этапе мы найдем Александру Иванычу водки? - спросила она.
   - Нет, барыня, не найдем; коли так, так здесь надо взять; вон кабак-то, - сказал солдат.
   Партия в это время проходила довольно большим селом.
   - Ну, так на вот, сходи!
   - Нам, барыня, нельзя; сама сходи.
   - Ну, я сама схожу, - сказала Марья Николаевна весело и в самом деле вошла в кабак. Через несколько минут она вышла. Целовальник нес за ней полштофа.
   - Что за глупости - так мало... каждый раз останавливаться и брать... дай полведра! - крикнул Имшин целовальнику.
   Марья Николаевна немножко изменилась в лице.
   Целовальник вынес полведра, и вместе с Имшиным они бережно уставили его в передок повозки.
   - Зачем ты сама ходила в кабак? Разве не могла послать этого скота? сказал довольно грубо Имшин Марье Николаевне, показывая головой на кучера.
   - А я и забыла об нем совершенно, не сообразила!.. - отвечала она кротко.
   Печаль слишком видна была на ее лице.
   Этап находился в сарае, нанятом у одного богатого мужика.
   - В этапе вам, барыня, нельзя ночевать; мы запираемся тоже... - сказал Марье Николаевне солдат, когда они подошли к этапному дому. - Тут, у мужичка, изба почесть подле самого сарая: попроситесь у него.
   Марья Николаевна попросилась у мужика, тот ее пустил.
   - Там барин один идет, дворянин, так чтобы поесть ему! - сказала она хозяину.
   - Отнесут; солдаты уж знают, говорили моей хозяйке.
   Марья Николаевна, сама уставшая донельзя, уложила ребенка на подушку, легла около него и начала дремать, как вдруг ей послышалось, что в сарае все более и более усиливается говор, наконец раздается пение, потом опять говор, как бы вроде брани; через несколько времени двери избы растворились, и вошел один из солдат.
   - Барыня, сделайте милость, уймите вашего барина!
   - Что такое? - спросила Марья Николаевна, с беспокойством вставая.
   - Помилуйте, с Танькой все балует... Она, проклятая, понесет теперь и покажет, что на здешнем этапе, - что тогда будет?
   Марья Николаевна, кажется, не расслышала или не поняла последних слов солдата и пошла за ним. Там ей представилась странная сцена: сарай был освещен весьма слабо ночником. На соломе, облокотившись на деревянный обрубок, полулежал Имшин, совсем пьяный, а около него лежала, обнявши его, арестантка-баба.
   Марья Николаевна прямо подошла к ней.
   - Как ты смеешь, мерзавка, быть тут? Солдаты, оттащите ее! - прибавила она повелительным голосом.
   Солдаты повиновались ей и оттащили бабу в сторону.
   - А ты такая же, как и я - да! - бормотала та.
   - И вы извольте спать сию же минуту, - прибавила она тем же повелительным голосом Имшину; лицо ее горело при этом, ноздри раздувались, большая артерия на шейке заметно билась. - Сию же секунду! - прибавила она и начала своею слабою ручкою теребить его за плечо, как бы затем, чтобы сделать ему больно.
   - Поди, отвяжись! Навязалась! - проговорил он пьяным голосом.
   - Я вам навязалась, я? - говорила Марья Николаевна - терпения ее уж больше не хватало. - Низкий вы, подлый человек после этого!
   - Я бью по роже, кто мне так говорит, - воскликнул Имшин и толкнул бедную женщину в грудь.
   Марья Николаевна хоть бы бровью в эту минуту пошевелила.
   - Ничего; теперь все уж кончено. Я вас больше не люблю, а презираю, проговорила она, вышла из этапа и в своей повозочке уехала обратно в город.
   История моя кончена. Имшина, как рассказывали впоследствии, там уж в Сибири сами товарищи-арестанты, за его буйный характер, бросили живым в саловаренный котел. Марья же Николаевна... но я был бы сочинителем самых лживых повестей, если б сказал, что она умерла от своей несчастной любви; напротив, натура ее была гораздо лучшего закалу: она даже полюбила впоследствии другого человека, гораздо более достойного, и полюбила с тем же пылом страсти.
   - Господи, что мне нравилось в этом Имшине, - решительно не знаю!.. часто восклицала она.
   - Стало быть, и героиня ваша лгунья? - заметят мне, может быть, читательницы.
   Когда она любила, она не лгала, и ей честь делает, что не скрывала потом и того презрения, которое питала к тому же человеку. За будущее никто не может поручиться: смеем вас заверить, что сам пламенный Ромео покраснел бы до конца ушей своих или взбесился бы донельзя, если бы ему напомнили, буква в букву, те слова, которые он расточал своей божественной Юлии, стоя перед ее балконом, особенно если бы жестокие родители не разлучили их, а женили!
   ПРИМЕЧАНИЯ
   РУССКИЕ ЛГУНЫ
   Впервые напечатаны в "Отечественных записках" за 1865 год (NoNo 1, 2, 4, январь, февраль, апрель).
   Работа над рассказами данного цикла начата в 1864 году. Первоначальный замысел "Русских лгунов" был изложен Писемским издателю "Отечественных записок" А.Краевскому в письме от 25 августа 1864 года: "...пишутся у меня очерки под названием "Русские лгуны" - выведен будет целый ряд типов вроде снобсов Теккерея. Теперь окончена мною первая серия: Невинные врали - то есть которые лгали насчет охоты, силы, близости к царской фамилии, насчет чудес, испытываемых ими во время путешествий; далее будут: Сентименталы и сентименталки, порожденные Карамзиным и Жуковским. Далее: Марлинщина. Далее: Байронисты россейские. Далее: Тонкие эстетики. Далее: Народолюбы. Далее: Герценисты и в заключение: Катковисты...
   Теперь у меня написано листа на два печатных, а печатать я желал бы начать с генваря. Уведомьте пригоден вам этот труд мой или нет; если не пригоден, не стесняйтесь и пишите прямо"*.
   ______________
   * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 170.
   На основании этого высказывания можно судить, что Писемский рассматривал "Русских лгунов" как продолжение начатой "Фанфароном" серии рассказов под общим заглавием "Наши снобсы". Об этом свидетельствует также и то, что в "Русских лгунах" (рассказы "Сентименталы" и "История о петухе") снова появляется образ кокинского исправника Ивана Семеновича Шамаева, который фигурировал и в "Фанфароне".