Питерс Эллис. Один лишний труп

   — Так я и думал, — с улыбкой сказал Берингар вкрадчивым голосом. — Значит, будем считать, что мы договорились. — Он учтиво склонил голову и не спеша вышел из сада.
 
   Жнецы вернулись с поля к вечерне. Они загорели, вспотели, притомились, но зато всю пшеницу сжали и увязали в снопы. После ужина Годит улизнула из трапезной и, подбежав к Кадфаэлю, дернула его за рукав:
   — Брат Кадфаэль, идем, это очень важно! — Он почувствовал по напряженному шепоту и по тому, как дрожала ее рука, что девушка чрезвычайно взволнована. — Давай сходим обратно на поле, успеем обернуться до повечерия, — умоляющим тоном продолжала она.
   — Да в чем дело-то? — тихонько спросил монах, ибо заговори они погромче, их бы услышали. — Что случилось? Что за спешка такая, что ты там забыла?
   — Там человек! Раненый! Он приплыл по реке, сутки не ел, и ему нужна помощь. Я побоялась там без тебя оставаться...
   — Как ты его нашла? Ты была одна? Больше никто не видел?
   — Никто. — Она настойчиво теребила монаха за рукав, а ее шепоток стал хриплым от смущения: — День был долгий... Мне надо было отойти, вот я и пошла в кусты, а они далеко, у мельницы. Никто и не заметил...
   — Конечно, дитя мое. Понимаю!
   Слава Богу, мальчики, ее сверстники, воспитывались в стыдливости и не видели ничего особенного в том, что кто-то по нужде решил отойти в кусты. Ну а брат Афанасий, тот не почесался бы, даже если б у него за спиной грянул гром.
   — Так он был в кустах? И сейчас там прячется?
   — Да. Я дала ему хлеба и мяса, что у меня были с собой, и обещала, что вернусь, как только смогу. Одежда на нем высохла, а на рукаве — кровь... Но я думаю, с ним все обойдется, если о нем позаботишься ты. Мы могли бы спрятать его на мельнице — туда все равно никто не ходит.
   Она уже все продумала и тянула Кадфаэля к сарайчику, зная, что им понадобятся целебные снадобья, съестное и холст для перевязки.
   — А лет-то ему сколько — спросил Кадфаэль уже погромче, когда их не могли услышать, — этому твоему раненому?
   — Это юноша, — отвечала Годит еле слышно, — чуточку постарше меня. И его преследуют! Он, конечно, принял меня за мальчика. Я налила ему воды из своей фляги, а он назвал меня Ганимедом....
   Ну и ну, подумал Кадфаэль, поспешая в сарай рядом с девушкой, паренек-то, видать, ученый!
   — Так вот, Ганимед, — сказал он, увязывая в холстину одеяло и горшочек с целебной мазью и вручая сверток Годит, — подержи-ка это, а мне надо нацедить маленький пузырек да прихватить кое-что из харчей. Погоди минутку-другую — скоро мы отправимся в путь. А по дороге ты расскажешь мне об этом юноше поподробней. Когда мы перейдем дорогу, нас уже точно никто не услышит.
   И пока они шли к полю, Годит поведала Кадфаэлю о том, как она обнаружила раненого. Еще не совсем стемнело и в легких сумерках можно было разглядеть человеческую фигуру, хотя краски были уже неразличимы.
   — Кусты там густые. Я услышала, что кто-то зашевелился и застонал, и пошла взглянуть. Судя по виду, он из хорошей семьи, наверное, молодой сквайр. Говорить-то он со мной говорил, но толком ничего не рассказал. Да и говорить с ним — все равно, что с непослушным ребенком. Он так слаб, кровь на плече и на рукаве, а сам шутит... Но он понял, что я его не выдам.
   Годит шагала рядом с Кадфаэлем, подпрыгивая на высокой стерне. Скоро сюда выпустят пастись монастырских овец, чтобы они удобрили поля навозом.
   — Я отдала ему все съестное, что у меня было, велела лежать тихонько и обещала, что приведу помощь, как только стемнеет.
   — Теперь уже близко. Веди, показывай дорогу. Он тебя узнает?
   Не успело зайти солнце, как на небе выступили августовские звезды. Света было в самый раз: сумерки укроют от постороннего взора, а глаза к темноте пообвыкнут — дай только время.
   Годит, которая, пока они шли по жнивью и с трудом пробирались сквозь густые заросли, словно ребенок, держалась за руку Кадфаэля, теперь отпустила его руку. Слева от них, всего в нескольких ярдах, несла свои темные и спокойные воды река. Царила тишина, нарушаемая лишь тихим плеском воды. Серебристая рябь на поверхности указывала на водоворот.
   — Тише, это я — Ганимед! Со мной друг, — внезапно прошептала девушка.
   Что-то зашевелилось в темноте, и звезды осветили бледное лицо и копну всклоченных светлых волос. Рука раздвинула высокую поросль, и незнакомец, который теперь был наполовину на виду, приподнялся с земли.
   Значит, кости целы, — с удовлетворением отметил Кадфаэль. Тяжелое дыхание раненого говорило о том, что тело юноши затекло и он испытывает боль, однако жизнь его была вне опасности. Молодой приглушенный голос произнес:
   — Молодец паренек! Как раз друзей-то мне и не хватает...
   Кадфаэль опустился рядом с ним на колени и подставил плечо, чтобы тот мог на него опереться.
   — Прежде чем мы заберем тебя отсюда, скажи, куда ты ранен. С виду вроде бы ничего не сломано.
   Монах ощупал тело, руки и ноги молодого человека и довольно хмыкнул.
   — Ничего страшного, одни царапины, — с трудом пробормотал раненый, и дыхание у него перехватило. — Я потерял много крови, и это могло меня выдать, но я бросился в реку... чуть не утонул... Они, должно быть, так и решили, что я пошел на дно. — Он вздохнул с облегчением: уверенность Кадфаэля передалась и ему.
   — Еда да вино со временем возместят тебе потерю крови, — успокоил монах, — ты идти-то можешь?
   — Могу, — угрюмо пробурчал раненый и попытался подкрепить свои слова действием, в результате чего едва не повалил на землю подхвативших его Кадфаэля и Годит.
   — Нет уж, брось, приятель — мы с этим справимся лучше. Держись за меня крепче... Вот-вот. Обхвати-ка меня руками за шею...
   Паренек был долговязый, но не слишком тяжелый. Кадфаэль наклонился, сцепил руки сзади, за поясницей у юноши, и взвалил его себе на спину. От одежды незнакомца тянуло речной сыростью.
   — Слишком я тяжел для тебя, — пробормотал раненый с досадой, — мог бы и сам идти...
   — Делай, что тебе велят, да не спорь. Годрик, ступай вперед, глянь, нет ли кого.
   До мельницы было рукой подать. Ее темный силуэт вырисовывался на фоне ночного неба, так что сквозь просветы между лопастями большого мельничного колеса виднелись звезды. Годит налегла на покосившуюся дверь и наощупь двинулась во мрак. Сквозь узкие щели в половицах слева она уловила слабые проблески — под ногами протекала река. Хотя в нынешнее жаркое лето Северн и обмелел немного по сравнению с прошлыми годами, но струил свои воды стремительно и почти бесшумно.
   — Где-то у стены, той, что обращена к берегу, должно валяться полно пустых мешков, — пыхтел за ее спиной Кадфаэль, — иди по стенке — как раз на них и наткнешься.
   Под ногами у них шуршала прошлогодняя мякина, поднятая пыль забивалась в нос. Годит в темноте добралась до угла и сложила из мешков подобие толстого удобного матраца, а два куля, сложенные вместе, приспособила в качестве подушки.
   — Теперь бери этого журавля долговязого под мышки да помоги мне уложить его... Ну вот, постель получилась не хуже, чем дома. А сейчас прикрой дверь, а я зажгу свет и осмотрю его.
   Кадфаэль принес с собой большой огарок свечи, а горсть старой мякины, высыпанная на жернов, могла прекрасно заменить трут. Монах высек искру, запалил мякину и зажег от нее свечу. Затем он потушил потрескивавшую мякину, накапал расплавленного воску на жернов и поставил свечку. Воск застыл, и она стояла твердо.
   — А теперь осмотрим тебя, — сказал монах.
   Юноша протяжно вздохнул и откинулся на своем ложе, отдавая себя в руки целителя. С перепачканного, измученного лица на Кадфаэля и Годит уставились живые, горящие глаза, цвет которых не угадывался при слабом свете свечи. Большой улыбчивый рот придавал осунувшейся физиономии добродушное выражение. На голове юноши была копна спутанных и грязных волос, которые, если их как следует вымыть, были бы цвета пшеничного колоса.
   — Вижу, что тебе плечо распороли, — промолвил Кадфаэль, деловито расстегивая и стаскивая темную тунику, один рукав которой был покрыт запекшейся кровью. — Так, а теперь и рубаху снимем. Тебе, дружок, потребуется новая одежонка, прежде чем ты покинешь эту гостиницу.
   — Боюсь, мне будет непросто заплатить за постой, — усмехнулся юноша, мужественно пересиливая боль, но осекся, когда Кадфаэль стал отдирать присохший рукав от раны.
   — А мы много за постой не берем. Откровенный рассказ — вот и вся плата за то гостеприимство, которое мы тебе предлагаем. Годрик, парнишка, мне нужна вода — на худой конец, и речная сойдет. Глянь-ка вокруг, не найдется ли здесь, чем зачерпнуть водицы.
   Под колесом, среди всякого хлама, Годит обнаружила здоровенный кувшин, который кто-то из братьев, привозивших зерно для помола, бросил здесь после того, как у него отбилась ручка, да и горловина впридачу. Зная, что с таким черпаком она быстро не управится, Кадфаэль расстегнул пояс юноши, стянул с него штаны и башмаки, а затем прикрыл одеялом распростертое нагое тело. Вдоль правого бедра шел длинный и не очень глубокий порез — как рассудил монах, это был след удара мечом. На светлой коже юноши выделялось множество посиневших ссадин и кровоподтеков, с левой стороны шеи — тонкая глубокая царапина, и странное дело, точно такая же на внешней стороне правого запястья. Уже почти затянувшиеся, потемневшие, эти раны были нанесены на день-два раньше всех остальных.
   — Похоже, — буркнул себе под нос Кадфаэль, — что последнее время ты вел интересную жизнь.
   — И самое интересное, что я ее сохранил, — пробормотал юноша в ответ. Он успокоился, и теперь его неудержимо клонило ко сну.
   — Кто гнался за тобой?
   — Люди короля — кто же еще...
   — И ты думаешь, они будут тебя искать?
   — Это уж как Бог свят. Но через несколько дней я буду в порядке и избавлю вас от этой обузы...
   — Не будем об этом. Повернись-ка немного ко мне — вот так. Давай перевяжем бедро — рана довольно чистая и уже заживает. Потерпи: сейчас будет больно.
   Так и вышло. Раненый напрягся и чуть слышно застонал, но жаловаться не стал.
   Кувшин без ручки Годит пришлось тащить обеими руками, и к тому времени, когда она вернулась, Кадфаэль успел перевязать юноше бедро и укрыл его одеялом.
   — А теперь займемся плечом. Из-за этой раны ты потерял много крови. Сюда, похоже, стрела угодила.
   Пониже плеча, с наружной стороны левой руки, зияла глубокая, до кости, открытая рана с рваными краями. Кадфаэль смыл запекшуюся кровь, стянул края раны и сильно прижал их сложенной из холста подушечкой, смоченной целебным бальзамом из трав.
   — Надо обработать ее, чтобы зажила и не загноилась, — приговаривал он, плотно забинтовывая руку. — Ну вот, а теперь тебе стоит подкрепиться. Но особо на еду не налегай — ты чересчур обессилен, и это не пойдет тебе на пользу. Вот хлеб, сыр и мясо. Оставь себе немного на завтра, утром у тебя наверняка будет волчий аппетит.
   — Может, воды осталось хоть чуточку, — несмело попросил юноша. — Мне бы руки и лицо ополоснуть, а то уж больно я грязный!
   Годит встала рядом с ним на колени, смочила в кувшине лоскут холста, и вместо того, чтобы вложить его в руки раненого, старательно и увлеченно омыла ему лицо, убрав спутанные волосы с широкого лба, выдававшего открытую, искреннюю натуру, и даже попыталась заботливыми пальцами распутать несколько прядей. Молодой человек удивился, но не подал виду — ее прикосновения приносили ему облегчение. Однако глаза его, вокруг которых теперь не было грязных подтеков и теней, наблюдали за склоненным над ним лицом и становились все больше от удивления. Годит же за все это время не проронила ни слова.
   Молодой человек был слишком изнурен даже для того, чтобы есть. Он откинулся на подушку и некоторое время лежал, приспустив веки, в молчаливом раздумье и всматриваясь в лица своих спасителей. Потом он прошептал сонным голосом:
   — После того, что вы для меня сделали, я должен назвать свое имя...
   — Завтра, — твердо заявил Кадфаэль, — а сейчас ты в таком состоянии, что тебе в самый раз будет заснуть, и думаю, это тебе удастся. Выпей-ка это, — монах протянул юноше склянку с сильнодействующим снадобьем собственного приготовления, — это предохранит раны от загноения и облегчит сердце. — Спрятав за пазуху опустевший флакончик, он добавил: — Ну а поутру твое одиночество скрасит небольшая фляжка с вином. Да я и сам к тебе рано утром наведаюсь.
   — Мы наведаемся! — поправила его Годит тихим, но решительным голосом.
   — Погоди, еще одно дело осталось, — вспомнил Кадфаэль в последний момент, — у тебя нет оружия, хотя мне думается, меч у тебя был.
   — Я уронил его в воду, — в полусне пробормотал юноша. — Мне пришлось пуститься вплавь, они стреляли... В воде меня стрелой и задело. У меня хватило ума нырнуть, и надеюсь, они поверили, что я пошел ко дну... Бог свидетель, я был на волосок от гибели.
   — Ну ладно, поговорим завтра. Надо будет найти для тебя оружие. А пока доброй ночи.
   Юноша заснул прежде, чем они погасили свечу и прикрыли за собой дверь. Несколько минут девушка и монах шли по шелестящей стерне, не говоря ни слова. Небесный свод раскинулся над ними как перевернутая чаша — темная посередине и бледно-голубая ближе к горизонту, очерченная каймой цвета морской волны.
   — Брат Кадфаэль, — неожиданно спросила Годит, — а кто такой Ганимед?
   — Прекрасный юноша, виночерпий Юпитера, и Юпитер очень любил его.
   — Ой, — вырвалось у девушки. Она не знала, радоваться ей или огорчаться, что симпатия к ней незнакомца вызвана ее мальчишеским обличьем.
   — Правда, некоторые утверждают, что это одно из имен Гебы, — добавил монах.
   — А кто она такая, эта Геба?
   — Прекрасная девушка. Она подносила Юпитеру чашу с вином, и Юпитер тоже очень любил ее.
   — А-а... — глубокомысленно протянула Годит и замолчала. Только когда они перешли дорогу и подходили к аббатству, она спросила с серьезным видом: — Ты знаешь, кто он, верно?
   — Юпитер? Он больше всего напоминает бога среди прочих языческих богов.
   — Да нет же! Кто он? — настойчиво повторила девушка, схватила Кадфаэля за руку и торжествующе встряхнула ее: — Волосы светлые, как у саксов, саксонское имя, и он спасался от воинов короля... Это же Торольд Бланд, тот самый, который вместе с Николасом Фэнтри должен был доставить императрице сокровища Фиц Аллана. И конечно, он ничуть не виноват в смерти бедного Николаса. Ни за что не поверю, что он хоть раз в жизни совершил низкий поступок.
   — А я, — сказал Кадфаэль, — поостерегся бы утверждать такое о ком бы то ни было, и прежде всего о себе самом. Но в чем я твердо уверен, дитя мое, это, что той низости он не совершал. Ты можешь спать спокойно.
 
   Не было ничего необычного в том, что брат Кадфаэль, ревностно относившийся к своим обязанностям садовника и лекаря, поднялся задолго до заутрени, чтобы часок поработать. Поэтому никто не обратил внимания на то, что и в это утро он встал, оделся и вышел в такую рань. О том, что он, верный своему обещанию, поднял ни свет ни заря и своего помощника, никто не знал. Они пустились в путь, прихватив с собой побольше еды и целебных снадобий, а к тому же тунику и штаны, которые Кадфаэль взял из чулана, куда брат, ведавший раздачей милостыни, складывал пожертвования для бедных. Годит захватила и рубаху раненого юноши из тонкого полотна — выбрасывать ее было жалко. Перед сном она выстирала рубаху, а поутру подлатала ее там, где ее прорвал наконечник стрелы. Аккуратно развешанная на кустах, она прекрасно высохла за теплую августовскую ночь.
   Их подопечный сидел в своей устроенной из мешков постели и с аппетитом жевал хлеб. Судя по всему, он полностью им доверял, ибо даже не попытался укрыться, когда отворилась дверь. На плечи его была накинута порванная и запачканная туника, а ниже пояса наготу прикрывало одеяло. Грудь и бока оставались открытыми, и было видно, что он прекрасно сложен. На его лице и теле по-прежнему виднелись синяки и шрамы, но за ночь раненый отдохнул и заметно оправился.
   — Теперь, дружище, — с удовлетворением заметил Кадфаэль, — можешь молоть языком сколько угодно, пока я перевязываю твои раны. Нога заживает хорошо и не отнимет у нас много времени, а вот плечо мне не очень нравится. Годрик, взгляни-ка с другой стороны — тряпица могла присохнуть. Да подготовь свежую повязку на руку, пока я буду разбинтовывать. Так вот, сэр, — монах решил представиться первым, — меня зовут брат Кадфаэль. По крови я такой же валлиец, как Дэви Сант, и как ты, может быть, догадался, немало поболтался по белу свету. А это мой подручный — имя его Годрик, как ты слышал. Он-то и привел меня к тебе. Или доверяй нам обоим, или уж никому.
   — Я доверяю вам обоим, — отозвался юноша.
   Сегодня утром на лице его появился румянец — или то был отблеск рассветного солнца. Блестящие глаза его цветом походили на неспелый орех — скорее зеленые, чем карие.
   — Одним лишь доверием нельзя отплатить за все ваши благодеяния, но скажите, что я могу сделать для вас, и я все исполню. Мое имя Торольд Бланд, родом я из селения близ Освестри, а сам я человек Фиц Аллана — с головы до пят.
   Размотав несколько слоев ткани, Годит почувствовала, как юноша вздрогнул: повязка пропиталась кровью и присохла. Она ослабила бинт и постаралась бережно его снять.
   — Если это опасно для вас, — продолжал Торольд, пересиливая боль, — то я пойду, думаю, что уже в силах идти. Я не могу допустить, чтобы вы рисковали из-за меня.
   — Пойдешь, когда мы тебя отпустим, — проворчала Годит и в отместку быстро сорвала последний слой повязки. Впрочем, она сделала это достаточно осторожно, да и смоченная бальзамом подушечка была уже наготове. — И уж точно, что не сегодня, — добавила она.
   — Да тише ты, Годрик, дай ему рассказать — время-то не терпит, — оборвал ее Кадфаэль. — Давай, парень, не бойся: мы не из тех, кто предает людей Матильды Стефану, или людей Стефана Матильде. Как же тебя сюда занесло?
   Торольд глубоко вздохнул и повел свой рассказ:
   — Я приехал в здешний замок с Николасом Фэнтри. Он тоже служил Фиц Аллану, земли наших отцов лежат по соседству. Мы присоединились к гарнизону всего за несколько дней до падения крепости. Вечером, перед штурмом, состоялся совет: нас туда, понятное дело, не звали — мы мелкая сошка. Они там порешили на следующий день вывезти казну Фиц Аллана и отправить к императрице. Никто тогда не подозревал, что это будет последний день. Поручение возложили на меня и Николаса, потому что нас, как людей пришлых, в Шрусбери не знали, и мы могли прошмыгнуть там, где любого, кого здесь знают в лицо, тут же бы схватили и пустили в расход.
   Юноша перевел дыхание и продолжал:
   — Казна, слава Богу, была не слишком громоздкая: столового серебра не очень много, а так все больше золото и драгоценности. Все это было спрятано, но где — знал только наш лорд да тот человек, которому он доверил хранение. Нам было велено поехать к нему, забрать сокровища из условленного места и под покровом ночи отправиться в Уэльс. У Фиц Аллана было соглашение с Овейном Гуинеддским — это не значит, что тот поддерживает одну из враждующих сторон, зато сама вражда его очень устраивает, как и все, что на пользу Уэльсу. К тому же он дружит с Фиц Алланом... Стефан ударил еще до рассвета, и стало ясно, что замка не удержать. Поэтому нам приказали ехать в одну лавку в городе... — Тут юноша замялся, опасаясь выдать чужой секрет.
   — Да знаю я, — сказал Кадфаэль, отирая с краев раны выделившийся за ночь пот и смачивая бальзамом еще одну подушечку. — Эдрик Флешер сам рассказал мне о своем участии в этом деле. Вас отвели в его амбар во Франквилле, а сокровища уже были там спрятаны, чтобы вы могли увезти их с наступлением темноты. Продолжай!
   Торольд, невозмутимо наблюдавший за тем, как перевязывают его раны, продолжил свой рассказ:
   — Мы выехали, как только стемнело. Оттуда, из пригорода, до леса рукой подать. Там, на лесной тропке, которая тянется неподалеку от опушки, у кромки поля, стоит хижина пастуха. Мы как раз поравнялись с ней, когда конь Ника захромал — еле-еле плелся. Я спешился, чтобы посмотреть, в чем дело, и увидел, что он напоролся ногой на стальной шип, его еще «чесноком» называют, и порезался до кости.
   — «Чеснок»? — удивился Кадфаэль. — На лесной тропинке, далеко от поля боя?
   Известно, что «чеснок» рассыпают там, где должна пройти кавалерия: острая металлическая щетина калечит ноги коней. Но чтобы в лесу, на тропе...
   — Точно, «чеснок», — заверил его Торольд, — я понял это, когда осмотрел рану. Эта штуковина там застряла, я сам ее вытащил. Но бедное животное охромело, идти-то оно могло, но дальний путь, да еще с поклажей, ему было не осилить. Я знал, что неподалеку есть ферма, и решил раздобыть свежую лошадь в обмен на коня Ника — неважная замена, да что тут поделаешь. Ношу с коня мы снимать не стали, но Ник спешился, чтобы бедняге было полегче без седока, и сказал, что подождет меня в хижине. Я повернул направо и двинулся на ферму: она лежит на запад оттуда, и хозяином там Ульф — он мой родич по материнской линии. У него я разжился небольшой лошадкой, навьючил ее поклажей, которую снял с коня Ника, и поехал назад.
   — Я подъехал к хижине, — продолжал юноша, леденея при тягостном воспоминании, — думая, что Ник уже выглядывает меня и готов вскочить на коня, но его нигде не было. Не знаю уж почему, но мне стало не по себе. Стояла тишина, но я все равно насторожился: ведь как я подъехал — нельзя было не услышать. Ник так и не показался и не подал голоса, поэтому я не стал приближаться. Я отъехал немного, связал обоих коней вместе, но так, чтобы можно было отвязать их, лишь дернув за узел, и сразу умчаться. А потом я пошел в хижину.
   — В это время было уже темно? — спросил Кадфаэль, прилаживая повязку.
   — Уже стемнело, но не так, чтобы ничего не было видно. Вот внутри, там было темно, хоть глаз выколи. Дверь была полуоткрыта, я вошел, навострив уши, но не услышал ни шороха. Так я дошел до середины хижины и там споткнулся о тело. Это было тело Ника. Если бы я не споткнулся тогда, некому было бы все это вам рассказывать. Правда, рассказ будет невеселый, — угрюмо заметил Торольд и бросил взгляд на парнишку. Мальчик был такой юный и так заботливо за ним ухаживал... Через плечо Годит раненый многозначительно посмотрел на Кадфаэля.
   — Выкладывай все как есть, — подбодрил его монах. — Малый, замешан в это куда глубже, чем ты полагаешь, и вздумай мы отослать его, нам бы не поздоровилось. В последние дни в Шрусбери творилось такое, что о чем ни заговори, рассказ будет невеселый — ты просто всякие страсти не сильно расписывай — расскажи нам все, что знаешь, а мы расскажем тебе.
   Годит, вся превратившаяся в глаза, уши и услужливые руки, осмотрительно помалкивала.
   — Он был мертв, — решительно продолжил Торольд. — Я свалился прямо на него, так что уткнулся в его лицо. Я невольно ухватился за него — он обмяк как тряпичная кукла. Потом я услышал, как шуршит солома, и обернулся. Жутко мне стало: ведь ветра там не было — с чего бы это ей шуршать...
   — Трудно упрекнуть тебя в этом, — сказал Кадфаэль, наложив на рану смоченную травяным настоем подушечку и поглаживая ее, — у тебя были на то веские причины. И не печалься о своем друге — душа его нынче на небесах. Вчера мы похоронили его в аббатстве — могила у него прямо княжеская. А ты, я думаю, и сам едва избежал той же участи, когда из-за двери метнулся его убийца.
   — Я тоже так думаю, — согласился юноша и поморщился от боли — снадобье Кадфаэля оказалось кусачим. — Должно быть, он прятался за дверью, но когда бросился ко мне, шорох соломы его выдал. Я даже подумать ни о чем не успел, непроизвольно вскинул правую руку, чтобы прикрыть голову от удара. А он не ударил, а накинул на меня удавку, и она обвилась вокруг моего запястья и вокруг шеи тоже. Не скажу, что от большого ума или непомерной храбрости, скорее с перепугу, я пнул его ногой и резко вывернулся, а он повалился в темноте прямо на меня. Знаю, — добавил Торольд, как бы оправдываясь, — во все это трудно поверить.
   — Трудно поверить, да можно проверить, — заметил Кадфаэль, — не стоит слишком осторожничать, мы же твои друзья. Итак, ты оказался с ним лицом к лицу — это уж всяко получше, чем с удавкой на шее. Ну а как ты от него улизнул?
   — Скорее мне помогла удача, нежели доблесть, — уныло сознался Торольд, — сцепившись, мы полетели в солому и барахтались там, пытаясь ухватить один другого за горло. Боролись мы в кромешной тьме, вслепую, и никому не удавалось высвободиться, чтобы нанести решающий удар. Сколько это продолжалось — не знаю, но думаю, недолго — несколько минут. Там у стены была полуразваливавшаяся кормушка. Перекатываясь, я ударился о вывалившуюся из нее доску, подхватил ее обеими руками и двинул его что было сил. Навряд ли я сильно поранил его, но на какое-то время он лишился чувств, и этого мне хватило для того, чтобы удрать. Я отвязал коней и припустил на запад, как заяц от своры борзых. Теперь, кроме меня, некому было выполнить задание, а то бы я вернулся, чтобы посчитаться за Ника. А может, и нет, — хмуро признался Торольд, — сомневаюсь, что я тогда помнил о приказе Фиц Аллана, хотя потом все же вспомнил, и с тех пор только о том и думаю. Тогда же я бежал, спасая свою шкуру. Я боялся, что из засады выскочат его пособники. Единственное, чего я хотел, — это поскорее унести ноги.
   — Да ладно, хватит тебе каяться, — участливо сказал Кадфаэль, поправляя повязку, — ежели Господь наградил тебя здравым смыслом, радоваться надо, а стыдиться тут нечего. Но, друг мой, по твоему же счету с той поры минуло два дня. Недалеко же ты ушел за это время. Надо понимать, что воины короля кишмя кишат по дорогам между Шрусбери и Уэльсом.