Розвита не спешила: она медленно и величественно спустилась по ступеням и прошла по булыжнику двора до ворот, чтобы все могли налюбоваться ею. Это было очень удачно, так как к этому времени аббат Радульфус и каноник Элюар вышли из церкви через трансепт и галерею и остановились у лестницы в зал для гостей, милостиво оглядывая собравшийся народ, а все монахи стали расходиться по двору, держась чуть в стороне от толпы, но по-прежнему с интересом наблюдая за ней.
Брат Кадфаэль тихонько пробрался вперед и скромно встал неподалеку от того места, где стояли аббат и его гость, так, чтобы незаметно наблюдать за молодоженами. На тяжелой синей материи плаща Розвиты была прекрасно видна крупная фибула, явно мужское украшение. Каноник Элюар внезапно оборвал посредине какую-то спокойную фразу, которую произносил, повернувшись к аббату, и доброжелательная улыбка сползла с его лица; он задумчиво нахмурил брови и прищурился, как будто зрение на таком расстоянии подводило его и он не был уверен в том, что видит.
— Но это… — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то другому — Нет, как это возможно?
Новобрачные подошли ближе и, как положено, поклонились высоким церковным сановникам. За Розвитой и Найджелом шли Айсуда, Леорик, Вулфрик и все приглашенные. Под аркой ворот у сторожки Кадфаэль заметил светловолосую голову и блестящие голубые глаза Джейнина: тот отстал, чтобы обменяться парой слов с каким-то знакомым из предместья, стоявшим в толпе, а потом своим легким шагом, немного припрыгивая, пустился догонять процессию.
Найджел подвел жену к первой ступеньке каменной лестницы; в этот момент каноник Элюар выступил вперед и остановил их. Только тогда, следуя за его пристальным, в упор, взглядом, посмотрела Розвита на ворот своего плаща, свободно спадавшего с плеч, и увидела блеск разноцветной эмали и тонкие золотые силуэты сказочных змей, похожих на переплетенные между собой растения.
— Дитя, — проговорил каноник Элюар, — можно мне посмотреть поближе? — Он коснулся пальцами золотых перегородок и серебряной головки булавки-язычка. Розвита молча следила за ним, удивленная, чувствуя некоторую неловкость, но не успев испугаться и не приготовившись защищаться. — Это очень красивая и редкая вещь, — продолжал каноник и, прищурившись, взглянул на новобрачную: — Откуда она у тебя?
Хью вышел из сторожки, держась позади толпы, смотрел и слушал. Возле угла галереи стояли два монаха с надвинутыми на лица капюшонами, наблюдая за тем, что происходит. Зажатый между собравшимися у западной двери зеваками и толпой на большом дворе, Мэриет не двигался, как будто окаменел: он не хотел, чтобы его узнали, и ждал возможности вместе с Марком незаметно вернуться в свое убежище-тюрьму.
Розвита облизала губы и ответила со слабой улыбкой:
— Ее подарил мне родственник.
— Странно! — пробормотал Элюар и, помрачнев лицом, повернулся к аббату: — Милорд аббат, я хорошо знаю эту фибулу, слишком хорошо, чтобы ошибиться. Она принадлежала епископу Винчестерскому, и тот подарил ее Питеру Клеменсу, своему любимому секретарю, чьи останки лежат сейчас в вашей часовне.
Между тем брат Кадфаэль отметил одно удивительное обстоятельство. Он наблюдал за лицом Найджела с того момента, как молодой человек первый раз бросил взгляд на украшение, вызвавшее столь большой интерес у каноника, и до этой минуты совершенно не было заметно, что фибула говорит Найджелу что-нибудь. Он переводил глаза с Элюара на Розвиту и обратно, морщил в недоумении свой широкий лоб, улыбался легкой вопрошающей улыбкой, ожидая, чтобы кто-нибудь просветил его. Но когда был назван владелец фибулы, внезапно все обрело смысл, и притом смысл зловещий и устрашающий. Найджел побледнел и застыл, уставившись на каноника, и, хотя губы молодого человека шевелились, он либо не мог найти слов, либо счел, что лучше их не произносить, и продолжал молчать. Аббат Радульфус придвинулся с одной стороны, Хью Берингар — с другой.
— Что такое? Ты узнал эту драгоценность, ты говоришь, она принадлежала Питеру Клеменсу? Ты уверен?
— Я так же уверен в этой вещи, как в тех, что вы показали мне — крест, кольцо и кинжал, — побывавших вместе с ним в огне. Этой фибулой он особенно дорожил как подарком епископа. Была ли она на нем в его последней поездке, я сказать не могу, но обычно он всегда носил ее и очень ценил.
— Разрешите мне сказать, — раздался ясный голос Айсуды из-за плеча Розвиты. — Я знаю, что она была на нем, когда он приехал в Аспли. Фибула была приколота к плащу, когда я взяла его у гостя, чтобы отнести в приготовленную для него комнату. Она оставалась на месте и на следующее утро, когда перед его отъездом я вынесла ему плащ. Плащ он не надел, а перекинул через луку седла, ведь утро было теплое и ясное.
— Значит, у всех на виду, — отчетливо произнес Хью. Крест и кольцо оставались на покойнике и отправились в костер вместе с ним. Либо у убийцы было мало времени и он должен был бежать, либо какой-то суеверный страх помешал ему снять драгоценности с тела священника, хотя это красивое украшение, попавшееся ему под руку, он не постеснялся взять. — Заметьте, милорды, — добавил Хью, — на этой фибуле нет следов огня. Ты разрешишь нам снять ее и посмотреть?..
«Хорошо, — успокоенно подумал Кадфаэль, — мне бы следовало знать, что Хью не нуждается в моих подсказках. Теперь все можно оставить на него».
Когда Хью стал откалывать фибулу, Розвита не пошевелилась. Она не разрешала и не мешала. Ее лицо побледнело, на нем появилось выражение смятения, но она не произнесла ни слова. Да, Розвита кое-что знала об этом деле; независимо от того, было ли ей известно, что представляет собой этот подарок и откуда он взялся, она, несомненно, понимала, что эта вещь таит в себе опасность и что ее никто не должен видеть — пока! Может быть, потом, не здесь, она сможет ее носить. После свадьбы они собирались уехать в северный манор Найджела. Кто там узнает эту фибулу?
— Эта штука никогда не бывала в огне, — проговорил Хью и протянул фибулу канонику Элюару, чтобы тот подтвердил его слова. — Все остальное, что было на покойнике, сгорело вместе с ним. У него взяли только эту вещь, причем раньше, чем возле его тела оказались те, кто потом сложил его погребальный костер. Только один человек мог снять ее с плаща Клеменса, тот, кто последним видел его живым и первым увидел мертвым, — его убийца. — Хью повернулся к Розвите, которая побледнела так, что стала почти прозрачной, как будто была вырублена изо льда, и смотрела на помощника шерифа расширившимися от ужаса глазами.
— Кто подарил ее тебе?
Быстрым взглядом Розвита обежала стоявших вокруг, потом собралась с духом и, глубоко вздохнув, внезапно ответила громко и четко:
— Мэриет!
Придя в себя от неожиданности, Кадфаэль сообразил, что еще не успел поделиться с Хью последними новостями и что, если ждать, пока кто-нибудь возмутится этим наглым заявлением, можно потерять время и упустить то, чего удалось достичь. Ведь для большинства собравшихся здесь ничего невероятного в этой ужасной лжи, которую выговорила Розвита, не было; вполне возможно, никто и не удивился, если вспомнить, какие обстоятельства сопутствовали приезду Мэриета в монастырь, или историю о «послушнике дьявола», которая случилась в стенах обители. А Розвита приняла всеобщее короткое «ах!» за возглас одобрения и смело продолжила:
— Он всегда преследовал меня, смотрел собачьими глазами. Мне не нужны были его подарки, но я взяла фибулу из доброго отношения к Мэриету. Как я могла знать, откуда она у него?
— Когда? — спросил Кадфаэль громко, как человек имеющий право спрашивать. — Когда он подарил ее тебе?
— Когда? — Розвита оглянулась, не понимая, откуда прозвучал этот вопрос, но ответила твердо и решительно, чтобы убедить всех в своей искренности: — Это было на следующий день после того, как мастер Клеменс уехал из Аспли, на следующий день после того, как он был убит, — к вечеру. Мэриет пришел на наш выгон, в Линде. Он так уговаривал меня взять подарок… Я не хотела его обижать…
Краем глаза Кадфаэль увидел, что Мэриет выступил из-за угла галереи, где стоял в тени, и подошел чуть ближе; Марк не отставал ни на шаг, хотя и не делал попытки удержать друга. Однако в следующий момент глаза всех присутствующих оказались прикованы к высокой фигуре Леорика Аспли, который, оттолкнув стоящих рядом, шагнул вперед и, возвышаясь над своим сыном и его молодой женой, вскричал:
— Девочка! Подумай, что ты говоришь! Разве можно лгать?! Я знаю, что этого не может быть!
Горя негодованием, он обернулся, бросил скорбный хмурый взгляд на аббата, каноника, помощника шерифа и сказал:
— Милорды, все, что она говорит, ложь. В том, что я сделал, я покаюсь и с радостью приму любое наказание. Но я знаю, что в тот день, обнаружив в лесу тело моего гостя и родственника и имея, или полагая, что имею, основания считать, что убийца — мой сын Мэриет, я привел его домой, в тот же час посадил под замок и не выпускал, пока не решил, как распорядиться его судьбой, и пока он не согласился выполнить мои требования. С вечера того дня, как умер Питер Клеменс, весь следующий день и до полудня третьего дня мой сын Мэриет был заперт в доме. Он не ходил к этой девушке. Он не мог подарить ей эту фибулу, потому что ее у него не было. И он не поднимал руку на моего гостя и своего родственника, теперь это ясно! Господи, прости меня, что я поверил в это!
— Я не лгу! — взвизгнула Розвита, пытаясь вернуть доверие толпы, которое, как ей казалось, было у нее в руках. — Я ошиблась! Он явился на третий день…
Очень медленно Мэриет подходил ближе. Из-под глубоко надвинутого капюшона его большие глаза смотрели пристально, с удивлением и мукой. Юноша переводил взгляд с отца на обожаемого брата, на свою первую любовь, с таким неистовством поворачивающую нож в его ране. Вот его глаза встретились с глазами Розвиты, в которых светилось отчаяние; та замолчала, как подстреленная в полете певчая птица, и с диким воплем бросилась на грудь Найджелу.
Мэриет долго стоял не шевелясь, потом повернулся и, прихрамывая, быстро пошел прочь. При каждом шаге он делал такое движение больной ногой, что казалось, будто он стряхивает с нее пыль.
— Кто подарил тебе фибулу? — спросил Хью терпеливо, настойчиво и безжалостно.
Толпа придвинулась, глядя, прислушиваясь, чтобы ничего не упустить. Сотни пар беспощадных глаз уставились на Найджела. Он понял это, Розвита тоже.
— Нет, нет, нет! — закричала она, повернувшись и крепко обнимая мужа. — Не мой муж — не Найджел! Фибулу мне подарил мой брат!
В ту же секунду все обернулись, быстро обводя двор глазами в поисках светловолосой головы, голубых глаз и беспечной улыбки, а помощники Хью пробрались сквозь толпу и выскочили за ворота — бесполезно. Джейнин Линде исчез тихо и незаметно, — наверное, ушел спокойным и неторопливым шагом в тот самый момент, как каноник Элюар заметил сверкание эмали на плече Розвиты. Исчезла и верховая лошадь Айсуды, лучшая из двух, привязанных снаружи у сторожки, предназначенная для Мэриета. Привратник не обратил внимания на молодого человека, с беззаботным видом вышедшего из ворот монастыря и неторопливо севшего на лошадь. Ясноглазый вездесущий мальчишка из предместья рассказал сержантам Хью, что молодой господин вышел из ворот с четверть часа назад, отвязал лошадь, сел на нее и поехал по предместью в обратном направлении от города. Сначала он ехал не спеша, добавил наблюдательный малыш, но к тому времени, как добрался до угла ярмарочной площадки, лошадь уже шла хорошим галопом, и всадник быстро скрылся из виду.
Махнув рукой на суматоху, поднявшуюся вокруг — пусть наводят порядок без его помощи, — Хью метнулся к конюшням, намереваясь броситься в погоню, и велел своим помощникам послать еще нескольких солдат преследовать беглеца, если это слово было приложимо к такому наглому и умному преступнику, как Джейнин.
— Но почему, о господи, почему? — стонал Хью, затягивая подпругу и обращаясь к брату Кадфаэлю, который рядом занимался тем же. — Зачем ему было убивать? Что он мог иметь против этого человека? Он даже никогда не видел его, ведь он не был в Аспли в тот вечер. Откуда, черт подери, он узнал, как выглядит человек, которого он хотел убить?
— Кто-то описал ему Клеменса, и он знал, когда тот уехал и по какой дороге, это ясно.
Однако все остальное было по-прежнему темно и для Хью, и для Кадфаэля.
Джейнин бежал, он успел вовремя исчезнуть, оказаться вне пределов досягаемости, потому что предвидел, что все может открыться. Своим бегством он признался в убийстве, но причина убийства оставалась непонятной.
— Дело не в Клеменсе, — ворчал про себя Кадфаэль, ведя следом за Хью оседланную лошадь через двор к сторожке. — Дело не в самом человеке, а скорее всего в поручении, которое ему дал епископ. А что же еще? Но зачем кому-то потребовалось мешать Клеменсу доехать до Честера и передать послание? Какой вред и кому это могло принести?
Приехавшие на свадьбу нерешительно бродили по двору, семьи жениха и невесты укрылись от посторонних глаз в зале для гостей, самые близкие друзья последовали за ними — без посторонних постараться успокоиться и уладить ссоры. Дальние родственники и гости посоветовались и стали разъезжаться, предпочитая поскорее оказаться дома. Возле сторожки продолжали толпиться жители предместья, довольные зрелищем, которое им довелось увидеть; они передавали друг другу всякие сомнительные слухи, прибавляя каждый раз кое-что и от себя.
Хью уже собрал своих людей и поставил ногу в стремя, когда вдруг послышался грозный стук копыт несущейся галопом лошади, какой редко можно было услышать в предместье. Вот копыта прозвенели по въездной дорожке, и дикое эхо, отразившись от стен монастыря, повторило их топот.
Измученный всадник, весь в поту, осадил покрытую пеной лошадь, и она остановилась, скользя на замерзших камнях. Человек попытался спешиться, но колени у него подогнулись, и он свалился на руки Хью. Все, кто еще оставался во дворе, среди них аббат Радульфус и приор Роберт, поспешили к прибывшему и окружили его, предвидя плохие известия.
— Шерифу Прескоту, — задыхаясь, проговорил с трудом поднявшийся на ноги гонец, — или тому, кто вместо него, — от господина епископа Линкольнского, срочно, и он просит тоже поспешить…
— Я здесь за шерифа, — сказал Хью. — Говори! Что важного хочет сообщить нам епископ?
— Что вы должны созвать всех в графстве, кто служит в войске короля, — произнес гонец, собрав все свои силы. — На северо-востоке страшное предательство — нападение на владения его величества. Через два дня после того, как король уехал из Линкольна, Ранульф Честерский и Вильям Румэйр хитростью проникли в королевский замок и захватили его. Жители города молят короля спасти их от ужасной тирании, а господин епископ, несмотря на выставленную всюду охрану, сумел отправить предупреждение его величеству о том, что произошло. Много гонцов сейчас скачет по дорогам, разнося это известие. В Лондоне его получат еще до наступления ночи.
— Король Стефан был на севере только неделю назад или чуть больше — и они клялись ему в верности! — вскричал каноник Элюар. — Как это возможно? Они обещали построить цепь сильных крепостей на севере!
— Так они и сделали, — сказал гонец, тяжело вздохнув, — но не для войск короля Стефана и не для императрицы, а для того, чтобы создать свое незаконное королевство на севере. Они задумали это давно, в сентябре, когда встречались в Честере и созвали туда всех смотрителей замков, даже расположенных на юге, вплоть до ваших мест. Они приготовили гарнизоны и стражников для каждого замка и отовсюду призывали к себе молодых людей…
Вот оно что! Задумано давно, в сентябре, в Честере, куда направлялся Питер Клеменс с поручением от Генри Блуа. Конечно, он приехал бы туда очень не ко времени, если там собиралась такая вооруженная компания и замышлялся заговор. Неудивительно, что Клеменсу нельзя было позволить беспрепятственно выполнить поручение. И звенья цепи тянулись на юг — вплоть до этих мест!
Кадфаэль схватил Хью за руку:
— Они оба замешаны в этом, Хью. Завтра молодожены должны были отправиться на север к самой границе с Линкольнширом, там манор у Аспли, не у Линде. Спаси Найджела, пока можешь! Если еще не поздно!
Хью задумался лишь на одно мгновение, осознал всю серьезность сказанного, бросил поводья и побежал, делая знаки сержантам следовать за собой. Кадфаэль не отставал от него, и так они и вломились в зал, где растерянные гости, потерявшие веселость и аппетит, толпились у столов с нетронутыми яствами, занятые разговорами, более подходящими для поминок, чем для свадьбы. Невеста рыдала в объятиях какой-то матроны, и три или четыре другие женщины кудахтали и суетились вокруг нее. Жениха нигде не было видно.
— Удрал! — буркнул Кадфаэль. — Пока мы возились с конями, не иначе. И без нее! Епископ Линкольнский отправил свое послание из наглухо запечатанного города, опередив наших заговорщиков по крайней мере на день.
Когда вспомнили о лошади, привязанной у сторожки, и побежали посмотреть, ее там уже не было. Найджел воспользовался первой же возможностью и отправился следом за своим товарищем-заговорщиком на ловлю наделов, чинов и должностей, которые обещал им Вильям Румэйр, отправился туда, где способных молодых людей с воинственными наклонностями, не испытывающих угрызений совести, могло ждать более соблазнительное будущее, чем хозяйничанье в двух скромных манорах Шропшира на краю Долгого Леса.
Глава тринадцатая
Брат Кадфаэль тихонько пробрался вперед и скромно встал неподалеку от того места, где стояли аббат и его гость, так, чтобы незаметно наблюдать за молодоженами. На тяжелой синей материи плаща Розвиты была прекрасно видна крупная фибула, явно мужское украшение. Каноник Элюар внезапно оборвал посредине какую-то спокойную фразу, которую произносил, повернувшись к аббату, и доброжелательная улыбка сползла с его лица; он задумчиво нахмурил брови и прищурился, как будто зрение на таком расстоянии подводило его и он не был уверен в том, что видит.
— Но это… — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то другому — Нет, как это возможно?
Новобрачные подошли ближе и, как положено, поклонились высоким церковным сановникам. За Розвитой и Найджелом шли Айсуда, Леорик, Вулфрик и все приглашенные. Под аркой ворот у сторожки Кадфаэль заметил светловолосую голову и блестящие голубые глаза Джейнина: тот отстал, чтобы обменяться парой слов с каким-то знакомым из предместья, стоявшим в толпе, а потом своим легким шагом, немного припрыгивая, пустился догонять процессию.
Найджел подвел жену к первой ступеньке каменной лестницы; в этот момент каноник Элюар выступил вперед и остановил их. Только тогда, следуя за его пристальным, в упор, взглядом, посмотрела Розвита на ворот своего плаща, свободно спадавшего с плеч, и увидела блеск разноцветной эмали и тонкие золотые силуэты сказочных змей, похожих на переплетенные между собой растения.
— Дитя, — проговорил каноник Элюар, — можно мне посмотреть поближе? — Он коснулся пальцами золотых перегородок и серебряной головки булавки-язычка. Розвита молча следила за ним, удивленная, чувствуя некоторую неловкость, но не успев испугаться и не приготовившись защищаться. — Это очень красивая и редкая вещь, — продолжал каноник и, прищурившись, взглянул на новобрачную: — Откуда она у тебя?
Хью вышел из сторожки, держась позади толпы, смотрел и слушал. Возле угла галереи стояли два монаха с надвинутыми на лица капюшонами, наблюдая за тем, что происходит. Зажатый между собравшимися у западной двери зеваками и толпой на большом дворе, Мэриет не двигался, как будто окаменел: он не хотел, чтобы его узнали, и ждал возможности вместе с Марком незаметно вернуться в свое убежище-тюрьму.
Розвита облизала губы и ответила со слабой улыбкой:
— Ее подарил мне родственник.
— Странно! — пробормотал Элюар и, помрачнев лицом, повернулся к аббату: — Милорд аббат, я хорошо знаю эту фибулу, слишком хорошо, чтобы ошибиться. Она принадлежала епископу Винчестерскому, и тот подарил ее Питеру Клеменсу, своему любимому секретарю, чьи останки лежат сейчас в вашей часовне.
Между тем брат Кадфаэль отметил одно удивительное обстоятельство. Он наблюдал за лицом Найджела с того момента, как молодой человек первый раз бросил взгляд на украшение, вызвавшее столь большой интерес у каноника, и до этой минуты совершенно не было заметно, что фибула говорит Найджелу что-нибудь. Он переводил глаза с Элюара на Розвиту и обратно, морщил в недоумении свой широкий лоб, улыбался легкой вопрошающей улыбкой, ожидая, чтобы кто-нибудь просветил его. Но когда был назван владелец фибулы, внезапно все обрело смысл, и притом смысл зловещий и устрашающий. Найджел побледнел и застыл, уставившись на каноника, и, хотя губы молодого человека шевелились, он либо не мог найти слов, либо счел, что лучше их не произносить, и продолжал молчать. Аббат Радульфус придвинулся с одной стороны, Хью Берингар — с другой.
— Что такое? Ты узнал эту драгоценность, ты говоришь, она принадлежала Питеру Клеменсу? Ты уверен?
— Я так же уверен в этой вещи, как в тех, что вы показали мне — крест, кольцо и кинжал, — побывавших вместе с ним в огне. Этой фибулой он особенно дорожил как подарком епископа. Была ли она на нем в его последней поездке, я сказать не могу, но обычно он всегда носил ее и очень ценил.
— Разрешите мне сказать, — раздался ясный голос Айсуды из-за плеча Розвиты. — Я знаю, что она была на нем, когда он приехал в Аспли. Фибула была приколота к плащу, когда я взяла его у гостя, чтобы отнести в приготовленную для него комнату. Она оставалась на месте и на следующее утро, когда перед его отъездом я вынесла ему плащ. Плащ он не надел, а перекинул через луку седла, ведь утро было теплое и ясное.
— Значит, у всех на виду, — отчетливо произнес Хью. Крест и кольцо оставались на покойнике и отправились в костер вместе с ним. Либо у убийцы было мало времени и он должен был бежать, либо какой-то суеверный страх помешал ему снять драгоценности с тела священника, хотя это красивое украшение, попавшееся ему под руку, он не постеснялся взять. — Заметьте, милорды, — добавил Хью, — на этой фибуле нет следов огня. Ты разрешишь нам снять ее и посмотреть?..
«Хорошо, — успокоенно подумал Кадфаэль, — мне бы следовало знать, что Хью не нуждается в моих подсказках. Теперь все можно оставить на него».
Когда Хью стал откалывать фибулу, Розвита не пошевелилась. Она не разрешала и не мешала. Ее лицо побледнело, на нем появилось выражение смятения, но она не произнесла ни слова. Да, Розвита кое-что знала об этом деле; независимо от того, было ли ей известно, что представляет собой этот подарок и откуда он взялся, она, несомненно, понимала, что эта вещь таит в себе опасность и что ее никто не должен видеть — пока! Может быть, потом, не здесь, она сможет ее носить. После свадьбы они собирались уехать в северный манор Найджела. Кто там узнает эту фибулу?
— Эта штука никогда не бывала в огне, — проговорил Хью и протянул фибулу канонику Элюару, чтобы тот подтвердил его слова. — Все остальное, что было на покойнике, сгорело вместе с ним. У него взяли только эту вещь, причем раньше, чем возле его тела оказались те, кто потом сложил его погребальный костер. Только один человек мог снять ее с плаща Клеменса, тот, кто последним видел его живым и первым увидел мертвым, — его убийца. — Хью повернулся к Розвите, которая побледнела так, что стала почти прозрачной, как будто была вырублена изо льда, и смотрела на помощника шерифа расширившимися от ужаса глазами.
— Кто подарил ее тебе?
Быстрым взглядом Розвита обежала стоявших вокруг, потом собралась с духом и, глубоко вздохнув, внезапно ответила громко и четко:
— Мэриет!
Придя в себя от неожиданности, Кадфаэль сообразил, что еще не успел поделиться с Хью последними новостями и что, если ждать, пока кто-нибудь возмутится этим наглым заявлением, можно потерять время и упустить то, чего удалось достичь. Ведь для большинства собравшихся здесь ничего невероятного в этой ужасной лжи, которую выговорила Розвита, не было; вполне возможно, никто и не удивился, если вспомнить, какие обстоятельства сопутствовали приезду Мэриета в монастырь, или историю о «послушнике дьявола», которая случилась в стенах обители. А Розвита приняла всеобщее короткое «ах!» за возглас одобрения и смело продолжила:
— Он всегда преследовал меня, смотрел собачьими глазами. Мне не нужны были его подарки, но я взяла фибулу из доброго отношения к Мэриету. Как я могла знать, откуда она у него?
— Когда? — спросил Кадфаэль громко, как человек имеющий право спрашивать. — Когда он подарил ее тебе?
— Когда? — Розвита оглянулась, не понимая, откуда прозвучал этот вопрос, но ответила твердо и решительно, чтобы убедить всех в своей искренности: — Это было на следующий день после того, как мастер Клеменс уехал из Аспли, на следующий день после того, как он был убит, — к вечеру. Мэриет пришел на наш выгон, в Линде. Он так уговаривал меня взять подарок… Я не хотела его обижать…
Краем глаза Кадфаэль увидел, что Мэриет выступил из-за угла галереи, где стоял в тени, и подошел чуть ближе; Марк не отставал ни на шаг, хотя и не делал попытки удержать друга. Однако в следующий момент глаза всех присутствующих оказались прикованы к высокой фигуре Леорика Аспли, который, оттолкнув стоящих рядом, шагнул вперед и, возвышаясь над своим сыном и его молодой женой, вскричал:
— Девочка! Подумай, что ты говоришь! Разве можно лгать?! Я знаю, что этого не может быть!
Горя негодованием, он обернулся, бросил скорбный хмурый взгляд на аббата, каноника, помощника шерифа и сказал:
— Милорды, все, что она говорит, ложь. В том, что я сделал, я покаюсь и с радостью приму любое наказание. Но я знаю, что в тот день, обнаружив в лесу тело моего гостя и родственника и имея, или полагая, что имею, основания считать, что убийца — мой сын Мэриет, я привел его домой, в тот же час посадил под замок и не выпускал, пока не решил, как распорядиться его судьбой, и пока он не согласился выполнить мои требования. С вечера того дня, как умер Питер Клеменс, весь следующий день и до полудня третьего дня мой сын Мэриет был заперт в доме. Он не ходил к этой девушке. Он не мог подарить ей эту фибулу, потому что ее у него не было. И он не поднимал руку на моего гостя и своего родственника, теперь это ясно! Господи, прости меня, что я поверил в это!
— Я не лгу! — взвизгнула Розвита, пытаясь вернуть доверие толпы, которое, как ей казалось, было у нее в руках. — Я ошиблась! Он явился на третий день…
Очень медленно Мэриет подходил ближе. Из-под глубоко надвинутого капюшона его большие глаза смотрели пристально, с удивлением и мукой. Юноша переводил взгляд с отца на обожаемого брата, на свою первую любовь, с таким неистовством поворачивающую нож в его ране. Вот его глаза встретились с глазами Розвиты, в которых светилось отчаяние; та замолчала, как подстреленная в полете певчая птица, и с диким воплем бросилась на грудь Найджелу.
Мэриет долго стоял не шевелясь, потом повернулся и, прихрамывая, быстро пошел прочь. При каждом шаге он делал такое движение больной ногой, что казалось, будто он стряхивает с нее пыль.
— Кто подарил тебе фибулу? — спросил Хью терпеливо, настойчиво и безжалостно.
Толпа придвинулась, глядя, прислушиваясь, чтобы ничего не упустить. Сотни пар беспощадных глаз уставились на Найджела. Он понял это, Розвита тоже.
— Нет, нет, нет! — закричала она, повернувшись и крепко обнимая мужа. — Не мой муж — не Найджел! Фибулу мне подарил мой брат!
В ту же секунду все обернулись, быстро обводя двор глазами в поисках светловолосой головы, голубых глаз и беспечной улыбки, а помощники Хью пробрались сквозь толпу и выскочили за ворота — бесполезно. Джейнин Линде исчез тихо и незаметно, — наверное, ушел спокойным и неторопливым шагом в тот самый момент, как каноник Элюар заметил сверкание эмали на плече Розвиты. Исчезла и верховая лошадь Айсуды, лучшая из двух, привязанных снаружи у сторожки, предназначенная для Мэриета. Привратник не обратил внимания на молодого человека, с беззаботным видом вышедшего из ворот монастыря и неторопливо севшего на лошадь. Ясноглазый вездесущий мальчишка из предместья рассказал сержантам Хью, что молодой господин вышел из ворот с четверть часа назад, отвязал лошадь, сел на нее и поехал по предместью в обратном направлении от города. Сначала он ехал не спеша, добавил наблюдательный малыш, но к тому времени, как добрался до угла ярмарочной площадки, лошадь уже шла хорошим галопом, и всадник быстро скрылся из виду.
Махнув рукой на суматоху, поднявшуюся вокруг — пусть наводят порядок без его помощи, — Хью метнулся к конюшням, намереваясь броситься в погоню, и велел своим помощникам послать еще нескольких солдат преследовать беглеца, если это слово было приложимо к такому наглому и умному преступнику, как Джейнин.
— Но почему, о господи, почему? — стонал Хью, затягивая подпругу и обращаясь к брату Кадфаэлю, который рядом занимался тем же. — Зачем ему было убивать? Что он мог иметь против этого человека? Он даже никогда не видел его, ведь он не был в Аспли в тот вечер. Откуда, черт подери, он узнал, как выглядит человек, которого он хотел убить?
— Кто-то описал ему Клеменса, и он знал, когда тот уехал и по какой дороге, это ясно.
Однако все остальное было по-прежнему темно и для Хью, и для Кадфаэля.
Джейнин бежал, он успел вовремя исчезнуть, оказаться вне пределов досягаемости, потому что предвидел, что все может открыться. Своим бегством он признался в убийстве, но причина убийства оставалась непонятной.
— Дело не в Клеменсе, — ворчал про себя Кадфаэль, ведя следом за Хью оседланную лошадь через двор к сторожке. — Дело не в самом человеке, а скорее всего в поручении, которое ему дал епископ. А что же еще? Но зачем кому-то потребовалось мешать Клеменсу доехать до Честера и передать послание? Какой вред и кому это могло принести?
Приехавшие на свадьбу нерешительно бродили по двору, семьи жениха и невесты укрылись от посторонних глаз в зале для гостей, самые близкие друзья последовали за ними — без посторонних постараться успокоиться и уладить ссоры. Дальние родственники и гости посоветовались и стали разъезжаться, предпочитая поскорее оказаться дома. Возле сторожки продолжали толпиться жители предместья, довольные зрелищем, которое им довелось увидеть; они передавали друг другу всякие сомнительные слухи, прибавляя каждый раз кое-что и от себя.
Хью уже собрал своих людей и поставил ногу в стремя, когда вдруг послышался грозный стук копыт несущейся галопом лошади, какой редко можно было услышать в предместье. Вот копыта прозвенели по въездной дорожке, и дикое эхо, отразившись от стен монастыря, повторило их топот.
Измученный всадник, весь в поту, осадил покрытую пеной лошадь, и она остановилась, скользя на замерзших камнях. Человек попытался спешиться, но колени у него подогнулись, и он свалился на руки Хью. Все, кто еще оставался во дворе, среди них аббат Радульфус и приор Роберт, поспешили к прибывшему и окружили его, предвидя плохие известия.
— Шерифу Прескоту, — задыхаясь, проговорил с трудом поднявшийся на ноги гонец, — или тому, кто вместо него, — от господина епископа Линкольнского, срочно, и он просит тоже поспешить…
— Я здесь за шерифа, — сказал Хью. — Говори! Что важного хочет сообщить нам епископ?
— Что вы должны созвать всех в графстве, кто служит в войске короля, — произнес гонец, собрав все свои силы. — На северо-востоке страшное предательство — нападение на владения его величества. Через два дня после того, как король уехал из Линкольна, Ранульф Честерский и Вильям Румэйр хитростью проникли в королевский замок и захватили его. Жители города молят короля спасти их от ужасной тирании, а господин епископ, несмотря на выставленную всюду охрану, сумел отправить предупреждение его величеству о том, что произошло. Много гонцов сейчас скачет по дорогам, разнося это известие. В Лондоне его получат еще до наступления ночи.
— Король Стефан был на севере только неделю назад или чуть больше — и они клялись ему в верности! — вскричал каноник Элюар. — Как это возможно? Они обещали построить цепь сильных крепостей на севере!
— Так они и сделали, — сказал гонец, тяжело вздохнув, — но не для войск короля Стефана и не для императрицы, а для того, чтобы создать свое незаконное королевство на севере. Они задумали это давно, в сентябре, когда встречались в Честере и созвали туда всех смотрителей замков, даже расположенных на юге, вплоть до ваших мест. Они приготовили гарнизоны и стражников для каждого замка и отовсюду призывали к себе молодых людей…
Вот оно что! Задумано давно, в сентябре, в Честере, куда направлялся Питер Клеменс с поручением от Генри Блуа. Конечно, он приехал бы туда очень не ко времени, если там собиралась такая вооруженная компания и замышлялся заговор. Неудивительно, что Клеменсу нельзя было позволить беспрепятственно выполнить поручение. И звенья цепи тянулись на юг — вплоть до этих мест!
Кадфаэль схватил Хью за руку:
— Они оба замешаны в этом, Хью. Завтра молодожены должны были отправиться на север к самой границе с Линкольнширом, там манор у Аспли, не у Линде. Спаси Найджела, пока можешь! Если еще не поздно!
Хью задумался лишь на одно мгновение, осознал всю серьезность сказанного, бросил поводья и побежал, делая знаки сержантам следовать за собой. Кадфаэль не отставал от него, и так они и вломились в зал, где растерянные гости, потерявшие веселость и аппетит, толпились у столов с нетронутыми яствами, занятые разговорами, более подходящими для поминок, чем для свадьбы. Невеста рыдала в объятиях какой-то матроны, и три или четыре другие женщины кудахтали и суетились вокруг нее. Жениха нигде не было видно.
— Удрал! — буркнул Кадфаэль. — Пока мы возились с конями, не иначе. И без нее! Епископ Линкольнский отправил свое послание из наглухо запечатанного города, опередив наших заговорщиков по крайней мере на день.
Когда вспомнили о лошади, привязанной у сторожки, и побежали посмотреть, ее там уже не было. Найджел воспользовался первой же возможностью и отправился следом за своим товарищем-заговорщиком на ловлю наделов, чинов и должностей, которые обещал им Вильям Румэйр, отправился туда, где способных молодых людей с воинственными наклонностями, не испытывающих угрызений совести, могло ждать более соблазнительное будущее, чем хозяйничанье в двух скромных манорах Шропшира на краю Долгого Леса.
Глава тринадцатая
Теперь появилась новая пища для слухов, и зеваки из предместья, уловив то, что смогли поймать их насторожившиеся уши и острые глаза, отправились разносить весть о том, что на севере замышлялось восстание, что графы Честера и Линкольна собирались основать собственное королевство, что главные герои свадебных торжеств были участниками заговора и бежали, потому что все открылось прежде, чем они могли спокойно уехать, как было первоначально задумано. Господин епископ Линкольна, не слишком любящий короля Стефана, тем не менее решил, что Честер и Румэйр еще менее желательны, и проявил энергию, сумев сквозь заслоны послать известие королю и мольбы о спасении себя и своего народа.
За всеми, кто проходил по мосту, входил в аббатство и выходил из него, неотступно следили. Хью Берингар послал своих сержантов в погоню за предателями, а сам немедленно отправился в замок, чтобы призвать всех, кто служил в войске, быть готовыми присоединиться к армии, которую король Стефан наверняка пошлет на осаду Линкольна; нужно было начать собирать лошадей для этой армии и проследить, чтобы все необходимое вооружение было в порядке. Епископского гонца поместили в аббатстве, а другой всадник поскакал передать привезенное известие в южные замки графства. В зале для гостей, на руинах свадебного торжества, по-прежнему прятались от посторонних глаз разбредшаяся по углам компания и брошенная внезапно ускакавшим мужем Розвита. Вот так, и было это двадцать первого декабря, чуть позже двух часов пополудни! А кто знает, что еще случится до ночи, если события будут развиваться с такой скоростью?
Аббат Радульфус восстановил нарушенный было распорядок жизни, и братия послушно отправилась в трапезную обедать, лишь чуть позже обычного. Жизнь в монастыре не должна нарушаться, даже если происходят такие события, как убийство, измена или погоня за беглецами. Кроме того, как заключил, поразмыслив, брат Кадфаэль, тех, для кого эта встряска оказалась полезной, а не губительной, нужно оставить в мире и покое, чтобы они могли осмотреться и начать по-новому относиться друг к другу. А тем, кто проиграл, требовалось время, чтобы зализать раны. Что же касается беглецов, то первый успел удрать весьма вовремя, а второй воспользовался прибытием гонца с еще более скандальной новостью, чем разгадка убийства Питера Клеменса, так что оба они получили небольшую фору, но как бы то ни было, собаки уже мчались по их следам, поскольку сомнений в том, какой путь они выберут, не было: северный манор Аспли лежал немного южнее Ньюарка, и всякий направляющийся туда должен был ехать по дороге на Стаффорд. Сумерки, очевидно, застанут молодых людей где-нибудь в вересковых пустошах недалеко от него. Наверное, они решат, что безопаснее всего переночевать в этом городе. Там-то их и можно будет схватить и доставить обратно.
Выйдя из трапезной, Кадфаэль отправился в свой сарайчик, где обычно проводил рабочие вечерние часы — варил свои таинственные снадобья. Там он и обнаружил двух юношей в рясах бенедиктинцев — они тихо сидели рядом на скамье у дальней стены. Отблески догорающей жаровни иногда слабо вспыхивали на их лицах. Мэриет сидел привалившись спиной к бревенчатой стене, уставший до изнеможения; его капюшон был откинут, лицо оставалось в тени. Сегодня ему пришлось погрузиться в пучины гнева, горя и мучительной горечи и, вынырнув оттуда, обнаружить, что Марк по-прежнему рядом и по-прежнему терпелив. Сейчас Мэриет просто отдыхал, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, как бы готовясь заново родиться в изменившемся мире, но это должно было произойти не сию минуту. На лице Марка было, как всегда, доброе, почти умоляющее выражение, словно он просил разрешить ему быть там, где он находится, но при этом было ясно, что он ни за что не уйдет с этого места.
— Я так и думал, что найду вас здесь, — проговорил брат Кадфаэль, взял маленькие мехии раздул огонь в жаровне, так как в сарайчике было не слишком тепло. Он закрыл дверь и запер ее на щеколду, чтобы сквозь щель с улицы не проникал холодный воздух.
— Вы, наверное, ничего не ели, — добавил монах, шаря по полкам за дверью. — Тут есть овсяные лепешки, немного яблок и, кажется, кусок сыра. Принимайтесь-ка. И еще у меня есть вино, от него вам тоже не будет вреда.
Оказалось, мальчишка был голоден! Все очень просто. Ему только недавно исполнилось девятнадцать, он был физически здоров и ничего не ел с самой зари. Начал он жевать неохотно, почти через силу, но, проглотив первый кусок, ожил, в нем разыгрался волчий аппетит, а на впалых щеках заиграли золотистые блики от разгоревшегося очага. Вино, как и предсказывал Кадфаэль, вреда ему вовсе не принесло. Кровь быстрее побежала по жилам — он стал согреваться.
Мэриет ни слова не произнес ни о брате, ни об отце, ни о погубленной любви. Для этого было еще слишком рано. Сегодня ему довелось услышать ложные обвинения от одной, ложные подозрения от другого, а что третий? Позволил, чтобы Мэриет принес себя в жертву во имя любви, а сам бежал, даже не попрощавшись с братом. Мэриету еще предстояло сбросить с души тяжелый груз мучительной горечи. Но, слава богу, мальчишка ожил, мог есть и ел, как умирающий от голода школьник. Брат Кадфаэль приободрился.
Леорик Аспли выбрал местом своей исповеди часовню, где в свинцовом гробу на задрапированном тканью постаменте лежал Питер Клеменс, и умолил аббата Радульфуса выслушать ее. Стоя на коленях на каменном полу — так он сам захотел, — Леорик рассказал всю историю так, как она была ему известна: как он в ужасе обнаружил в лесу младшего сына, который тащил в чащу мертвеца, чтобы спрятать его там; как, не говоря ни слова, Мэриет признал свою вину; с каким страхом и отвращением думал он, Леорик, о том, приговорить ли сына к смерти или отпустить на свободу.
— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
А мой грех по отношению к тебе, святой отец, и к этой обители — грех, в котором я признаюсь и в котором раскаиваюсь, — что я насильно поместил к вам подозреваемого в убийстве молодого человека, который совершенно не испытывал призвания к монашеской жизни: это было дурно и по отношению к нему, и по отношению к обители. Учтите и это, потому что я хочу уплатить все свои долги.
Что же касается греха по отношению к Питеру Клеменсу, моему гостю и родственнику, — он в том, что я лишил его христианского погребения ради сохранения доброго имени моего дома. Я рад, что Провидение воспользовалось обиженным мною сыном, чтобы исправить зло, которое сотворил я. Какое бы наказание ты ни назначил мне, я добавлю к этому пожертвование на заупокойные мессы о Питере Клеменсе, которые будут служить, пока я жив…
За всеми, кто проходил по мосту, входил в аббатство и выходил из него, неотступно следили. Хью Берингар послал своих сержантов в погоню за предателями, а сам немедленно отправился в замок, чтобы призвать всех, кто служил в войске, быть готовыми присоединиться к армии, которую король Стефан наверняка пошлет на осаду Линкольна; нужно было начать собирать лошадей для этой армии и проследить, чтобы все необходимое вооружение было в порядке. Епископского гонца поместили в аббатстве, а другой всадник поскакал передать привезенное известие в южные замки графства. В зале для гостей, на руинах свадебного торжества, по-прежнему прятались от посторонних глаз разбредшаяся по углам компания и брошенная внезапно ускакавшим мужем Розвита. Вот так, и было это двадцать первого декабря, чуть позже двух часов пополудни! А кто знает, что еще случится до ночи, если события будут развиваться с такой скоростью?
Аббат Радульфус восстановил нарушенный было распорядок жизни, и братия послушно отправилась в трапезную обедать, лишь чуть позже обычного. Жизнь в монастыре не должна нарушаться, даже если происходят такие события, как убийство, измена или погоня за беглецами. Кроме того, как заключил, поразмыслив, брат Кадфаэль, тех, для кого эта встряска оказалась полезной, а не губительной, нужно оставить в мире и покое, чтобы они могли осмотреться и начать по-новому относиться друг к другу. А тем, кто проиграл, требовалось время, чтобы зализать раны. Что же касается беглецов, то первый успел удрать весьма вовремя, а второй воспользовался прибытием гонца с еще более скандальной новостью, чем разгадка убийства Питера Клеменса, так что оба они получили небольшую фору, но как бы то ни было, собаки уже мчались по их следам, поскольку сомнений в том, какой путь они выберут, не было: северный манор Аспли лежал немного южнее Ньюарка, и всякий направляющийся туда должен был ехать по дороге на Стаффорд. Сумерки, очевидно, застанут молодых людей где-нибудь в вересковых пустошах недалеко от него. Наверное, они решат, что безопаснее всего переночевать в этом городе. Там-то их и можно будет схватить и доставить обратно.
Выйдя из трапезной, Кадфаэль отправился в свой сарайчик, где обычно проводил рабочие вечерние часы — варил свои таинственные снадобья. Там он и обнаружил двух юношей в рясах бенедиктинцев — они тихо сидели рядом на скамье у дальней стены. Отблески догорающей жаровни иногда слабо вспыхивали на их лицах. Мэриет сидел привалившись спиной к бревенчатой стене, уставший до изнеможения; его капюшон был откинут, лицо оставалось в тени. Сегодня ему пришлось погрузиться в пучины гнева, горя и мучительной горечи и, вынырнув оттуда, обнаружить, что Марк по-прежнему рядом и по-прежнему терпелив. Сейчас Мэриет просто отдыхал, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, как бы готовясь заново родиться в изменившемся мире, но это должно было произойти не сию минуту. На лице Марка было, как всегда, доброе, почти умоляющее выражение, словно он просил разрешить ему быть там, где он находится, но при этом было ясно, что он ни за что не уйдет с этого места.
— Я так и думал, что найду вас здесь, — проговорил брат Кадфаэль, взял маленькие мехии раздул огонь в жаровне, так как в сарайчике было не слишком тепло. Он закрыл дверь и запер ее на щеколду, чтобы сквозь щель с улицы не проникал холодный воздух.
— Вы, наверное, ничего не ели, — добавил монах, шаря по полкам за дверью. — Тут есть овсяные лепешки, немного яблок и, кажется, кусок сыра. Принимайтесь-ка. И еще у меня есть вино, от него вам тоже не будет вреда.
Оказалось, мальчишка был голоден! Все очень просто. Ему только недавно исполнилось девятнадцать, он был физически здоров и ничего не ел с самой зари. Начал он жевать неохотно, почти через силу, но, проглотив первый кусок, ожил, в нем разыгрался волчий аппетит, а на впалых щеках заиграли золотистые блики от разгоревшегося очага. Вино, как и предсказывал Кадфаэль, вреда ему вовсе не принесло. Кровь быстрее побежала по жилам — он стал согреваться.
Мэриет ни слова не произнес ни о брате, ни об отце, ни о погубленной любви. Для этого было еще слишком рано. Сегодня ему довелось услышать ложные обвинения от одной, ложные подозрения от другого, а что третий? Позволил, чтобы Мэриет принес себя в жертву во имя любви, а сам бежал, даже не попрощавшись с братом. Мэриету еще предстояло сбросить с души тяжелый груз мучительной горечи. Но, слава богу, мальчишка ожил, мог есть и ел, как умирающий от голода школьник. Брат Кадфаэль приободрился.
Леорик Аспли выбрал местом своей исповеди часовню, где в свинцовом гробу на задрапированном тканью постаменте лежал Питер Клеменс, и умолил аббата Радульфуса выслушать ее. Стоя на коленях на каменном полу — так он сам захотел, — Леорик рассказал всю историю так, как она была ему известна: как он в ужасе обнаружил в лесу младшего сына, который тащил в чащу мертвеца, чтобы спрятать его там; как, не говоря ни слова, Мэриет признал свою вину; с каким страхом и отвращением думал он, Леорик, о том, приговорить ли сына к смерти или отпустить на свободу.
— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
А мой грех по отношению к тебе, святой отец, и к этой обители — грех, в котором я признаюсь и в котором раскаиваюсь, — что я насильно поместил к вам подозреваемого в убийстве молодого человека, который совершенно не испытывал призвания к монашеской жизни: это было дурно и по отношению к нему, и по отношению к обители. Учтите и это, потому что я хочу уплатить все свои долги.
Что же касается греха по отношению к Питеру Клеменсу, моему гостю и родственнику, — он в том, что я лишил его христианского погребения ради сохранения доброго имени моего дома. Я рад, что Провидение воспользовалось обиженным мною сыном, чтобы исправить зло, которое сотворил я. Какое бы наказание ты ни назначил мне, я добавлю к этому пожертвование на заупокойные мессы о Питере Клеменсе, которые будут служить, пока я жив…