Питерс Эллис. Воробей под святой кровлей

   — Оставайся внутри, юноша, и старайся не показываться на глаза, — бросил ему Кадфаэль через плечо. — Жди там, пока тебя не позовут. И предоставь все отцу аббату.
   Радульфус сдержанно поклонился сержанту, затем провосту.
   — После ночного переполоха я ожидал вашего прихода. Я уже знаком с обвинениями против человека, искавшего убежища в нашей церкви и принятого нами, как велит обычай. Однако обвинения не имеют силы до тех пор, пока они не предъявлены в должной форме устами шерифа или его заместителей. Итак, сержант, мы рады вашему приходу и ждем от вас разъяснения об истинном положении дел.
   Наблюдая за встречей, Кадфаэль отметил, что аббат не выразил желания пригласить пришедших в дом капитула или под крышу приемного зала. Утро стояло ясное и солнечное, и аббат решил, что переговоры пройдут быстрее, если не рассиживаться. А сержант, очевидно, понимал, что не может изъять беглеца из рук церкви, и поэтому стремился только оговорить все условия, чтобы затем заняться сбором доказательств в другом месте.
   — Я пришел, — деловито начал свою речь сержант, — предъявить обвинение бродячему актеру Лиливину. Оный Лиливин, подрядившийся вчера развлекать гостей на свадьбе в доме мастера Уолтера Аурифабера, нанес вышереченному мастеру Уолтеру удар по голове, когда тот у себя в мастерской укладывал полученные в подарок ценные вещи в сундук для драгоценностей, а затем похитил из упомянутой сокровищницы много ценностей в виде серебряных монет и различных изделий из серебра и золота. Показания о том получены под присягой от присутствующего здесь сына мастера Аурифабера и подкреплены показаниями десяти человек из числа гостей.
   — И вы убедились, что обвинение было обоснованным? — спросил Радульфус деловым тоном. — По крайней мере, установили, что преступление, кем бы оно ни было совершено, действительно имело место?
   — Я осмотрел мастерскую и сундук. Из сундука все вынуто, кроме тяжелых серебряных изделий, которые нельзя было бы вынести незаметно. Я снял со свидетелей сделанные под присягой показания, согласно которым в сундуке находилась большая сумма в серебряных пенни, а также мелкие драгоценные изделия. Все они исчезли. Что же касается нападения на мастера Аурифабера, то возле сундука, где его нашли лежащим, обнаружены следы его крови, а также я видел его самого, он все еще находится без сознания.
   — Однако он не мертв? — настойчиво спросил Радульфус. — Сегодня ночью тут громко кричали об убийстве.
   — Мертв? — откровенно удивился честный сержант. — Ничего подобного! Его, правда, здорово оглушили, но не до такой степени, чтобы убить. Если бы он не накачался так сильно на свадьбе, то мог бы уже и сам рассказать, что случилось, а так он еще не очухался. Кто-то здорово саданул его по башке, однако крепкая голова и не такое выдержит… Нет, он, слава Богу, живехонек и, насколько я могу судить, не умрет раньше положенного срока.
   Свидетели, сплоченными рядами угрюмо стоявшие у него за спиной, начали переминаться и отводить глаза, исподтишка поглядывая в сторону аббата и церковной двери. Как видно, они были сильно разочарованы, что самое серьезное обвинение оказалось опровергнуто, однако, помня свою смертельную обиду, все еще мечтали, чтобы на шее виновного затянулась петля.
   — Итак, насколько я понял, — спокойно сказал аббат, — человек, который попросил у нас убежища, обвиняется в нанесении раны и в ограблении, но не в убийстве.
   — Да, так установлено при расследовании. Согласно показаниям свидетелей, из причитающейся ему платы были вычтены деньги за разбитый кувшин, который он уронил, и он громко жаловался на это, когда его выгоняли. А спустя немного времени произошло нападение на мастера Аурифабера, причем большинство гостей еще были у него в доме.
   — Я вполне понимаю, — заговорил аббат, — что такое обвинение требует расследования и судебного разбирательства. А вы, я думаю, хорошо знаете святое право церковного убежища. Оно дается не для того, чтобы покрывать злодеяния, а для того, чтобы дать человеку время, когда виновный может спокойно подумать о своей душе, а невиновный, уповая на Бога, ждать своего оправдания. Право убежища нерушимо. И покуда не минет положенный срок, оно должно свято соблюдаться. На сорок дней человек, которого вы разыскиваете по указанному обвинению, принадлежит нам — нет, не нам — Богу! — и его никто не имеет права ни вызывать, ни выманивать посулами, ни выводить против его воли из этих стен. На протяжении этих сорока дней он должен оставаться на нашем попечении, получая от нас кров и пищу.
   — На это я согласен, — ответил сержант. — Однако с некоторыми условиями. Он вошел сюда по своей воле и должен довольствоваться той пищей, которую получают обитатели монастыря. — Для тучного здоровяка сержанта этого явно было бы маловато, но для Лиливина, привыкшего к куда более скудному питанию, более чем достаточно. — А по истечении оговоренного срока его более не обязаны снабжать пищей, и он должен тогда выйти из стен монастыря, дабы предстать перед судом.
   Совершенно невозмутимо он изложил свои требования, не хуже Радульфуса зная закон. Ни о каком продлении срока убежища не могло быть и речи, а после его окончания голод вынудит Лиливина выйти из укрытия. Сорокадневной отсрочкой преступнику оказано достаточное милосердие.
   — Таким образом, — снова заговорил аббат, — вы согласны, чтобы в течение оговоренного срока этот человек был оставлен в покое и мог заняться попечением о своей душе. Я не менее вашего стою за правосудие, и вы знаете, что я буду соблюдать наши условия и ни сам не помогу обвиняемому скрыться, ни другим не позволю устроить ему побег. Но мне кажется, было бы справедливо договориться о том, чтобы не вынуждать его сидеть, как в заточении в стенах церкви, а предоставить ему возможность свободно передвигаться в пределах монастырской ограды, для того, чтобы он мог пользоваться умывальной и нужником, совершать прогулки на воздухе и содержать себя в приличествующем виде.
   Сержант согласился на это без возражений:
   — В черте монастыря он может передвигаться свободно, милорд. Но если он ступит за ворота, то при первом же шаге его будут ждать мои люди.
   — Договорились! Теперь, если хотите, вы можете побеседовать с обвиняемым юношей в моем присутствии, но без участия этих свидетелей. Обвинители уже сказали свое слово, будет только справедливо, если и ему дадут возможность так же свободно высказать свою точку зрения. После вашей беседы с ним дело будет отсрочено до последующего судебного разбирательства.
   Даниэль открыл было рот, чтобы громко возмутиться, но, встретив холодный взгляд аббата, передумал. По толпе его приверженцев прошел невнятный ропот и волнение, однако никто не осмелился открыто поднять голос. От имени горожан выступил провост:
   — Милорд! Я не был вчера в гостях на свадьбе, и я не знаю в точности, что там произошло. Я представляю здесь всех жителей Шрусбери и, с вашего позволения, желал бы непредвзято выслушать то, что этот юноша скажет в свое оправдание.
   Аббат с готовностью дал свое согласие:
   — Хорошо, пойдемте в церковь! А вы, добрые люди, расходитесь с миром по домам!
   Горожане неохотно повиновались, недовольные тем, что до поры до времени добыча выскользнула у них из рук. Один только Даниэль не отправился вместе со всеми, а выступил вперед, чтобы обратить на себя внимание аббата. Он выглядел крайне озабоченным и, словно забыв об обидах ради более важного дела, заискивающим тоном обратился к аббату:
   — Прошу вас, святой отец, выслушайте меня! Правда ваша, что нынче ночью все погорячились, когда увидели моего отца лежащим на полу в луже крови. Мы и впрямь подумали, что он мертв, и слишком рано подняли крик об убийстве, но ведь и сейчас еще не скажешь, насколько тяжелы будут последствия. А у моей бабушки от этого известия повторился припадок, какой уже был у нее однажды, и, хотя сейчас старушке стало немного лучше, она еще очень плоха. После первого припадка бабушка больше, чем всем остальным лекарям, доверяет брату Кадфаэлю. И она велела мне спросить, не может ли он к ней прийти со своими лекарствами, потому что он знает самое лучшее средство от одышки и болей в груди.
   Аббат оглянулся, ища глазами Кадфаэля, тот был уже рядом; едва услышав просьбу Даниэля, он поспешил выйти из помещения наружу и ждал, когда его позовут. Что и говорить, он весь дрожал от нетерпения, потому что после ночи, проведенной в обществе Лиливина, его снедало любопытство и страшно хотелось разузнать, что же на самом деле произошло на свадьбе Даниэля Аурифабера.
   — Я отпускаю тебя, брат Кадфаэль. Пойди с ним и сделай что возможно для этой женщины. Ты можешь оставаться там, сколько будет нужно.
   — Иду, отец мой, — радостно ответил Кадфаэль и бодро поспешил в аптекарский сад, чтобы взять из своего сарайчика все, что могло понадобиться для лечения.
 
   Усадьба золотых дела мастера находилась на улице, ведущей к городским воротам, которые располагались на узком перешейке, соединявшем город с остальным миром, основная же часть города лежала в излучине Северна и, словно остров, была со всех сторон окружена водой. Участки домов по обе стороны улицы заканчивались у городской стены, усадьба Аурифабера была одной из самых больших в Шрусбери, а ее хозяин считался одним из самых богатых горожан. Дом мастера Аурифабера представлял собой прямоугольное строение, одним крылом выходившее на улицу. Аурифабер, который все время выискивал новые способы заработать деньги, отделил переднюю часть своего дома и сдал ее внаем под мастерскую и жилище замочному мастеру Болдуину Печу, немолодому бездетному вдовцу, которому приглянулся этот флигель. Через узкий проход между двумя мастерскими можно было попасть во двор с колодцем, а также поварнями, коровниками и отхожими местами. Про Уолтера Аурифабера говорили, будто у него даже отхожая яма выложена каменной кладкой, что, на взгляд многих людей, было большой дерзостью и граничило с посягательством на привилегии благородного сословия. В конце двора начинался береговой уклон, там находился огород и птичий двор, упиравшийся в городскую стену. Владения Аурифабера продолжались еще и за городской стеной, туда можно было попасть, пройдя под аркой, за которой раскинулась зеленая лужайка, кончавшаяся у реки.
   Кадфаэль уже не раз навещал этот дом по требованию пожилой матроны, которой шел уже девятый десяток. Почтенная Джулиана считала, что в оплату за свои щедроты не только обеспечила своей душе местечко в раю, но также откупила себе у монахов право на попечение о своих телесных недугах. В восемьдесят лет болезни неудивительны, и Джулиана частенько прихварывала: из-за малейшей ранки или царапины у нее на ногах образовывались язвы, поэтому, занимая одну из двух комнат наверху, она редко оттуда спускалась. Если она как хозяйка дома сидела во главе стола на свадебном пиру — а это, кажется, так и было, — то, верно, клюка, от которой пострадал бедняга Лиливин, была у нее под рукой. Старушка была скора на расправу и частенько поколачивала тех, кто ей не угодил.
   Единственным человеком, в ком она будто бы просто души не чаяла, был ее внучек Даниэль, но даже он никакими уловками не мог заставить ее развязать кошелек. Сын Уолтер весь пошел в матушку и был таким же скопидомом, как она. Но в нем, по-видимому, жила непоколебимая вера в свою добродетель, благодаря которой он, несомненно, попадет в рай, а может быть, просто по причине относительно нестарого возраста ему еще не пришло время задумываться о том, что ждет его после смерти, и монастырские алтари не могли похвастаться дарами Уолтера Аурифабера. Свадьбу наследника Аурифаберы обставили с должной роскошью, однако все затраты до последнего пенни наверняка будут восполнены из денег на хозяйственные нужды за счет самой жесткой экономии в течение ближайших месяцев. Среди недоброжелателей Уолтера Аурифабера ходила невеселая шутка, что его жена, дескать, умерла от голода после того, как родила ему сына, поскольку затраты на ее содержание с этого времени стали считаться излишними.
   Следуя за угрюмо молчавшим Даниэлем, Кадфаэль миновал узкий проход между двумя мастерскими и очутился перед раскрытой дверью, ведущей в холл. В этот час весь двор лежал в густой тени, но небо сияло безоблачной голубизной. Переступив через порог, они окунулись в пропитанный запахом сухого дерева сумрак. Справа находилась дверь, ведущая в комнату дочери, за нею — кладовые с хозяйственными припасами, в которых она была полновластной хозяйкой. Дальше начиналась лестница без перил, ведущая в верхние покои. Кадфаэль уже знал дорогу и поднялся наверх. Первая же дверь на узкой галерее, пристроенной к боковой стене холла, вела в комнату Джулианы. Не доходя до лестницы, Даниэль, не говоря ни слова, повернул назад и нехотя потащился обратно в мастерскую. На ближайшие несколько дней вся работа в мастерской падала на его плечи, он остался в ней за мастера и за хозяина. Говорили, что Даниэль мог быть хорошим работником, когда не ленился или когда старшим удавалось его заставить.
   На пороге Кадфаэль столкнулся с женщиной, которая выходила из комнаты. Такая же высокая, как ее брат, с такими же красивыми каштановыми волосами, дочь Уолтера Аурифабера Сюзанна в свои тридцать с лишком лет заправляла всем в доме, вот уже пятнадцать лет на ней целиком лежали хозяйственные заботы. Холодная сдержанность и достоинство Сюзанны, казалось, исключали самую мысль о насилии и преступлении. Когда почтенная Джулиана начала прихварывать, к Сюзанне перешли домашние обязанности ее матери. Говорили, что она похожа на покойницу. У Сюзанны хранились ключи от дома, она смотрела за кладовыми, — словом, на ней держался весь дом, и она деловито и спокойно справлялась со своими обязанностями. «Славная девушка!» — говорили о ней. Вот только девичество ее слишком затянулось.
   Сюзанна улыбнулась брату Кадфаэлю, но улыбка ее была сдержанной и холодноватой. У нее было бледное чистое овальное лицо с широко посаженными серыми глазами, которые удивительно гармонировали с отливающими рыжиной каштановыми волосами, убранными в строгий узел. Одета она была в простое темное платье, как полагается аккуратной хозяйке. Связка ключей на поясе была ее единственным украшением.
   Кадфаэль давно был знаком с Сюзанной, но не мог похвастаться, что хорошо знает ее.
   — Вам нечего беспокоиться, — бодро сказала ему Сюзанна. — Все уже прошло. Она только напугана. Думаю, сейчас она будет расположена к тому, чтобы прислушаться к вашим советам. С ней там сидит Марджери.
   Марджери? Ах да! Молодая жена Даниэля! Довольно необычное поручение для невесты в первый день после свадьбы — ухаживать за мужниной бабкой! Когда-то в будущем, как вспомнил Кадфаэль, Марджери Бель, единственная дочь торговца тканями Эдреда Беля, должна получить очень неплохое наследство, ведь у нее не было братьев; впрочем, она и сейчас уже принесла в дом хорошее приданое. Неплохое приобретение для семьи скопидомов! Неужели у нее совсем не нашлось женихов и родители выдали ее замуж за первого, кто сделал предложение? Или ей давно приглянулся Даниэль, и она сама выбрала этого кудрявого, избалованного красавчика, который сейчас, уединившись в мастерской, наверное, злится, хмуро подсчитывая убытки?
   — А как себя чувствует ваш батюшка?
   — Ничего. С ним понемногу все обойдется, — деловито ответила Сюзанна. — Папаша был в изрядном подпитии, и это, вероятно, спасло его. Обмякнув, он плюхнулся, как мешок. Загляните, пожалуйста, к нему, когда она вас отпустит! — И, сдержанно улыбнувшись на прощание, Сюзанна оставила Кадфаэля и бесшумно удалилась вниз по лестнице.
   Если припадок и впрямь лишил почтенную матрону дара речи, то надо сказать, она на удивление быстро оправилась. Старушка лежала пластом, не поднимая головы от подушки, и правильно делала. Ей следовало провести в этом положении денька два. Зато язык ее работал не переставая все время, пока Кадфаэль щупал ей лоб, считал удары сердца и, оттянув веко, внимательно исследовал зрачки налитых кровью серых глаз. Он дал ей выговориться, не вступая в разговор, и только слушал, стараясь не упустить малейшей подробности из ее рассказа.
   — Вот уж чего я не ожидала от господина аббата! — возмущалась Джулиана, поджимая тонкие сизые губы. — Как мог он встать на сторону какого-то побродяжки! Это же настоящий разбойник — вор и убийца! А он пошел против нас — честных ремесленников, которые исправно платят подати и свято блюдут все обряды христианской церкви. Как же вам всем не стыдно было давать приют такому негодяю!
   — Насколько я слышал, — кротко возразил Кадфаэль, роясь в своей сумке, где у него был пузырек с порошком сушеной омелы, — ваш сын не умер и не собирается умирать, тем не менее ваши гости целой толпой погнались за актером с криком: «Держи убийцу»!
   — Ему просто повезло, что он не погиб, — сказала, как отрезала, старуха, — И потом неважно, жив он или мертв! Сами знаете, за такие дела полагается виселица. А помри я тогда, что бы вы на это сказали? Дело могло кончиться двумя смертями в придачу к разорению семьи. Какой-то несчастный менестрелишка, а столько бед натворил за одну ночь, что дальше уж, кажется, некуда. Ничего! Он еще за это поплатится! Хотя бы и через сорок дней, а мы своего дождемся. Уж он от нас не уйдет!
   — Если он убежал от вас, нагруженный вашим добром, — сказал Кадфаэль, отсыпая себе на ладонь щепотку порошка, — то к нам в церковь он уж точно прибежал без поклажи. Один ваш жалкий пенни — вот все, что тогда было при нем!
   Затем Кадфаэль обернулся к молодой женщине, стоявшей наготове у изголовья:
   — Найдется у вас немного вина или молока? Что есть, то и сгодится. Разведите в нем этот порошок.
   Марджери была маленькая пухленькая двадцатилетняя девушка, со свеженьким и розовощеким личиком и густой копной неприбранных светлых волос. Она испуганно смотрела на все круглыми глазами. Неудивительно, что она растерялась, очутившись вдруг в чужом доме, где все вверх дном, однако то, что от нее требовалось, она выполнила спокойно и толково и управилась с кувшином и чашкой, не пролив ни капли.
   — У него было достаточно времени, чтобы припрятать награбленное, — упрямо стояла на своем старуха. — Уолтер отсутствовал уже более получаса, прежде чем Сюзанна забеспокоилась и пошла его искать. За это время негодяй перебрался через мост и спрятался там в кустах.
   Припав губами к протянутой чашке, она с готовностью выпила ее содержимое. Как ни велика была ее обида на аббата и монастырь, это не повлияло на ее веру в целительную силу снадобий брата Кадфаэля. В целом свете не нашлось бы, наверное, такого предмета, в отношении которого они с Джулианой могли прийти к согласию, но оба питали друг к другу уважение. Даже у этой жадной и властной старухи, тиранившей всю семью и до смерти запугавшей прислугу, имелись кое-какие добродетели: ее мужество, неукротимый дух и честность невольно вызывали почтение.
   — Он клятвенно заверяет, что и пальцем не дотронулся ни до вашего сына, ни до вашего золота, — сказал Кадфаэль. — Я заранее признаю, что он мог и солгать, но и вы тоже должны согласиться, что могли ошибиться.
   Джулиана ответила на это полнейшим презрением. Поерзав на подушке, она поудобнее пристроила тощую седую косицу, которая раздражала ее, мешая спокойно лежать.
   — Кто же еще мог это сделать, кроме него? Он был тут единственный чужой человек, к тому же затаивший обиду, потому что я вычла из его платы стоимость разбитой вещи…
   — О чем, кстати, он рассказал иначе: какой-то подгулявший парень толкнул его под руку, и по его вине он нечаянно разбил ваш кувшин.
   — Его дело было смотреть лучше! Уж коли ты нанялся в дом, так умей приноравливаться ко всякой компании. Да, кстати, я вспомнила, что, когда его от нас выставляли, он не успел забрать своих игрушек — раскрашенных колечек и шариков. Чужого я не хочу, но и свое, что он стащил, сумею себе воротить. Сюзанна отдаст вам его финтифлюшки, пускай забирает на здоровье! По крайней мере, он не сможет сказать, что между нами взятки гладки, — мы его тоже обворовали.
   Она была так дотошна, так щепетильна, что возвращала жонглеру все, что ему принадлежало, и в то же время без малейших угрызений собиралась отправить его на виселицу!
   — Вы ему и так уж проломили голову, так что можете быть довольны. Еще один такой удар, и, возможно, на вас пало бы обвинение в убийстве. А теперь успокойтесь и послушайте-ка лучше, что я вам скажу! Если вы будете так скандалить, то сами вгоните себя в гроб. Приучите себя к смирению и кротости и не давайте воли своему гневу, иначе с вами случится третий припадок, похуже первых двух, который может оказаться для вас последним.
   В первый раз за весь разговор Джулиана, как видно, серьезно призадумалась. Наверно, она уже и сама себе это говорила, прежде чем услышала предостережение Кадфаэля.
   — Уж какая я есть, такая есть! — сказала она, признавая правоту Кадфаэля.
   — Все хорошо до поры до времени. Предоставьте молодым сходить с ума из-за пустяков. Все это пройдет и забудется. Смотрите, вот тут я оставляю вам пузырек с сердечным отваром. Это лучшее средство для укрепления сердца, какое я знаю. Принимайте его, как я вас раньше учил, да не вставайте сегодня с постели. Завтра я снова зайду вас проведать. А теперь, — закончил брат Кадфаэль, — я пойду взглянуть на мастера Уолтера.
   Золотых дел мастер громко храпел, на голове у него красовалась повязка, и его вытянутое лицо, имевшее обычно подозрительное выражение, во сне расслабилось. Убедившись, что сон для него сейчас лучшее лекарство, Кадфаэль решил его не будить. В задумчивости Кадфаэль спустился вниз и направился на задворки, где была кухня, чтобы найти Сюзанну. У очага трудилась тщедушная девчушка. Подкинув дров в лениво теплящийся огонь, она, поднатужась, повесила на крюк большой котел. Кадфаэль уже как-то видел мельком эту девочку, ему запомнились черные глазищи на пол-лица, смуглое личико и копна спутанных темных волос. Безродная сирота, прижитая какой-нибудь безродной служанкой от хозяина или хозяйского сынка, а то и от заезжего гостя. Девочке пришлось расти в семье скопидомов, и все же она попала еще не в самые плохие руки. По крайней мере ее здесь кормили, одевали в хозяйские обноски, и, кроме требовательной и злой старой барыни, у нее была еще и другая хозяйка — спокойная и мягкая Сюзанна, которая никого не тиранила и не любила браниться.
   Кадфаэль дал Сюзанне отчет о состоянии бабушки, она выслушала все, внимательно глядя ему в лицо, время от времени отвечая понимающим кивком и не задавая никаких вопросов.
   — А ваш батюшка спит. Я не стал его будить. Сон, наверно, самое лучшее для него лекарство.
   — Ночью, когда мы его нашли, я сразу же сходила за его лекарем, — сказала Сюзанна. — Бабушка-то теперь ни о ком, кроме вас, и слышать не хочет, а батюшка больше всех доверяет мэтру Арнальду, что живет здесь неподалеку. Хотя батюшке понадобилось несколько часов, чтобы прийти в себя, доктор Арнальд сказал, что ушиб не опасен. Может статься, сказалось то, что батюшка перед тем довольно много выпил.
   — А он еще не приходил в себя настолько, чтобы рассказать, что с ним случилось? Видел ли он сам человека, который его ударил?
   — Пока ни словечка. Когда он приходит в себя, у него так болит голова, что он ничего не в силах припомнить. Может быть, потом сумеет.
   Ко спасению или на погибель Лиливина… Однако, как там ни обернется дело, а Уолтер Аурифабер при всех своих прочих качествах во всяком случае не лжец. Сейчас от Уолтера невозможно было ничего узнать, зато что-нибудь могли поведать его домочадцы, а Сюзанна была самым серьезным и рассудительным человеком среди жильцов этого дома.
   — Я слыхал, в чем общее мнение обвиняет этого юношу, но ничего не знаю о том, как все произошло. Я знаю, что молодые ребята побуянили, как, впрочем, всегда водится на свадьбах, и тогда разбился кувшин. Я знаю, что ваша бабушка ударила парнишку клюкой и приказала вышвырнуть его за дверь, заплатив ему только пенни. По его словам, он с тем и убрался, зная, что спорить тут бесполезно, и потому не знает, что произошло дальше, но, услышав за собой погоню и поняв, что ловят его, бросился бежать и нашел укрытие у нас в церкви.
   — Ничего странного, что он рассказал все именно так, — рассудительно согласилась Сюзанна.
   — Слова каждого человека могут оказаться правдой или неправдой, — сентенциозно изрек Кадфаэль. — Через сколько времени после его ухода мастер Уолтер отправился в свою мастерскую?
   — Да, пожалуй, около часа спустя. Некоторые гости уже начали расходиться, но ребята побойчее остались, чтобы проводить Марджери до дверей спальни, и человек двенадцать толпились на галерее. Свадебные подарки были выставлены на обозрение, но тут перед концом праздника отец взял их со стола и понес в мастерскую, чтобы спрятать в железный сундук. Наверху тем временем веселье было в полном разгаре, и я, наверно, только спустя полчаса после его ухода забеспокоилась, отчего он не возвращается. Там была золотая цепочка и кольца от отца Марджери, серебряный кошелек и серебряная пектораль с эмалью — чудесные вещицы! Я вышла из холла, через двор прошла в мастерскую и там увидела его на полу. Он лежал ничком около сундука, крышка была откинута, и внутри было почти пусто, исчезло все кроме тяжелых серебряных блюд.
   — Так, значит, музыкант ушел за час до того, как это случилось. Видел ли его кто поблизости от дома, после того как его выгнали?