Страница:
Хоть бы Вы определили, что такое нужно разуметь под именем евро-
пейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фа-
ланстерьен, и красный, и всякий, и все готовы друг друга съесть, и все
носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже
даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает неволь-
но, где наша цивилизация?"
Но отрицание национальной русской культуры именем европейской
цивилизации продолжалось весь XIX век. Именно поэтому в -глазах на-
рода многие представители российской интеллигенции, как и дворяне,
представлялись народу вроде иностранцев, "немцев". Народ продолжал
жить своим укладом, следовал своим традициям, обычаям и идеалам, а
интеллигенция существовала в своем узком, оторванном от жизни и,
можно еще сказать, "сектантском" мирке. Недаром понятия "нигилизм"
и "нигилисты" родились именно в России. Идеи бессмысленного мра-
кобесного разрушения национальных основ развивались в среде интел-
лигенции, жившей под знаменем западной цивилизации.
Публицисты конца XIX века отмечают неустойчивость эпохи, слу-
чайность идейного содержания многих представителей интеллигенции,
объясняемого их оторванностью от России. "... У нас в России... быст-
рый рост жизни создал множество групп, ничего между собой не име-
ющих, не знающих, как определить свою родословную, в смысле своей
преемственности в отношении к народу".
И все же я был бы не прав, если бы утверждал, что русское образо-
ванное общество полностью порвало с ценностями Русской цивилиза-
ции. Это невозможно хотя бы в силу генетической заданности, которую
нельзя поломать даже в течение нескольких поколений нигилизма.
Подспудно многие представители интеллигенции при всем западном
воспитании не ощущали себя внутренне людьми западной культуры
ибо обладали другим психическим стереотипом, довлевшим над ними
на уровне бессознательного. Этот стереотип включал в себя такие ха-
рактеристики, как обостренное восприятие понятий добра и зла, прав-
ды и справедливости, высших целей бытия. Но то, что для коренного
национально мыслящего человека было органично и естественно, выра-
104
жаясь в стройном православном мировоззрении добротолюбия и собор-
ности, у интеллигента, лишенного национального сознания, проявля-
лось максималистски, абстрактно, с жаждой разрушения, не соразмеря-
ясь с действительностью. Да, этого интеллигента тоже интересовало по-
нятие добра и зла, но у него они превращались в абстракции, отталки-
ваясь от которых он на основе западных представлений делил людей
на хороших и плохих, исходя из западного критерия прогрессивности
и реакционности. Правду и справедливость он тоже воспринимал кате-
горически, отталкиваясь от этого же критерия, но без национальной
конкретности. И наконец, лишенный национальной почвы, высшие це-
ли бытия он воспринимал по схеме западноевропейского прогресса, как
почти автоматический переход от старых форм к передовым. По суще-
ству, от всего богатства духовных ценностей Русской цивилизации рус-
ский интеллигент сохранял только нравственный настрой (и то не все-
гда), а в остальном жил идеями западной цивилизации. Это предопре-
деляло его внутреннюю раздвоенность, отсутствие цельности и опреде-
ленности жизненных позиций. Он испытывал постоянную внутреннюю
неудовлетворенность своей жизнью и всем окружающим, ибо нравст-
венный настрой требовал от него других мыслей и поступков. Русский
интеллигент не мог быть духовным вождем своего народа, а мог объе-
динить вокруг себя только себе подобных.
Оторванный от национальных корней, русский интеллигент нередко
воображает себя свободным и сильным, но это только иллюзия. На са-
мом деле он раб своих беспочвенных идей, освободиться от которых не
может из-за отсутствия национальной опоры. В своем выдуманном сво-
еволии он мечется как рыба, выброшенная на берег, обреченная после
ряда судорог погибнуть.
Свобода как возможность жить полноценной национальной жизнью
во всем богатстве ее проявлений превращается для него в свободу в по-
нимании разбойника - как возможность грабить и убивать, творить
любой произвол. Именно такой свободы желали, "бесы", Достоевского,
именно к такой свободе для себя привели Россию большевики. Рабст-
во человека вне национального бытия - худшее из рабств. Его свобо-
да потенциально опасна для всех других. Лучше всего деградацию лич-
ности, избравшей такую свободу, показал Достоевский на материале
русской интеллигенции. Убийство старушки-процентщицы русским
интеллигентом ради великой цели - разве это непрообраз миллио-
нов преступлений в застенках большевистской Чека! Достоевский по-
казывает главное - саморазрушение свободы вне национального бы-
тия. "Упорство в своем самоопределении и самоутверждении отрывает
человека от преданий и от среды и тем самым его обессиливает. В бес-
105
почвенности Достоевский открывает духовную опасность. В одиночест-
ве и обособлении угрожает разрыв с действительностью. "Скиталец"
способен только мечтать, он не может выйти из мира призраков, в ко-
торый его своевольное воображение как-то магически обращает мир
живой. Мечтатель становится "подпольным человеком", начинается
жуткое разложение личности. Одинокая свобода оборачивается одер-
жимостью, мечтатель в плену у своей мечты... Достоевский видит и
изображает этот мистический распад самодовлеющего дерзновения, вы-
рождающегося в дерзость и даже мистическое озорство. Показывает,
как пустая свобода ввергает в рабство - страстям и идеям. И кто те-
перь покушается на чужую свободу, тот и сам погибает" (Г. Флоров-
ский). Достоевский предсказал модель поведения русского интеллиген-
та, лишенного национального сознания, ставшего "подпольным челове-
ком", могущим объединяться с другими людьми только по принципу
подпольности. "Подпольные" люди объединяются друг с другом, чтобы
бороться против русских людей, живущих согласно национальному со-
знанию. "Подпольные" люди ненавидят настоящих людей и готовы на
все, чтобы их уничтожить.
Как вспоминает очевидец событий конца XIX века: "Наша схема бы-
ла: подпольная работа народовольцев, скрывшись под земством, подго-
товить в России социальную революцию и вынудить правительство на
перемену строя. Наступит "свобода", а что за "свобода, в каких формах,
никто не знал".
Да, жажда свободы в российской интеллигенции была велика, но и
не в меньшей степени неопределенна и бесформенна.
А по сути дела - это была свобода от своего народа, свобода от
русских основ, традиций и идеалов.
Жизненные интересы народа, замечал русский историк академик
В.П. Безобразов, не прикасаются к "движению идей", которое проис-
ходит в живущем над их головами, "оторванном от них мире "интелли-
генции"; народ оставался чуждым этому миру, узнавая только изредка
из газет "о злобах дня" в этом мире. Своих злоб и язв у них (как мы
увидим) немало, но они совсем другого рода. Иначе было, например, в
Германии, где реальный рабочий вопрос, действительные условия быта
рабочих масс служат жизненной почвой для социально-демократичес-
кой агитации. Безобразов замечает, как чуждость народа интеллиген-
ции после убийства 1 марта 1881 года Царя Александра II переросла в
настоящую враждебность, С тех пор народ, отмечал Безобразов, даже
неграмотный, стал обращать на "нигилистов" серьезное внимание, ко-
торого прежде их не удостаивал. После этого убийства крестьяне в де-
ревнях стали озираться по сторонам, подозревая каждого неизвестного
106
приезжего, чтобы как-нибудь не пропустить "злодеев". "Но все-таки вся
эта мрачная сфера революционной агитации и политических преступ-
лений остается для нашего народа совсем посторонним, как бы чуже-
земным миром; из него происходят как бы только насильственные
вторжения в народную жизнь и посягательства на ее святыню, совер-
шенно непонятные народу иначе, как какие-то иноземные набеги".
"Длительным будничным трудом, - писал Бунин, - мы (интеллиген-
ция. - О.П.) брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А
вот отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский,
наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то
ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть
чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне,
карету!
...Какая это старая русская болезнь (интеллигентов. - О.П.), это
томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет
какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит
только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!"
Жажда все совершить одним махом, критикантский зуд, жажда раз-
рушить все - "до основанья, а затем..." определяли многие черты обра-
зованного общества.
С болью в сердце пишет Бунин об оторванности значительной час-
ти интеллигенции от народа, об их безразличии к народным нуждам.
Ибо им "в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если
только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и
которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не
замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-
экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
- Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может, и
видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "на-
род", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим" происхо-
дила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть
правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но
правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы
прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем
кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".
Многие сложные явления раскрашивались интеллигенцией в две кра-
ски: либо красное, либо черное; либо прогрессивное, либо реакционное -
и рассматривались не по существу, а только по окраске. Самое замеча-
тельное, полезное и нужное деловое предложение человека, принадлежа-
107
щего к "реакционерам", чаще всего огульно отметалось. Большая часть
интеллигенции считала всякое практическое дело второстепенным по
сравнению с вопросами социальной и даже революционной борьбы.
Жизнь требовала решения многих практических дел, но образованное
общество вместо участия в них чаще всего поднимало вопросы, далекие
от жизни. Активное участие в практической работе по развитию государ-
ственных и хозяйственных основ вместе с правительством считалось
чуть ли не ренегатством и осуждалось общественным мнением интелли-
генции. <Земледелием, торговлей, промышленностью никто не интересо-
вался и никто здесь не понимал ничего. Это считалось областью исклю-
чительно деловых людей, людей "брюха", которые поэтому и делали бук-
вально что хотели, не контролируемые никем>.*1 Возникает пропасть
между деловыми, практическими людьми и большей частью интеллиген-
ции, витающей в облаках и осуждающей русские порядки,
Характерной чертой российской интеллигенции, как справедливо
отмечал князь С.Е. Трубецкой, являлась ее чрезвычайно развитая и
щекотливая спесь. Эта спесь проявлялась как по отношению высшего
дворянства и аристократии, так и по отношению к простому народу.
"Встречаясь с аристократом, типичный интеллигент прежде всего обда-
вал его своей интеллигентской спесью". Это, конечно, раздражало ари-
стократию, видевшую в этом болезненную реакцию на внутреннюю
слабость и неуверенность интеллигенции - своего рода комплекс не-
полноценности. По отношению к народу интеллигентская спесь прояв-
лялась в высокомерии и покровительственном подходе как к темной и
некультурной массе. На самом же деле духовно и эстетически корен-
ное русское крестьянство в массе своей было развито гораздо больше,
чем интеллигенция.
Оторванность интеллигенции от народа, а точнее, от России нацио-
нальной ощущалась во многом, и это особенно проявилось в период ре-
волюции, хотя совершенно неверно считать, что в образованном обще-
стве не было искреннего движения в сторону крестьянства, рабочих,
Мы знаем многочисленные случаи беззаветного служения и жертвен-
ности. Но тем не менее разность культурных установок и "языков", раз-
ность образов и представлений, которыми жили образованное общест-
во и национальная Россия, препятствовала их плодотворному диалогу.
И немало представителей образованного общества это чувствовали и
понимали, горько ощущая свою неспособность к такому диалогу,
"Со своей верой при своем языке, - писал видный русский этно-
граф граф С.В. Максимов, - мы храним еще в себе тот дух и в том
------------
*1 Шарапов С.Ф. Указ. соч.С. 33.
------------
108
широком и отвлеченном смысле, разрушение которого дается туго и в
исключение только счастливым, и лишь по частям и в частностях.
Самые частности настолько сложны, что сами по себе составляют
целую науку, в которой приходится разбираться с усиленным внима-
нием и все-таки не видеть изучению конца и пределов. Познание жи-
вого сокровенного духа народа во всей его цельности все еще не под-
дается, и мы продолжаем бродить вокруг да около. В быстро мелька-
ющих тенях силимся уяснить живые образцы и за таковые принима-
ем зачастую туманные обманчивые призраки и вместо ликов пишем
силуэты".
К концу XIX века в глазах многих представителей российской ин-
теллигенции деревня представляется в безнадежно черном цвете, как
царство темноты, невежества, отсталости, а крестьяне -как какие-то
непонятные существа. Даже для самых талантливых литераторов рос-
сийский мужик - что-то странное и незнакомое. Так, Андрей Белый в
очерке "Арбат" пишет: <"Капиталист", "пролетарий" в России проекция
мужика; а мужик есть явление очень странное даже: лаборатория, пре-
творяющая ароматы навоза в цветы; под Горшковым, Барановым (Бе-
лый приводит фамилии арбатских лавочников. - О.П.), Мамонтовым,
Есениным, Клюевым, Казиным - русский мужик; откровенно воняет и
тем и другим: и навозом, и розою - в одновременном "хаосе"; му-
жик - существо непонятное; он какое-то мистическое существо, веге-
тариански ядущее, цвет творящее из лепестков только кучи навоза, что-
бы от него из Горшковских горшков выпирать: гиацинтами! Из целин
матерщины... бьет струйная эвритмия словес: утонченнейшим ароматом
есенинской строчки...> Какое надменное высокомерие к крестьянству
сквозит в словах А. Белого, представляющего себя выше мужицкой
культуры, а на самом деле просто трагически оторванного от родных
корней, а вернее, связанного с ними множеством опосредованных отно-
шений с каждым новым звеном, притупляющим остроту и жизненность
его творчества.
В глубине души многие интеллигенты, считавшие себя защитниками
народа, не верили в него, полагая его отсталым, невежественным и не-
способным самостоятельно решать важные вопросы. В 1904 году, когда
антирусские партии вырабатывали в Париже общую программу дейст-
вий, один из руководителей антирусского движения П. Милюков так
объяснял своим соратникам по антирусской борьбе свое нежелание пре-
доставить русским людям всеобщее избирательное право: "Держу пари,
что вы как социалисты за моей аргументацией подозреваете тайное же-
лание устранить рабочий плебс в пользу капиталовладельцев. Поверьте
мне, что дело совсем обстоит иначе. Если я чего боюсь, так только того,
109
как бы мужики не затопили в русском парламенте цвет интеллигенции
своими выборными - земскими начальниками да попами".*1
Характерным примером непонимания интеллигенцией крестьянской
культуры может служить изображение деревни в рассказе А. Чехова
"Мужики". Здесь крестьяне наделены самыми отрицательными черта-
ми, какие можно найти в человеческой природе. Крестьянские труже-
ники представлены в рассказе безнадежно грубыми, тупыми, нечестны-
ми, грязными, нетрезвыми, безнравственными, живущими несогласно,
постоянно ссорящимися, подозревающими друг друга. Рассказ вызвал
восторг марксистов и интеллигентов либерального толка и резкий про-
тест патриотически настроенных деятелей русской культуры. Крайняя
тенденциозность, односторонность и ошибочность оценок образа рус-
ского крестьянства отмечалась еще в момент выхода этого рассказа; тем
не менее написанный талантливым писателем, он стал своего рода хре-
стоматийной иллюстрацией крестьянина и всегда приводится в пример
людьми, враждебными русской культуре, когда заходит речь о россий-
ской дореволюционной деревне. Подобный показ крестьянской жизни
вызывал у многих желание идти и учить крестьянина, как ему жить.
"Прочитайте "Мужиков" А. Чехова, - писал критик Фингал, -и вы в
миллионный раз убедитесь, что в деревню идти надо, но не за тем, что-
бы учиться, а чтобы учить..." Прошло немного времени, и эти самона-
деянные критики, закосневшие в своем непонимании крестьянской
жизни, пошли приказом и свинцом учить крестьян жить.
Рассказы, подобные чеховским "Мужикам", вызывали резкий про-
тест в русском обществе. Лев Толстой оценивал рассказ Чехова "Му-
жики" как "грех перед народом. Он (Чехов) не знает народа". "Из 120
млн. русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы рус-
ские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали
бы существовать". Да, это был грех перед народом, но и величайшая
трагедия значительной части российской интеллигенции.
Не надо, однако, думать, что нигилизм, леворадикальный террор
(тогда еще только моральный) заразил всю русскую интеллигенцию.
Конечно, нет. Многие как могли противостояли ему. Пушкин, Гоголь,
Толстой, Достоевский, тысячи других истинно русских людей открещи-
вались от этой духовной чумы. Тогда их объявляли "противниками
прогресса". Удивительно актуально читаются сегодня слова Ф.М. До-
стоевского: "Не против прогресса мы, Боже сохрани, но дело в том, что
в прогресс-то идут стертые пятиалтынные люди, люди без предания, с
ненавистью, а ненависть есть явление ненормальное".
------------
*1 Чернов В.М. Перед бурей.М., 1993.С. 205.
------------
110
Прослеживая пути национальной русской мысли, невозможно прой-
ти мимо такого противоречивого явления второй половины XIX - на-
чала XX века, как религиозно-философские искания русской интелли-
генции. В этих исканиях отразились ее самые лучшие и самые худшие
стороны, желание общественного блага и разрушение общественных ус-
тоев, сила мысли и национальная обреченность.
Давая оценку русской религиозной философии конца XIX - нача-
ла XX века, с горечью следует отметить, что русскими в ней были толь-
ко выбор главных тем и обостренное внимание к проблемам добра и
зла, нравственным аспектам веры, сама же трактовка многих вопросов
отходила от традиций Русской Православной Церкви и носила, скорее,
западный характер, а у некоторых философов, например у В. Соловье-
ва, смыкалась с католическим богословием.
Нет никаких сомнений в искренности религиозных исканий, уси-
ленной мощью ума и глубокой эрудицией, таких философов, как
В. Соловьев, С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Флоренский и целого ряда
других; но воспитанные и получившие образование в среде, лишенной
русского национального сознания, эти люди были духовно обречены.
Обреченность их состояла в том, что они не чувствовали органической
связи с Православной Церковью, подходили к ней преимущественно
критически и даже пытались научить ее религиозному знанию. По су-
ти дела, они ее не принимали, так как связывали с российской отста-
лостью и реакционностью, и пытались создать своего рода новую ве-
ру для образования слоев. Вся глубина национальной святоотеческой
традиции была отрезана от них их собственной гордыней. Религиоз-
ные идеи, которые создавались ими, скорее, были представлениями
этих философов на то, какой должна быть христианская вера, чем от-
ражением святоотеческой православной традиции, переданной нам в
наследие от предков.
Русская религиозная философия этого времени отражала духовный
распад русской интеллигенции. Русская интеллигенция не смогла вы-
полнить свой долг перед Отечеством, а этот долг интеллигенции в лю-
бом государстве состоит в сохранении, творческом развитии и совер-
шенствовании национальных основ, традиций и идеалов. В России про-
изошло чудовищное. Значительная часть образованного общества была
сторонниками не сохранения и развития, а разрушения национальных
основ, рассматривая их как реакционные и отсталые. Русская Право-
славная Церковь была главной мишенью разрушителей. Она не подхо-
дила им из-за своей "реакционности". В этой "духовной" обстановке и
начинают возникать религиозные учения, которые в древности назвали
бы еретическими, целью которых было создать веру, подходящую для
111
интеллигентов, лишенных национального сознания, или хотя бы при-
способить Православие к нуждам этих интеллигентов.
Совершенным примером национальной глухоты и отсутствия наци-
онального сознания был философ В. Соловьев. Этот философ, несмот-
ря на огромную эрудицию и мощный ум, никогда не понимал идей
Святой Руси, сводя их к какой-то абстрактной религиозности и мисти-
цизму, рабскому самоотречению и покорности. Главная причина такой
глухоты - тенденциозная католическая, западная заданность, обесце-
нивавшая его глубоко оригинальный ум. Преклонение национальных
русских философов Киреевского, Хомякова, Аксакова перед Святой
Русью рассматривается Соловьевым как "преклонение перед татарско-
византийской сущностью". В самом этом термине видно его непонима-
ние особенностей духовной культуры и истории России, сведение их к
каким-то мифическим привностным влияниям. Совершенно поверхно-
стна и убога его критика работ Данилевского. Она недостойна его фи-
лософского ума и только свидетельствует, на какую обочину может
быть выкинут мыслитель, лишенный национального сознания и живу-
щий эрзац-духовностью, занесенной с Запада.
Идеи христианского универсализма и вселенской правды в интер-
претации Соловьева - это подчинение Православия католицизму.
Отсутствие национального сознания толкало Соловьева на утопичес-
кий проект соединения Православия и католичества в "свободную тео-
кратию", в рамках которой Русский народ (который, по Соловьеву, ли-
шен особых талантов) должен пойти на самоотречение и признать па-
пу главой Вселенской Церкви. Место Русского народа в этой "теокра-
тии" - служить другим народам и всему человечеству (чем не идея ми-
рового коммунизма!).
Хотя в философии Соловьева есть ряд моментов, которые совершен-
но очевидно связаны с идеями Русской цивилизации. Это прежде все-
го его этическое учение.
Задача человека, считает Соловьев, - в развитии добра, которое из-
начально присуще ему, в преодолении всех проявлений зла и несовер-
шенства, являющихся следствием грехопадения и связанных с непро-
ницаемой вещественностью. Путь к этому идет через жертву ради люб-
ви к Богу и цельному миру. Существуют три абсолютные ценности -
благо, истина и красота, которые суть просто различные формы любви,
если под этим словом понимать "всякое внутреннее единство, всякое
изнутри идущее соединение многих". Эти абсолютные ценности соот-
ветствуют трем ипостасям Святой Троицы, которые есть высший иде-
ал, достигнутый на основе совершенной любви, - Бог есть любовь. Не-
даром св. Сергий Радонежский, пишет Соловьев, посвятил Святой Тро-
ице церковь в своем монастыре, чтобы созерцающие истину Божествен-
ного триединства монахи имели возможность сделать все, что было в
их силах, для воплощения этой истины в жизнь. Совершенное добро, к
которому мы должны стремиться, есть добро не для отдельной лично-
сти, а для всего человечества.
Тем не менее В. Соловьев во многом был далек от Православия. "Ис-
поведуемая мною религия Св. Духа, - писал он, - шире и вместе с тем
содержательнее всех отдельных религий..." Такое "религиотворчество"
было свойственно не только В. Соловьеву, оно проявлялось и у многих
российских интеллигентов, лишенных национального сознания. Собрать
из всех религий все лучшее, отказаться от всего "плохого" в Правосла-
вии весьма характерно для отношения интеллигенции к религии.
Беспочвенность рождала дикие религиозные сочетания, религия
приобретала эстетский характер, причем из нее бралось только то, что
нравилось эстету и добавлялось тоже по вкусу. "Мы зачарованы, - пи-
сал Н. Бердяев в 1907 году, - не только Голгофой, но и Олимпом, зо-
вет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на Кресте,
но и бог Пан, бог стихии земной, бог сладострастной жизни, и древняя
богиня Афродита, богиня пластичной красоты и земной любви... И мы
благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божест-
венно прекрасным телом Венеры".
Превосходную, хорошо аргументированную критику многих русских
религиозных философов дал отец Георгий Флоровский в своей работе
"Пути русского богословия". Он совершенно справедливо отмечал, что
многим из этих философов присуще отсутствие понимания смысла ис-
тории и церковной жизни. Он выявляет целый ряд моментов в их тру-
дах, которые прямо противоречат Православию, и в частности учение
о Боге как всеединстве, учение о перевоплощении, а также софиология
П. Флоренского и С. Булгакова.
Вера в трудах этих философов приобретала абстрактный характер,
создавались сложные умозрительные построения, наполненные проти-
воречиями. Христианские идеи приобретали абстрактно универсаль-
ный характер, терялась качественная ткань Русского Православия, на-
меренно стирались его самобытные национальные черты. Говоря об
универсальности христианских ценностей, забывали о разных путях их
воплощения у разных народов, особый путь Русского Православия поч-
ти не рассматривался, а если и рассматривался, то только с точки зре-
пейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фа-
ланстерьен, и красный, и всякий, и все готовы друг друга съесть, и все
носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже
даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает неволь-
но, где наша цивилизация?"
Но отрицание национальной русской культуры именем европейской
цивилизации продолжалось весь XIX век. Именно поэтому в -глазах на-
рода многие представители российской интеллигенции, как и дворяне,
представлялись народу вроде иностранцев, "немцев". Народ продолжал
жить своим укладом, следовал своим традициям, обычаям и идеалам, а
интеллигенция существовала в своем узком, оторванном от жизни и,
можно еще сказать, "сектантском" мирке. Недаром понятия "нигилизм"
и "нигилисты" родились именно в России. Идеи бессмысленного мра-
кобесного разрушения национальных основ развивались в среде интел-
лигенции, жившей под знаменем западной цивилизации.
Публицисты конца XIX века отмечают неустойчивость эпохи, слу-
чайность идейного содержания многих представителей интеллигенции,
объясняемого их оторванностью от России. "... У нас в России... быст-
рый рост жизни создал множество групп, ничего между собой не име-
ющих, не знающих, как определить свою родословную, в смысле своей
преемственности в отношении к народу".
И все же я был бы не прав, если бы утверждал, что русское образо-
ванное общество полностью порвало с ценностями Русской цивилиза-
ции. Это невозможно хотя бы в силу генетической заданности, которую
нельзя поломать даже в течение нескольких поколений нигилизма.
Подспудно многие представители интеллигенции при всем западном
воспитании не ощущали себя внутренне людьми западной культуры
ибо обладали другим психическим стереотипом, довлевшим над ними
на уровне бессознательного. Этот стереотип включал в себя такие ха-
рактеристики, как обостренное восприятие понятий добра и зла, прав-
ды и справедливости, высших целей бытия. Но то, что для коренного
национально мыслящего человека было органично и естественно, выра-
104
жаясь в стройном православном мировоззрении добротолюбия и собор-
ности, у интеллигента, лишенного национального сознания, проявля-
лось максималистски, абстрактно, с жаждой разрушения, не соразмеря-
ясь с действительностью. Да, этого интеллигента тоже интересовало по-
нятие добра и зла, но у него они превращались в абстракции, отталки-
ваясь от которых он на основе западных представлений делил людей
на хороших и плохих, исходя из западного критерия прогрессивности
и реакционности. Правду и справедливость он тоже воспринимал кате-
горически, отталкиваясь от этого же критерия, но без национальной
конкретности. И наконец, лишенный национальной почвы, высшие це-
ли бытия он воспринимал по схеме западноевропейского прогресса, как
почти автоматический переход от старых форм к передовым. По суще-
ству, от всего богатства духовных ценностей Русской цивилизации рус-
ский интеллигент сохранял только нравственный настрой (и то не все-
гда), а в остальном жил идеями западной цивилизации. Это предопре-
деляло его внутреннюю раздвоенность, отсутствие цельности и опреде-
ленности жизненных позиций. Он испытывал постоянную внутреннюю
неудовлетворенность своей жизнью и всем окружающим, ибо нравст-
венный настрой требовал от него других мыслей и поступков. Русский
интеллигент не мог быть духовным вождем своего народа, а мог объе-
динить вокруг себя только себе подобных.
Оторванный от национальных корней, русский интеллигент нередко
воображает себя свободным и сильным, но это только иллюзия. На са-
мом деле он раб своих беспочвенных идей, освободиться от которых не
может из-за отсутствия национальной опоры. В своем выдуманном сво-
еволии он мечется как рыба, выброшенная на берег, обреченная после
ряда судорог погибнуть.
Свобода как возможность жить полноценной национальной жизнью
во всем богатстве ее проявлений превращается для него в свободу в по-
нимании разбойника - как возможность грабить и убивать, творить
любой произвол. Именно такой свободы желали, "бесы", Достоевского,
именно к такой свободе для себя привели Россию большевики. Рабст-
во человека вне национального бытия - худшее из рабств. Его свобо-
да потенциально опасна для всех других. Лучше всего деградацию лич-
ности, избравшей такую свободу, показал Достоевский на материале
русской интеллигенции. Убийство старушки-процентщицы русским
интеллигентом ради великой цели - разве это непрообраз миллио-
нов преступлений в застенках большевистской Чека! Достоевский по-
казывает главное - саморазрушение свободы вне национального бы-
тия. "Упорство в своем самоопределении и самоутверждении отрывает
человека от преданий и от среды и тем самым его обессиливает. В бес-
105
почвенности Достоевский открывает духовную опасность. В одиночест-
ве и обособлении угрожает разрыв с действительностью. "Скиталец"
способен только мечтать, он не может выйти из мира призраков, в ко-
торый его своевольное воображение как-то магически обращает мир
живой. Мечтатель становится "подпольным человеком", начинается
жуткое разложение личности. Одинокая свобода оборачивается одер-
жимостью, мечтатель в плену у своей мечты... Достоевский видит и
изображает этот мистический распад самодовлеющего дерзновения, вы-
рождающегося в дерзость и даже мистическое озорство. Показывает,
как пустая свобода ввергает в рабство - страстям и идеям. И кто те-
перь покушается на чужую свободу, тот и сам погибает" (Г. Флоров-
ский). Достоевский предсказал модель поведения русского интеллиген-
та, лишенного национального сознания, ставшего "подпольным челове-
ком", могущим объединяться с другими людьми только по принципу
подпольности. "Подпольные" люди объединяются друг с другом, чтобы
бороться против русских людей, живущих согласно национальному со-
знанию. "Подпольные" люди ненавидят настоящих людей и готовы на
все, чтобы их уничтожить.
Как вспоминает очевидец событий конца XIX века: "Наша схема бы-
ла: подпольная работа народовольцев, скрывшись под земством, подго-
товить в России социальную революцию и вынудить правительство на
перемену строя. Наступит "свобода", а что за "свобода, в каких формах,
никто не знал".
Да, жажда свободы в российской интеллигенции была велика, но и
не в меньшей степени неопределенна и бесформенна.
А по сути дела - это была свобода от своего народа, свобода от
русских основ, традиций и идеалов.
Жизненные интересы народа, замечал русский историк академик
В.П. Безобразов, не прикасаются к "движению идей", которое проис-
ходит в живущем над их головами, "оторванном от них мире "интелли-
генции"; народ оставался чуждым этому миру, узнавая только изредка
из газет "о злобах дня" в этом мире. Своих злоб и язв у них (как мы
увидим) немало, но они совсем другого рода. Иначе было, например, в
Германии, где реальный рабочий вопрос, действительные условия быта
рабочих масс служат жизненной почвой для социально-демократичес-
кой агитации. Безобразов замечает, как чуждость народа интеллиген-
ции после убийства 1 марта 1881 года Царя Александра II переросла в
настоящую враждебность, С тех пор народ, отмечал Безобразов, даже
неграмотный, стал обращать на "нигилистов" серьезное внимание, ко-
торого прежде их не удостаивал. После этого убийства крестьяне в де-
ревнях стали озираться по сторонам, подозревая каждого неизвестного
106
приезжего, чтобы как-нибудь не пропустить "злодеев". "Но все-таки вся
эта мрачная сфера революционной агитации и политических преступ-
лений остается для нашего народа совсем посторонним, как бы чуже-
земным миром; из него происходят как бы только насильственные
вторжения в народную жизнь и посягательства на ее святыню, совер-
шенно непонятные народу иначе, как какие-то иноземные набеги".
"Длительным будничным трудом, - писал Бунин, - мы (интеллиген-
ция. - О.П.) брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А
вот отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский,
наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то
ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть
чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне,
карету!
...Какая это старая русская болезнь (интеллигентов. - О.П.), это
томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет
какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит
только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!"
Жажда все совершить одним махом, критикантский зуд, жажда раз-
рушить все - "до основанья, а затем..." определяли многие черты обра-
зованного общества.
С болью в сердце пишет Бунин об оторванности значительной час-
ти интеллигенции от народа, об их безразличии к народным нуждам.
Ибо им "в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если
только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и
которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не
замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-
экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
- Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может, и
видел, да не обратил внимания.
А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "на-
род", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим" происхо-
дила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть
правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но
правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы
прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем
кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".
Многие сложные явления раскрашивались интеллигенцией в две кра-
ски: либо красное, либо черное; либо прогрессивное, либо реакционное -
и рассматривались не по существу, а только по окраске. Самое замеча-
тельное, полезное и нужное деловое предложение человека, принадлежа-
107
щего к "реакционерам", чаще всего огульно отметалось. Большая часть
интеллигенции считала всякое практическое дело второстепенным по
сравнению с вопросами социальной и даже революционной борьбы.
Жизнь требовала решения многих практических дел, но образованное
общество вместо участия в них чаще всего поднимало вопросы, далекие
от жизни. Активное участие в практической работе по развитию государ-
ственных и хозяйственных основ вместе с правительством считалось
чуть ли не ренегатством и осуждалось общественным мнением интелли-
генции. <Земледелием, торговлей, промышленностью никто не интересо-
вался и никто здесь не понимал ничего. Это считалось областью исклю-
чительно деловых людей, людей "брюха", которые поэтому и делали бук-
вально что хотели, не контролируемые никем>.*1 Возникает пропасть
между деловыми, практическими людьми и большей частью интеллиген-
ции, витающей в облаках и осуждающей русские порядки,
Характерной чертой российской интеллигенции, как справедливо
отмечал князь С.Е. Трубецкой, являлась ее чрезвычайно развитая и
щекотливая спесь. Эта спесь проявлялась как по отношению высшего
дворянства и аристократии, так и по отношению к простому народу.
"Встречаясь с аристократом, типичный интеллигент прежде всего обда-
вал его своей интеллигентской спесью". Это, конечно, раздражало ари-
стократию, видевшую в этом болезненную реакцию на внутреннюю
слабость и неуверенность интеллигенции - своего рода комплекс не-
полноценности. По отношению к народу интеллигентская спесь прояв-
лялась в высокомерии и покровительственном подходе как к темной и
некультурной массе. На самом же деле духовно и эстетически корен-
ное русское крестьянство в массе своей было развито гораздо больше,
чем интеллигенция.
Оторванность интеллигенции от народа, а точнее, от России нацио-
нальной ощущалась во многом, и это особенно проявилось в период ре-
волюции, хотя совершенно неверно считать, что в образованном обще-
стве не было искреннего движения в сторону крестьянства, рабочих,
Мы знаем многочисленные случаи беззаветного служения и жертвен-
ности. Но тем не менее разность культурных установок и "языков", раз-
ность образов и представлений, которыми жили образованное общест-
во и национальная Россия, препятствовала их плодотворному диалогу.
И немало представителей образованного общества это чувствовали и
понимали, горько ощущая свою неспособность к такому диалогу,
"Со своей верой при своем языке, - писал видный русский этно-
граф граф С.В. Максимов, - мы храним еще в себе тот дух и в том
------------
*1 Шарапов С.Ф. Указ. соч.С. 33.
------------
108
широком и отвлеченном смысле, разрушение которого дается туго и в
исключение только счастливым, и лишь по частям и в частностях.
Самые частности настолько сложны, что сами по себе составляют
целую науку, в которой приходится разбираться с усиленным внима-
нием и все-таки не видеть изучению конца и пределов. Познание жи-
вого сокровенного духа народа во всей его цельности все еще не под-
дается, и мы продолжаем бродить вокруг да около. В быстро мелька-
ющих тенях силимся уяснить живые образцы и за таковые принима-
ем зачастую туманные обманчивые призраки и вместо ликов пишем
силуэты".
К концу XIX века в глазах многих представителей российской ин-
теллигенции деревня представляется в безнадежно черном цвете, как
царство темноты, невежества, отсталости, а крестьяне -как какие-то
непонятные существа. Даже для самых талантливых литераторов рос-
сийский мужик - что-то странное и незнакомое. Так, Андрей Белый в
очерке "Арбат" пишет: <"Капиталист", "пролетарий" в России проекция
мужика; а мужик есть явление очень странное даже: лаборатория, пре-
творяющая ароматы навоза в цветы; под Горшковым, Барановым (Бе-
лый приводит фамилии арбатских лавочников. - О.П.), Мамонтовым,
Есениным, Клюевым, Казиным - русский мужик; откровенно воняет и
тем и другим: и навозом, и розою - в одновременном "хаосе"; му-
жик - существо непонятное; он какое-то мистическое существо, веге-
тариански ядущее, цвет творящее из лепестков только кучи навоза, что-
бы от него из Горшковских горшков выпирать: гиацинтами! Из целин
матерщины... бьет струйная эвритмия словес: утонченнейшим ароматом
есенинской строчки...> Какое надменное высокомерие к крестьянству
сквозит в словах А. Белого, представляющего себя выше мужицкой
культуры, а на самом деле просто трагически оторванного от родных
корней, а вернее, связанного с ними множеством опосредованных отно-
шений с каждым новым звеном, притупляющим остроту и жизненность
его творчества.
В глубине души многие интеллигенты, считавшие себя защитниками
народа, не верили в него, полагая его отсталым, невежественным и не-
способным самостоятельно решать важные вопросы. В 1904 году, когда
антирусские партии вырабатывали в Париже общую программу дейст-
вий, один из руководителей антирусского движения П. Милюков так
объяснял своим соратникам по антирусской борьбе свое нежелание пре-
доставить русским людям всеобщее избирательное право: "Держу пари,
что вы как социалисты за моей аргументацией подозреваете тайное же-
лание устранить рабочий плебс в пользу капиталовладельцев. Поверьте
мне, что дело совсем обстоит иначе. Если я чего боюсь, так только того,
109
как бы мужики не затопили в русском парламенте цвет интеллигенции
своими выборными - земскими начальниками да попами".*1
Характерным примером непонимания интеллигенцией крестьянской
культуры может служить изображение деревни в рассказе А. Чехова
"Мужики". Здесь крестьяне наделены самыми отрицательными черта-
ми, какие можно найти в человеческой природе. Крестьянские труже-
ники представлены в рассказе безнадежно грубыми, тупыми, нечестны-
ми, грязными, нетрезвыми, безнравственными, живущими несогласно,
постоянно ссорящимися, подозревающими друг друга. Рассказ вызвал
восторг марксистов и интеллигентов либерального толка и резкий про-
тест патриотически настроенных деятелей русской культуры. Крайняя
тенденциозность, односторонность и ошибочность оценок образа рус-
ского крестьянства отмечалась еще в момент выхода этого рассказа; тем
не менее написанный талантливым писателем, он стал своего рода хре-
стоматийной иллюстрацией крестьянина и всегда приводится в пример
людьми, враждебными русской культуре, когда заходит речь о россий-
ской дореволюционной деревне. Подобный показ крестьянской жизни
вызывал у многих желание идти и учить крестьянина, как ему жить.
"Прочитайте "Мужиков" А. Чехова, - писал критик Фингал, -и вы в
миллионный раз убедитесь, что в деревню идти надо, но не за тем, что-
бы учиться, а чтобы учить..." Прошло немного времени, и эти самона-
деянные критики, закосневшие в своем непонимании крестьянской
жизни, пошли приказом и свинцом учить крестьян жить.
Рассказы, подобные чеховским "Мужикам", вызывали резкий про-
тест в русском обществе. Лев Толстой оценивал рассказ Чехова "Му-
жики" как "грех перед народом. Он (Чехов) не знает народа". "Из 120
млн. русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы рус-
ские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали
бы существовать". Да, это был грех перед народом, но и величайшая
трагедия значительной части российской интеллигенции.
Не надо, однако, думать, что нигилизм, леворадикальный террор
(тогда еще только моральный) заразил всю русскую интеллигенцию.
Конечно, нет. Многие как могли противостояли ему. Пушкин, Гоголь,
Толстой, Достоевский, тысячи других истинно русских людей открещи-
вались от этой духовной чумы. Тогда их объявляли "противниками
прогресса". Удивительно актуально читаются сегодня слова Ф.М. До-
стоевского: "Не против прогресса мы, Боже сохрани, но дело в том, что
в прогресс-то идут стертые пятиалтынные люди, люди без предания, с
ненавистью, а ненависть есть явление ненормальное".
------------
*1 Чернов В.М. Перед бурей.М., 1993.С. 205.
------------
110
Прослеживая пути национальной русской мысли, невозможно прой-
ти мимо такого противоречивого явления второй половины XIX - на-
чала XX века, как религиозно-философские искания русской интелли-
генции. В этих исканиях отразились ее самые лучшие и самые худшие
стороны, желание общественного блага и разрушение общественных ус-
тоев, сила мысли и национальная обреченность.
Давая оценку русской религиозной философии конца XIX - нача-
ла XX века, с горечью следует отметить, что русскими в ней были толь-
ко выбор главных тем и обостренное внимание к проблемам добра и
зла, нравственным аспектам веры, сама же трактовка многих вопросов
отходила от традиций Русской Православной Церкви и носила, скорее,
западный характер, а у некоторых философов, например у В. Соловье-
ва, смыкалась с католическим богословием.
Нет никаких сомнений в искренности религиозных исканий, уси-
ленной мощью ума и глубокой эрудицией, таких философов, как
В. Соловьев, С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Флоренский и целого ряда
других; но воспитанные и получившие образование в среде, лишенной
русского национального сознания, эти люди были духовно обречены.
Обреченность их состояла в том, что они не чувствовали органической
связи с Православной Церковью, подходили к ней преимущественно
критически и даже пытались научить ее религиозному знанию. По су-
ти дела, они ее не принимали, так как связывали с российской отста-
лостью и реакционностью, и пытались создать своего рода новую ве-
ру для образования слоев. Вся глубина национальной святоотеческой
традиции была отрезана от них их собственной гордыней. Религиоз-
ные идеи, которые создавались ими, скорее, были представлениями
этих философов на то, какой должна быть христианская вера, чем от-
ражением святоотеческой православной традиции, переданной нам в
наследие от предков.
Русская религиозная философия этого времени отражала духовный
распад русской интеллигенции. Русская интеллигенция не смогла вы-
полнить свой долг перед Отечеством, а этот долг интеллигенции в лю-
бом государстве состоит в сохранении, творческом развитии и совер-
шенствовании национальных основ, традиций и идеалов. В России про-
изошло чудовищное. Значительная часть образованного общества была
сторонниками не сохранения и развития, а разрушения национальных
основ, рассматривая их как реакционные и отсталые. Русская Право-
славная Церковь была главной мишенью разрушителей. Она не подхо-
дила им из-за своей "реакционности". В этой "духовной" обстановке и
начинают возникать религиозные учения, которые в древности назвали
бы еретическими, целью которых было создать веру, подходящую для
111
интеллигентов, лишенных национального сознания, или хотя бы при-
способить Православие к нуждам этих интеллигентов.
Совершенным примером национальной глухоты и отсутствия наци-
онального сознания был философ В. Соловьев. Этот философ, несмот-
ря на огромную эрудицию и мощный ум, никогда не понимал идей
Святой Руси, сводя их к какой-то абстрактной религиозности и мисти-
цизму, рабскому самоотречению и покорности. Главная причина такой
глухоты - тенденциозная католическая, западная заданность, обесце-
нивавшая его глубоко оригинальный ум. Преклонение национальных
русских философов Киреевского, Хомякова, Аксакова перед Святой
Русью рассматривается Соловьевым как "преклонение перед татарско-
византийской сущностью". В самом этом термине видно его непонима-
ние особенностей духовной культуры и истории России, сведение их к
каким-то мифическим привностным влияниям. Совершенно поверхно-
стна и убога его критика работ Данилевского. Она недостойна его фи-
лософского ума и только свидетельствует, на какую обочину может
быть выкинут мыслитель, лишенный национального сознания и живу-
щий эрзац-духовностью, занесенной с Запада.
Идеи христианского универсализма и вселенской правды в интер-
претации Соловьева - это подчинение Православия католицизму.
Отсутствие национального сознания толкало Соловьева на утопичес-
кий проект соединения Православия и католичества в "свободную тео-
кратию", в рамках которой Русский народ (который, по Соловьеву, ли-
шен особых талантов) должен пойти на самоотречение и признать па-
пу главой Вселенской Церкви. Место Русского народа в этой "теокра-
тии" - служить другим народам и всему человечеству (чем не идея ми-
рового коммунизма!).
Хотя в философии Соловьева есть ряд моментов, которые совершен-
но очевидно связаны с идеями Русской цивилизации. Это прежде все-
го его этическое учение.
Задача человека, считает Соловьев, - в развитии добра, которое из-
начально присуще ему, в преодолении всех проявлений зла и несовер-
шенства, являющихся следствием грехопадения и связанных с непро-
ницаемой вещественностью. Путь к этому идет через жертву ради люб-
ви к Богу и цельному миру. Существуют три абсолютные ценности -
благо, истина и красота, которые суть просто различные формы любви,
если под этим словом понимать "всякое внутреннее единство, всякое
изнутри идущее соединение многих". Эти абсолютные ценности соот-
ветствуют трем ипостасям Святой Троицы, которые есть высший иде-
ал, достигнутый на основе совершенной любви, - Бог есть любовь. Не-
даром св. Сергий Радонежский, пишет Соловьев, посвятил Святой Тро-
ице церковь в своем монастыре, чтобы созерцающие истину Божествен-
ного триединства монахи имели возможность сделать все, что было в
их силах, для воплощения этой истины в жизнь. Совершенное добро, к
которому мы должны стремиться, есть добро не для отдельной лично-
сти, а для всего человечества.
Тем не менее В. Соловьев во многом был далек от Православия. "Ис-
поведуемая мною религия Св. Духа, - писал он, - шире и вместе с тем
содержательнее всех отдельных религий..." Такое "религиотворчество"
было свойственно не только В. Соловьеву, оно проявлялось и у многих
российских интеллигентов, лишенных национального сознания. Собрать
из всех религий все лучшее, отказаться от всего "плохого" в Правосла-
вии весьма характерно для отношения интеллигенции к религии.
Беспочвенность рождала дикие религиозные сочетания, религия
приобретала эстетский характер, причем из нее бралось только то, что
нравилось эстету и добавлялось тоже по вкусу. "Мы зачарованы, - пи-
сал Н. Бердяев в 1907 году, - не только Голгофой, но и Олимпом, зо-
вет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на Кресте,
но и бог Пан, бог стихии земной, бог сладострастной жизни, и древняя
богиня Афродита, богиня пластичной красоты и земной любви... И мы
благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божест-
венно прекрасным телом Венеры".
Превосходную, хорошо аргументированную критику многих русских
религиозных философов дал отец Георгий Флоровский в своей работе
"Пути русского богословия". Он совершенно справедливо отмечал, что
многим из этих философов присуще отсутствие понимания смысла ис-
тории и церковной жизни. Он выявляет целый ряд моментов в их тру-
дах, которые прямо противоречат Православию, и в частности учение
о Боге как всеединстве, учение о перевоплощении, а также софиология
П. Флоренского и С. Булгакова.
Вера в трудах этих философов приобретала абстрактный характер,
создавались сложные умозрительные построения, наполненные проти-
воречиями. Христианские идеи приобретали абстрактно универсаль-
ный характер, терялась качественная ткань Русского Православия, на-
меренно стирались его самобытные национальные черты. Говоря об
универсальности христианских ценностей, забывали о разных путях их
воплощения у разных народов, особый путь Русского Православия поч-
ти не рассматривался, а если и рассматривался, то только с точки зре-