Странно, но никаких угрызений совести я не чувствую.
   Более того, этот чертов звонок вызывает во мне волну ничем не обоснованной, почти детской ярости: сейчас мне хочется быть только с Анук. Молчащей, равнодушной, такой же далекой от меня, как дедов виноградник и пиниевая роща. Такой же смутной, как кровь, мерцающая в камнях у бойни.
   С Анук – и ни с кем больше.
   – Звонят. Ты разве не слышишь? – мягко спрашивает у меня Анук.
   – Слышу. – Я даже не двигаюсь с места. – Пусть звонят.
   – Ты никого не ждешь?
   – Тебя. Я всегда жду только тебя, – лишь произнеся это, я понимаю, что сказал правду.
   – Какой пафос, – Анук запрокидывает голову и скалит диковатые, влажные зубы. – Открой, Гай.
   Анук играючи парализует мою волю, так было всегда. Вот и сейчас я тяжело поднимаюсь со стула и плетусь в прихожую. И так же на автопилоте открываю дверь. Силуэт Мари-Кристин, нарисовавшийся в проеме, не вызывает у меня никаких эмоций. Как и поток сдержанных интеллигентных упреков.
   – Ты не пришел на встречу. Я прождала тебя почти час. Что-нибудь произошло, Ги?
   – Ничего.
   – Ты мог хотя бы позвонить…
   – Прости…
   – Ты даже не предложишь мне войти? – Мари-Кристин недоуменно приподнимает бровь.
   – Конечно, входи.
   – У тебя гости? – Бровь Мари-Кристин задирается еще выше.
   – Нет… То есть…
   Интересно, чувствует ли Мари-Кристин то же, что и я? Чувствует ли она, что с приходом Анук моя квартира неуловимо изменилась, предметы утратили первозданные смыслы и очертания и в каждом из них появилось двойное дно?..
   Как бы то ни было, Мари-Кристин, подстегиваемая любопытством и уязвленным самолюбием, направляется прямиком на кухню – туда, где у стены, на полу, сидит Анук. Мне ничего не остается, как следовать за ней.
   – Познакомься, Мари-Кристин, – лепечу я в надменную спину своей возлюбленной. – Это Анук, моя сестра.
   Анук даже не находит нужным повернуть голову.
   – Сестра? Ты никогда мне о ней не рассказывал..,
   Весь от-кутюрный лоск сползает с Мари-Кристин, как старая краска со старого автомобиля; сползает, слезает слоями, отваливается клочьями. Теперь и она пожирает глазами Анук. Но совсем не так, как несколько лет назад пожирала глазами меня. Она вовсе не прикидывает, как выглядела бы Анук в шелковом шарфе или эскимосских сапогах. Она просто пытается сходу разгадать тайну ускользающего лица Анук. Напрасный труд, я убил на это всю жизнь, но так ничего и не понял.
   – Ты никогда о ней не рассказывал, Ги…
   – Боюсь, он утаил не только это, – Анук наконец-то снисходит до улыбки.
   – Я – Мари-Кристин Сават. Не знала, что у Ги такая… сестра…
   – А я предполагала, что у Гая… Или как вы там его называете… что у Гая именно такая любовница.
   – Да? – улыбается в ответ Мари-Кристин.
   – Это не комплимент, – уточняет Анук, улыбаясь еще шире.
   Вжав голову в плечи, я жду бури, цунами, пришествия тайфуна «Эндрю». Но ничего подобного не происходит. Анук всегда все сходит с рук, как я мог забыть об этом?
   – Это не главная моя ипостась, поверьте… – Мари-Кристин все еще не может прогнать улыбку с лица. – «Сават и Мустаки», вы что-нибудь слышали об этой дизайнерской фирме?
   – Не самое лестное. Можно не пересказывать?
   – А в модельном бизнесе работали?
   – А разве я похожа на модель? – Анук забрасывает ногу за ногу и смотрит на кончик своего ботинка. На Мари-Кристин она предпочитает не смотреть.
   Все сказанное ею делает следующий вопрос почти бессмысленным, но Мари-Кристин все-таки задает его.
   – Хотите быть лицом «Сават и Мустаки»?
   – Лучше голой, – Анук даже не раздумывает. Ни секунды. – Лучше голой среди волков в заснеженном лесу накануне Рождества.
   – Может быть, мой русский не слишком хорош? – Мари-Кристин беспомощно трясет головой, не отводя взгляда от Анук. – Может, вы не поняли вопроса?
   – Почему не поняла? Мне просто не слишком нравится эта идея. Вот и все.
   – Ги? – Мари-Кристин неподражаема во взрослой беспомощности и детской решимости заполучить Анук любой ценой. – Поговори с ней, Ги…
   – Но… – блею я овцой, зажатой между Анук и Мари-Кристин, между алтарем для жертвоприношений и секачом для рубки мяса.
   Предложение остается в силе. – Не так-то просто избавиться от наваждения, даже когда тебе за сорок. Даже когда ты можешь вытащить из мягкой фетровой шляпы все тайны полузабытого блюзмена Бадди Гая и мочки твоих ушей девственно чисты. – Предложение остается в силе, и мы можем подписать контракт в любое удобное для вас время. Речь идет об очень приличной сумме, поверьте.
   Слова Мари-Кристин не производят никакого впечатления на мою сестру. Хотя и пытаются забраться в рукава ее старого свитера, просочиться под обветшалый ворот, ухватиться за край шерстяной юбки. Черта с два, Анук умеет держать оборону.
   – Приличной сумме? Тогда придется бросить монету,
   Анук вынимает из-за щеки монету (я готов поклясться, что это та самая ярко-желтая монета с корабликом, безнадежно потерянная нами в детстве, на винограднике) и подбрасывает ее в воздух. Описав полукруг, монета падает в ладонь Анук.
   – Ну как? – живо интересуется Мари-Кристин.
   – Никак, – даже не взглянув на монету, Анук снова отправляет ее за щеку. – Предложение отклоняется.
   – Но… – Мари-Кристин и не пытается скрыть раздражения. – Вы даже не посмотрели!
   – Я всегда знаю, какой стороной она упадет..,
   Вопрос закрыт, но смириться с этим Мари-Кристин не хочет.
   – Ты не проводишь меня, Ги? – бросает она, не двигаясь с места.
   – Конечно.
   Кухню мы покидаем минут через пятнадцать, когда Мари-Кристин все-таки удается отлепиться от Анук. В прихожей летают стрекозы и ленивая осенняя паутина; в прихожей валяются вишневые косточки, речная галька и битая первыми холодами айва. А на дурацком плакате Рон-ни Бэрда завис геккон: картинка детского мира Анук так выпукла, что мне на мгновение кажется – я сошел с ума.
   – Ты ничего не замечаешь? – осторожно спрашиваю я У Мари-Кристин.
   – Что я должна заметить? – Мари-Кристин в сердцах бьет ладонью по макушкам болиголова, выросшего у вешалки. – Только то, что твоя сестра… или кем там она тебе приходится… Она просто маленькая сучка.
   – Зачем ты так…
   – Дрянь, – Мари-Кристин все еще не может успокоиться. – Но до чего же она хороша! Я должна получить это лицо. Любой ценой. Уговори ее, Ги.
   Уговорить Анук сделать то, чего она делать не хочет, – гиблое дело. Но как объяснить это Мари-Кристин?
   – Вряд ли она примет во внимание мои доводы, если уж не приняла твои…
   – Расскажи мне о ней.
   Рассказать об Анук невозможно. Так же невозможно, как объяснить возникновение стрекоз, айвы и болиголова в моей прихожей. Так же невозможно, как понять, почему неуловимо изменился дурацкий плакат Ронни Бэрда. Впрочем, теперь он вовсе не кажется дурацким. Вместо полуфотографической хрени (кровавый обрезок луны и два енота в бейсболках, устроившихся на крыше небоскреба) на плакате красуется совсем другая картина. Картина стилизована под обложку старинной книги, и я могу поручиться, что это – не глуховато-серый «Ключ к герметической философии». Напротив: основной тон дышит пурпуром, по которому разбросаны цветы с широкими стрельчатыми лепестками – то ли ирисы, то ли водяные лилии. А сквозь лепестки проступает женское лицо. Нет, это не лицо Анук. В нем нет сходства и с лицами девушек из моего кошмара. Это лицо может принадлежать кому угодно, даже мужчине (если ему когда-нибудь придет в голову возомнить себя богом). Лицо изъедено ржавчиной, особенно заметной на скулах, и стянуто железными обручами. Широкие клепанные полоски проходят по лбу, щекам и подбородку: без этого каркаса, без этой клетки лицо наверняка распалось бы на тысячу лиц. Но оно не распадается, к тому же снизу его подпирают колья готического шрифта. Надпись почти не читается, но то, что удается разобрать… Я явственно вижу две первые буквы – «А» и «R». Одну в середине – «О». И предпоследнюю – «D».
   – Интересный все-таки художник этот Ронни Бэрд, – говорю я Мари-Кристин, не отрывая взгляда от плаката.
   – Господи, ты о чем?– Мари-Кристин машинально поворачивает голову к двери.
   – И картина интересная, – продолжаю я гнуть свое. – Ты видела ее на последней выставке?
   – Какая картина?
   – Та, что на плакате.
   Теперь и Мари-Кристин – окруженная стрекозами Мари-Кристин – внимательно рассматривает плакат.
   – Странно… Что-то я ее не помню. Гамма, как у Рембрандта, но по стилю скорее Ван Эйк… Странно, очень странно… И цветочный рисунок хорош…
   – Цветочный?..
   – Ну да… А до чего выразительно, Мариуччиа Манделли4 сдохла бы от зависти!Как только эта вещь прошла мимо меня? Я ведь хорошо знаю все работы Ронни…
   Я слушаю Мари-Кристин, затаив дыхание. Выходит, я вовсе не сумасшедший, и она видит то же, что и я. Пусть не все, но видит!
   – Водяные лилии, правда? – уточняю я.
   – Нет, скорее ирисы, – Мари-Кристин щурится. – Некрупные ирисы, совсем юные… Никакого намека на разнузданную сексуальность, обычно ирисы всегда тащат за собой бесстыдство… А эти – девственны. Никогда не видела ничего подобного.
   – По-моему, это все-таки водяные лилии…
   – Ирисы, – продолжает настаивать на своем Мари-Кристин. – Ирисы, не спорь. И вообще, мы отвлеклись от темы. Анук – твоя младшая сестра?
   Младшая, Анук умерла бы со смеху! Но рассказывать о нашем совместном пребывании в чреве шестнадцатилетней девчонки – вот так, походя, под рассеянный аккомпанемент водяных лилий… черт с ними, ирисов… на такой подвиг я не способен.
   – Угу. Младшая…
   – Ты врешь, – Мари-Кристин пристально смотрит на меня. – Ты врешь, как и всякий южанин. Она тебе не сестра. Впрочем, это твое личное дело. А я должна получить это лицо. Уговори ее, Гай.
   – Я постараюсь. – Вот теперь я действительно вру. Как и всякий южанин. Мне просто хочется побыстрее избавиться от Мари-Кристин.
   – Обещай ей что угодно. – Прежде чем взяться за ручку двери, Мари-Кристин целует меня. Холодными бесстрастными губами в холодную бесстрастную щеку: мы слишком увлечены Анук, чтобы тратить энергию друг на друга.
   – «Что у годно» – это что?
   – Это – что угодно. Деньги, карьеру, посещение Диснейленда, романтическое свидание с Михаэлем Шумахером. Уик-энд с Оззи Осборном. Или ночь с Томом Крузом… Что угодно, Гай.
   Интересно, любит ли Анук Тома Круза? И подозревает ли вообще о существовании этого леденцового петуха на плохо оструганной голливудской палочке?.. Боюсь, что нет…
   – Хорошо.
   – И вот еще что. Пригласи ее завтра на ужин. Вдвоем нам удастся обработать ее быстрее.
   Завтра.
   В контексте Анук – это не более чем неудачная шутка. У меня было восемь лет, чтобы подумать об Анук, чтобы попытаться понять ее. Скорее всего, она и сама не знает, где окажется завтра.
   – Хорошо, – почти рычу я. Мне надоело возиться с Мари-Кристин. – Приглашу. «Ле Режанс», как обычно?
   – Пожалуй… В шесть. И постарайся привести ее, Ги…
   С трудом выпихнув Мари-Кристин из квартиры и захлопнув дверь, я прислушиваюсь к шагам на лестнице. Полная тишина. Очевидно, моя железобетонная преуспевающая модельерша застряла между этажами. И устроилась на ступеньках, как девчонка: я даже вижу, как она подтягивает воображаемые гольфы и закусывает нижнюю губу. Ну да, Анук еще нужно переварить, и не всякий желудок с этим справится. Впрочем, Мари-Кристин больше не интересует меня.
   Стрекоз в прихожей стало гораздо больше, а к болиголову у вешалки присоединились виноградные лозы, растущие прямо из стен. И, возвращаясь на кухню, я едва не наступаю ногой на черную саламандру. Еще одно свидетельство того, что Анук – подумать только, Анук!– обосновалась в моем доме.
   Она по-прежнему сидит у стены и по-прежнему не проявляет ко мне никакого интереса.
   – Поужинаем завтра с Мари-Кристин? – преувеличенно бодрым голосом говорю я. – Ты приглашена.
   – Не думаю, что это хорошая идея…
   – Почему же? Ужин тебя ни к чему не обяжет. И потом… «Sauvat & Moustaki» – преуспевающая фирма. Я бы на твоем месте…
   Закончить фразу мне не удается: Анук начинает хохотать.
   – На моем месте? Хотела бы я посмотреть на тебя… на моем месте. – Хохот обрывается так же внезапно, как и начался. – Ты бы и суток не протянул. Ладно, тема закрыта.
   – Но почему…
   – Я же сказала – тема закрыта. Хватит с нас того, что ты угнездился там в качестве плечиков для пиджака. И подтяжек для брюк. Ты занимаешься не тем, чем должен бы заниматься, Гай.
   Это совсем не новость: большинство людей занимаются не тем, чем должны бы, и чувствуют себя прекрасно. Я – не исключение. Вернее, я не был им до сегодняшнего дня.
   – Интересно, и чем же я, по-твоему, должен заниматься?
   – Это твоя жизнь. Мяв нее не лезу. Сам решай,
   Легко сказать – решай. Ничего особенного решать мне не хочется, напротив, мне хочется смотреть на Анук. При этом странное ощущение не покидает меня: Анук оказалась точно такой же, какой я представлял ее себе, – и совсем другой. Раньше я был почти уверен, что Анук сопровождает целая свора запахов – самых экзотических; теперь же я понял, что сама Анук и есть запах. Праматерь всех запахов, которые существуют в природе, их основа.
   – Мне снятся твои сны, Анук, – шепотом говорю я.
   – С чего ты взял, что мои? – Анук вовсе не выглядит удивленной.
   – Чьи же еще?
   – Ну да, бедный мой сиамский братец… Ничего оригинального ты сам придумать не способен.
   – Это не очень хорошие сны, Анук. – Я пропускаю мимо ушей ее последнее, обидное для меня замечание.
   – Правда? И что же в них нехорошего?
   – Слишком много крови, Анук. Слишком много, вот что я скажу тебе…
   – Да брось ты. – Анук безмятежна. Гораздо более безмятежна, чем когда либо. – В темноте чего только не померещится… В темноте можно принять за кровь все, что угодно…
   – На что это ты намекаешь?
   – Ни на что. Каждый видит ровно то, что хочет увидеть. Всегда.
   Разговаривать с Анук бесполезно. Во всяком случае, на эту тему. На все другие – тоже. Анук вообще не разговаривает, она снисходит до разговора – Анук, моя девочка.
   – Тогда объясни мне хотя бы, что они значат? – Может быть, и теперь она снизойдет?
   Ни черта не снизойдет, нужно знать Анук.
   – Понятия не имею. Может, это твое прошлое. А может, чье-то будущее. Другие соображения есть?
   – Я вообще стараюсь об этом не думать. Я ненавижу кошмары, Анук…
   – Как будто кто-то в них души не чает. – Анук откровенно издевается надомной: так же, как когда-то в детстве. – Не обращай внимания, Гай.
   На лицо Анук падает тень, и я не сразу понимаю, что это тень от птичьих хвостов, причудливо изогнутых, лживо раздвоенных, путающих право и лево.
   Лирохвосты, ну конечно же.
   Затертые временем пленники чайной жестянки. Такие же пленники, как и я сам.
   – Ты помнишь тот запах, Анук? У бойни. Мы ни разу не говорили об этом, но тогда я все-таки нашел его. Гибискус, да? Китайская роза…
   – Суданская мальва, – неожиданно поправляет меня Анук. – Гибискус.
   Лучше не спорить с ней, какая разница – Судан или Китай – восток одинаково вероломен.
   – Неважно. Пусть будет суданская мальва…
   – Номер один в твоем талмуде. Я права?
   – Каком талмуде?
   – Том самом, Гай. Который ты никому не показываешь.
   Вот черт, Анук знает о существовании моей тетради! Анук, которая даже и в комнату не входила, так и просидела на кухне в своих ботинках! Анук, которой всегда было наплевать на чьи-либо тайны, а уж на мои – тем более.
   – Откуда ты знаешь, Анук?..
   Она могла бы сказать: «Ты мой брат, Гай», – и это бы все объяснило. И утешило бы меня. Но я точно знаю, она никогда не скажет – «ты мой брат». Расплывчатое «сиамский братец» – это да. Это единственное, что можно от нее дождаться. И прежде чем она не говорит «Ты мой брат, Гай», я торопливо добавляю:
   – Это неважно. Важно, что однажды я почувствовал его еще раз, этот чертов запах. Так же остро, как тогда. Он исходил от девушки, которую потом убили.
   – Твоей девушки?
   – Нет. Просто девушки, я даже толком ее не знал.
   – Зачем же тогда переживать? – резонно спрашивает Анук. – Кого-нибудь когда-нибудь да убьют. Такое иногда случается, представь себе…
   – Ты не понимаешь. Ее убили, перерезали горло, а за несколько часов до этого я видел ее и чувствовал этот запах.
   Стоит мне только произнести последнюю фразу, как стена, у которой сидит Анук, самым странным образом меняется: я больше не вижу умиротворяющих обоев с маргаритками, прозаичного выключателя и не менее прозаичного календаря с видами Прованса. Теперь за спиной Анук – грубо отесанные и так же грубо подогнанные друг к другу серые камни. И сквозь трещины в камнях вспухает и сочится кровь. Стена пульсирует, то приближаясь, то отдаляясь от меня, и лишь Анук остается неизменно далекой. Я могу коснуться ее колена, просто вытянув руку, но это не меняет дела. Анук далека от меня – далека, как никогда.
   – Это старое открытие, Гай. Старое, которое ты принял за новое. Конечно, Нобелевскую премию за него не дадут, но…
   Серые камни готовы выскочить из своих пазов, кровь готова залить всю кухню, а сердце мое готово вот-вот взорваться. О, это будет мощный взрыв, он похоронит под своими обломками и меня, и мою дурацкую квартиру, и город, и страну, и весь мир; уцелеют только алеуты с их резьбой по кости и индейцы-мареньо с их верой в духов соленых лагун.
   И Анук.
   Она всегда выходит сухой из воды – Анук, моя девочка.
   – Что значит «но», Анук?
   – Может, тебе стоит завести другую тетрадь, бедный мой сиамский братец?
   – Зачем? У меня и в старой есть еще несколько свободных страниц.
   – Одна. Одна страница, – Анук проявляет поразительную осведомленность. – Но, боюсь, ты никогда ее не заполнишь. Ты слишком труслив для этого. Ты всегда был трусливым.
   – Анук!..
   – Ладно, забудь. В конце концов, твоя жизнь – это только твоя жизнь.
   – Ты долго пробудешь в Париже?
   С тем же успехом я мог бы спросить о ценах на нефть или об индексе Доу-Джонса, или об урожае маиса в мексиканском штате Юкатан – ответ был бы примерно одинаков:
   – Разве это имеет значение?
   – Нет, но все-таки… Мне не хотелось бы потерять тебя снова, Анук. Ты ведь моя сестра… Единственный родной человек…
   – То, что мы перекантовались девять месяцев в чьем-то животе, еще не повод для близких отношений, Гай. – Анук сует в рот большой палец. – Уволь меня от этих сантиментов.
   – А что – повод для близких отношений? – настаиваю я.
   – Я вообще против близких отношений, ты же знаешь. Себе дороже заводить их.
   – Ну хоть парень у тебя есть, сестренка?
   Голос мой звучит вполне невинно, для полноты картины не хватает только потрепать Анук по волосам. Но и смена тактики не приносит мне никакого успеха.
   – Парни есть у всех. Даже у этой твоей… Старой шлюхи… Николь-Бернадетт, так, кажется?..
   – Мари-Кристин, – терпеливо поправляю я. – Ее зовут Мари-Кристин. И мне бы не хотелось, чтобы ты называла ее шлюхой.
   – Иначе что?– Анук откровенно издевается надо мной. – Ты отлучишь меня от дома?
   – Я прошу тебя, Анук… Она удивительная. И ее предложение о работе – это серьезное предложение серьезного и довольно влиятельного человека. Тебе нужна работа?
   – Разве я похожа на человека, которому что-то нужно? Что-то, кроме того, что у него уже есть?
   Хороший вопрос. Я вспоминаю содержимое рюкзака Анук: нож, книга, монеты, ворох билетов в кино. Я вспоминаю прихожую, чудесно преображенную появлением Анук. А серые, замешанные на крови камни, и сейчас передо мной. Наверняка у Анук существуют и другие ландшафты, просто она не находит нужным показывать их мне. Наверняка у Анук существуют и другие пророчества, просто она не находит нужным делиться ими со мной. То, что происходит сейчас в моей маленькой квартирке на рю де ла Транж, можно было бы назвать галлюцинациями, бредом воспаленного сознания, продолжением ночных кошмаров. Можно было бы – если бы не Анук.
   С Анук все выглядит естественным, более того – единственно возможным.
   Интересно, какие еще сюрпризы она мне преподнесет?..
   Впрочем, об одном из них я знаю почти наверняка: завтра утром Анук обязательно попытается ускользнуть. Хлопнуть дверью за секунду до того, как я открою глаза. Так было всегда, и вряд ли что-нибудь изменилось за прошедшие восемь лет. Изменился только я, бедный сиамский братец: я вытянулся, раздался в плечах, оброс мускулатурой. И если я решу перегородить дверной проем, сдвинуть меня с места будет не так-то просто. А именно это я и намерен сделать: помешать Анук уйти.
   Чтобы помешать Анук уйти, я надираюсь кофе, выкуриваю две пачки сигарет и даже забиваю косячок с первостатейной анашой. Но и эти меры кажутся мне недостаточными. Под банальным предлогом «сорри, сестренка, мне нужно отлить», я выскакиваю в прихожую и, распугав стрекоз и примкнувших к ним черных саламандр, запираю дверь на все замки. И прячу ключи в задний карман джинсов.
   Спустя пару окутанных молчанием часов Анук отправляется спать. Мне тотчас же приходит в голову светлая мысль засунуть куда подальше ее ботинки. Но Анук вовсе не намерена с ними расставаться, ни с одной своей вещью она не расстанется просто так. Мне остается только завидовать этим черным тупоносым тварям, и распустившимся рукавам свитера, и подолу шерстяной юбки, не говоря уже о монетах в рюкзаке: они знают об Анук гораздо больше, чем я могу себе нафантазировать.
   Погасив свет в комнате («Спокойной ночи, сестренка»), я устраиваюсь у двери в коридоре – сторожить Анук. Я пытаюсь убедить себя, что делаю это для Мари-Кристин, которой так важно заполучить лицо моей сестры. Но Мари-Кристин – всего лишь отговорка, жалкий предлог. Я просто не хочу терять Анук, только и всего.
   «Не спать, Гай», – говорю я себе.
   И засыпаю под шелест болиголова, виноградной лозы и стрекозиных крыльев.
   Кошмары мне не снятся. Совсем напротив, сон мой наполнен моими же детскими сокровищами из моих же детских карманов: кусок фольги, высохшая тыковка, два стеклянных шарика; металлический волчок, бывший когда-то предсердием часов… Детскими сокровищами и мягким светом, который так свойственен нашим с Анук родным местам. Я и думать о них позабыл; подозреваю, что и Анук никогда о них не вспоминала. Подозреваю я и другое – Анук лжет мне этим своим сном и пытается усыпить мою бдительность. И подсовывает мне мягкий свет в обертке из фольги: а ну как я сожру его и успокоюсь?
   Так оно и происходит.
   Я просыпаюсь именно тогда, когда и должен был проснуться: стоит только хлопнуть входной двери. На то, чтобы восстановить события прошедшего вечера, уходит несколько секунд, после чего я вскакиваю на ноги с громким криком:
   – Анук!..
   Пустое, ловить больше нечего, случилось то, что и должно было случиться: Анук ушла. Хотя ключи по-прежнему лежат в заднем кармане джинсов, – Анук ушла.
   Что уж тут поделаешь, она умеет подобрать ключи ко всем замкам, она и есть ключ – Анук, моя девочка.
   Ничто больше не напоминает об Анук: обои с маргаритками и календарь с видами Прованса снова на месте; а на входной двери по-прежнему маячат ронни-бэрдовские еноты в бейсболках. И никаких стрекоз, и никаких саламандр, и никакого болиголова. Я почти готов поверить в то, что встреча с Анук – плод моего воображения, но… Есть еще Мари-Кристин, и есть вчерашний разговор с ней.
   И есть Диллинджер.
   Анук все-таки оставила кассету, я нахожу Диллинджера в изголовье постели, на которой она спала (странно, но постель кажется нетронутой). Оставив мертвого Диллинджера на сладкое, я натягиваю легкую куртку и выскакиваю из дома. Идти по следам Анук – как давно я этого не делал!..
   На ближайшей автобусной остановке я обнаруживаю монету из рюкзака Анук (кто еще мог оставить здесь этот латунный восьмигранник с иероглифами?). Дождавшись автобуса и даже не взглянув на его номер, я устраиваюсь в салоне, рядом с огромным негром в гавайской рубахе навыпуск и кожаной жилетке с… о, черт!., меховым подбоем. От негра напропалую тащит мускатом, фаст-фудом, гашишем и дешевым гостиничным сексом. Должно быть, именно так выглядел полузабытый блюзмен Бадди Гай, даже помятая фетровая шляпа имеется.
   Негр вываливается из автобуса у Северного вокзала, я следую за ним на расстоянии гитарного грифа. Никакой цели я не преследую, но негр, очевидно, имеет на этот счет свои соображения. Пройдя квартал, он резко оборачивается и хватает меня за лацкан куртки усиженной копеечными перстнями лапой:
   – Какого черта?!
   Я молчу. Действительно, какого черта?
   – Какого черта ты вшиваешься у меня за спиной, говнюк?
   – Вообще-то мне в метро, – полузадушенным голосом говорю я. – А вам?
   – Вообще-то лучше тебе перейти на другую сторону улицы. А то как бы промеж: глаз не схлопотать. Или того хуже. Ты все понял?
   Я молчу. Пока эбонитовый самец картинно угрожал мне, что-то изменилось. От него больше не прет мускатом, гашишем и фаст-фудом. То есть все эти запахи, въевшиеся в нигерову печень, сохранились, но я больше их не чувствую. Я чувствую совсем другое – нежное, тонкое, едва уловимое. Запах кажется знакомым; наверняка он попадался мне вкупе с другими запахами, но в чистом виде… В чистом виде он может свести с ума кого угодно. В чистом виде он больше приличествует юной девственнице с легкими, как перья, губами, чем завшивленному толстомордому нигеру, которому даже помыться недосуг. Расстаться с этим запахом не представляется возможным, и я все пялюсь на фетровую шляпу, каждую секунду рискуя получить «промеж глаз».