Страница:
— Семенем дьявола? — я втянула голову в плечи, вспомнив огонь в глазах мертвого Быкадорова.
— Он был чрезвычайно плодовит, некоторое время работал в Брюгге, Генте и Антверпене, но нигде долго не задерживался. Ему сопутствовали скандалы, многие его заказчики, становившиеся потом владельцами картин, умирали при невыясненных обстоятельствах сразу же после написания.
— Насильственной смертью? — спросил Лавруха.
— В том-то и дело, что нет…
Смерть Быкадорова никак не назовешь насильственной, обширный инфаркт, очень респектабельно… Я с трудом заставила себя не думать об этом. Конец двадцатого века, разнузданный материализм, ты должна трезво смотреть на вещи, Кэт!..
— Смерть не была насильственной, хотя очевидцы утверждали, что картины как будто выкачивали соки из окружающего мира, — Бергман раздул ноздри. — Его изображения были более живыми, чем сама жизнь. Даже недоброжелатели Устрицы не могли не признать, что его полотна божественно хороши. У него было еще одно прозвище — “пробный камень антихриста”. Возможно, так его стали называть позднее.
— Ничего себе!
— Ты сказал, что он был очень плодовит, — Снегирь отхлебнул шампанское прямо из горлышка. — Тогда почему до нас дошло только несколько картин?
— Большая их часть уничтожена еще при жизни Лукаса Устрицы. Или сразу после его смерти. Несколько свихнувшихся бюргеров взяли на себя миссию возмездия. В “Хрониках города Гента” указана пара-тройка имен. Якоб де Фас, стрелок Питер и некий Хендрик Артенсен. Последний был из Мертвого Города Остреа — единственный оставшийся в живых после наводнения 1499 года…
— А сам Устрица?
— О его смерти ничего не известно. Предполагают, что он тоже погиб во время наводнения. Во всяком случае, после 1499 года его никто не видел.
— Сколько она может стоить? — спросила я.
— Не знаю… Во всяком случае, по размерам доска больше, чем “Запертый сад”, и находится в довольно приличном состоянии….
— Но это еще не все, Кэт. — Снегирь крепко сжал мои плечи. — Самое интересное мы приберегли на десерт.
— Думаю, ты уже ничем не можешь меня удивить, — от обилия информации голова моя шла кругом, а тело приобрело пугающую легкость.
— И напрасно. Дело в том, что это не картина.
— Не картина?
— Вернее, не совсем картина. Судя по всему, это внешняя створка триптиха, Кэт.
— Внешняя створка триптиха?
— Идем, я покажу тебе ее обратную сторону. Ваньке пришла светлая мысль сфотографировать ее в инфракрасных лучах. Под несколькими слоями масла существует еще одно изображение.
Я прижала руки к щекам, и сердце мое бешено заколотилось.
— И вы собираетесь его раскрыть?
— А как ты думаешь? Конечно, собираемся. Сделаем компрессик, снимем более поздние наслоения, вот и все… Не бойся, ты имеешь дело с лучшими реставраторами этого города.
— Нет! — это вырвалось помимо моей воли: я снова вспомнила прикрытые веки Быкадорова, за которыми бушевал ад.
— Что-то я тебя не узнаю. Ты же ведь была инициатором и идейным вдохновителем. Теперь поздно что-либо менять. Мы просто обязаны это сделать. Открыть новую вещь Лукаса ван Остреа, такой шанс выпадает раз в жизни!
— Ну хорошо, — я сдалась. — Допустим. Допустим, вы проводите все на высшем уровне. Что потом?
— Мы должны будем обнародовать это, — веско сказал Бергман. — Невозможно долго скрывать такую ценность.
Снегирь нахмурился: похоже, по гладкой и благостной поверхности реставрационного коллектива пошли первые трещины разногласий.
— Полегче, Ванюша. Ты забываешь, что картина принадлежит мне. — Снегирь вовсю раскручивал миф о покупке картины у ветхой старушки из Опочки.
— И что ты собираешься с ней делать?
— Что хочу, то и сделаю, — неожиданно окрысился Снегирь. — Могу с маслом съесть, могу господину Пиотровскому подарить на день ангела. А могу и на аукцион выставить.
— Ты не понимаешь, Лаврентий, — Ванька наконец-то слез со стремянки и нервно заходил по мастерской. — Это же национальное достояние…
— Значит, я являюсь владельцем национального достояния. Только и всего.
— Нет…. Я тебе не позволю…
Снегирь со злобой уставился на Ваньку.
— Интересно, каким же это образом ты можешь мне не позволить? Разве забыл, что у нас частная собственность охраняется государством?
— Эта картина не может…
— Ах, не может!
С неожиданной для его грузного тела ловкостью Снегирь накинулся на тщедушного Ваньку, и спустя секунду они уже катались по полу. Я с ужасом взирала на беспричинную и беспощадную мальчишескую драку двух тридцатилетних лбов. Снегирь наседал, но и Ванька оказывал ему достойное сопротивление. И все-таки силы были неравны. Через несколько минут огрубевшие пальцы Снегиря сомкнулись на бергмановском кадыке, и Ванька отчаянно захрипел.
Мне с трудом удалось оттащить Лавруху — и то после того, как я обдала его остатками шампанского. Руки Снегиря разжались, и он всей тушей рухнул на пол. Ванька же, скуля, отполз в дальний угол и затих.
— Черт, что это было, — замычал Снегирь. — Я тебя чуть не убил… Помутнение какое-то.
— Ничего себе, помутнение, — сглотнул Ванька.
— Ничего не могу понять… Мальчики кровавые в глазах, — Лавруха все еще не мог прийти в себя.
Я обернулась на картину. И снова мне показалось, что ресницы рыжеволосой Девы Марии дрогнули. Или это была просто игра света?
— Ладно, — я попыталась примирить дураков-реставраторов. — Будем считать инцидент исчерпанным и отнесем его на счет нервного потрясения. Не каждый день к нам в руки такие полотна плывут.
— Вот именно…. Прости меня, Ванька.
— Я не сержусь, — щуплый Бергман всегда обладал кротостью матери Терезы. И всех более ранних святых, вместе взятых.
— Идиоты. Вот так посмотришь на вас и уверишься в “пробном камне антихриста”. Должно быть, эта картина действительно как-то влияет на людей…
— Скажешь тоже! — Снегирь поморщился и снова воззрился на Ваньку. — Поможешь мне снять слои?
— Конечно, — Бергман почти успокоился и снова водрузил очки на нос.
— Отлично. Ты, Кэт, можешь отправляться спать. А мы тебе завтра позвоним.
— Ну уж дудки, — возмутилась я. — Во-первых, я тоже хочу присутствовать на этом историческом событии. И, во-вторых, должен же кто-то за вами присматривать, иначе вы друг другу кадыки повырываете.
Мое предложение было воспринято благосклонно.
— И когда вы собираетесь начать? — спросила я.
— Прямо сейчас и начнем, — видно было, что Лав-
Рухе не терпится приступить к работе. — Ты пока можешь подняться наверх, поспать часок. Все равно ничего интересного сейчас не будет. Пока аэфтэшкой покроем, пока компресс, пока слой размягчится, пока краска набухнет…
— И всего лишь часок? — недоверчиво спросила я.
— У Ваньки смывка новая, презент коллег из галереи Уффици. Так что спи спокойно, дорогой товарищ. На заключительную часть драмы мы тебя позовем. Сама понимаешь, реставрация — процесс интимный. “Камасутра” отдыхает.
Им все-таки удалось уломать меня. Им хотелось обладать картиной безраздельно и без свидетелей, так, как обладают женщиной. Это было очень по-мужски, и я не стала спорить. Я уважала чужие чувства.
Прихватив “Вестник Британской Академии”, заложенный на странице со статьей о Лукасе ван Остреа, я отправилась наверх, на второй этаж мастерской, в крошечную монашескую келью Ваньки. Забравшись с ногами на кушетку, я открыла статью с пророческим названием “Deadly kiss” [12].
Выглядит слишком уж романтично для такого консервативного издания. Фамилия автора не очень-то смахивала на английскую, некий Ламберт-Херри Якобе. Я перевернула несколько страниц и заглянула в комментарии: Ламберт-Херри оказался довольно молодым человеком и — по совместительству — директором музея Мертвого Города Остреа.
С фотографии на меня взирала типичная голландская, кисло-интеллигентская морда: круглые очочки и такой же круглый подбородок. “Deadly kiss” оказался слишком сложным для моего бытового английского; хорошо еще, что полиглот Ванька успел сделать подстрочник тех абзацев, которые непосредственно касались биографии художника. Странная статья, смесь панегирика, эссе и теософского трактата, сразу видно, что достопочтенный Ламберт-Херри серьезно болен Лукасом Устрицей. Интересно будет посмотреть, как вытянется его лицо, когда он узнает о существовании четвертой работы…
И узнает ли он об этом когда-нибудь?
Я вытянулась на жестком бергмановском ложе. Что-то внутри мешало мне полностью насладиться триумфом первооткрывателя — как будто я стояла на хрупком льду и под моими ногами неслышно ворочалась бездна. Нет, это не связано с “пробным камнем дьявола”, я всегда была кондовой реалисткой. Чертов Марич маячил за моей спиной, вот кто. Пока не будет окончательно выяснено происхождение картины, я не успокоюсь. Ведь не могла же она быть фамильной ценностью фартового вора Быкадорова, в самом деле!.. Я вдруг подумала о том, что Снегирь прав, — если все сложится удачно и звезды встанут именно так, как они стоят сейчас в рыжих волосах Девы Марии, доску можно выставить на аукцион.
Почему бы и нет?
Наверняка найдутся ценители, особенно если снабдить картину соответствующим пресс-релизом. А это не одна сотня тысяч долларов. С нищетой будет покончено навсегда, я смогу поднять галерею, скупить на корню лучших художников, выйти на международный уровень и крупно играть. Играть — вот чего я хотела больше всего. Играть и выигрывать. И потом, мы так похожи с моделью Лукаса, это еще больше увеличит мои шансы.
Интересно, нет ли у меня родственников в Голландии?..
Ни тетка, после смерти которой мне досталась квартира на Васильевском, ни мама, до сих пор живущая в Самарканде, ничего мне об этом не говорили. И про своего отца я слышала только байки: он утонул в арыке через полгода после моего рождения. А вдруг он был голландцем и его всегда тянуло к устрицам?.. Устрицы в арыке, неплохой сюжет…
Мне расхотелось оставаться одной наверху, и я решила спуститься в мастерскую.
…Лавруха, скрестив руки, стоял у стола, на котором теперь лежала картина. Ванька аккуратно проглаживал компресс утюгом. Когда процедура был закончена, он счистил взбухшую краску шпателем и снова наложил компресс.
— Ну, что? — шепотом спросила я у Снегиря.
— Третий слой… Совсем немного осталось, потерпи.
Манипуляции с компрессами и шпателем длились бесконечно. Пальцы Ваньки крупно дрожали. Я, не отрываясь, смотрела на прямоугольник доски: теперь он уже не был таким беспросветно глухим. Под тонкой пленкой, отделяющей нас от пятнадцатого века, уже просматривались смутные контуры фигур. Отложив шпатель, Ванька вооружился марлевым тампоном и аккуратно выбрал остатки самой поздней по времени масляной покраски.
Все.
В час быка мы выпустили демонов наружу, еще не подозревая, что они — демоны…
Последний слой был снят, и освобожденная из плена столетий картина предстала перед нами, сверкая и переливаясь девственными, казалось, только что наложенными красками. В жизни я не видела ничего прекрасней и яростней.
Четыре фигуры на лошадях, темное пламя ада внизу, раздавленные тени под копытами. От тишины, стоявшей в мастерской, у меня лопались барабанные перепонки.
— Что это? — спросила я.
— Похоже на всадников Апокалипсиса, — судорожно сглотнул Ванька. — Бог ты мой, он действительно великий художник…
От картины шло странное тепло — или все дело в лампах, которыми она была окружена? Я не могла избавиться от мысли, что картина дышит и ноздри лошадей вибрируют.
— Мать твою, они же сейчас нас растопчут… — Лавруха ухватился за меня.
Они действительно хотели нас растоптать, они сделали бы это немедленно, если бы клетка картины не останавливала бы их. В глазах всадников, в глазах их коней, в их развевающихся гривах было столько божественного гнева, что я невольно отступила.
— Победоносный на белом коне. Война на рыжем коне. Голод на вороном коне. Смерть на бледном коне. И Ад следует за ним… — голос Ваньки звучал в ледяной пустоте.
Мне показалось, что бледный конь смерти повернул голову, — и в его зрачке блеснула устрица.
Знак Лукаса ван Остреа.
Картина втягивала нас как воронка, я не знаю даже, сколько мы простояли над ней. Детали изображения змеями переползали в нас, чтобы навсегда там остаться. Первым очнулся Снегирь.
— Пойду за водкой… — пролепетал он.
— Я с тобой, — тотчас же присоединилась к нему я…Уже в подворотне нас догнал Ванька.
— Решил составить вам компанию, — пряча глаза, сказал он.
Лавруха остановился, задрал подбородок к ясному, уже налитому зноем небу, и расхохотался.
— Испугался, да? Боишься остаться с Ними наедине? Признайся, Иван Теодорович!
— Не испугался…. Но все равно, как-то не по себе… — Ванька поскреб затылок.
— Вот что, — я видела их насквозь: и Ваньку, и Снегиря. — Давайте уж будем откровенными до конца. Ты ведь тоже чувствуешь себя не в своей тарелке, Снегирь. Иначе бы не побежал за водкой. Верно?
— Ну, допустим, за водкой я готов бежать всегда…. А в общем, ты права, Кэт, Как-то муторно, вдруг о душе стал думать… Ая, между прочим, даже некрещеный… И склонен к материалистическому взгляду на мир. Не нравится мне все это.
— Ладно. Остановимся на том, что мы, три взрослых человека, испугались и сбежали.
Где-то вдалеке, за домами, раздались глухие раскаты грома. Впечатлительный Ванька вздрогнул, а совсем не впечатлительный Снегирь коротко хохотнул.
— Как вы думаете, что это может быть? — спросила я.
— Всадники Апокалипсиса стучат в нашу избушку и вопят “Отдай мое сердце”! — Лавруха, по правилам давно забытой детской игры, ухватился за меня. Я вскрикнула от неожиданности.
— Не надо так шутить, Лаврентий, — тихо сказал Ванька. — Картины живут своей жизнью, о которой мы ничего не знаем. И еще неизвестно, что у них на уме.
Ванька и Снегирь напились. Тут же, в мастерской, под испепеляющими взглядами всадников. Не пила только я. Я просто не могла пить, находясь рядом с бешеными тысячами долларов. Ясно, что долго хранить в тайне “Всадников Апокалипсиса” не удастся, слишком велика их ценность. Да и капитан Марич совсем не зря ходит вокруг меня кругами. Тут же, под богатырский храп Снегиря и тонкое посапывание Ваньки, я принялась набрасывать план действий на ближайшие несколько дней. Спустя час он был сформирован и в окончательном виде выглядел следующим образом:
1. Уточнить, не являлась ли картина чьей-либо собственностью до того, как она оказалась у Быкадорова.
2. Если в ближайшее время никто не предъявит прав на картину, необходимо заняться ее предпродажной подготовкой.
Насчет продажи картины у меня были свои, далеко идущие планы. В начале сентября в городе должен состояться крупный аукцион, и “Всадники Апокалипсиса” могут стать самым запоминающимся лотом, самым ярким бриллиантом в короне.
Далее следовали пункты об экспертной оценке картины и определении ее рыночной стоимости. Последний же пункт выглядел совсем уж романтически-неприлично: МЫ БОГАТЫ.
Я нисколько не стыдилась его, ведь это означало процветание галереи, покупки дорогих картин, Итон или Кембридж для крестников-двойняшек и торжественный ресторанный обед с Лаврухой и Жекой где-нибудь недалеко от Елисейских полей.
Я обязательно закажу себе бадью устриц.
И прощай, полунищее существование, дешевое белье, купленное у хитроглазых осетинок на рынке. Прощайте, долги по аренде галереи и польская косметика. Прощай, шаурма из собачатины, и здравствуй, бадья с устрицами!
Но до бадьи устриц было еще слишком далеко: мой план мог полететь под откос, подорвавшись на первом пункте.
А если картина действительно принадлежит племяшу-наследнику покойного Аркадия Аркадьевича? Я мысленно показала ему средний палец и задумалась. Решение, к которому подталкивала меня моя авантюрная и беспринципная половина, выглядело на редкость простым и кощунственным: ведь я имела на руках не одну картину, а две! Даже если рыжая бестия принадлежит Гольтманам, то никто и слыхом не слыхивал о “Всадниках Апокалипсиса”. Следовательно, и продавать можно только всадников. А себя, любимую, рыжую и прекрасную, можно замазать маслом.
От такого святотатства у меня даже зашевелились волосы на голове. Нет, по зрелому размышлению, я на это не способна. Ни по этическим, ни по эстетическим соображениям. Рано или поздно Дева Мария всплывет, поскольку вечная жизнь ей гарантирована самим богом. И тогда скандала не избежать. Со мной просто никто не станет иметь дела. Никто, не говоря уже о серьезных заказчиках. Нужно оставить все как есть и отправляться на охоту за головами гипотетических владельцев картины.
Рубикон должен быть перейден.
Стратегия и тактика была выработана в стареньком “Москвиче” Лаврухи. Он нашел мою идею культпохода к наследнику Гольтмана далеко не блестящей, но смирился с ней, как с неизбежным злом. Последние три дня мы осторожно прощупывали всех серьезных коллекционеров — и все они оказались счастливо непричастными к “агшса теа”.
Последний рывок — и путь к обладанию картиной будет открыт. Или мы свалимся в пропасть.
— Ну, как я выгляжу? — спросила я у Лаврухи и спустила очки на кончик носа.
— Чересчур фривольно. Под музейную крысу ты не прокапаешь. Тем более под работника прокуратуры.
— Я не собираюсь канать под работника прокуратуры. Я хочу выяснить у него, что скрывается под термином “работы без указания авторства”, только и всего. Вполне невинно.
— Да уж, невинно… Ну, хорошо, а вдруг окажется, что наши Всадники все-таки принадлежали Гольтману?
— Тогда я просто куплю у него эту картину. Поплачу ему в жилетку, скажу, что эту картину принесли к нам в галерею на оценку…
— Интересно, на какие шиши ты собираешься ее покупать?
Это был один из немногих вопросов, на который я знала ответ.
— Продам свою квартиру. Двухкомнатная на Васильевском, к тому же старый фонд — тысяч двадцать пять — двадцать семь она потянет.
— Ты рехнулась, Кэт!
— Что такое двадцать семь тысяч по сравнению с миллионами, которые нас ожидают? Потом можно будет прикупить недвижимость на Майорке. Или на Кипре, там любят русских…
— Русских любят только в приграничных районах Китая, и то только потому, что они закупают там пуховики. И где ты собираешься жить, если продашь квартиру?
— У тебя в мастерской. Или у Жеки. Вы же не выгоните меня на улицу. Тем более что все это я делаю для вас.
— Для нас? Для своей галереи ты это делаешь. И для собственного самоутверждения.
— Ну, хорошо. Допустим. Не забывай, Снегирь, ты ведь тоже совладелец… Значит, выгляжу я фривольно?
— Более чем. Рыжие волосы — это порнография. Я всегда это утверждал.
— Рыжие волосы — это гипноз и свобода маневра, — я никогда не давала себя в обиду. — Ладно, я пошла. Пожелай мне удачи.
— Погоди, — Лавруха наморщил лоб. — А если он знает об истинной стоимости картины?
— Не думаю. Помнишь, я говорила тебе о разговоре с Маричем? Так вот, он сказал мне, что преступление раскрыто по горячим следам и большинство похищенного возвращено владельцу. Остались мелочи. “Остались мелочи” — это его слова. Если бы истинная стоимость картины была известна — ее никто бы не отнес к разряду мелочей.
— Тебе нужно работать аналитиком при президенте, — Лавруха одобрительно хлопнул меня по плечу.
— Лучше в МОССАДе.
— Когда за вами подъехать, мадемуазель?
— Ну, не знаю. Думаю, двух-трех часов мне хватит, чтобы разобраться с этим детищем Сиона.
— Тогда я по парку прошвырнусь. Кое-какие наброски поделаю.
— Истинный художник! Ни дня без эскиза.
Лавруха высадил меня возле кафешки, где я тотчас же заказала себе стакан сока и джин с тоником И, просидев час и простроив все возможные линии поведения, решительно направилась к железной двери в заборе, за которой меня ждал ничего не подозревающий Иосиф Семенович Гольтман. Перед тем, как нажать кнопку звонка, я поправила свои порнографические волосы и одернула Жекин асексуальный костюм.
Все, можно приступать к операции.
Голос из небольшого динамика раздался не сразу, а только после четырех настойчивых звонков. Я совсем было собралась уходить, когда он наконец прорезался.
— Слушаю вас.
— Добрый день, Иосиф Семенович. Я по поводу недавнего ограбления.
Это прозвучало вполне нейтрально: сдавать козыри раньше времени мне не хотелось.
Замок в двери щелкнул, и я оказалась в частных владениях Гольтмана. И в очередной раз восхитилась Быкадоровым: проникнуть в эту крепость было непросто. Высокий, в полтора человеческих роста, забор отделял дом от улицы, да и сам двухэтажный особняк с забранными решеткой окнами больше смахивал на средневековый замок. Не хватало только рва, подвесного моста и отрубленных разбойных голов на кольях перед воротами.
Иосиф Семенович оказался худосочным молодым человеком в затрапезной футболке, болгарских джинсах 1977 года выпуска и шлепанцах на босу ногу. Хорек, да и только, ручная-крыса — с ним можно справиться в два счета.
— Слушаю вас, — повторил Иосиф Семенович, близоруко сощурившись.
— Меня зовут Соловьева, Катерина Мстиславовна, — строго сказала я. — И я занимаюсь экспертизой картин.
Вряд ли он потребует документы, слишком уж интеллигентен.
— Проходите, — младший Гольтман посторонился, пропуская меня в дом.
…Его первый этаж оказался забит антиквариатом. Мебель красного дерева, напольные китайские вазы, гора фарфоровых безделушек на камине. И самый настоящий клавесин в углу у окна. Клавесин произвел на меня особенно сильное впечатление. Гольтман провел меня к оттоманке, на ходу задев стул.
— С утра не могу найти очки. Без них я почти ничего не вижу, — извинился он. — Слеп, как летучая мышь. Это у нас семейное.
— Может быть, вам стоит сделать операцию?
— Мне противопоказаны операции, у меня слабое сердце. Это тоже семейное. Дядя умер от инфаркта.
— Соболезную…
Плевать он хотел на мои соболезнования.
— Когда мне вернут ценности? — спросил у меня Иосиф Семенович. — Вы ведь обещали не задерживать их.
Иосиф Семенович, сразу видно, что вы презираете программу “Человек и закон”!..
— Видите ли, следствие пока еще не закончено, — в отличие от Гольтмана я обожала телевизионные криминульки. — И ваш Рубенс и все прочее являются вещественными доказательствами. Вы ведь получили расписку?
Моя произнесенная с апломбом тирада в стиле адвокатского сериала “Закон и порядок” возымела действие.
— И что мне прикажете делать с этой распиской? — Гольтман обиженно выгнул губы. — Через неделю я уезжаю из страны, на некоторые картины уже существуют реальные покупатели. Вы меня без ножа режете.
Ты уезжаешь из страны, — отлично, даже лучше, чем я могла предположить!
— Это не моя компетенция. Я ведь только сотрудничаю со следствием и приглашена в него как эксперт.
— Что-то я вас ни разу не видел, — запоздало насторожился Гольтман.
— Я независимый эксперт.
Даже сейчас он не потребовал у меня документов, хотя хлипкая ксива у меня все-таки имелась. Вчера Снегирь состряпал мне бумажонку от Союза художников: одна из его натурщиц работала в Союзе секретаршей.
— Дело в том, — вкрадчивым голосом сказала я, — что нужно уточнить выходные данные некоторых пропавших вещей.
— Их нашли? — неожиданно дернулся Иосиф Семенович.
— Пока еще нет, но… Мне бы хотелось изучить их поподробнее. Мы отслеживаем несколько сомнительных картинных галерей. Не исключено, что вещи из вашей коллекции могут всплыть на черном рынке.
— Хорошо, — Гольтман оказался кроткой овцой. — Может быть, чаю?
— С удовольствием.
Гольтман скрылся в недрах особняка, я присела на оттоманку, за инкрустированный перламутром столик против клавесина. На столике стоял крохотный китайский болван, такой хорошенький, что мне сразу же захотелось сунуть его за пазуху. Иосиф Семенович появился спустя несколько минут с папкой и вазочкой печенья.
— Чайник сейчас закипит. Есть отличный зеленый чай. Изумительно действует на печень.
— Буду признательна, — зеленый чай я ненавидела лютой ненавистью.
Иосиф Семенович посмотрел на меня с любовью.
— Сейчас мало кто знает толк в зеленом чае. Он создан для гурманов.
— Не могу с вами не согласиться, — руки мои так и тянулись к папке. — Если вы не возражаете, я просмотрю бумаги.
Две миниатюры, витражный проект ван Альста и картины без указания авторства. Но их оказалось не две, а три. Должно быть, Марич ошибся, когда перечислял украденные ценности. Мне было наплевать на миниатюры и даже на картонку ван Альста. Совсем другое интересовало меня. И я сразу же нашла то, что меня интересовало. “Рыжая в мантии”, вот под каким именем проходила Дева Мария!.. Я вдруг испытала чувство жгучей ненависти к очкастому счастливчику. Но чем дольше я изучала бумаги, тем в большее недоумение приходила. И миниатюры, и злосчастный ван Альст, “Снятие с креста” и даже “Отдых на пути в Египет” неизвестных авторов семнадцатого века школы Рубенса были описаны с чисто еврейской основательностью.
— Он был чрезвычайно плодовит, некоторое время работал в Брюгге, Генте и Антверпене, но нигде долго не задерживался. Ему сопутствовали скандалы, многие его заказчики, становившиеся потом владельцами картин, умирали при невыясненных обстоятельствах сразу же после написания.
— Насильственной смертью? — спросил Лавруха.
— В том-то и дело, что нет…
Смерть Быкадорова никак не назовешь насильственной, обширный инфаркт, очень респектабельно… Я с трудом заставила себя не думать об этом. Конец двадцатого века, разнузданный материализм, ты должна трезво смотреть на вещи, Кэт!..
— Смерть не была насильственной, хотя очевидцы утверждали, что картины как будто выкачивали соки из окружающего мира, — Бергман раздул ноздри. — Его изображения были более живыми, чем сама жизнь. Даже недоброжелатели Устрицы не могли не признать, что его полотна божественно хороши. У него было еще одно прозвище — “пробный камень антихриста”. Возможно, так его стали называть позднее.
— Ничего себе!
— Ты сказал, что он был очень плодовит, — Снегирь отхлебнул шампанское прямо из горлышка. — Тогда почему до нас дошло только несколько картин?
— Большая их часть уничтожена еще при жизни Лукаса Устрицы. Или сразу после его смерти. Несколько свихнувшихся бюргеров взяли на себя миссию возмездия. В “Хрониках города Гента” указана пара-тройка имен. Якоб де Фас, стрелок Питер и некий Хендрик Артенсен. Последний был из Мертвого Города Остреа — единственный оставшийся в живых после наводнения 1499 года…
— А сам Устрица?
— О его смерти ничего не известно. Предполагают, что он тоже погиб во время наводнения. Во всяком случае, после 1499 года его никто не видел.
— Сколько она может стоить? — спросила я.
— Не знаю… Во всяком случае, по размерам доска больше, чем “Запертый сад”, и находится в довольно приличном состоянии….
— Но это еще не все, Кэт. — Снегирь крепко сжал мои плечи. — Самое интересное мы приберегли на десерт.
— Думаю, ты уже ничем не можешь меня удивить, — от обилия информации голова моя шла кругом, а тело приобрело пугающую легкость.
— И напрасно. Дело в том, что это не картина.
— Не картина?
— Вернее, не совсем картина. Судя по всему, это внешняя створка триптиха, Кэт.
— Внешняя створка триптиха?
— Идем, я покажу тебе ее обратную сторону. Ваньке пришла светлая мысль сфотографировать ее в инфракрасных лучах. Под несколькими слоями масла существует еще одно изображение.
Я прижала руки к щекам, и сердце мое бешено заколотилось.
— И вы собираетесь его раскрыть?
— А как ты думаешь? Конечно, собираемся. Сделаем компрессик, снимем более поздние наслоения, вот и все… Не бойся, ты имеешь дело с лучшими реставраторами этого города.
— Нет! — это вырвалось помимо моей воли: я снова вспомнила прикрытые веки Быкадорова, за которыми бушевал ад.
— Что-то я тебя не узнаю. Ты же ведь была инициатором и идейным вдохновителем. Теперь поздно что-либо менять. Мы просто обязаны это сделать. Открыть новую вещь Лукаса ван Остреа, такой шанс выпадает раз в жизни!
— Ну хорошо, — я сдалась. — Допустим. Допустим, вы проводите все на высшем уровне. Что потом?
— Мы должны будем обнародовать это, — веско сказал Бергман. — Невозможно долго скрывать такую ценность.
Снегирь нахмурился: похоже, по гладкой и благостной поверхности реставрационного коллектива пошли первые трещины разногласий.
— Полегче, Ванюша. Ты забываешь, что картина принадлежит мне. — Снегирь вовсю раскручивал миф о покупке картины у ветхой старушки из Опочки.
— И что ты собираешься с ней делать?
— Что хочу, то и сделаю, — неожиданно окрысился Снегирь. — Могу с маслом съесть, могу господину Пиотровскому подарить на день ангела. А могу и на аукцион выставить.
— Ты не понимаешь, Лаврентий, — Ванька наконец-то слез со стремянки и нервно заходил по мастерской. — Это же национальное достояние…
— Значит, я являюсь владельцем национального достояния. Только и всего.
— Нет…. Я тебе не позволю…
Снегирь со злобой уставился на Ваньку.
— Интересно, каким же это образом ты можешь мне не позволить? Разве забыл, что у нас частная собственность охраняется государством?
— Эта картина не может…
— Ах, не может!
С неожиданной для его грузного тела ловкостью Снегирь накинулся на тщедушного Ваньку, и спустя секунду они уже катались по полу. Я с ужасом взирала на беспричинную и беспощадную мальчишескую драку двух тридцатилетних лбов. Снегирь наседал, но и Ванька оказывал ему достойное сопротивление. И все-таки силы были неравны. Через несколько минут огрубевшие пальцы Снегиря сомкнулись на бергмановском кадыке, и Ванька отчаянно захрипел.
Мне с трудом удалось оттащить Лавруху — и то после того, как я обдала его остатками шампанского. Руки Снегиря разжались, и он всей тушей рухнул на пол. Ванька же, скуля, отполз в дальний угол и затих.
— Черт, что это было, — замычал Снегирь. — Я тебя чуть не убил… Помутнение какое-то.
— Ничего себе, помутнение, — сглотнул Ванька.
— Ничего не могу понять… Мальчики кровавые в глазах, — Лавруха все еще не мог прийти в себя.
Я обернулась на картину. И снова мне показалось, что ресницы рыжеволосой Девы Марии дрогнули. Или это была просто игра света?
— Ладно, — я попыталась примирить дураков-реставраторов. — Будем считать инцидент исчерпанным и отнесем его на счет нервного потрясения. Не каждый день к нам в руки такие полотна плывут.
— Вот именно…. Прости меня, Ванька.
— Я не сержусь, — щуплый Бергман всегда обладал кротостью матери Терезы. И всех более ранних святых, вместе взятых.
— Идиоты. Вот так посмотришь на вас и уверишься в “пробном камне антихриста”. Должно быть, эта картина действительно как-то влияет на людей…
— Скажешь тоже! — Снегирь поморщился и снова воззрился на Ваньку. — Поможешь мне снять слои?
— Конечно, — Бергман почти успокоился и снова водрузил очки на нос.
— Отлично. Ты, Кэт, можешь отправляться спать. А мы тебе завтра позвоним.
— Ну уж дудки, — возмутилась я. — Во-первых, я тоже хочу присутствовать на этом историческом событии. И, во-вторых, должен же кто-то за вами присматривать, иначе вы друг другу кадыки повырываете.
Мое предложение было воспринято благосклонно.
— И когда вы собираетесь начать? — спросила я.
— Прямо сейчас и начнем, — видно было, что Лав-
Рухе не терпится приступить к работе. — Ты пока можешь подняться наверх, поспать часок. Все равно ничего интересного сейчас не будет. Пока аэфтэшкой покроем, пока компресс, пока слой размягчится, пока краска набухнет…
— И всего лишь часок? — недоверчиво спросила я.
— У Ваньки смывка новая, презент коллег из галереи Уффици. Так что спи спокойно, дорогой товарищ. На заключительную часть драмы мы тебя позовем. Сама понимаешь, реставрация — процесс интимный. “Камасутра” отдыхает.
Им все-таки удалось уломать меня. Им хотелось обладать картиной безраздельно и без свидетелей, так, как обладают женщиной. Это было очень по-мужски, и я не стала спорить. Я уважала чужие чувства.
Прихватив “Вестник Британской Академии”, заложенный на странице со статьей о Лукасе ван Остреа, я отправилась наверх, на второй этаж мастерской, в крошечную монашескую келью Ваньки. Забравшись с ногами на кушетку, я открыла статью с пророческим названием “Deadly kiss” [12].
Выглядит слишком уж романтично для такого консервативного издания. Фамилия автора не очень-то смахивала на английскую, некий Ламберт-Херри Якобе. Я перевернула несколько страниц и заглянула в комментарии: Ламберт-Херри оказался довольно молодым человеком и — по совместительству — директором музея Мертвого Города Остреа.
С фотографии на меня взирала типичная голландская, кисло-интеллигентская морда: круглые очочки и такой же круглый подбородок. “Deadly kiss” оказался слишком сложным для моего бытового английского; хорошо еще, что полиглот Ванька успел сделать подстрочник тех абзацев, которые непосредственно касались биографии художника. Странная статья, смесь панегирика, эссе и теософского трактата, сразу видно, что достопочтенный Ламберт-Херри серьезно болен Лукасом Устрицей. Интересно будет посмотреть, как вытянется его лицо, когда он узнает о существовании четвертой работы…
И узнает ли он об этом когда-нибудь?
Я вытянулась на жестком бергмановском ложе. Что-то внутри мешало мне полностью насладиться триумфом первооткрывателя — как будто я стояла на хрупком льду и под моими ногами неслышно ворочалась бездна. Нет, это не связано с “пробным камнем дьявола”, я всегда была кондовой реалисткой. Чертов Марич маячил за моей спиной, вот кто. Пока не будет окончательно выяснено происхождение картины, я не успокоюсь. Ведь не могла же она быть фамильной ценностью фартового вора Быкадорова, в самом деле!.. Я вдруг подумала о том, что Снегирь прав, — если все сложится удачно и звезды встанут именно так, как они стоят сейчас в рыжих волосах Девы Марии, доску можно выставить на аукцион.
Почему бы и нет?
Наверняка найдутся ценители, особенно если снабдить картину соответствующим пресс-релизом. А это не одна сотня тысяч долларов. С нищетой будет покончено навсегда, я смогу поднять галерею, скупить на корню лучших художников, выйти на международный уровень и крупно играть. Играть — вот чего я хотела больше всего. Играть и выигрывать. И потом, мы так похожи с моделью Лукаса, это еще больше увеличит мои шансы.
Интересно, нет ли у меня родственников в Голландии?..
Ни тетка, после смерти которой мне досталась квартира на Васильевском, ни мама, до сих пор живущая в Самарканде, ничего мне об этом не говорили. И про своего отца я слышала только байки: он утонул в арыке через полгода после моего рождения. А вдруг он был голландцем и его всегда тянуло к устрицам?.. Устрицы в арыке, неплохой сюжет…
Мне расхотелось оставаться одной наверху, и я решила спуститься в мастерскую.
…Лавруха, скрестив руки, стоял у стола, на котором теперь лежала картина. Ванька аккуратно проглаживал компресс утюгом. Когда процедура был закончена, он счистил взбухшую краску шпателем и снова наложил компресс.
— Ну, что? — шепотом спросила я у Снегиря.
— Третий слой… Совсем немного осталось, потерпи.
Манипуляции с компрессами и шпателем длились бесконечно. Пальцы Ваньки крупно дрожали. Я, не отрываясь, смотрела на прямоугольник доски: теперь он уже не был таким беспросветно глухим. Под тонкой пленкой, отделяющей нас от пятнадцатого века, уже просматривались смутные контуры фигур. Отложив шпатель, Ванька вооружился марлевым тампоном и аккуратно выбрал остатки самой поздней по времени масляной покраски.
Все.
В час быка мы выпустили демонов наружу, еще не подозревая, что они — демоны…
Последний слой был снят, и освобожденная из плена столетий картина предстала перед нами, сверкая и переливаясь девственными, казалось, только что наложенными красками. В жизни я не видела ничего прекрасней и яростней.
Четыре фигуры на лошадях, темное пламя ада внизу, раздавленные тени под копытами. От тишины, стоявшей в мастерской, у меня лопались барабанные перепонки.
— Что это? — спросила я.
— Похоже на всадников Апокалипсиса, — судорожно сглотнул Ванька. — Бог ты мой, он действительно великий художник…
От картины шло странное тепло — или все дело в лампах, которыми она была окружена? Я не могла избавиться от мысли, что картина дышит и ноздри лошадей вибрируют.
— Мать твою, они же сейчас нас растопчут… — Лавруха ухватился за меня.
Они действительно хотели нас растоптать, они сделали бы это немедленно, если бы клетка картины не останавливала бы их. В глазах всадников, в глазах их коней, в их развевающихся гривах было столько божественного гнева, что я невольно отступила.
— Победоносный на белом коне. Война на рыжем коне. Голод на вороном коне. Смерть на бледном коне. И Ад следует за ним… — голос Ваньки звучал в ледяной пустоте.
Мне показалось, что бледный конь смерти повернул голову, — и в его зрачке блеснула устрица.
Знак Лукаса ван Остреа.
Картина втягивала нас как воронка, я не знаю даже, сколько мы простояли над ней. Детали изображения змеями переползали в нас, чтобы навсегда там остаться. Первым очнулся Снегирь.
— Пойду за водкой… — пролепетал он.
— Я с тобой, — тотчас же присоединилась к нему я…Уже в подворотне нас догнал Ванька.
— Решил составить вам компанию, — пряча глаза, сказал он.
Лавруха остановился, задрал подбородок к ясному, уже налитому зноем небу, и расхохотался.
— Испугался, да? Боишься остаться с Ними наедине? Признайся, Иван Теодорович!
— Не испугался…. Но все равно, как-то не по себе… — Ванька поскреб затылок.
— Вот что, — я видела их насквозь: и Ваньку, и Снегиря. — Давайте уж будем откровенными до конца. Ты ведь тоже чувствуешь себя не в своей тарелке, Снегирь. Иначе бы не побежал за водкой. Верно?
— Ну, допустим, за водкой я готов бежать всегда…. А в общем, ты права, Кэт, Как-то муторно, вдруг о душе стал думать… Ая, между прочим, даже некрещеный… И склонен к материалистическому взгляду на мир. Не нравится мне все это.
— Ладно. Остановимся на том, что мы, три взрослых человека, испугались и сбежали.
Где-то вдалеке, за домами, раздались глухие раскаты грома. Впечатлительный Ванька вздрогнул, а совсем не впечатлительный Снегирь коротко хохотнул.
— Как вы думаете, что это может быть? — спросила я.
— Всадники Апокалипсиса стучат в нашу избушку и вопят “Отдай мое сердце”! — Лавруха, по правилам давно забытой детской игры, ухватился за меня. Я вскрикнула от неожиданности.
— Не надо так шутить, Лаврентий, — тихо сказал Ванька. — Картины живут своей жизнью, о которой мы ничего не знаем. И еще неизвестно, что у них на уме.
Ванька и Снегирь напились. Тут же, в мастерской, под испепеляющими взглядами всадников. Не пила только я. Я просто не могла пить, находясь рядом с бешеными тысячами долларов. Ясно, что долго хранить в тайне “Всадников Апокалипсиса” не удастся, слишком велика их ценность. Да и капитан Марич совсем не зря ходит вокруг меня кругами. Тут же, под богатырский храп Снегиря и тонкое посапывание Ваньки, я принялась набрасывать план действий на ближайшие несколько дней. Спустя час он был сформирован и в окончательном виде выглядел следующим образом:
1. Уточнить, не являлась ли картина чьей-либо собственностью до того, как она оказалась у Быкадорова.
2. Если в ближайшее время никто не предъявит прав на картину, необходимо заняться ее предпродажной подготовкой.
Насчет продажи картины у меня были свои, далеко идущие планы. В начале сентября в городе должен состояться крупный аукцион, и “Всадники Апокалипсиса” могут стать самым запоминающимся лотом, самым ярким бриллиантом в короне.
Далее следовали пункты об экспертной оценке картины и определении ее рыночной стоимости. Последний же пункт выглядел совсем уж романтически-неприлично: МЫ БОГАТЫ.
Я нисколько не стыдилась его, ведь это означало процветание галереи, покупки дорогих картин, Итон или Кембридж для крестников-двойняшек и торжественный ресторанный обед с Лаврухой и Жекой где-нибудь недалеко от Елисейских полей.
Я обязательно закажу себе бадью устриц.
И прощай, полунищее существование, дешевое белье, купленное у хитроглазых осетинок на рынке. Прощайте, долги по аренде галереи и польская косметика. Прощай, шаурма из собачатины, и здравствуй, бадья с устрицами!
Но до бадьи устриц было еще слишком далеко: мой план мог полететь под откос, подорвавшись на первом пункте.
А если картина действительно принадлежит племяшу-наследнику покойного Аркадия Аркадьевича? Я мысленно показала ему средний палец и задумалась. Решение, к которому подталкивала меня моя авантюрная и беспринципная половина, выглядело на редкость простым и кощунственным: ведь я имела на руках не одну картину, а две! Даже если рыжая бестия принадлежит Гольтманам, то никто и слыхом не слыхивал о “Всадниках Апокалипсиса”. Следовательно, и продавать можно только всадников. А себя, любимую, рыжую и прекрасную, можно замазать маслом.
От такого святотатства у меня даже зашевелились волосы на голове. Нет, по зрелому размышлению, я на это не способна. Ни по этическим, ни по эстетическим соображениям. Рано или поздно Дева Мария всплывет, поскольку вечная жизнь ей гарантирована самим богом. И тогда скандала не избежать. Со мной просто никто не станет иметь дела. Никто, не говоря уже о серьезных заказчиках. Нужно оставить все как есть и отправляться на охоту за головами гипотетических владельцев картины.
Рубикон должен быть перейден.
* * *
Вот уже час я сидела в маленьком уличном бистро напротив дома Гольтмана. На мне был строгий деловой костюм (одолженный у Жеки), а переносицу украшали очки (взятые напрокат у Ваньки Бергмана). Все это должно было придать мне чопорный вид, который так располагает к себе владельцев крупных коллекций, пугливых, как енотовидные собаки.Стратегия и тактика была выработана в стареньком “Москвиче” Лаврухи. Он нашел мою идею культпохода к наследнику Гольтмана далеко не блестящей, но смирился с ней, как с неизбежным злом. Последние три дня мы осторожно прощупывали всех серьезных коллекционеров — и все они оказались счастливо непричастными к “агшса теа”.
Последний рывок — и путь к обладанию картиной будет открыт. Или мы свалимся в пропасть.
— Ну, как я выгляжу? — спросила я у Лаврухи и спустила очки на кончик носа.
— Чересчур фривольно. Под музейную крысу ты не прокапаешь. Тем более под работника прокуратуры.
— Я не собираюсь канать под работника прокуратуры. Я хочу выяснить у него, что скрывается под термином “работы без указания авторства”, только и всего. Вполне невинно.
— Да уж, невинно… Ну, хорошо, а вдруг окажется, что наши Всадники все-таки принадлежали Гольтману?
— Тогда я просто куплю у него эту картину. Поплачу ему в жилетку, скажу, что эту картину принесли к нам в галерею на оценку…
— Интересно, на какие шиши ты собираешься ее покупать?
Это был один из немногих вопросов, на который я знала ответ.
— Продам свою квартиру. Двухкомнатная на Васильевском, к тому же старый фонд — тысяч двадцать пять — двадцать семь она потянет.
— Ты рехнулась, Кэт!
— Что такое двадцать семь тысяч по сравнению с миллионами, которые нас ожидают? Потом можно будет прикупить недвижимость на Майорке. Или на Кипре, там любят русских…
— Русских любят только в приграничных районах Китая, и то только потому, что они закупают там пуховики. И где ты собираешься жить, если продашь квартиру?
— У тебя в мастерской. Или у Жеки. Вы же не выгоните меня на улицу. Тем более что все это я делаю для вас.
— Для нас? Для своей галереи ты это делаешь. И для собственного самоутверждения.
— Ну, хорошо. Допустим. Не забывай, Снегирь, ты ведь тоже совладелец… Значит, выгляжу я фривольно?
— Более чем. Рыжие волосы — это порнография. Я всегда это утверждал.
— Рыжие волосы — это гипноз и свобода маневра, — я никогда не давала себя в обиду. — Ладно, я пошла. Пожелай мне удачи.
— Погоди, — Лавруха наморщил лоб. — А если он знает об истинной стоимости картины?
— Не думаю. Помнишь, я говорила тебе о разговоре с Маричем? Так вот, он сказал мне, что преступление раскрыто по горячим следам и большинство похищенного возвращено владельцу. Остались мелочи. “Остались мелочи” — это его слова. Если бы истинная стоимость картины была известна — ее никто бы не отнес к разряду мелочей.
— Тебе нужно работать аналитиком при президенте, — Лавруха одобрительно хлопнул меня по плечу.
— Лучше в МОССАДе.
— Когда за вами подъехать, мадемуазель?
— Ну, не знаю. Думаю, двух-трех часов мне хватит, чтобы разобраться с этим детищем Сиона.
— Тогда я по парку прошвырнусь. Кое-какие наброски поделаю.
— Истинный художник! Ни дня без эскиза.
Лавруха высадил меня возле кафешки, где я тотчас же заказала себе стакан сока и джин с тоником И, просидев час и простроив все возможные линии поведения, решительно направилась к железной двери в заборе, за которой меня ждал ничего не подозревающий Иосиф Семенович Гольтман. Перед тем, как нажать кнопку звонка, я поправила свои порнографические волосы и одернула Жекин асексуальный костюм.
Все, можно приступать к операции.
Голос из небольшого динамика раздался не сразу, а только после четырех настойчивых звонков. Я совсем было собралась уходить, когда он наконец прорезался.
— Слушаю вас.
— Добрый день, Иосиф Семенович. Я по поводу недавнего ограбления.
Это прозвучало вполне нейтрально: сдавать козыри раньше времени мне не хотелось.
Замок в двери щелкнул, и я оказалась в частных владениях Гольтмана. И в очередной раз восхитилась Быкадоровым: проникнуть в эту крепость было непросто. Высокий, в полтора человеческих роста, забор отделял дом от улицы, да и сам двухэтажный особняк с забранными решеткой окнами больше смахивал на средневековый замок. Не хватало только рва, подвесного моста и отрубленных разбойных голов на кольях перед воротами.
Иосиф Семенович оказался худосочным молодым человеком в затрапезной футболке, болгарских джинсах 1977 года выпуска и шлепанцах на босу ногу. Хорек, да и только, ручная-крыса — с ним можно справиться в два счета.
— Слушаю вас, — повторил Иосиф Семенович, близоруко сощурившись.
— Меня зовут Соловьева, Катерина Мстиславовна, — строго сказала я. — И я занимаюсь экспертизой картин.
Вряд ли он потребует документы, слишком уж интеллигентен.
— Проходите, — младший Гольтман посторонился, пропуская меня в дом.
…Его первый этаж оказался забит антиквариатом. Мебель красного дерева, напольные китайские вазы, гора фарфоровых безделушек на камине. И самый настоящий клавесин в углу у окна. Клавесин произвел на меня особенно сильное впечатление. Гольтман провел меня к оттоманке, на ходу задев стул.
— С утра не могу найти очки. Без них я почти ничего не вижу, — извинился он. — Слеп, как летучая мышь. Это у нас семейное.
— Может быть, вам стоит сделать операцию?
— Мне противопоказаны операции, у меня слабое сердце. Это тоже семейное. Дядя умер от инфаркта.
— Соболезную…
Плевать он хотел на мои соболезнования.
— Когда мне вернут ценности? — спросил у меня Иосиф Семенович. — Вы ведь обещали не задерживать их.
Иосиф Семенович, сразу видно, что вы презираете программу “Человек и закон”!..
— Видите ли, следствие пока еще не закончено, — в отличие от Гольтмана я обожала телевизионные криминульки. — И ваш Рубенс и все прочее являются вещественными доказательствами. Вы ведь получили расписку?
Моя произнесенная с апломбом тирада в стиле адвокатского сериала “Закон и порядок” возымела действие.
— И что мне прикажете делать с этой распиской? — Гольтман обиженно выгнул губы. — Через неделю я уезжаю из страны, на некоторые картины уже существуют реальные покупатели. Вы меня без ножа режете.
Ты уезжаешь из страны, — отлично, даже лучше, чем я могла предположить!
— Это не моя компетенция. Я ведь только сотрудничаю со следствием и приглашена в него как эксперт.
— Что-то я вас ни разу не видел, — запоздало насторожился Гольтман.
— Я независимый эксперт.
Даже сейчас он не потребовал у меня документов, хотя хлипкая ксива у меня все-таки имелась. Вчера Снегирь состряпал мне бумажонку от Союза художников: одна из его натурщиц работала в Союзе секретаршей.
— Дело в том, — вкрадчивым голосом сказала я, — что нужно уточнить выходные данные некоторых пропавших вещей.
— Их нашли? — неожиданно дернулся Иосиф Семенович.
— Пока еще нет, но… Мне бы хотелось изучить их поподробнее. Мы отслеживаем несколько сомнительных картинных галерей. Не исключено, что вещи из вашей коллекции могут всплыть на черном рынке.
— Хорошо, — Гольтман оказался кроткой овцой. — Может быть, чаю?
— С удовольствием.
Гольтман скрылся в недрах особняка, я присела на оттоманку, за инкрустированный перламутром столик против клавесина. На столике стоял крохотный китайский болван, такой хорошенький, что мне сразу же захотелось сунуть его за пазуху. Иосиф Семенович появился спустя несколько минут с папкой и вазочкой печенья.
— Чайник сейчас закипит. Есть отличный зеленый чай. Изумительно действует на печень.
— Буду признательна, — зеленый чай я ненавидела лютой ненавистью.
Иосиф Семенович посмотрел на меня с любовью.
— Сейчас мало кто знает толк в зеленом чае. Он создан для гурманов.
— Не могу с вами не согласиться, — руки мои так и тянулись к папке. — Если вы не возражаете, я просмотрю бумаги.
Две миниатюры, витражный проект ван Альста и картины без указания авторства. Но их оказалось не две, а три. Должно быть, Марич ошибся, когда перечислял украденные ценности. Мне было наплевать на миниатюры и даже на картонку ван Альста. Совсем другое интересовало меня. И я сразу же нашла то, что меня интересовало. “Рыжая в мантии”, вот под каким именем проходила Дева Мария!.. Я вдруг испытала чувство жгучей ненависти к очкастому счастливчику. Но чем дольше я изучала бумаги, тем в большее недоумение приходила. И миниатюры, и злосчастный ван Альст, “Снятие с креста” и даже “Отдых на пути в Египет” неизвестных авторов семнадцатого века школы Рубенса были описаны с чисто еврейской основательностью.