Страница:
Тимьян для головы и хвоста. Омела – для чешуи. Мирт понадобится для того, чтобы вспороть живот. Давай же, Мика!..
Разделывая рыбу, Мика испытала странное смешанное чувство восторга и умиротворения. Как будто ее душа, наконец, успокоилась, обрела равновесие. Она – она, а никто другой! – владела этими чудесными рыбами безраздельно, а через них владела свежей водой, и травами, и всем песком на свете – вплоть до последней песчинки. Все было как в первый день творения, или как в последний день творения, или – как в еще неназванный, несуществующий день; ведь Мика отделяла части от целого, чтобы получилось новое целое. Видела бы меня Васька, подумала Мика, то, что я делаю сейчас, – много лучше, чем научиться танцевать аргентинское танго. Много лучше, чем освоить, наконец, дриблинг и удары головой в верхний угол ворот.
Крови было немного, и с ней у Мики не возникло никаких хлопот. Не то, что раньше, до этой волшебной ночи, волшебных ножей, волшебной доски. Доска – вот кто взял на себя все неприятные моменты: рыбья кровь не растекалась, как можно было предположить, совсем наоборот – она уходила в глубь белого дерева подобно влаге, уходящей в почву. То, что оставалось на поверхности, моментально загустевало, и Мике оставалось лишь собирать плотную вязкую массу на кончик ножа и стряхивать ее в медную миску, испокон веков стоящую на плите неизвестно для каких целей.
Теперь – понятно для каких.
Ни одна чешуйка не была потеряна, ни одна не прилипла к ножам. Руки и лицо Мики тоже остались чистыми – и после того, как сверкающая груда доспехов отправилась в медную миску.
– Специи. Теперь нужны специи, – сказала Мика непопятно кому: то ли ножам, то ли доске, то ли нежным мраморным кускам рыбы.
Анис, фенхель, шафран, куркума. А еще – гвоздика и имбирь, если они, конечно, понадобятся.
Звездочки аниса Мика нашла на нижней полке буфета, который до этого открывала раз пять от силы. Там же обнаружились фенхель и шафран. Все остальное стояло в резном шкафчике, подпирающем подоконник. Чтобы достать остальное, Мике пришлось вынуть казан и две сковороды с длинными деревянными ручками. И казан, и сковороды были сработаны из той же меди, что и миска.
Старая, очень старая посуда.
Мика хотела избавиться от нее не однажды, уж слишком громоздкой, слишком нефункциональной она казалась. Теперь, в желтом свете, все выглядело совсем иначе: благородная, с красноватым отливом медь, благородные выбоины, благородные неровности. Сковороды сияли подобно маленьким солнцам, и, заглядевшись в одну них, Мика вдруг увидела отражение собственного лица, тоже изменившегося до неузнаваемости.
Не мамино и не Микино.
Нет, все же – Микино. Только акценты на лице были расставлены по-другому, не так, как обычно: у Мики из медных глубин, в отличие от Мики настоящей, отсутствовали брови. И отсутствовали ресницы, оттого и глаза казались много больше обычного. А рот, напротив, уменьшился едва ли не вполовину и округлился, уголки губ загнулись вверх; не рот, а какая – то диковинная раковина, вот несчастье! Если бы сейчас кто-нибудь приложил ухо к Микиным губам – он наверняка услышал шум волн.
Ваське бы это понравилось, – подумала Мика.
И тряхнула головой. И тотчас же услышала звон.
Он шел не извне – с медного дна, в котором все еще плавало Микино отражение. Впрочем, и звоном назвать его было трудно. Так, легкое мелодичное позвякивание, как если бы ветер раскачивал маленькие китайские колокольчики, подвешенные к веткам сосны. Совсем маленькие колокольчики, с вишню, а может, с крыжовник. Мика из плоти и крови осторожно поднесла кончики пальцев к поверхности сковороды – и они сразу же заслонили рот и часть подбородка ее медного двойника. Как отреагировала на прикосновение медь, осталось неизвестным, зато сама Мика тихонько ойкнула: кто-то коснулся ее лица, ну надо же!
Кто-то? Да ведь это я сама! – развеселилась Мика, интересно, что будет, если я решу поковыряться в своем медном носу?.. Впрочем, через секунду она уже забыла об этом. И забыла о том, что у медной Мики нет бровей (нонсенс!) и нет ресниц (форменное издевательство!) – а все потому, что у своего отражения она обнаружила то, чего не было, не могло быть у нее. Никогда.
Сережки.
Уши настоящей Мики даже не были проколоты. Мамино, а потом – ее собственное упущение. Хотя это и упущением не назовешь: сама процедура почему-то пугала Мику. Добро бы дело ограничивалось мгновенной и скоро проходящей болью от иглы, так нет же! Боль может задержаться надолго, а мочки распухнут и начнут гнить, вот что самое неприятное. Хотя нет, самое неприятное – заражение крови, сепсис; иглу как следует не обработали, не продезинфицировали, и вот тебе пожалуйста: летальный исход.
Теперь, глядя на сережки, принадлежащие ее отражению, Мика совсем не думала о летальном исходе, до того они были хороши. С поправкой на недостаточную ясность изображения, конечно. Золото, тут же решила Мика, золото и жемчуг. Каждая сережка представляла собой конус, обвитый крошечными золотыми листьями и украшенный россыпью жемчужин. В основание конуса тоже было заключено по жемчужине, много крупнее остальных: с вишню, а может, с крыжовник.
Сережки.
Они и издавали звон. Если уж сегодня ночь чудес – то пусть случится чудо!
Мика крепко зажмурила глаза и дернула себя сразу за обе мочки: напрасные ожидания, они были голыми, куцыми – такими как всегда. Это сразу отрезвило Мику и заставило ее вернуться к банкам со специями: анис, фенхель, шафран, куркума. Гвоздика и имбирь. Одинаковые жестянки небольшого размера, только рисунки на них разные. Подробности рисунков ускользали от Мики из-за стертой местами эмали – хотя, при желании и при наличии лупы, можно было рассмотреть и подробности. Что-то подсказывало Мике – не сейчас, потом. Потом ты все увидишь, а сейчас возвращайся к ножам, к доске, к кускам рыбы. Стараясь не зацикливаться на рисунках, Мика по очереди открыла все жестянки. Раньше, до этой чудесной ночи, она имела дело лишь с лавровым листом и горошинами черного перца, ну и с корицей, и с засушенными стручками жгучего красного, как максимум. Анис и гвоздика тоже не вызвали вопросов, но откуда все остальное? Откуда Мика знает, что шафран – это шафран, а фенхель – это фенхель, а не что-нибудь другое, например – куркума? А есть еще множество других приправ – зира, рас-эль-ханут, самбаль, джелджлан…
Мика – большой специалист по специям? Это ново.
Рыбу лучше потушить.
Кроме специй Мике понадобились масло, лук, два салатных перца – красный и желтый, зелень и немного уксуса – все это нашлось в холодильнике и в шкафчике под окном. Мика даже не удивилась тому, что перец она не покупала: в желтом свете происходящего, когда все вокруг так реально и нереально одновременно, стоит ли обращать внимание на мелочи? Куски рыбы она сложила в казан, предварительно раскалив его на огне и залив донышко маслом. Скудное Микино воображение, вдруг переставшее быть скудным, подсказывало: что делать сейчас, а что позже, как резать лук и как – перцы. Зелень ластилась к ней, луковые кольца обвивались вокруг пальцев – каждое из них стремилось обручиться с Микой, признаться ей в вечной любви. В жизни своей Мика не была так счастлива, так спокойна. Это был совсем другой вид счастья, другой род. Впервые оно не зависело ни от кого. Не было ни с кем, кроме самой Мики, связанным.
Пожалуй, что я чего-то стою, – подумала Мика.
Пожалуй, имеет смысл заняться кулинарией, – подумала Мика.
…Через полтора часа все было кончено: в казане золотились куски рыбы, и золотился лук, то тут, то там вспыхивали яркие стрелы не потерявшего цвет перца, а запах стоял просто одуряющий. Именно на запах и выползла заспанная Васька.
– Что это? – хмуро спросила она, зевая и подперев плечом дверной косяк.
– В каком смысле?
– Что ты тут делаешь?
– Готовлю.
– Ночью?
– Ночью. Почему нет? Такое у меня настроение.
– Ясно, – Васька даже не думала приближаться, но и уходить не собиралась.
– Хочешь попробовать? – бросила пробный шар Мика.
Никакого заискивания в ее голосе не слышалось, даже удивительно. Но все еще сонная Васька не спешила удивляться переменам в старшей сестре. Уже потом Мика была склонна расценивать ситуацию именно так: Васька была сонная, оттого и не удивилась.
– Так положить тебе кусочек?
– Нет.
Васькины глаза, наконец, прояснились, очистились от сна. Даже сказав свое традиционное «нет», она не ушла, а все втягивала и втягивала ноздрями воздух.
– А что это?
– Рыба. Хочешь рыбки?
– Вот еще! Рыбы не хочу. Хочу сладенького! Васька прошлепала босыми ногами к холодильнику, достала из него начатую упаковку с йогуртом и так сильно хлопнула дверцей, что тимьян, мирт и омела звякнули в унисон. А у Мики бешено заколотилось сердце. Если бы они с Васькой были близки, как и положено сестрам, сейчас все было бы иначе. Она бы обязательно рассказала малышке волшебную сказку о волшебной ножах, и о рыбе, которая разве что говорить не умеет. А потом Мика и Васька вместе бы заглянули в медное зеркало сковороды, и построили бы ему рожи, и, может быть, нашли бы там что-нибудь более значительное, чем серьги с жемчугом.
– А я нашла коробочки. Хочешь посмотреть?
Васька молчала. Она смотрела прямо перед собой остановившимися глазами – минуту, две, пять. Мике даже пришлось повторить вопрос.
– Так хочешь посмотреть на коробочки?
– Не хочу, – казалось, ответ дается Ваське с трудом. – Они дрянные, твои коробочки.
Дрянные. Так и не иначе. Васька с трудом выносила Мику – даже ночью, даже сонная, даже стоя босиком на растрескавшейся плитке – в пижамке со смешными медвежатами. А если бы на пижамке были серьезные еноты или еще более серьезные якоря и кораблики с парусами? – ничего бы это не изменило.
Запели невидимые в листве птицы, и мотивчик оказался так себе, подленький, дешевый: поделом тебе, Мика. не раскатывай губу, Мика. ничего не изменится, Мика.
Выбросить к чертям свой ночной кулинарный шедевр, слить его в унитаз – и дело с концом.
Но ничего подобного Мика не сделала.
Она даже не стала перекладывать рыбу из казана. А взяла его, как есть, поставила в большой полиэтиленовый пакет и, с трудом дождавшись приличествующего случаю времени (семь часов сорок пять минут), отправилась в контору «Dompfaff».
Первым, кого она встретила после охранника, был Ральф.
Ральф иногда ночевал в конторе – это объяснялось тем, что ночной клуб, в котором он постоянно ошивался и в котором с завидной периодичностью цеплял девок, находился в двух кварталах от «Dompfaff'а». За те несколько лет, что Мика проработала в конторе, с бывшим насмерть перепуганным юным ефрейтором произошли кардинальные изменения – он перестал бояться.
А ведь Мика еще помнила те времена, когда совсем нестрашный, местами очень европейский – по ее представлениям – Петербург вгонял Ральфа Норбе в состояние легкой прострации. Ральф с ума сходил от страха при виде раскрашенных в цвета «Зенита» футбольных болельщиков числом больше двух; его пугали гаишники (русские гаишники берут взятки), автомобилисты (русские водители не умеют ездить культурно), бродячие псы (русские собаки – переносчики холеры, тифа и бубонной чумы), женщины (русские женщины – все, как одна, – корыстолюбивые сучки, они спят и видят как бы окрутить treuherzig[12] Ральфа, женить его на себе, выехать в Европу и бросить сразу же после получения гражданства – ради первого подвернувшегося под руку турка с большим, всегда готовым к сверхурочной работе членом). А теперь – куда что подевалось? Ральф больше не treuherzig. Ральф удачно акклиматизировался, даже чересчур удачно. Ни гаишники, ни автомобилисты, ни футбольные фаны больше не смущают его; если русские женщины и сучки – то отнюдь не такие корыстолюбивые, какими представлялись Ральфу вначале. Лишь отношения с бродячими собаками остаются непроясненными, а пристрастие к кокаину сменилось пристрастием к грибам-галлюциногенам.
«She's A Carioca» – доносилось из-за дверей комнаты, в которой Ральф обычно перекантовывался после клуба. Собственно, это была не просто комната, а некое подобие гостиничного номера с санузлом, душем и широкой кроватью, призванной удовлетворять исследовательские инстинкты Ральфа в отношении der Russefraulein[13]. Иногда номером пользовались друзья Себастьена и Йошки, и друзья друзей Себастьена и Йошки, то и дело шаставшие в Питер для обмена опытом с местными гей-активистами. Об этом душноватом чилл-ауте мало кто знал, за исключением нескольких особо проницательных менеджеров и Мики. Как самый старый работник фирмы и почетная пуц-фрау, она имела высшую степень доступа и ей вменялось в обязанности ежедневная уборка и еженедельная сдача белья в прачечную. Чего только не находила Мика в заветной комнате! Презервативы, порножурналы, наброски манифеста «Гомофобии – нет!», цитатники Мао (друзья Себастьена и Йошки исповедуют леворадикальные взгляды), диски с текстами песен (друзья друзей Себастьена и Йошки без ума от караоке), бесплатные открытки из кафе, фривольные каталоги «Vip-досуг в Петербурге», порванный бланк заказа на куклу-матрасик («анус-вагина съемные»); женские трусики, заколки, помаду; салфетки, испачканные спермой, карманную библию, брошюру «Бог любит всех своих детей», четки – мусульманские и католические, а однажды на глаза Мике попался самый настоящий вибратор.
Легко усваиваемая бразильская «She's A Carioca» означала, что старина Ральф находится в чилл-ауте не один. В противном случае из-за дверей звучала бы совсем другая музыка – что-то вроде невыносимо концептуального acid-джаза.
Они появились минут через тридцать, когда Мика заканчивала протирать стекла (еще один пунктик немецкого руководства «Dompfaff'a»: стекла в конторе всегда должны быть чистыми, это – основа имиджа любой преуспевающей компании). Мика ненавидела стекольную часть своих обязанностей и давно бы взбунтовалась, если бы за нее не приплачивали сто пятьдесят долларов ежемесячно.
Она не так уж часто сталкивалась по утрам с Ральфом и его пассиями, но мизансцена, как правило, была одной и той же: дамочка и Ральф с одной стороны и Мика и тряпка – с другой. При этом Мика (в темно-синем (собственность «Dompfaff'a») комбинезоне) оставалась лишь деталью пейзажа, не больше. С ней не стоило и здороваться, ну кому придет в голову кланяться принтеру, или сканнеру, или экрану монитора? Во всяком случае Ральф, в присутствии своих фройляйн, не кланялся никогда. Это потом, проводив дамочку и вернувшись, он проявлял чудеса демократичности, мог пошутить в духе немецкого атлетического порно, мог расспросить Мику о бойфрендах, не особенно вслушиваясь в ответы; а иногда Мика удостаивалась и кюссена[14]. Не романтического – дружеского, в щеку. Кюссены не оскорбляли Мику, в них не было ничего скабрезного, но каждый раз она думала: «Лучше бы ты прибавил мне lohnes[15], немчура поганая».
Этих мыслей Мика не озвучивала никогда – вопросами заработной платы Ральф не занимался.
…Дамочка, или точнее – девка, вышедшая с Ральфом, была так себе, ни рожи, ни кожи, топ «100 самых амбициозных блондинок мира» обходился явно без ее участия. Хотя неизвестно, кем она казалась жертве грибов-галлюциногенов: может быть – Грейс Келли, а может – Мерилин Монро или тантрической богиней Вост. Но Мика – Мика видела суть вещей, особенно стоя на подоконнике. Особенно после волшебной ночи, проведенной на кухне. Она наивно полагала, что влияние ночи кончилось – ничего подобного! Если бы кончилось – Мика не почувствовала бы в руках тяжесть от невидимого арбалета. А она почувствовала.
– Фигня, – сказала Мика, пуская короткую, украшенную стальным оперением стрелу.
– Was ist los? – переспросил Ральф, останавливаясь. – Что такое?
– Фигня эта ваша фройляйн, – вторая стрела отправилась в цель, легла рядом с первой; прямо в центр бейджа, который Ральф уже успел нацепить.
– Was fur ein… Что за…
– Худшая из всех. Правда-правда… Остальные были хотя бы симпатичными.
Лицо дамочки побледнело и слилось с обесцвеченными волосами.
– Кто это? – просипела она.
Ральф стал пунцовым. Он несколько раз дернул кадыком и открыл было рот для ответа, но тут же благоразумно захлопнул его. Да и что было отвечать – «Это наша уборщица»? С каких пор уборщицы позволяют себе такие вольности в отношении начальства? – резонно спросила бы дамочка. И что это за контора, где всякая шваль плюет на субординацию? – резонно спросила бы дамочка. Так, значит, ты перетаскал сюда не одну девку? – резонно спросила бы дамочка. Так, значит, я недостаточно хороша для такого сморчка, как ты? – резонно спросила бы дамочка. И это был бы самый худший вывод, учитывая последствия. Для Ральфа и для самой Мики.
В надежде хоть немного исправить положение Ральф приобнял свою подружку, но тут же получил сумочкой по рукам.
– Оставь меня, скот! – взвизгнула оскорбленная фройляйн.
Очень по-русски.
– Но детка…
– Я тебе не детка!
– Das ist… Это недоразумение детка…
– Ты сам – недоразумение!
Мика проводила скандалящую парочку легким, едва слышным свистом и снова сосредоточилась на окне. Она уже домывала верхний, самый неудобный угол, когда появился Ральф.
– Зачем? – спросил он. – Зачем вы это сделали?
– Вы собирались на ней жениться? – Мика спрыгнула с подоконника и бросила тряпку в ведро.
– Нет конечно.
– Бурный роман без последствий?
– О нет, – Ральф как будто удивился сам себе. – Это даже хорошо что так получилось. Я бы не отделался так просто. Я очень порядочный человек.
– Ну кто бы сомневался, – улыбнулась Мика. – Если вам нужно будет от кого-нибудь отделаться и в дальнейшем… м-м… без ущерба для своей порядочности – обращайтесь.
– Вы милая.
Конечно, милая. Даже в темно-синем рабочем комбинезоне (собственность «Dompfaff'a»), даже с ведром в руках. Конечно, милая, хотя все тот же заезженный топ «100 самых амбициозных блондинок мира» совершенно не страдает от ее отсутствия. Мика – не амбициозная и не блондинка, но она – милая. Милая Мика – вот и Ральф это заметил. И только Васька не хочет ничего замечать. Воспоминание об этом должно вызывать грусть – так было всегда. Но сейчас Мика не чувствовала грусти: легкую пьянящую ярость – да; но не грусть. Нельзя зависеть от одиннадцатилетней соплячки, нашептывал Мике оставленный дома фенхель. Даже если бы ей было двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть – такая зависимость противоестественна, нашептывал Мике оставленный дома шафран. Живи своей жизнью, нашептывали Мике имбирь, анис, куркума.
Не так уж они неправы.
– …Хотите есть, Ральф?
Ральф уже давно не смотрел на свою спасительницу. Полиэтиленовый пакет с рыбой в углу – вот на чем сосредоточилось все его внимание.
– Что это?
– Рыба. Сегодня ночью я готовила рыбу. Такое у меня было настроение. Хотите попробовать?
– Пахнет многообещающе.
– Правда, я не захватила столовых приборов…
Мика едва успела закончить предложение, как Ральф оказался в опасной близости от пакета. Совсем не тот Ральф, которого ока знала, – не жертва грибов-галлюциногенов, не коллекционер женских трусиков и не юный ефрейтор – мальчишка Ральф.
Мальчишка жаждал одного – запустить руку в полиэтилен, покопаться в содержимом и выкрасть самый большой, самый сочный кусок. Кража, недостойная JVA; подзатыльник – вот тот максимум, который можно за нее схлопотать.
Отвешивать подзатыльники Мика не собиралась.
Она молча наблюдала за Ральфом, устроившимся на полу, рядом с пакетом. Ральф поглощал кусок за куском – все, как один, большие и сочные, – не забывая слизывать с пальцев загустевший соус. Глаза сентиментального мальчишки увлажнились, а на щеках проступил румянец.
– Мама оставила нас с отцом, когда мне едва исполнилось семь, – неожиданно сказал он. – Я очень переживал.
– Понимаю.
– Она была ведущей девятичасовых новостей на телевидении. Каждый вечер я устраивался перед экраном и смотрел на нее. Я старался не плакать – ей бы это наверняка не понравилось. Я не плакал я просто смотрел на нее и иногда прикасался к лицу. То есть я думал что прикасаюсь к лицу. А на самом деле там было только стекло. Холодное стекло.
На этот раз Мика даже не нашлась, что ответить.
– С тех пор ничего не изменилось. Стоит мне только прикоснуться к лицу женщины… Любой женщины которая мне нравится – я снова ощущаю холод стекла.
– И ничего больше?
– Ничего. Это проблема. Большая проблема.
– А… другие части женского тела так же холодны?
– Боюсь, что да.
– Бедный вы, бедный.
– Зачем я вам все это рассказываю?
И правда – зачем? Не самое подходящее время, не самое подходящее место, не самый подходящий антураж. Подобного рода откровения неплохо смотрелись бы в полутьме, за ресторанным столиком; в лифте, застрявшем между двадцатым и двадцать первым этажом; в обледеневшем кресле подъемника (конечный пункт – южный склон горы NN, австрийские Альпы); в баре для гомосексуалистов… о нет, это – персональная история Ральфа, а совсем не Йошки с Себастьеном.
– Я не знаю, зачем вы мне это рассказываете.
Не затем, чтобы понравиться или вызвать интерес. Ральф и сам не рад вырвавшимся у него признаниям, это видно невооруженным глазом. Жаль, что в наборе витражных инструментов не присутствовала лупа, тогда Мике удалось бы разглядеть признания Ральфа в деталях и, возможно, найти их исток. Кое-какие подозрения все же существуют: рыба. Ральф разнюнился после первого съеденного куска; необычная рыба, выловленная неизвестно где, неизвестно кем, неизвестно когда, – но приготовленная Микой, это уж точно сомнению не подлежит. Что-то здесь не так: либо с рыбой, либо с Ральфом. А с Микой…
С Микой все в порядке. Впервые за долгие годы – все в порядке.
– …Черт возьми, милая. Вы отменно готовите!
– Вам понравилось?
– В жизни не ел ничего вкуснее.
«Erschüttert»[16] «bezaubert»[17] – никогда еще Микина стряпня не удостаивалась таких эпитетов.
Через час к ним прибавились: «die göttlichgericht»[18] (тонкое замечание Клауса-Марии) и «verblüfft»[19] (коллективный вердикт Йошки и Себастьена). А еще через полчаса Мика сидела перед всеми четырьмя совладельцами «Dompfaff'a», пожиравшими ее глазами.
– Сколько вы работаете у нас, дорогая фройляйн Полина? – спросил Клаус-Мария, старший по должности и по возрасту.
– Почти три года.
– О-о, это довольно долгий срок! Вы всем довольны?
– В общем и целом – да. К тому же я получаю дополнительных сто пятьдесят долларов ежемесячно. За мытье окон. Знаете, сколько окон у нас в конторе?
– Никогда не задумывался, – это Клаус-Мария.
– А у нас есть окна? – это Йошка с Себастьеном, весельчаки.
– Сколько у нас окон? – это Ральф, после сакрального завтрака он так и норовит заглянуть Мике в рот, ловит каждое ее слово, смех да и только.
– Пятнадцать, – это Мика. – Получается десять долларов за окно. Неплохая прибавка к зарплате, согласитесь. Можно, конечно, накинуть еще сотню. У меня маленькая сестра, мы живем одни и иногда возникают трудности… А вообще я не жалуюсь, нет…
– Вы моете окна?!
«Вы моете окна, Она моет окна, Какой ужас, Какой кошмар, Форменное безобразие!» – Клаус-Мария, Ральф, Йошка с Себастьеном перебивают друг друга, закатывают глаза, вертят головами, как птицы. Теперь Мика будет знать, как выглядит птичий базар.
– Вы моете окна?! – Клаус-Мария первый понизил голос до трагического шепота.
Причины трагедии Мике неясны.
– Конечно. Это входит в мои обязанности.
– Вы не должны мыть окна.
– Почему же? Я и унитазы чищу. Делаю все, что положено уборщице.
Всеобщий вздох, переходящий в вопль отчаяния.
– Вы больше не уборщица, дорогая фройляйн Полина!
– Почему? Вы меня увольняете? – уж не погорячилась ли Мика с прибавкой к жалованью?
– О, нет! Нет! Мы хотим предложить вам другую работу. Ту, которая хоть немного будет достойна вас. Вашего таланта…
– Моего таланта?
Все дело в рыбе, съеденной утром. Львиная часть досталась Ральфу, но и Клаусу-Марии, и Йошке с Себастьеном тоже кое-что перепало.
– Вы прекрасно готовите, фройляйн. Мы имели возможность попробовать. Отведать. Вкусить. Это нечто… – Клаус-Мария щелкает пальцами.
Разделывая рыбу, Мика испытала странное смешанное чувство восторга и умиротворения. Как будто ее душа, наконец, успокоилась, обрела равновесие. Она – она, а никто другой! – владела этими чудесными рыбами безраздельно, а через них владела свежей водой, и травами, и всем песком на свете – вплоть до последней песчинки. Все было как в первый день творения, или как в последний день творения, или – как в еще неназванный, несуществующий день; ведь Мика отделяла части от целого, чтобы получилось новое целое. Видела бы меня Васька, подумала Мика, то, что я делаю сейчас, – много лучше, чем научиться танцевать аргентинское танго. Много лучше, чем освоить, наконец, дриблинг и удары головой в верхний угол ворот.
Крови было немного, и с ней у Мики не возникло никаких хлопот. Не то, что раньше, до этой волшебной ночи, волшебных ножей, волшебной доски. Доска – вот кто взял на себя все неприятные моменты: рыбья кровь не растекалась, как можно было предположить, совсем наоборот – она уходила в глубь белого дерева подобно влаге, уходящей в почву. То, что оставалось на поверхности, моментально загустевало, и Мике оставалось лишь собирать плотную вязкую массу на кончик ножа и стряхивать ее в медную миску, испокон веков стоящую на плите неизвестно для каких целей.
Теперь – понятно для каких.
Ни одна чешуйка не была потеряна, ни одна не прилипла к ножам. Руки и лицо Мики тоже остались чистыми – и после того, как сверкающая груда доспехов отправилась в медную миску.
– Специи. Теперь нужны специи, – сказала Мика непопятно кому: то ли ножам, то ли доске, то ли нежным мраморным кускам рыбы.
Анис, фенхель, шафран, куркума. А еще – гвоздика и имбирь, если они, конечно, понадобятся.
Звездочки аниса Мика нашла на нижней полке буфета, который до этого открывала раз пять от силы. Там же обнаружились фенхель и шафран. Все остальное стояло в резном шкафчике, подпирающем подоконник. Чтобы достать остальное, Мике пришлось вынуть казан и две сковороды с длинными деревянными ручками. И казан, и сковороды были сработаны из той же меди, что и миска.
Старая, очень старая посуда.
Мика хотела избавиться от нее не однажды, уж слишком громоздкой, слишком нефункциональной она казалась. Теперь, в желтом свете, все выглядело совсем иначе: благородная, с красноватым отливом медь, благородные выбоины, благородные неровности. Сковороды сияли подобно маленьким солнцам, и, заглядевшись в одну них, Мика вдруг увидела отражение собственного лица, тоже изменившегося до неузнаваемости.
Не мамино и не Микино.
Нет, все же – Микино. Только акценты на лице были расставлены по-другому, не так, как обычно: у Мики из медных глубин, в отличие от Мики настоящей, отсутствовали брови. И отсутствовали ресницы, оттого и глаза казались много больше обычного. А рот, напротив, уменьшился едва ли не вполовину и округлился, уголки губ загнулись вверх; не рот, а какая – то диковинная раковина, вот несчастье! Если бы сейчас кто-нибудь приложил ухо к Микиным губам – он наверняка услышал шум волн.
Ваське бы это понравилось, – подумала Мика.
И тряхнула головой. И тотчас же услышала звон.
Он шел не извне – с медного дна, в котором все еще плавало Микино отражение. Впрочем, и звоном назвать его было трудно. Так, легкое мелодичное позвякивание, как если бы ветер раскачивал маленькие китайские колокольчики, подвешенные к веткам сосны. Совсем маленькие колокольчики, с вишню, а может, с крыжовник. Мика из плоти и крови осторожно поднесла кончики пальцев к поверхности сковороды – и они сразу же заслонили рот и часть подбородка ее медного двойника. Как отреагировала на прикосновение медь, осталось неизвестным, зато сама Мика тихонько ойкнула: кто-то коснулся ее лица, ну надо же!
Кто-то? Да ведь это я сама! – развеселилась Мика, интересно, что будет, если я решу поковыряться в своем медном носу?.. Впрочем, через секунду она уже забыла об этом. И забыла о том, что у медной Мики нет бровей (нонсенс!) и нет ресниц (форменное издевательство!) – а все потому, что у своего отражения она обнаружила то, чего не было, не могло быть у нее. Никогда.
Сережки.
Уши настоящей Мики даже не были проколоты. Мамино, а потом – ее собственное упущение. Хотя это и упущением не назовешь: сама процедура почему-то пугала Мику. Добро бы дело ограничивалось мгновенной и скоро проходящей болью от иглы, так нет же! Боль может задержаться надолго, а мочки распухнут и начнут гнить, вот что самое неприятное. Хотя нет, самое неприятное – заражение крови, сепсис; иглу как следует не обработали, не продезинфицировали, и вот тебе пожалуйста: летальный исход.
Теперь, глядя на сережки, принадлежащие ее отражению, Мика совсем не думала о летальном исходе, до того они были хороши. С поправкой на недостаточную ясность изображения, конечно. Золото, тут же решила Мика, золото и жемчуг. Каждая сережка представляла собой конус, обвитый крошечными золотыми листьями и украшенный россыпью жемчужин. В основание конуса тоже было заключено по жемчужине, много крупнее остальных: с вишню, а может, с крыжовник.
Сережки.
Они и издавали звон. Если уж сегодня ночь чудес – то пусть случится чудо!
Мика крепко зажмурила глаза и дернула себя сразу за обе мочки: напрасные ожидания, они были голыми, куцыми – такими как всегда. Это сразу отрезвило Мику и заставило ее вернуться к банкам со специями: анис, фенхель, шафран, куркума. Гвоздика и имбирь. Одинаковые жестянки небольшого размера, только рисунки на них разные. Подробности рисунков ускользали от Мики из-за стертой местами эмали – хотя, при желании и при наличии лупы, можно было рассмотреть и подробности. Что-то подсказывало Мике – не сейчас, потом. Потом ты все увидишь, а сейчас возвращайся к ножам, к доске, к кускам рыбы. Стараясь не зацикливаться на рисунках, Мика по очереди открыла все жестянки. Раньше, до этой чудесной ночи, она имела дело лишь с лавровым листом и горошинами черного перца, ну и с корицей, и с засушенными стручками жгучего красного, как максимум. Анис и гвоздика тоже не вызвали вопросов, но откуда все остальное? Откуда Мика знает, что шафран – это шафран, а фенхель – это фенхель, а не что-нибудь другое, например – куркума? А есть еще множество других приправ – зира, рас-эль-ханут, самбаль, джелджлан…
Мика – большой специалист по специям? Это ново.
Рыбу лучше потушить.
Кроме специй Мике понадобились масло, лук, два салатных перца – красный и желтый, зелень и немного уксуса – все это нашлось в холодильнике и в шкафчике под окном. Мика даже не удивилась тому, что перец она не покупала: в желтом свете происходящего, когда все вокруг так реально и нереально одновременно, стоит ли обращать внимание на мелочи? Куски рыбы она сложила в казан, предварительно раскалив его на огне и залив донышко маслом. Скудное Микино воображение, вдруг переставшее быть скудным, подсказывало: что делать сейчас, а что позже, как резать лук и как – перцы. Зелень ластилась к ней, луковые кольца обвивались вокруг пальцев – каждое из них стремилось обручиться с Микой, признаться ей в вечной любви. В жизни своей Мика не была так счастлива, так спокойна. Это был совсем другой вид счастья, другой род. Впервые оно не зависело ни от кого. Не было ни с кем, кроме самой Мики, связанным.
Пожалуй, что я чего-то стою, – подумала Мика.
Пожалуй, имеет смысл заняться кулинарией, – подумала Мика.
…Через полтора часа все было кончено: в казане золотились куски рыбы, и золотился лук, то тут, то там вспыхивали яркие стрелы не потерявшего цвет перца, а запах стоял просто одуряющий. Именно на запах и выползла заспанная Васька.
– Что это? – хмуро спросила она, зевая и подперев плечом дверной косяк.
– В каком смысле?
– Что ты тут делаешь?
– Готовлю.
– Ночью?
– Ночью. Почему нет? Такое у меня настроение.
– Ясно, – Васька даже не думала приближаться, но и уходить не собиралась.
– Хочешь попробовать? – бросила пробный шар Мика.
Никакого заискивания в ее голосе не слышалось, даже удивительно. Но все еще сонная Васька не спешила удивляться переменам в старшей сестре. Уже потом Мика была склонна расценивать ситуацию именно так: Васька была сонная, оттого и не удивилась.
– Так положить тебе кусочек?
– Нет.
Васькины глаза, наконец, прояснились, очистились от сна. Даже сказав свое традиционное «нет», она не ушла, а все втягивала и втягивала ноздрями воздух.
– А что это?
– Рыба. Хочешь рыбки?
– Вот еще! Рыбы не хочу. Хочу сладенького! Васька прошлепала босыми ногами к холодильнику, достала из него начатую упаковку с йогуртом и так сильно хлопнула дверцей, что тимьян, мирт и омела звякнули в унисон. А у Мики бешено заколотилось сердце. Если бы они с Васькой были близки, как и положено сестрам, сейчас все было бы иначе. Она бы обязательно рассказала малышке волшебную сказку о волшебной ножах, и о рыбе, которая разве что говорить не умеет. А потом Мика и Васька вместе бы заглянули в медное зеркало сковороды, и построили бы ему рожи, и, может быть, нашли бы там что-нибудь более значительное, чем серьги с жемчугом.
– А я нашла коробочки. Хочешь посмотреть?
Васька молчала. Она смотрела прямо перед собой остановившимися глазами – минуту, две, пять. Мике даже пришлось повторить вопрос.
– Так хочешь посмотреть на коробочки?
– Не хочу, – казалось, ответ дается Ваське с трудом. – Они дрянные, твои коробочки.
Дрянные. Так и не иначе. Васька с трудом выносила Мику – даже ночью, даже сонная, даже стоя босиком на растрескавшейся плитке – в пижамке со смешными медвежатами. А если бы на пижамке были серьезные еноты или еще более серьезные якоря и кораблики с парусами? – ничего бы это не изменило.
* * *
…Васька уже давно ушла, а Мика все сидела и сидела на кухне, безвольно опустив руки на колени и глядя перед собой. Мимолетная власть над рыбьими тушками, над луковыми кольцами, над перечной мякотью – разве это ей нужно на самом деле? Нет. Ночь подходила к концу, а вместе с ней постепенно исчезала магия кухни, которую Мика (и что за помутнение на нее нашло в самом деле?) приняла за лабораторию алхимика. А она-то, дурёха, и вправду решила, что может быть счастлива сама по себе, без всякого постороннего вмешательства. Ночь подходила к концу, Тент, Утрехт, Антверпен прямо на глазах съежились до размера фрамуг и снова стали походить на Ленинград шестидесятых. И свет перестал быть желтым, успокаивающим – он тоже съежился, а потом и вовсе растаял под первыми лучами солнца. Астролябия и арбалет никогда не пригодятся тебе, Мика.Запели невидимые в листве птицы, и мотивчик оказался так себе, подленький, дешевый: поделом тебе, Мика. не раскатывай губу, Мика. ничего не изменится, Мика.
Выбросить к чертям свой ночной кулинарный шедевр, слить его в унитаз – и дело с концом.
Но ничего подобного Мика не сделала.
Она даже не стала перекладывать рыбу из казана. А взяла его, как есть, поставила в большой полиэтиленовый пакет и, с трудом дождавшись приличествующего случаю времени (семь часов сорок пять минут), отправилась в контору «Dompfaff».
Первым, кого она встретила после охранника, был Ральф.
Ральф иногда ночевал в конторе – это объяснялось тем, что ночной клуб, в котором он постоянно ошивался и в котором с завидной периодичностью цеплял девок, находился в двух кварталах от «Dompfaff'а». За те несколько лет, что Мика проработала в конторе, с бывшим насмерть перепуганным юным ефрейтором произошли кардинальные изменения – он перестал бояться.
А ведь Мика еще помнила те времена, когда совсем нестрашный, местами очень европейский – по ее представлениям – Петербург вгонял Ральфа Норбе в состояние легкой прострации. Ральф с ума сходил от страха при виде раскрашенных в цвета «Зенита» футбольных болельщиков числом больше двух; его пугали гаишники (русские гаишники берут взятки), автомобилисты (русские водители не умеют ездить культурно), бродячие псы (русские собаки – переносчики холеры, тифа и бубонной чумы), женщины (русские женщины – все, как одна, – корыстолюбивые сучки, они спят и видят как бы окрутить treuherzig[12] Ральфа, женить его на себе, выехать в Европу и бросить сразу же после получения гражданства – ради первого подвернувшегося под руку турка с большим, всегда готовым к сверхурочной работе членом). А теперь – куда что подевалось? Ральф больше не treuherzig. Ральф удачно акклиматизировался, даже чересчур удачно. Ни гаишники, ни автомобилисты, ни футбольные фаны больше не смущают его; если русские женщины и сучки – то отнюдь не такие корыстолюбивые, какими представлялись Ральфу вначале. Лишь отношения с бродячими собаками остаются непроясненными, а пристрастие к кокаину сменилось пристрастием к грибам-галлюциногенам.
«She's A Carioca» – доносилось из-за дверей комнаты, в которой Ральф обычно перекантовывался после клуба. Собственно, это была не просто комната, а некое подобие гостиничного номера с санузлом, душем и широкой кроватью, призванной удовлетворять исследовательские инстинкты Ральфа в отношении der Russefraulein[13]. Иногда номером пользовались друзья Себастьена и Йошки, и друзья друзей Себастьена и Йошки, то и дело шаставшие в Питер для обмена опытом с местными гей-активистами. Об этом душноватом чилл-ауте мало кто знал, за исключением нескольких особо проницательных менеджеров и Мики. Как самый старый работник фирмы и почетная пуц-фрау, она имела высшую степень доступа и ей вменялось в обязанности ежедневная уборка и еженедельная сдача белья в прачечную. Чего только не находила Мика в заветной комнате! Презервативы, порножурналы, наброски манифеста «Гомофобии – нет!», цитатники Мао (друзья Себастьена и Йошки исповедуют леворадикальные взгляды), диски с текстами песен (друзья друзей Себастьена и Йошки без ума от караоке), бесплатные открытки из кафе, фривольные каталоги «Vip-досуг в Петербурге», порванный бланк заказа на куклу-матрасик («анус-вагина съемные»); женские трусики, заколки, помаду; салфетки, испачканные спермой, карманную библию, брошюру «Бог любит всех своих детей», четки – мусульманские и католические, а однажды на глаза Мике попался самый настоящий вибратор.
Легко усваиваемая бразильская «She's A Carioca» означала, что старина Ральф находится в чилл-ауте не один. В противном случае из-за дверей звучала бы совсем другая музыка – что-то вроде невыносимо концептуального acid-джаза.
Они появились минут через тридцать, когда Мика заканчивала протирать стекла (еще один пунктик немецкого руководства «Dompfaff'a»: стекла в конторе всегда должны быть чистыми, это – основа имиджа любой преуспевающей компании). Мика ненавидела стекольную часть своих обязанностей и давно бы взбунтовалась, если бы за нее не приплачивали сто пятьдесят долларов ежемесячно.
Она не так уж часто сталкивалась по утрам с Ральфом и его пассиями, но мизансцена, как правило, была одной и той же: дамочка и Ральф с одной стороны и Мика и тряпка – с другой. При этом Мика (в темно-синем (собственность «Dompfaff'a») комбинезоне) оставалась лишь деталью пейзажа, не больше. С ней не стоило и здороваться, ну кому придет в голову кланяться принтеру, или сканнеру, или экрану монитора? Во всяком случае Ральф, в присутствии своих фройляйн, не кланялся никогда. Это потом, проводив дамочку и вернувшись, он проявлял чудеса демократичности, мог пошутить в духе немецкого атлетического порно, мог расспросить Мику о бойфрендах, не особенно вслушиваясь в ответы; а иногда Мика удостаивалась и кюссена[14]. Не романтического – дружеского, в щеку. Кюссены не оскорбляли Мику, в них не было ничего скабрезного, но каждый раз она думала: «Лучше бы ты прибавил мне lohnes[15], немчура поганая».
Этих мыслей Мика не озвучивала никогда – вопросами заработной платы Ральф не занимался.
…Дамочка, или точнее – девка, вышедшая с Ральфом, была так себе, ни рожи, ни кожи, топ «100 самых амбициозных блондинок мира» обходился явно без ее участия. Хотя неизвестно, кем она казалась жертве грибов-галлюциногенов: может быть – Грейс Келли, а может – Мерилин Монро или тантрической богиней Вост. Но Мика – Мика видела суть вещей, особенно стоя на подоконнике. Особенно после волшебной ночи, проведенной на кухне. Она наивно полагала, что влияние ночи кончилось – ничего подобного! Если бы кончилось – Мика не почувствовала бы в руках тяжесть от невидимого арбалета. А она почувствовала.
– Фигня, – сказала Мика, пуская короткую, украшенную стальным оперением стрелу.
– Was ist los? – переспросил Ральф, останавливаясь. – Что такое?
– Фигня эта ваша фройляйн, – вторая стрела отправилась в цель, легла рядом с первой; прямо в центр бейджа, который Ральф уже успел нацепить.
– Was fur ein… Что за…
– Худшая из всех. Правда-правда… Остальные были хотя бы симпатичными.
Лицо дамочки побледнело и слилось с обесцвеченными волосами.
– Кто это? – просипела она.
Ральф стал пунцовым. Он несколько раз дернул кадыком и открыл было рот для ответа, но тут же благоразумно захлопнул его. Да и что было отвечать – «Это наша уборщица»? С каких пор уборщицы позволяют себе такие вольности в отношении начальства? – резонно спросила бы дамочка. И что это за контора, где всякая шваль плюет на субординацию? – резонно спросила бы дамочка. Так, значит, ты перетаскал сюда не одну девку? – резонно спросила бы дамочка. Так, значит, я недостаточно хороша для такого сморчка, как ты? – резонно спросила бы дамочка. И это был бы самый худший вывод, учитывая последствия. Для Ральфа и для самой Мики.
В надежде хоть немного исправить положение Ральф приобнял свою подружку, но тут же получил сумочкой по рукам.
– Оставь меня, скот! – взвизгнула оскорбленная фройляйн.
Очень по-русски.
– Но детка…
– Я тебе не детка!
– Das ist… Это недоразумение детка…
– Ты сам – недоразумение!
Мика проводила скандалящую парочку легким, едва слышным свистом и снова сосредоточилась на окне. Она уже домывала верхний, самый неудобный угол, когда появился Ральф.
– Зачем? – спросил он. – Зачем вы это сделали?
– Вы собирались на ней жениться? – Мика спрыгнула с подоконника и бросила тряпку в ведро.
– Нет конечно.
– Бурный роман без последствий?
– О нет, – Ральф как будто удивился сам себе. – Это даже хорошо что так получилось. Я бы не отделался так просто. Я очень порядочный человек.
– Ну кто бы сомневался, – улыбнулась Мика. – Если вам нужно будет от кого-нибудь отделаться и в дальнейшем… м-м… без ущерба для своей порядочности – обращайтесь.
– Вы милая.
Конечно, милая. Даже в темно-синем рабочем комбинезоне (собственность «Dompfaff'a»), даже с ведром в руках. Конечно, милая, хотя все тот же заезженный топ «100 самых амбициозных блондинок мира» совершенно не страдает от ее отсутствия. Мика – не амбициозная и не блондинка, но она – милая. Милая Мика – вот и Ральф это заметил. И только Васька не хочет ничего замечать. Воспоминание об этом должно вызывать грусть – так было всегда. Но сейчас Мика не чувствовала грусти: легкую пьянящую ярость – да; но не грусть. Нельзя зависеть от одиннадцатилетней соплячки, нашептывал Мике оставленный дома фенхель. Даже если бы ей было двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть – такая зависимость противоестественна, нашептывал Мике оставленный дома шафран. Живи своей жизнью, нашептывали Мике имбирь, анис, куркума.
Не так уж они неправы.
– …Хотите есть, Ральф?
Ральф уже давно не смотрел на свою спасительницу. Полиэтиленовый пакет с рыбой в углу – вот на чем сосредоточилось все его внимание.
– Что это?
– Рыба. Сегодня ночью я готовила рыбу. Такое у меня было настроение. Хотите попробовать?
– Пахнет многообещающе.
– Правда, я не захватила столовых приборов…
Мика едва успела закончить предложение, как Ральф оказался в опасной близости от пакета. Совсем не тот Ральф, которого ока знала, – не жертва грибов-галлюциногенов, не коллекционер женских трусиков и не юный ефрейтор – мальчишка Ральф.
Мальчишка жаждал одного – запустить руку в полиэтилен, покопаться в содержимом и выкрасть самый большой, самый сочный кусок. Кража, недостойная JVA; подзатыльник – вот тот максимум, который можно за нее схлопотать.
Отвешивать подзатыльники Мика не собиралась.
Она молча наблюдала за Ральфом, устроившимся на полу, рядом с пакетом. Ральф поглощал кусок за куском – все, как один, большие и сочные, – не забывая слизывать с пальцев загустевший соус. Глаза сентиментального мальчишки увлажнились, а на щеках проступил румянец.
– Мама оставила нас с отцом, когда мне едва исполнилось семь, – неожиданно сказал он. – Я очень переживал.
– Понимаю.
– Она была ведущей девятичасовых новостей на телевидении. Каждый вечер я устраивался перед экраном и смотрел на нее. Я старался не плакать – ей бы это наверняка не понравилось. Я не плакал я просто смотрел на нее и иногда прикасался к лицу. То есть я думал что прикасаюсь к лицу. А на самом деле там было только стекло. Холодное стекло.
На этот раз Мика даже не нашлась, что ответить.
– С тех пор ничего не изменилось. Стоит мне только прикоснуться к лицу женщины… Любой женщины которая мне нравится – я снова ощущаю холод стекла.
– И ничего больше?
– Ничего. Это проблема. Большая проблема.
– А… другие части женского тела так же холодны?
– Боюсь, что да.
– Бедный вы, бедный.
– Зачем я вам все это рассказываю?
И правда – зачем? Не самое подходящее время, не самое подходящее место, не самый подходящий антураж. Подобного рода откровения неплохо смотрелись бы в полутьме, за ресторанным столиком; в лифте, застрявшем между двадцатым и двадцать первым этажом; в обледеневшем кресле подъемника (конечный пункт – южный склон горы NN, австрийские Альпы); в баре для гомосексуалистов… о нет, это – персональная история Ральфа, а совсем не Йошки с Себастьеном.
– Я не знаю, зачем вы мне это рассказываете.
Не затем, чтобы понравиться или вызвать интерес. Ральф и сам не рад вырвавшимся у него признаниям, это видно невооруженным глазом. Жаль, что в наборе витражных инструментов не присутствовала лупа, тогда Мике удалось бы разглядеть признания Ральфа в деталях и, возможно, найти их исток. Кое-какие подозрения все же существуют: рыба. Ральф разнюнился после первого съеденного куска; необычная рыба, выловленная неизвестно где, неизвестно кем, неизвестно когда, – но приготовленная Микой, это уж точно сомнению не подлежит. Что-то здесь не так: либо с рыбой, либо с Ральфом. А с Микой…
С Микой все в порядке. Впервые за долгие годы – все в порядке.
– …Черт возьми, милая. Вы отменно готовите!
– Вам понравилось?
– В жизни не ел ничего вкуснее.
«Erschüttert»[16] «bezaubert»[17] – никогда еще Микина стряпня не удостаивалась таких эпитетов.
Через час к ним прибавились: «die göttlichgericht»[18] (тонкое замечание Клауса-Марии) и «verblüfft»[19] (коллективный вердикт Йошки и Себастьена). А еще через полчаса Мика сидела перед всеми четырьмя совладельцами «Dompfaff'a», пожиравшими ее глазами.
– Сколько вы работаете у нас, дорогая фройляйн Полина? – спросил Клаус-Мария, старший по должности и по возрасту.
– Почти три года.
– О-о, это довольно долгий срок! Вы всем довольны?
– В общем и целом – да. К тому же я получаю дополнительных сто пятьдесят долларов ежемесячно. За мытье окон. Знаете, сколько окон у нас в конторе?
– Никогда не задумывался, – это Клаус-Мария.
– А у нас есть окна? – это Йошка с Себастьеном, весельчаки.
– Сколько у нас окон? – это Ральф, после сакрального завтрака он так и норовит заглянуть Мике в рот, ловит каждое ее слово, смех да и только.
– Пятнадцать, – это Мика. – Получается десять долларов за окно. Неплохая прибавка к зарплате, согласитесь. Можно, конечно, накинуть еще сотню. У меня маленькая сестра, мы живем одни и иногда возникают трудности… А вообще я не жалуюсь, нет…
– Вы моете окна?!
«Вы моете окна, Она моет окна, Какой ужас, Какой кошмар, Форменное безобразие!» – Клаус-Мария, Ральф, Йошка с Себастьеном перебивают друг друга, закатывают глаза, вертят головами, как птицы. Теперь Мика будет знать, как выглядит птичий базар.
– Вы моете окна?! – Клаус-Мария первый понизил голос до трагического шепота.
Причины трагедии Мике неясны.
– Конечно. Это входит в мои обязанности.
– Вы не должны мыть окна.
– Почему же? Я и унитазы чищу. Делаю все, что положено уборщице.
Всеобщий вздох, переходящий в вопль отчаяния.
– Вы больше не уборщица, дорогая фройляйн Полина!
– Почему? Вы меня увольняете? – уж не погорячилась ли Мика с прибавкой к жалованью?
– О, нет! Нет! Мы хотим предложить вам другую работу. Ту, которая хоть немного будет достойна вас. Вашего таланта…
– Моего таланта?
Все дело в рыбе, съеденной утром. Львиная часть досталась Ральфу, но и Клаусу-Марии, и Йошке с Себастьеном тоже кое-что перепало.
– Вы прекрасно готовите, фройляйн. Мы имели возможность попробовать. Отведать. Вкусить. Это нечто… – Клаус-Мария щелкает пальцами.