Страница:
— У нас любят говорить, что наука чинов не терпит. А вот поди ж ты, без степени никуда… Но и с ней я что такое? В лучшем случае капитан.
— Следственно, в партикулярном состоянии — губернский секретарь, незамедлительно отозвался Овцын. — С чем вас чувствительно поздравляю! Ежели не из дворян будете, то теперь на потомственную к первенствующему сословию принадлежать право получили. Честь имею, ваше высокородие!
Представительница девятнадцатого столетия презрительно фыркнула:
— Глупости какие! Как же это вы умудрились в светлое будущее всю эту рухлядь утащить?
— Господин Овцын истолковывает мои слова в свойственной его веку манере… Но двинемся дальше. Я начал с социального своего статуса. Теперь скажу о личном. Неженат. Развелся.
— У вас разрешены разводы? — спросила девушка.
Получив утвердительный ответ, захлопала в ладоши.
— А у вас какие-то проблемы по этой части? — осведомился Ильин.
— Да нет, просто я давеча битый час спорила с папа, что ежели любовь между супругами иссякает, они обязаны освободить друг друга…
— По Чернышевскому прямо, — заметил Ильин.
— Ой, вы знаете "Что делать?"? — обрадовалась девушка. — Его издают?
— Да, и весьма часто.
— А Федорова-Омулевского, а Иванова-Классика?! Я обожаю их. А как мило пишет о мужицком горе Прыжов.
Ильин понял, что его соузница — натура восторженная, и решил быть поосторожнее, дабы не задеть ее чувства.
— Я, знаете, не большой охотник до народнической литературы. Имена, вами названные, слышал, учась в университете. Но читать этих писателей не приходилось. По-моему, и книги их теперь, в мое время то есть, не издаются. У нас к Достоевскому интерес, к Лескову…
— Как? — всплеснула руками девушка. — Этих ретроградов, этих… Ведь они пишут по указке Третьего отделения! Лесков — это, если не ошибаюсь, тот господин, что прежде под псевдонимом Стебницкий писал. Пасквильные романы «Некуда», "На ножах"… Да что же это за затмение на вас нашло?..
— Знаете ли, — деликатно пригасив голос, заговорил Ильин. — Злоба дня штука каверзная. То, что вам казалось главным, оказалось мелочью, а вот действительные ценности современники часто проглядывают…
— Милостивая государыня, — вмешался Овцын. — Что-то вы про мужицкое горе говорить изволили — не уразумел. Ужли сей низкий предмет вас занимать может? По разговору-то вы как будто не из податного сословия…
— Да, я тоже из дворян… к сожалению, к стыду своему. Но я искуплю вину предков перед народом. Долг интеллигенции перед мужиком…
— Позвольте узнать, а батюшка ваш в каких чинах, — перебил щеголь.
— Генерал от инфантерии, — сконфуженно произнесла девушка. — Только это ровным счетом ничего не значит.
— О, напротив, — заволновался Овцын. — Его превосходительство, вероятно, в Петербурге место службы имеют. Или на покое уже, среди верных рабов довольство вкушают?
— Каких рабов? — возмутилась девушка. — Крепостное право восемь лет как отменили! Папа приехал на лето в имение, и я с ним напросилась, надо же, наконец, начинать познание народной жизни. Теоретически я подготовлена, а вот практически…
— Еще вопрос, — подал голос Ильин. — В сумбуре этом… вы единственная, кто нам свое инкогнито не раскрыл…
— Ах, пардон, — смутилась генеральская дочь. — Анна Аполлоновна Бестужева-Мелецкая…
— Так вы князю Феодору Гаврииловичу кем приходитесь? — с умилением в голосе спросил Овцын.
— Правнучка.
— Помилуйте, да ведь сие… — Губернский секретарь захлебнулся от переполнявших его чувств. — Вашего дедушку, Флегонта Феодоровича, не далее как третьего дни изволил нянчить. Прешустрый младенец, в одночасье кафтан мне испачкать изволили… Так выходит, они сынишку своего Аполлоном нарекли? Превосходное имечко, изрядному, стало быть, воителю досталось…
"Ишь мелким бесом рассыпается", — скривившись, подумал Ильин. Ему сразу припомнился Лазуткин из их сектора. Почти с теми же ухватками этот мэнээс кадил всякому членкору, ударял за любой профессорской дочкой — не взирая на ее «стати», лишь бы корни ее уходили в академическую почву достаточно глубоко. Лазуткин был уверен, что рано или поздно зацепится за какую-нибудь семейку и сможет надоить из тестя и докторскую, и авто, и квартиру, и неслабую загранкомандировку — что-нибудь по обмену или на пару лет в совместную экспедицию. Как-то, когда их с Ильиным отправили от сектора на овощебазу, Лазуткин разоткровенничался. То ли полутемный подвал, заваленный гниющими капустными кочанами, то ли промозглая сырость, доносимая сквозняками из вентиляционных шахт, то ли еще что-то породило в душах фольклористов отчаянный релятивизм. Весь день они давили каблуками кирзачей ослизлые кочаны, пинали попадавшиеся под ноги картофелины, упражнялись в метании тяжелых ножей по арбузам. Так что к концу дня мироощущение их подернулось флером особо утонченного цинизма, и, как бы щеголяя друг перед другом, они выдавали сентенции одна одной хлеще. Тогда-то Лазуткин и сказал: мне, брат, многого не надо, я из гегемона вышел. Но и на меньшее, чем среднепрофессорский уровень жизни, не соглашусь. Кряхтеть, однако, не намерен, дабы к полтиннику отрапортовать: несмотря на язву и ишиас, прибыл к финишной ленте, дабы откушать причитающуюся мне пайку. Я, мсье, сразу хочу по-человечьи есть и спать, а посему намерен в ближайшие год-два внедриться в качестве зятя в одну из могучих научных фамилий…
Овцын продолжал сюсюкать:
— Именьице ваше в целой губернии славно. На тезоименитства Федора Гаврииловича не токмо что губернатор с архиереем — столичные сановники, по делам вотчин родовых в наших палестинах пребывающие, съезжаются. Надобно видеть было, какой бал задали их превосходительство по случаю рождения первенца своего Флегонта! А охоты какие — по две дюжины волков борзые давили; медведей, сохатых без счету били. Феатр какой содержали! Французский посланник, кабинет-секретаря в поездке по губернии сопровождавший, решительно в восторг пришли.
Ивашка, хранивший до сих пор молчание, вновь дал о себе знать:
— От позорищ сих, от игрищ диавольских с машкерами, образу божию в человеке поношение, а врагу человеческому радость! Истинно сказано: последние времена настали.
— Позвольте не согласиться с вами, Иван Анисимович, — ответил Ильин. Смею вас заверить, что вы жили задолго до конца света.
Княжна Бестужева-Мелецкая неожиданно поддержала гражданина семнадцатого века:
— Вы правы, Иван Анисимович. Все это наносное, заемное. Необходимо отыскивать зерна подлинной культуры в народной почве. Наш путь самобытен, истина в крестьянской общине.
— Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить, — полувопросительно-полуутвердительно продекламировал Ильин.
— Превосходно! — отозвалась княжна. — Чье это?
— Тютчев.
— Это какой-то второстепенный поэт? Из придворных сфер?.. Да-да, вспоминаю, на каком-то из балов папа подводил меня представить… Лысоватый старикашка, похожий на чопорную классную даму. Но несмотря на невзрачную внешность, кругом него все увиваются, передают его mot's. Он изрядный острослов…
— И великий, а не второстепенный поэт, — назидательно сказал Ильин.
— Ну это вы хватили. Да он еще к тому же славянофил… А ведь это вовсе несовместимо с прогрессивным образом мыслей.
Ильин улыбнулся в темноте и совершенно серьезным тоном спросил:
— А то, что вы сейчас изволили толковать про общину и про особый путь, это не славянофильство?
— Как можно! — Голос Бестужевой зазвенел от возмущения. — Славянофилы пропагандируют Домострой, цепи, они хотели бы, облачась в мурмолку и сафьяновые сапоги, возлечь на лежанку и оттуда обращаться к народу-богоносцу… А мы, социалисты, хотим видеть мужика свободным от всего этого.
— Вы Домострой читали? — с легкой ехидцей спросил Ильин.
— Зачем? Я из статьи Антоновича о нем достаточно узнала…
— Антонович?.. Это какой-то мелкий критик? А, помню-помню по курсу истории журналистики, он прославился тем, что не написал ни одной положительной статьи или рецензии. Джек-Потрошитель отечественной словесности.
— Какой еще Джек? — недоуменно вопросила княжна.
— Ах да, совсем забыл… Это лет через двадцать после того, как вы угодили в воронку времени, в Англии появился знаменитый убийца…
— Ну и сравнения у вас! — полыхнула Бестужева.
— Прошу прощения за невольную резкость тона, — ответил Ильин. Поверьте, я не хотел бросить тень на ваше поколение.
— Хорошенькое дело, — все не могла успокоиться княжна. — Мы бились, боролись. А вы там, в светлом будущем, чтите каких-то Достоевских да Тютчевых, а наших вождей едва имена помните… Не сомневаюсь, что сладкоголосого Пушкина в великих поэтах числите.
— Разумеется.
— Читайте Писарева, сударь, — ледяным тоном заявила Бестужева. — Или у вас его запретили?
— Напротив, у нас он в большом… как бы точнее сказать… в почете, что ли. Собрания сочинений выходят. А вот фраза его насчет того, что сапоги выше Пушкина, извините, в разряд исторических казусов попала…
Овцыну явно надоел непонятный спор, и он сказал:
— Давайте лучше каждый расскажет, каким образом в церковный подвал забрался, из коего и в это, как вы, ваше высокородие, обозначили, прошедшее время угодил…
— Предложение дельное, — поддержал Ильин. — Что толку в полемике? Лучше говорить о том, что объединяет, чем о том, что разделяет. Вы и начните, господин Овцын.
— Мгм, с чего только? История длинная, если всю от истока до устья излагать… Я розыск о бегунах производил — появился у нас в губернии такой толк раскольничий…
— Сами вы раскольники, — огрызнулся Ивашка. — Не мы веру отчую пошатнули, а вы, никониане…
Овцын только хмыкнул и ровным голосом продолжал:
— Толк означенный в том состоит, что его последователи себя бегствующей церковью именуют. Живут, где придется, перебираясь от одного пристанодержателя к другому — из богатых староверов. Доложено было консисторией его превосходительству господину губернатору, что под маркой сих бегунов противу властей богопоставленных злоумыслители кроются. Отнеслись с сими фактами в Петербург. И вскорости высочайшее повеление последовало: названных интриганов открыть и, примерному суду предав, во зле изобличить. Засим и я в северный край губернии был отряжен. А в подвал церковный проник, несмотря на отговоры настоятеля: мнилось, что здесь-то, в месте, заколдованным слывущем и оттого народом обходимом, бегунов пристанищу и быть… Едва факел запалил да в сумрак зловонный сошел, как тяжесть великая навалилась. А потом — бородатые эти дикари, кафтан терзают, букли теребят, факел из рук рвут…
— Ясно, — вздохнул филолог. — Может, Анна Аполлоновна нам теперь расскажет?..
Княжна долго молчала. Ильина подмывало включить фонарик, чтобы выяснить, в чем дело, но он боялся усугубить напряженность, возникшую из-за непочтительного отзыва об Антоновиче. Выручил Овцын:
— Анна Аполлоновна, экие вы обидчивые! Бог с ними, с бумагомарателями. Да в наше время за одного армейского — не гвардейского, заметьте, армейского — поручика дюжину пиитов можно выменять.
— Можно было, — уточнил Ильин.
— Было, — уныло согласился Овцын.
— Знаю, — с пренебрежением в голосе отозвалась генеральская дочь. Ваше время тем и славно, что вы ловлей чинов и звезд жили. А поэзия в загоне была. Тредиаковского бедного царица по щекам хлестала.
— Так ежели за дело, почему не посечь? — искренне удивился Овцын.
Княжна гневно фыркнула и с презрением сказала:
— Вы бы, наверное, и Ломоносова с удовольствием экзекуции подвергли…
— Ну нет, Анна Аполлоновна, я означенного вами господина академика премного уважаю. Да и версификатор он преизрядный — велелепней штиля, нежели в его одах, не знаю… Вот послушайте:
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Ильин не удержался и выхватил из тьмы лучом фонаря фигуру коллежского секретаря. Тот привстал на сене, опершись на одно колено, патетически простер вперед руку, унизанную полыхающими в электрическом свете перстнями.
— Прошу прощения, сударь, хотелось видеть вас в минуту вдохновения…
— Пустое! — Овцын устало махнул дланью и снова повалился на сено. Анна Аполлоновна, не откажите…
— Да ничего интересного, — тихо начала княжна. — Просто хотелось доказать суеверным мужикам, что никаких чудес в этом подвале нет.
— Эге! — осенило Ильина. — Так это про вас мне говорил деревенский пастух. Пропала-де генеральская дочь, все село перепороли…
— Как?! — воскликнула Анна Аполлоновна. — Узнаю нрав папа. Он так дрожит надо мной, и вот… Но как ему не совестно пороть!.. Фи, плантатор! Но я проучу его, я целый год не стану выезжать в свет! Пускай его донимают расспросами, пускай он рассказывает о своем деспотизме. И бриллиантовое колье, то, что он подарил мне по случаю выпуска из института, не стану надевать.
— А какой вы кончали? — машинально спросил Ильин.
— Смольный, — с горьким смешком ответила княжна.
— Пардон, я, может быть, ослышался? — проговорил Овцын. — Но Смольный это монастырь. Вы постриглись?
— Это учебное заведение, где преподают полезные знания и хорошие манеры для дворянских девиц, — разъяснил Ильин и обратился за подтверждением к княжне: — Я не ошибаюсь?
— И очень сильно. Это заведение, где девушку нравственно калечат, приуготовляя к служению прихотям мужчины: она должна уметь танцевать, музицировать, сочинять стишки, вышивать и прочие глупости в том же роде.
— Не нахожу, — возразил Ильин. — Если бы в наше время вместо того, чтобы учить сопромат, корпеть над кульманом…
— Что это? — заинтригованно спросила княжна.
— А-а, такие же глупости. — Ильин решил прервать разговор, чреватый новым крупным объяснением.
— Я бы хотела резать лягушек, заниматься физиологией… как Базаров, мечтательно протянула Анна Аполлоновна. — Но папа, этот ужасный человек, и слышать не хочет ни о чем подобном. Он даже короткую стрижку мне запретил.
— Такие чудесные волосы… — с ужасом в голосе начал Овцын. — Ваш родитель явил истинную мудрость.
— Вот именно, — поддакнул Ильин.
— За укрощение волоса анафема на богохульника, — резюмировал Ивашка. Не токмо девице и бабе о том думать зазорно, но и мужу грех великий. На плате образ Спасителя нерукотворный запечатлелся — с брадой, с усами. Неужто лепоту сию рабам божиим дозволено брить?! Тако в латинах богопротивных творят, зане в сеть диавольскую уловлены.
Забрезжил еще один диспут, и филолог решил подавить самую возможность его в зародыше. Быстро сказал:
— Иван Анисимович, вы бы лучше про то, как в подвал церковный попали…
— По никониан проискам ся в подземелие вверг. От отцев Выгорецкой пустыни учительное послание на Москву, в вере крепким, вез. Да настигли в Никольском Погосте государевы люди, некуда бежать было. Шепнул тогда верный человек, у коего на ночлег стал: под церковью попытай счастья укрыться, авось-де крестом святым да крестным знамением от нечистой силы оборонишься. А стрельцы, бог даст, в подвал тот не сунутся… Вот и угодил бесам в лапы…
— Ну нет, это вовсе не бесы, — миролюбиво произнес Ильин. — Они не меньше нашего ошарашены происшествием. Насколько я мог судить по поваленным деревьям, метеорит ухнул совсем недавно. И представьте себе ужас этих людей: из воронки полезли какие-то типы, одетые невесть во что… Да, кстати, не грех бы выяснить все-таки, в какой год по нашему календарю мы угодили.
— Вы полагаете, нас занесло далеко? — встревожился Овцын.
— Да уж на несколько столетий, это как пить дать.
— Что же они с нами сделают? — потерянно спросила княжна.
— Согласно утверждениям ряда исследователей у некоторых народов в языческую эпоху существовал обычай поедать умерших родителей, а также пленников, — сказал Ильин. — Я считаю, что подобные умозаключения чаще всего основываются на выдумках христиан-миссионеров. Но теперь, мне кажется, мы имеем полную возможность проверить это на практике…
— Веселая перспектива, — обреченно отозвалась Анна Аполлоновна. — И потом… почему вы решили, что мы попали к язычникам?
— Что-то в них такое было… Ни разу не перекрестился никто, не поминал имени Христова… И еще, знаете, я сейчас только вспомнил, шарили у меня под рубахой… Теперь понимаю — крест искали…
— Верно, — воскликнул Овцын. — И у меня из-за пазухи шнурок первым делом выдернули.
— И у меня, — сказал Ивашка. — Я-то сразу смикитил: диаволовы слуги, животворящего креста боятся. Забился, не дал святыню сорвать…
— А вот меня не обыскивали, — сказала княжна. — Выходит, не такие уж они дикари, какое-то воспитание получили…
— Если они обычай пленных есть имеют, нам от ихнего воспитания проку мало, — задумчиво произнес Овцын.
— Да я вам только гипотезу, предположение то есть привел. К тому же ее мало кто разделяет, — поспешил успокоить Ильин.
— И все же… — Голос коллежского секретаря звучал по-прежнему озабоченно. — И все же почитаю за лучшее отсюда ретироваться… Надо изыскать возможность бежать.
— Легко сказать, — проворчал филолог и включил фонарик.
Найдя низкую дверь, сбитую из крупных плах, он навалился на нее плечом и принялся раскачивать. Но сработано было на совесть — дверь не шелохнулась.
Ильин сунул фонарь в карман и стал колотить по грубо обструганным плахам.
— Эй, открывайте!
Дверь внезапно подалась, и яркий свет ослепил филолога. На фоне голубого прямоугольника мешковатая фигура отворившего дверь казалась непроницаемо черной. Заслонившись ладонью, Ильин сказал:
— Позовите начальника! Кто тут у вас главный?
Теперь он различил черты лица стража. Из-под светлых кустистых бровей на него внимательно смотрели серые глаза. Крупный нос с горбинкой, облупившийся от солнца, придавал физиономии караульщика горделиво-хищное выражение.
— К волхву хощешь? — со странным носовым клекотом спросил горбоносый и смерил Ильина оценивающим взглядом. — Жди.
И захлопнул дверь.
Филолог принялся было гадать вслух, кто этот волхв. Но успел только проинформировать своих соузников, что так именовали авторы летописей жрецов древнеславянской языческой религии.
— Они совершали жертвоприношения и молитвенные обряды перед изваяниями богов…
— Бесы суть! — загремел было Ивашка.
Но тут стукнул засов, и солнечный луч ворвался в землянку.
— Изыди! — позвал горбоносый и махнул Ильину рукой.
VI
Пока двое бородачей, вооруженных короткими мечами, вели его через нагромождения обугленных стволов, а потом по широкой утоптанной тропе вдоль полноводной реки, Ильин пытался сообразить, где согласно памятной ему топографии находились избы Никольского Погоста, но местность казалась совершенно незнакомой.
Дремучие ели стеной стояли над поймой, там, где должны были тянуться огороды села. К тому же, коренной берег поднимался намного круче, чем во времена фольклорной командировки Ильина. "Наверное, оплыл берег — столько раз за сотни лет перепахивали да перекапывали", — размышляя таким образом, филолог с любопытством вертел головой во все стороны.
Трава по обочинам тропы стояла в пояс. Крупные яркие цветы нескольких десятков разновидностей сливались в бесконечный пестрый ковер. Краски в этом мире вообще казались сочнее, первозданнее. На это Ильин обратил внимание еще тогда, когда его тащили из воронки. И цвет неба, и зелень хвои, и желтизна песка, и прозрачность воды — все это было какое-то ненатуральное, с перехлестом, как на рекламных проспектах заграничных туристских фирм.
"Декорация да и только", — недоумевал Ильин. И все же подсознание работало, ища объяснение феномену. И вот раздался первый звонок — память услужливо подсунула разговор из какого-то рассказа Чехова. Герой сетовал: не то нынче, вот лет пятьдесят назад (то бишь в сороковых годах XIX века!) лебедей на озерах били. А речь-то шла про Брянскую или Тульскую губернию. Вот где собака зарыта! Ильин попал во времена, когда полностью отсутствовало загрязнение окружающей среды. Ни перегрева атмосферы, ни вредных выбросов, ни деградации флоры. Он вспомнил, как бродил за околицей Никольского Погоста и решил нарвать цветов для хозяйки. Набрался довольно однообразный букетик из мать-и-мачехи, васильков да ромашек. То буйство трав и цветов, что он видел теперь, вызывало у него образ званого пира, участники которого веселятся, не зная, что все они со всем своим потомством давно оприходованы в книге судеб по статье «расход». И звенящие на десятки голосов птахи, и стрекочущие на лугу насекомые, и поминутно всплескивающая в реке рыба — все это материал для расходной ведомости истории.
Тропа нырнула под сень елей и пошла вверх. Поднявшись на лесистую гривку, Ильин услышал, что в той стороне, куда уходил новый склон, плещет вода. Это немало озадачило филолога. Он с трудом мог убедить себя, что широкая река, вдоль которой его вели поначалу, это и есть прародительница того замусоренного битыми бутылками и старыми покрышками ручья, не по чину носившего имя Быстрицы. Но еще один поток, да к тому же такой шумливый? Неужели та заросшая кустами канава за селом тоже когда-то была рекой?
Вскоре в этом не осталось сомнений. С обеих сторон гривки сквозь стволы елей заблестела вода. Впереди посветлело, стали видны какие-то строения. Когда лес кончился, Ильин увидел городище, вытянутое вдоль высокой стрелки на слиянии двух рек. Частокол из свежеобструганных бревен окружал с дюжину приземистых изб и лабазов, установленных на столбах.
Когда вошли внутрь городьбы, первое, что бросилось в глаза Ильину, были вытесанные из толстых стволов изваяния идолов. Они стояли полукругом, обращенные ликом в сторону водного простора. На огромном гранитном валуне, выступавшем из земли перед идолами, полыхали два длинных костра, сложенных из березовых чурок.
Проходя между костров, первый из провожатых вырвал из своего мехового кожушка клок шерсти и бросил его в огонь. Ильин оглянулся на второго — тот тоже принес в жертву какие-то разноцветные нитки. Пока шли по городищу, встречные замирали как вкопанные при виде Ильина. Особенно пристальному осмотру подвергались кроссовки и майка. Филологу стало нестерпимо стыдно за свою крикливую университетскую символику, он шагал, стараясь ни с кем не встречаться глазами, хотя его так и жгло любопытство: кругом были мужчины и женщины, одетые в музейный реквизит. "Височные кольца! — стучало в сознании. — Ведь это как минимум двенадцатый век!" Вот когда пришлось ему пожалеть о том, что не очень-то прилежно слушал курс археологии. Только и запомнилось: у любого племени в каждом княжестве были свои излюбленные украшения.
Ильин не успел как следует отчитать себя за непредусмотрительность первый бородач остановился перед шатром, сшитым из огромных лоскутов бересты, и сказал:
— Отче Святовиде, нежить чермную приведохом.
"Чермную… красную то бишь: это из-за кроссовок и майки… черт бы их побрал! Но почему нежить, неужели я, по их мнению, так безобразно выгляжу?.."
И опять ему не удалось до конца осмыслить сказанное. Из шатра стремительно вышел высокий бритоголовый старик в длинном одеянии, похожем на монашескую рясу, с тем только отличием, что широкие рукава и подол были расшиты причудливым орнаментом. Ильин с профессиональной зоркостью отметил преобладание солярного мотива: круги и кресты различных форм, олицетворяющие солнце. На груди у старца тихо позвякивали металлические бляхи и звериные клыки, нанизанные на сухожилие.
Святовид остановил на лице филолога взгляд больших серых глаз. Как все увиденные здесь Ильиным люди, он оказался блондином — седина едва угадывалась в густом пучке волос, ниспадавшем с темени на манер оселедца, излюбленного запорожскими казаками. Зато окладистая борода отливала серебром. Высокий узкий лоб, продолговатая форма лица и орлиный нос — таков был непременный набор родовых черт обитателей этого неизвестно в каком времени затерявшегося мира.
— Змиевой веры? — вопросил старик.
— То есть? — не понял Ильин.
— Хрестьянского бога раб? Распятого, позорной смертью казненного, исповедуешь?
— Н-нет, — растерянно ответил филолог. — Я вообще… как бы пояснее выразиться… вообще не признаю существования богов.
Святовид склонил голову набок. В больших серых глазах его застыло тревожно-недоверчивое выражение.
— Не имешь веры? — изумленно спросил он.
— Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.
— Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.
Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.
— При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…
Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.
— Даждь!
Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил:
— Следственно, в партикулярном состоянии — губернский секретарь, незамедлительно отозвался Овцын. — С чем вас чувствительно поздравляю! Ежели не из дворян будете, то теперь на потомственную к первенствующему сословию принадлежать право получили. Честь имею, ваше высокородие!
Представительница девятнадцатого столетия презрительно фыркнула:
— Глупости какие! Как же это вы умудрились в светлое будущее всю эту рухлядь утащить?
— Господин Овцын истолковывает мои слова в свойственной его веку манере… Но двинемся дальше. Я начал с социального своего статуса. Теперь скажу о личном. Неженат. Развелся.
— У вас разрешены разводы? — спросила девушка.
Получив утвердительный ответ, захлопала в ладоши.
— А у вас какие-то проблемы по этой части? — осведомился Ильин.
— Да нет, просто я давеча битый час спорила с папа, что ежели любовь между супругами иссякает, они обязаны освободить друг друга…
— По Чернышевскому прямо, — заметил Ильин.
— Ой, вы знаете "Что делать?"? — обрадовалась девушка. — Его издают?
— Да, и весьма часто.
— А Федорова-Омулевского, а Иванова-Классика?! Я обожаю их. А как мило пишет о мужицком горе Прыжов.
Ильин понял, что его соузница — натура восторженная, и решил быть поосторожнее, дабы не задеть ее чувства.
— Я, знаете, не большой охотник до народнической литературы. Имена, вами названные, слышал, учась в университете. Но читать этих писателей не приходилось. По-моему, и книги их теперь, в мое время то есть, не издаются. У нас к Достоевскому интерес, к Лескову…
— Как? — всплеснула руками девушка. — Этих ретроградов, этих… Ведь они пишут по указке Третьего отделения! Лесков — это, если не ошибаюсь, тот господин, что прежде под псевдонимом Стебницкий писал. Пасквильные романы «Некуда», "На ножах"… Да что же это за затмение на вас нашло?..
— Знаете ли, — деликатно пригасив голос, заговорил Ильин. — Злоба дня штука каверзная. То, что вам казалось главным, оказалось мелочью, а вот действительные ценности современники часто проглядывают…
— Милостивая государыня, — вмешался Овцын. — Что-то вы про мужицкое горе говорить изволили — не уразумел. Ужли сей низкий предмет вас занимать может? По разговору-то вы как будто не из податного сословия…
— Да, я тоже из дворян… к сожалению, к стыду своему. Но я искуплю вину предков перед народом. Долг интеллигенции перед мужиком…
— Позвольте узнать, а батюшка ваш в каких чинах, — перебил щеголь.
— Генерал от инфантерии, — сконфуженно произнесла девушка. — Только это ровным счетом ничего не значит.
— О, напротив, — заволновался Овцын. — Его превосходительство, вероятно, в Петербурге место службы имеют. Или на покое уже, среди верных рабов довольство вкушают?
— Каких рабов? — возмутилась девушка. — Крепостное право восемь лет как отменили! Папа приехал на лето в имение, и я с ним напросилась, надо же, наконец, начинать познание народной жизни. Теоретически я подготовлена, а вот практически…
— Еще вопрос, — подал голос Ильин. — В сумбуре этом… вы единственная, кто нам свое инкогнито не раскрыл…
— Ах, пардон, — смутилась генеральская дочь. — Анна Аполлоновна Бестужева-Мелецкая…
— Так вы князю Феодору Гаврииловичу кем приходитесь? — с умилением в голосе спросил Овцын.
— Правнучка.
— Помилуйте, да ведь сие… — Губернский секретарь захлебнулся от переполнявших его чувств. — Вашего дедушку, Флегонта Феодоровича, не далее как третьего дни изволил нянчить. Прешустрый младенец, в одночасье кафтан мне испачкать изволили… Так выходит, они сынишку своего Аполлоном нарекли? Превосходное имечко, изрядному, стало быть, воителю досталось…
"Ишь мелким бесом рассыпается", — скривившись, подумал Ильин. Ему сразу припомнился Лазуткин из их сектора. Почти с теми же ухватками этот мэнээс кадил всякому членкору, ударял за любой профессорской дочкой — не взирая на ее «стати», лишь бы корни ее уходили в академическую почву достаточно глубоко. Лазуткин был уверен, что рано или поздно зацепится за какую-нибудь семейку и сможет надоить из тестя и докторскую, и авто, и квартиру, и неслабую загранкомандировку — что-нибудь по обмену или на пару лет в совместную экспедицию. Как-то, когда их с Ильиным отправили от сектора на овощебазу, Лазуткин разоткровенничался. То ли полутемный подвал, заваленный гниющими капустными кочанами, то ли промозглая сырость, доносимая сквозняками из вентиляционных шахт, то ли еще что-то породило в душах фольклористов отчаянный релятивизм. Весь день они давили каблуками кирзачей ослизлые кочаны, пинали попадавшиеся под ноги картофелины, упражнялись в метании тяжелых ножей по арбузам. Так что к концу дня мироощущение их подернулось флером особо утонченного цинизма, и, как бы щеголяя друг перед другом, они выдавали сентенции одна одной хлеще. Тогда-то Лазуткин и сказал: мне, брат, многого не надо, я из гегемона вышел. Но и на меньшее, чем среднепрофессорский уровень жизни, не соглашусь. Кряхтеть, однако, не намерен, дабы к полтиннику отрапортовать: несмотря на язву и ишиас, прибыл к финишной ленте, дабы откушать причитающуюся мне пайку. Я, мсье, сразу хочу по-человечьи есть и спать, а посему намерен в ближайшие год-два внедриться в качестве зятя в одну из могучих научных фамилий…
Овцын продолжал сюсюкать:
— Именьице ваше в целой губернии славно. На тезоименитства Федора Гаврииловича не токмо что губернатор с архиереем — столичные сановники, по делам вотчин родовых в наших палестинах пребывающие, съезжаются. Надобно видеть было, какой бал задали их превосходительство по случаю рождения первенца своего Флегонта! А охоты какие — по две дюжины волков борзые давили; медведей, сохатых без счету били. Феатр какой содержали! Французский посланник, кабинет-секретаря в поездке по губернии сопровождавший, решительно в восторг пришли.
Ивашка, хранивший до сих пор молчание, вновь дал о себе знать:
— От позорищ сих, от игрищ диавольских с машкерами, образу божию в человеке поношение, а врагу человеческому радость! Истинно сказано: последние времена настали.
— Позвольте не согласиться с вами, Иван Анисимович, — ответил Ильин. Смею вас заверить, что вы жили задолго до конца света.
Княжна Бестужева-Мелецкая неожиданно поддержала гражданина семнадцатого века:
— Вы правы, Иван Анисимович. Все это наносное, заемное. Необходимо отыскивать зерна подлинной культуры в народной почве. Наш путь самобытен, истина в крестьянской общине.
— Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить, — полувопросительно-полуутвердительно продекламировал Ильин.
— Превосходно! — отозвалась княжна. — Чье это?
— Тютчев.
— Это какой-то второстепенный поэт? Из придворных сфер?.. Да-да, вспоминаю, на каком-то из балов папа подводил меня представить… Лысоватый старикашка, похожий на чопорную классную даму. Но несмотря на невзрачную внешность, кругом него все увиваются, передают его mot's. Он изрядный острослов…
— И великий, а не второстепенный поэт, — назидательно сказал Ильин.
— Ну это вы хватили. Да он еще к тому же славянофил… А ведь это вовсе несовместимо с прогрессивным образом мыслей.
Ильин улыбнулся в темноте и совершенно серьезным тоном спросил:
— А то, что вы сейчас изволили толковать про общину и про особый путь, это не славянофильство?
— Как можно! — Голос Бестужевой зазвенел от возмущения. — Славянофилы пропагандируют Домострой, цепи, они хотели бы, облачась в мурмолку и сафьяновые сапоги, возлечь на лежанку и оттуда обращаться к народу-богоносцу… А мы, социалисты, хотим видеть мужика свободным от всего этого.
— Вы Домострой читали? — с легкой ехидцей спросил Ильин.
— Зачем? Я из статьи Антоновича о нем достаточно узнала…
— Антонович?.. Это какой-то мелкий критик? А, помню-помню по курсу истории журналистики, он прославился тем, что не написал ни одной положительной статьи или рецензии. Джек-Потрошитель отечественной словесности.
— Какой еще Джек? — недоуменно вопросила княжна.
— Ах да, совсем забыл… Это лет через двадцать после того, как вы угодили в воронку времени, в Англии появился знаменитый убийца…
— Ну и сравнения у вас! — полыхнула Бестужева.
— Прошу прощения за невольную резкость тона, — ответил Ильин. Поверьте, я не хотел бросить тень на ваше поколение.
— Хорошенькое дело, — все не могла успокоиться княжна. — Мы бились, боролись. А вы там, в светлом будущем, чтите каких-то Достоевских да Тютчевых, а наших вождей едва имена помните… Не сомневаюсь, что сладкоголосого Пушкина в великих поэтах числите.
— Разумеется.
— Читайте Писарева, сударь, — ледяным тоном заявила Бестужева. — Или у вас его запретили?
— Напротив, у нас он в большом… как бы точнее сказать… в почете, что ли. Собрания сочинений выходят. А вот фраза его насчет того, что сапоги выше Пушкина, извините, в разряд исторических казусов попала…
Овцыну явно надоел непонятный спор, и он сказал:
— Давайте лучше каждый расскажет, каким образом в церковный подвал забрался, из коего и в это, как вы, ваше высокородие, обозначили, прошедшее время угодил…
— Предложение дельное, — поддержал Ильин. — Что толку в полемике? Лучше говорить о том, что объединяет, чем о том, что разделяет. Вы и начните, господин Овцын.
— Мгм, с чего только? История длинная, если всю от истока до устья излагать… Я розыск о бегунах производил — появился у нас в губернии такой толк раскольничий…
— Сами вы раскольники, — огрызнулся Ивашка. — Не мы веру отчую пошатнули, а вы, никониане…
Овцын только хмыкнул и ровным голосом продолжал:
— Толк означенный в том состоит, что его последователи себя бегствующей церковью именуют. Живут, где придется, перебираясь от одного пристанодержателя к другому — из богатых староверов. Доложено было консисторией его превосходительству господину губернатору, что под маркой сих бегунов противу властей богопоставленных злоумыслители кроются. Отнеслись с сими фактами в Петербург. И вскорости высочайшее повеление последовало: названных интриганов открыть и, примерному суду предав, во зле изобличить. Засим и я в северный край губернии был отряжен. А в подвал церковный проник, несмотря на отговоры настоятеля: мнилось, что здесь-то, в месте, заколдованным слывущем и оттого народом обходимом, бегунов пристанищу и быть… Едва факел запалил да в сумрак зловонный сошел, как тяжесть великая навалилась. А потом — бородатые эти дикари, кафтан терзают, букли теребят, факел из рук рвут…
— Ясно, — вздохнул филолог. — Может, Анна Аполлоновна нам теперь расскажет?..
Княжна долго молчала. Ильина подмывало включить фонарик, чтобы выяснить, в чем дело, но он боялся усугубить напряженность, возникшую из-за непочтительного отзыва об Антоновиче. Выручил Овцын:
— Анна Аполлоновна, экие вы обидчивые! Бог с ними, с бумагомарателями. Да в наше время за одного армейского — не гвардейского, заметьте, армейского — поручика дюжину пиитов можно выменять.
— Можно было, — уточнил Ильин.
— Было, — уныло согласился Овцын.
— Знаю, — с пренебрежением в голосе отозвалась генеральская дочь. Ваше время тем и славно, что вы ловлей чинов и звезд жили. А поэзия в загоне была. Тредиаковского бедного царица по щекам хлестала.
— Так ежели за дело, почему не посечь? — искренне удивился Овцын.
Княжна гневно фыркнула и с презрением сказала:
— Вы бы, наверное, и Ломоносова с удовольствием экзекуции подвергли…
— Ну нет, Анна Аполлоновна, я означенного вами господина академика премного уважаю. Да и версификатор он преизрядный — велелепней штиля, нежели в его одах, не знаю… Вот послушайте:
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Ильин не удержался и выхватил из тьмы лучом фонаря фигуру коллежского секретаря. Тот привстал на сене, опершись на одно колено, патетически простер вперед руку, унизанную полыхающими в электрическом свете перстнями.
— Прошу прощения, сударь, хотелось видеть вас в минуту вдохновения…
— Пустое! — Овцын устало махнул дланью и снова повалился на сено. Анна Аполлоновна, не откажите…
— Да ничего интересного, — тихо начала княжна. — Просто хотелось доказать суеверным мужикам, что никаких чудес в этом подвале нет.
— Эге! — осенило Ильина. — Так это про вас мне говорил деревенский пастух. Пропала-де генеральская дочь, все село перепороли…
— Как?! — воскликнула Анна Аполлоновна. — Узнаю нрав папа. Он так дрожит надо мной, и вот… Но как ему не совестно пороть!.. Фи, плантатор! Но я проучу его, я целый год не стану выезжать в свет! Пускай его донимают расспросами, пускай он рассказывает о своем деспотизме. И бриллиантовое колье, то, что он подарил мне по случаю выпуска из института, не стану надевать.
— А какой вы кончали? — машинально спросил Ильин.
— Смольный, — с горьким смешком ответила княжна.
— Пардон, я, может быть, ослышался? — проговорил Овцын. — Но Смольный это монастырь. Вы постриглись?
— Это учебное заведение, где преподают полезные знания и хорошие манеры для дворянских девиц, — разъяснил Ильин и обратился за подтверждением к княжне: — Я не ошибаюсь?
— И очень сильно. Это заведение, где девушку нравственно калечат, приуготовляя к служению прихотям мужчины: она должна уметь танцевать, музицировать, сочинять стишки, вышивать и прочие глупости в том же роде.
— Не нахожу, — возразил Ильин. — Если бы в наше время вместо того, чтобы учить сопромат, корпеть над кульманом…
— Что это? — заинтригованно спросила княжна.
— А-а, такие же глупости. — Ильин решил прервать разговор, чреватый новым крупным объяснением.
— Я бы хотела резать лягушек, заниматься физиологией… как Базаров, мечтательно протянула Анна Аполлоновна. — Но папа, этот ужасный человек, и слышать не хочет ни о чем подобном. Он даже короткую стрижку мне запретил.
— Такие чудесные волосы… — с ужасом в голосе начал Овцын. — Ваш родитель явил истинную мудрость.
— Вот именно, — поддакнул Ильин.
— За укрощение волоса анафема на богохульника, — резюмировал Ивашка. Не токмо девице и бабе о том думать зазорно, но и мужу грех великий. На плате образ Спасителя нерукотворный запечатлелся — с брадой, с усами. Неужто лепоту сию рабам божиим дозволено брить?! Тако в латинах богопротивных творят, зане в сеть диавольскую уловлены.
Забрезжил еще один диспут, и филолог решил подавить самую возможность его в зародыше. Быстро сказал:
— Иван Анисимович, вы бы лучше про то, как в подвал церковный попали…
— По никониан проискам ся в подземелие вверг. От отцев Выгорецкой пустыни учительное послание на Москву, в вере крепким, вез. Да настигли в Никольском Погосте государевы люди, некуда бежать было. Шепнул тогда верный человек, у коего на ночлег стал: под церковью попытай счастья укрыться, авось-де крестом святым да крестным знамением от нечистой силы оборонишься. А стрельцы, бог даст, в подвал тот не сунутся… Вот и угодил бесам в лапы…
— Ну нет, это вовсе не бесы, — миролюбиво произнес Ильин. — Они не меньше нашего ошарашены происшествием. Насколько я мог судить по поваленным деревьям, метеорит ухнул совсем недавно. И представьте себе ужас этих людей: из воронки полезли какие-то типы, одетые невесть во что… Да, кстати, не грех бы выяснить все-таки, в какой год по нашему календарю мы угодили.
— Вы полагаете, нас занесло далеко? — встревожился Овцын.
— Да уж на несколько столетий, это как пить дать.
— Что же они с нами сделают? — потерянно спросила княжна.
— Согласно утверждениям ряда исследователей у некоторых народов в языческую эпоху существовал обычай поедать умерших родителей, а также пленников, — сказал Ильин. — Я считаю, что подобные умозаключения чаще всего основываются на выдумках христиан-миссионеров. Но теперь, мне кажется, мы имеем полную возможность проверить это на практике…
— Веселая перспектива, — обреченно отозвалась Анна Аполлоновна. — И потом… почему вы решили, что мы попали к язычникам?
— Что-то в них такое было… Ни разу не перекрестился никто, не поминал имени Христова… И еще, знаете, я сейчас только вспомнил, шарили у меня под рубахой… Теперь понимаю — крест искали…
— Верно, — воскликнул Овцын. — И у меня из-за пазухи шнурок первым делом выдернули.
— И у меня, — сказал Ивашка. — Я-то сразу смикитил: диаволовы слуги, животворящего креста боятся. Забился, не дал святыню сорвать…
— А вот меня не обыскивали, — сказала княжна. — Выходит, не такие уж они дикари, какое-то воспитание получили…
— Если они обычай пленных есть имеют, нам от ихнего воспитания проку мало, — задумчиво произнес Овцын.
— Да я вам только гипотезу, предположение то есть привел. К тому же ее мало кто разделяет, — поспешил успокоить Ильин.
— И все же… — Голос коллежского секретаря звучал по-прежнему озабоченно. — И все же почитаю за лучшее отсюда ретироваться… Надо изыскать возможность бежать.
— Легко сказать, — проворчал филолог и включил фонарик.
Найдя низкую дверь, сбитую из крупных плах, он навалился на нее плечом и принялся раскачивать. Но сработано было на совесть — дверь не шелохнулась.
Ильин сунул фонарь в карман и стал колотить по грубо обструганным плахам.
— Эй, открывайте!
Дверь внезапно подалась, и яркий свет ослепил филолога. На фоне голубого прямоугольника мешковатая фигура отворившего дверь казалась непроницаемо черной. Заслонившись ладонью, Ильин сказал:
— Позовите начальника! Кто тут у вас главный?
Теперь он различил черты лица стража. Из-под светлых кустистых бровей на него внимательно смотрели серые глаза. Крупный нос с горбинкой, облупившийся от солнца, придавал физиономии караульщика горделиво-хищное выражение.
— К волхву хощешь? — со странным носовым клекотом спросил горбоносый и смерил Ильина оценивающим взглядом. — Жди.
И захлопнул дверь.
Филолог принялся было гадать вслух, кто этот волхв. Но успел только проинформировать своих соузников, что так именовали авторы летописей жрецов древнеславянской языческой религии.
— Они совершали жертвоприношения и молитвенные обряды перед изваяниями богов…
— Бесы суть! — загремел было Ивашка.
Но тут стукнул засов, и солнечный луч ворвался в землянку.
— Изыди! — позвал горбоносый и махнул Ильину рукой.
VI
Пока двое бородачей, вооруженных короткими мечами, вели его через нагромождения обугленных стволов, а потом по широкой утоптанной тропе вдоль полноводной реки, Ильин пытался сообразить, где согласно памятной ему топографии находились избы Никольского Погоста, но местность казалась совершенно незнакомой.
Дремучие ели стеной стояли над поймой, там, где должны были тянуться огороды села. К тому же, коренной берег поднимался намного круче, чем во времена фольклорной командировки Ильина. "Наверное, оплыл берег — столько раз за сотни лет перепахивали да перекапывали", — размышляя таким образом, филолог с любопытством вертел головой во все стороны.
Трава по обочинам тропы стояла в пояс. Крупные яркие цветы нескольких десятков разновидностей сливались в бесконечный пестрый ковер. Краски в этом мире вообще казались сочнее, первозданнее. На это Ильин обратил внимание еще тогда, когда его тащили из воронки. И цвет неба, и зелень хвои, и желтизна песка, и прозрачность воды — все это было какое-то ненатуральное, с перехлестом, как на рекламных проспектах заграничных туристских фирм.
"Декорация да и только", — недоумевал Ильин. И все же подсознание работало, ища объяснение феномену. И вот раздался первый звонок — память услужливо подсунула разговор из какого-то рассказа Чехова. Герой сетовал: не то нынче, вот лет пятьдесят назад (то бишь в сороковых годах XIX века!) лебедей на озерах били. А речь-то шла про Брянскую или Тульскую губернию. Вот где собака зарыта! Ильин попал во времена, когда полностью отсутствовало загрязнение окружающей среды. Ни перегрева атмосферы, ни вредных выбросов, ни деградации флоры. Он вспомнил, как бродил за околицей Никольского Погоста и решил нарвать цветов для хозяйки. Набрался довольно однообразный букетик из мать-и-мачехи, васильков да ромашек. То буйство трав и цветов, что он видел теперь, вызывало у него образ званого пира, участники которого веселятся, не зная, что все они со всем своим потомством давно оприходованы в книге судеб по статье «расход». И звенящие на десятки голосов птахи, и стрекочущие на лугу насекомые, и поминутно всплескивающая в реке рыба — все это материал для расходной ведомости истории.
Тропа нырнула под сень елей и пошла вверх. Поднявшись на лесистую гривку, Ильин услышал, что в той стороне, куда уходил новый склон, плещет вода. Это немало озадачило филолога. Он с трудом мог убедить себя, что широкая река, вдоль которой его вели поначалу, это и есть прародительница того замусоренного битыми бутылками и старыми покрышками ручья, не по чину носившего имя Быстрицы. Но еще один поток, да к тому же такой шумливый? Неужели та заросшая кустами канава за селом тоже когда-то была рекой?
Вскоре в этом не осталось сомнений. С обеих сторон гривки сквозь стволы елей заблестела вода. Впереди посветлело, стали видны какие-то строения. Когда лес кончился, Ильин увидел городище, вытянутое вдоль высокой стрелки на слиянии двух рек. Частокол из свежеобструганных бревен окружал с дюжину приземистых изб и лабазов, установленных на столбах.
Когда вошли внутрь городьбы, первое, что бросилось в глаза Ильину, были вытесанные из толстых стволов изваяния идолов. Они стояли полукругом, обращенные ликом в сторону водного простора. На огромном гранитном валуне, выступавшем из земли перед идолами, полыхали два длинных костра, сложенных из березовых чурок.
Проходя между костров, первый из провожатых вырвал из своего мехового кожушка клок шерсти и бросил его в огонь. Ильин оглянулся на второго — тот тоже принес в жертву какие-то разноцветные нитки. Пока шли по городищу, встречные замирали как вкопанные при виде Ильина. Особенно пристальному осмотру подвергались кроссовки и майка. Филологу стало нестерпимо стыдно за свою крикливую университетскую символику, он шагал, стараясь ни с кем не встречаться глазами, хотя его так и жгло любопытство: кругом были мужчины и женщины, одетые в музейный реквизит. "Височные кольца! — стучало в сознании. — Ведь это как минимум двенадцатый век!" Вот когда пришлось ему пожалеть о том, что не очень-то прилежно слушал курс археологии. Только и запомнилось: у любого племени в каждом княжестве были свои излюбленные украшения.
Ильин не успел как следует отчитать себя за непредусмотрительность первый бородач остановился перед шатром, сшитым из огромных лоскутов бересты, и сказал:
— Отче Святовиде, нежить чермную приведохом.
"Чермную… красную то бишь: это из-за кроссовок и майки… черт бы их побрал! Но почему нежить, неужели я, по их мнению, так безобразно выгляжу?.."
И опять ему не удалось до конца осмыслить сказанное. Из шатра стремительно вышел высокий бритоголовый старик в длинном одеянии, похожем на монашескую рясу, с тем только отличием, что широкие рукава и подол были расшиты причудливым орнаментом. Ильин с профессиональной зоркостью отметил преобладание солярного мотива: круги и кресты различных форм, олицетворяющие солнце. На груди у старца тихо позвякивали металлические бляхи и звериные клыки, нанизанные на сухожилие.
Святовид остановил на лице филолога взгляд больших серых глаз. Как все увиденные здесь Ильиным люди, он оказался блондином — седина едва угадывалась в густом пучке волос, ниспадавшем с темени на манер оселедца, излюбленного запорожскими казаками. Зато окладистая борода отливала серебром. Высокий узкий лоб, продолговатая форма лица и орлиный нос — таков был непременный набор родовых черт обитателей этого неизвестно в каком времени затерявшегося мира.
— Змиевой веры? — вопросил старик.
— То есть? — не понял Ильин.
— Хрестьянского бога раб? Распятого, позорной смертью казненного, исповедуешь?
— Н-нет, — растерянно ответил филолог. — Я вообще… как бы пояснее выразиться… вообще не признаю существования богов.
Святовид склонил голову набок. В больших серых глазах его застыло тревожно-недоверчивое выражение.
— Не имешь веры? — изумленно спросил он.
— Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.
— Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.
Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.
— При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…
Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.
— Даждь!
Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил: