Подгорный Сергей. Чужой мир

математику и квантовую радиоэлектронику, то этот абориген был бы все-таки
в гораздо лучшем положении, чем оказался здесь он.
Место, на котором Булочкин стоял теперь, было самым высоким в этом
районе Центра, но вот вдалеке, прямо перед Булочкиным, на его глазах
поднималось, ползло вверх что-то еще более исполинское и невообразимое; Он
смотрел на неисчислимые, непонятные, до сих пор не охватываемые его
воображением, не укладывающиеся в его сознание сооружения, громоздившиеся
на всем пространстве вокруг, теряющиеся в фиолетовой дымке у горизонта, и
чувствовал, что никогда ничего здесь не поймет, что он измотан этим на
каждом шагу встречающимся, непонятным и непостижимым, что последнее время
он заставляет себя выходить из квартиры, куда-то идти, на что-то смотреть
и слушать добросовестные, но совершенно бесполезные объяснения и пояснения
Макса.
Город под ним - Булочкин для себя называл это городом - напоминал
муравейник в солнечный день, когда вся его поверхность у верхушки
шевелится и, кажется, кипит. Видимое Булочкину со смотровой площадки
изменялось у него на глазах. Он знал, что если стать к перилам спиной, а
затем, минут через десять, снова повернуться, то взгляду откроется уже
совсем другое, облик города изменят новые, непонятно когда возникшие
исполинские сооружения, на которые были еще только намеки, и прежние
сооружения тоже обрастут новыми, самыми причудливыми элементами.
За время, что он был здесь, в одном из Центров цивилизации созвездия
Орион, уже сменилось несколько поколений. Вряд ли те, которые жили сейчас,
знали и вспоминали о его существовании, разве что очень немногие и тогда,
когда Макс обращался с какой-либо просьбой, вроде просьбы об этой
смотровой площадке. Очевидно, за несколько поколений темп жизни орионян
еще более ускорился, потому что Булочкин не видел теперь даже
бледно-зеленого мелькания вокруг себя. Они, конечно, видели человека и,
может, даже останавливались, чтобы лучше разглядеть странную статую,
которая сегодня в одной позе и с одним выражением лица стоит здесь, а
через несколько недель, месяцев или лет оказывается вдруг стоящей в совсем
другом месте, в другой позе и с другой гримасой на лице.
- Это землянин, - пояснял, наверно, тот из них, кто, заинтересовавшись,
успел навести справки в архивах. - Это наш гость с планеты Земля, которого
доставили сюда по его просьбе. Он знакомится с достижениями нашей
цивилизации.
- Каким же образом?
- Не знаю. Его доставили к нам несколько сотен лет тому назад. Но,
очевидно, у него есть для этого возможности, ведь должно же быть в этой
истории какое-то рациональное зерно...
"А может быть, я не привлекаю даже такого внимания, - подумал Булочкин,
рассеянно глядя вдаль. - ...Да, вряд ли я возбуждаю даже такой интерес. Им
известны десятки, если не сотни обитаемых миров, они сотрудничают или
наблюдают за развитием цивилизаций таких разумных существ, которых мне
невозможно представить..."
"Зачем я здесь, на этой смотровой площадке?" - снова подумал он после
минутного оцепенения.
То, что он видел, уже давно не будило его любопытства, а вызывало лишь
глубокую подавленность. Человек устроен так, что напряженно интересуется
чем-то только до тех пор, пока у него есть ощущение, что в конце концов,
пусть ценой неимоверных усилий, но он все же сможет это постичь; но лишь
только _ощущение возможности понимания_ сменяется сознанием его полной
непостижимости - он старается забыть о самом существовании этого
непонятного, старается от него отдалиться и отгородиться. Здесь Булочкину
некуда было прятаться, кроме своей "квартиры", непостижимое начиналось за
ее порогом и караулило его на каждом шагу. Все чаще на предложение Макса
прогуляться Булочкин говорил: "Что-то не хочется... Еще не улеглись
предыдущие впечатления", - и предлагал сыграть в теннис. За шахматы он не
садился с Максом ни разу: ему было бы невыносимо сознавать и видеть, как
тот играет в поддавки и очень естественно огорчается проигрышу...
Макс подошел и стал рядом, непринужденно, но точно так же, как
Булочкин, облокотившись о перила.
Булочкин не ощутил ни благодарности, ни неприязни, он, как уже не раз
за последнее время, чувствовал лишь глубокое, безнадежное отчаянье, из
которого ему надо было вырваться любой ценой. Он закрыл глаза и положил
голову на руки, лежащие на перилах.
- Вам нездоровится? - спросил Макс.
- Да нет, ерунда, - не сразу и медленно ответил Булочкин, - так: просто
небольшая усталость...
"Может, действительно организовать этот дурацкий Институт Проблем Земли
и стать его директором? - подумал он. - Стоит лишь пожелать - и все будет
на уровне земных образцов. Будет солидное здание где-то в лабиринте их
сооружений; сделают еще две-три сотни вот таких же Максов в выгоревших
штормовках... или в смокингах - как пожелаю, на дверях укрепят таблички с
названиями отделов и лабораторий; будут полированные столы, несгораемые
шкафы и сейфы. На столах - телефоны и электронные калькуляторы, в
вестибюле будет дежурить сержант милиции, а по утрам - приходить тети
Кати, наводить пылесосами и швабрами в отделах порядок..."
Вдруг неправдоподобно ярко и ясно Булочкин увидел одну из картин своего
детства. Словно со стороны он увидел берег Амура, весь в чистой, гладкой
гальке, за которым начиналась тайга, себя и брата на этом берегу. Ему было
тогда восемь лет, а брату всего шесть. Они ловили рыбу: брат на удочку, а
он на закидушки. Рыбалка была одним из главных летних развлечений. На
кукане уже трепыхались несколько скрипучих касаток и серебристых
темноспинных чебаков. День стоял безветренный и солнечный, дно было далеко
видно сквозь прозрачную воду...
Булочкин так ясно увидел лицо брата, услышал запахи реки и тайги,
ощутил под босыми ступнями прогретую солнцем гальку, что вздрогнул и
открыл глаза. Неужели это было с ним? Неужели это вообще когда-то было:
спокойная поверхность могучей реки, гранитный утес вдали, выступающий в
воду, обтекающую его звонкими тугими струями, связки маленьких розовых
бубликов и лимонад, что мать покупала им в буфетах пароходов, пристававших
к дебаркадеру? Заросли малины на леспромхозовской вырубке и крохотные
дикие яблоки на длинных, как у вишен, черешках, за которыми они лазили на
деревья после первых заморозков?.. Неужели было? Неужели такое _может
быть_ в действительности, оно не выдумано им в припадке тоски?..
Булочкин рассеянно смотрел вниз, наклонившись за перила, в бездну под
собой, где непрерывно достраивались и перестраивались разнообразные
сооружения, необходимые для существования, для дальнейшего прогресса
исполинской цивилизации созвездия Орион. И вдруг он вздрогнул и быстро
отступил от перил.
- Что с вами, Олег Юрьевич? - тревожно подался к нему Макс, глядя на
бледное лицо человека холодным, ничего не упускающим взглядом.
- Так... ерунда... - слабо и машинально усмехнулся Булочкин. Он
помедлил, а потом осторожно вытер со лба выступившую испарину. "...Но
сколько у него темпов жизни?.." - подумал Булочкин о Максе. Он посмотрел
на Макса и отвел взгляд: "Вряд ли он чисто биологический робот... Скорее -
комбинация различных по своей природе систем..."
- Я просто забылся, и мне кое-что вспомнилось. Из моего далекого
прошлого. Это воспоминание было неожиданным и испугало меня, - сказал он
Максу извиняющимся тоном.
- Неужели воспоминания могут оказывать такое сильное действие? -
заинтересовался робот.
- Да, - пристально и оценивающе взглянув на него, ответил Булочкин. -
Но ведь и у тебя есть память и есть воспоминания?
- Очевидно, это не совсем одно и то же. Моя память абсолютна, я
"вспоминаю" только то, что мне надо вспомнить, и воспоминание не может
застать меня врасплох.
- Сколько у тебя темпов жизни? - спросил вдруг Булочкин; еще секунду
назад он не знал, что _сейчас_ решится на этот вопрос. Он сцепил за спиной
ладони и напряженно смотрел на серо-голубое покрытие у своих ног, боясь
встретиться с ничего не упускающим, проницательным взглядом робота.
- У меня только один временной темп. Он в точности соответствует
вашему. Другой временной темп предполагал бы и иную энергетику, а значит,
и принципиально иное строение моих систем. В одном роботе нельзя
совместить два слишком разных временных темпа, - охотно _объяснил_ Макс.
От него не укрылось, что человек после его слов вздохнул и сразу стал
менее напряженным, но он не мог понять, только отметил, происшедшую с ним
перемену. Он отметил, что человек опять медленно и словно нерешительно
подошел к перилам, свесил за них голову и стал смотреть вниз, весь
поглощенный, казалось, только этим. Его ладони, сжимающие поручень,
побелели, а лицо начало медленно, будто бы неосознанно, но и неотвратимо
клониться вниз, словно человек противился изо всех сил, но его неумолимо
притягивала, тянула в себя открывающаяся под ним, шевелящаяся бездна. И
теперь Макс понял все. Макс понял, почему человек только что спрашивал о
его временном темпе: ему надо было быть уверенным, что робот не успеет
предотвратить то, на что он, наконец, решился. Последние дни человек
выглядел так, словно напряженно искал выход из какой-то безнадежной
ситуации, которая его угнетала и изматывала. В тот момент, когда он
несколько минут тому назад испуганно отпрянул от перил, он посчитал, что
нашел этот выход. Макс понял: теперь модификация уже неизбежна. Человеку
было трудно принять _такое_ решение, но если он его все-таки принял - то
теперь будет стремиться осуществить, и чем больше будет преград - тем
упорнее и изощреннее будет стремиться.
Макс выпрямил ладонь и поднял правую руку на уровень плеча. Из
указательного пальца вырвалась тонкая, как игла, и такая же острая струйка
специального препарата. Булочкин на секунду замер, потом сразу обмяк и
медленно сполз на серо-голубое покрытие смотровой площадки.
Макс подошел, легко и бережно поднял человека и осторожно понес его ко
входу в транспортное устройство...