Страница:
В семье не без урода: деньги Патрика не испортили, тем более что большую часть доходов он переводил в Европу на валютный счет ИРА – Ирландской республиканской армии. Приятель Патрика оставался с земляком до конца жизни, имя его так и осталось неизвестным.
Сильвио Корлеоне под крышей шерифа Гарри выбился в крупнейшие поставщики оливок в штате. Позднее Сильвио переехал в Чикаго, где его след потерялся. Славный итальянец принес своей новой родине немалую пользу.
Юный Давид Кацман, открыв банк, через год прогорел, открыл еще один, опять прогорел, но, в конце концов, вспомнив завет бека: «лучше меньше, да лучше», переехал в Новый Орлеан, добился своего и разбогател. Спустя пятнадцать лет после вышеописанных событий богоугодные учреждения города Бердичева получили и успешно разворовали крупные пожертвования от неизвестного дарителя.
Гарри переизбирался шерифом еще два раза, затем переехал в Вашингтон, где и осел, зарабатывая на жизнь журналистикой. От скуки он занялся политикой, баллотировался в мэры, но не преуспел.
Что касается всех остальных питсдаунцев, то, переименовав свой город после пожара в Нью-Питс-таун, они жили счастливо и умерли в один день, а именно 4 июля 1843 года, когда от непотушенной Рокстоном VIII сигареты взорвался его завод нитроглицерина, работавший по правительственному заказу.
Судьба городского священника преподобного Муна и подслеповатого пьяницы дядюшки Тома неизвестна.
Заскочив в аул к беку, Илья, Батыр, Олаф и Лева долго там не задержались. Выставленное радушной родней бека угощение осталось практически нетронутым: настроение у соратников было тяжелое.
Лева Задов никак не мог простить неожиданной, как он полагал, измены своей возлюбленной. Он хныкал, жаловался, что никто его не любит, и даже пару раз симулировал суицид: вскрывал вены палкой вяленой конской колбасы, которую незаметно для себя и съедал.
Мрачный Олаф, утешавший Леву сакраментальной частушкой «Все бабы – бабы, мир – чудак, болейте, братцы, за «Спартак», не был услышан: одессит, еще в детстве изменивший родному «Черноморцу», последние полвека болел за «Динамо».
– Не грусти, берсерк, – успокаивающе хлопал Левку по плечу Рыжая Борода. – Все устаканится.
– Может быть, – покорно соглашался Лева, но с наслаждением продолжал бередить и выставлять напоказ свои глубокие душевные раны, пока вышедший из себя Илья не посоветовал ему заткнуться.
Бек тоже едва ковырялся в плове. Во-первых, он от пуза наелся в гостях у апачей. Во-вторых, несмотря на свое восточное спокойствие и природную меланхолию, он глубоко переживал за Илью и загадочное невыполненное задание, порученное его другу.
Плохой аппетит был и у Муромца, поэтому, запив бурдюком кумыса обглоданную до костей баранью тушу, он уже через два часа вяло скомандовал «Подъем!» – и, придерживая треснувшую на животе кольчугу, тяжело побрел к карусели.
Карусель грустно сыграла «Сагу о степном аксакале», и легкий смерч, промчавшийся над долиной, унес четверку друзей к уже близкому и неотвратимому разбору полетов.
– Влипли, – заметил бек, когда карусель в непривычной тишине заметалась над островом, примеряясь к посадочной площадке. Во время торможения Батыр сумел разглядеть, что на пирсе собралась внушительного вида толпа, а на плацу перед лагерем стоит деревянное сооружение, напоминающее эшафот.
– Секир-башка, – вздохнул бек.
– А может, того, – мрачно предложил Лева, – спрячемся где-нибудь в кустах, отсидимся часок-другой? Я вам недорассказал, как со мной Владка обошлась…
– Нет, – твердо возразил Илья. – Семь бед – один ответ. Пристегнуть ремни… То есть, эта… Держись крепче.
Карусель заскрипела шестеренками, стремительно понеслась и, мягко погрузившись в песок, начала сбавлять обороты.
И грянул марш.
Из репродуктора полились хватающие за сердце, сначала тихие, а потом все более твердые и решительные слова:
День Победы…
Как он был от нас далек!
Как в костре потухшем таял уголек…
От толпы встречающих отделился Баранов в форме, при кортике и полном параде, а также сияющий Хохел в неуставных вышитых погонах прапорщика. Запрыгнув на помост еще не остановившейся толком карусели, они подхватили под руки Олафа, тут же увлекли его на землю и в окружении гомонящих коллег повели в отряд. На Илью Баранов даже не глянул.
У карусели остался один лишь Скуратов.
– Пять секунд опоздания, – весело заметил Малюта, пожимая руку Илье и приветствуя Батыра с Левой. – Встречный ветер?
– Разница в часовых поясах, – уточнил осторожный бек. Там у них до двенадцати ноль-ноль еще о-го-го!..
– Хорошая версия, – покладисто одобрил Скуратов, принюхиваясь. – Советую вам и придерживаться ее, когда Баранов начнет ныть. Он тут испереживался весь, несчастный.
Карусель продолжала греметь:
Здравствуй, мама!
Возвратились мы не все.
Босиком бы пробежаться по росе!..
– Чего переживать-то? – соскакивая со слоника, гнусаво заныл Задов. – Вот у меня, товарищ Скуратов, действительно трагедия…
– Это верно, – согласился Малюта. – Чего переживать? Я так ему и сказал: не переживай, Баранов. Найдет Илья вашего Олафа и аккурат к митингу и привезет…
– К митингу? – уточнил Батыр, приглядываясь к расцветающим над лесом праздничным фейерверкам.
– Ну да, – усмехнулся Скуратов. – Сюрприз. Тут у нас гости из главка и Норвегии. Сам председатель имперского комитета ветеранов прилетел. Речугу толкнет! Будет на плацу вручать Олафу орден. Награда нашла героя, называется. Следопыты в главке отыскали эту челобитную наградную. Сколь лет пропылилась челобитная, а нашлась, родная. Так-то! Никто не забыт и ничто не забыто! Вас это, кстати, тоже касается…
– В смысле наград? – оживился Лева.
– В смысле дебоша, – пояснил Малюта и одобрительно хмыкнул. – «Коровьи джедаи» полчаса назад прислали официальный протест. Говорят, что вы в какой-то там местной реальности полгорода у них спалили. Владимиров по случаю праздника даже разбираться не стал, а ноту под сукно сунул, в долгий ящик. А может, и сжег ненароком, по привычке. Короче, дело закрыто, спите спокойно. Только вот что, Илюша: с бека и Задова за опоздание спроса нет, а ты… того. У тебя же отпуск, кажись. Так вот, на тебе отпускной и вали отсюда на недельку-другую. Есть где отсидеться?
– Есть, – секунду подумав, согласился Илья. – Меня тут на свадьбу пригласили.
Он протянул руку за пергаментом с печатями и гербом, но Малюта вцепился в отпускной лист крепко.
– А ты, часом, ничего не забыл?
Илья помедлил, затем протянул Скуратову звякнувшую авоську и проворчал:
– Последнее даже Хохел не берет, жмот ты старый.
– Да я вообще-то не об этом, – засмеялся Малюта, но авоську не отдал. – Ладно, будем считать, что проставился. Слушай, Тимофеевич, тебя Владимиров разве не просил значок какой-нибудь эксклюзивный привезти? Для ветерана из главка. Дедок – коллекционер страстный.
– У бека, – хмуро буркнул Илья, возвращаясь в расписные сани, и тихо сказал карусели: – Побыстрее, милая. Душа горит.
И карусель заиграла свадебный марш Мендельсона, кружась в стремительном вихре.
Глава 5
Сильвио Корлеоне под крышей шерифа Гарри выбился в крупнейшие поставщики оливок в штате. Позднее Сильвио переехал в Чикаго, где его след потерялся. Славный итальянец принес своей новой родине немалую пользу.
Юный Давид Кацман, открыв банк, через год прогорел, открыл еще один, опять прогорел, но, в конце концов, вспомнив завет бека: «лучше меньше, да лучше», переехал в Новый Орлеан, добился своего и разбогател. Спустя пятнадцать лет после вышеописанных событий богоугодные учреждения города Бердичева получили и успешно разворовали крупные пожертвования от неизвестного дарителя.
Гарри переизбирался шерифом еще два раза, затем переехал в Вашингтон, где и осел, зарабатывая на жизнь журналистикой. От скуки он занялся политикой, баллотировался в мэры, но не преуспел.
Что касается всех остальных питсдаунцев, то, переименовав свой город после пожара в Нью-Питс-таун, они жили счастливо и умерли в один день, а именно 4 июля 1843 года, когда от непотушенной Рокстоном VIII сигареты взорвался его завод нитроглицерина, работавший по правительственному заказу.
Судьба городского священника преподобного Муна и подслеповатого пьяницы дядюшки Тома неизвестна.
* * *
Заскочив в аул к беку, Илья, Батыр, Олаф и Лева долго там не задержались. Выставленное радушной родней бека угощение осталось практически нетронутым: настроение у соратников было тяжелое.
Лева Задов никак не мог простить неожиданной, как он полагал, измены своей возлюбленной. Он хныкал, жаловался, что никто его не любит, и даже пару раз симулировал суицид: вскрывал вены палкой вяленой конской колбасы, которую незаметно для себя и съедал.
Мрачный Олаф, утешавший Леву сакраментальной частушкой «Все бабы – бабы, мир – чудак, болейте, братцы, за «Спартак», не был услышан: одессит, еще в детстве изменивший родному «Черноморцу», последние полвека болел за «Динамо».
– Не грусти, берсерк, – успокаивающе хлопал Левку по плечу Рыжая Борода. – Все устаканится.
– Может быть, – покорно соглашался Лева, но с наслаждением продолжал бередить и выставлять напоказ свои глубокие душевные раны, пока вышедший из себя Илья не посоветовал ему заткнуться.
Бек тоже едва ковырялся в плове. Во-первых, он от пуза наелся в гостях у апачей. Во-вторых, несмотря на свое восточное спокойствие и природную меланхолию, он глубоко переживал за Илью и загадочное невыполненное задание, порученное его другу.
Плохой аппетит был и у Муромца, поэтому, запив бурдюком кумыса обглоданную до костей баранью тушу, он уже через два часа вяло скомандовал «Подъем!» – и, придерживая треснувшую на животе кольчугу, тяжело побрел к карусели.
Карусель грустно сыграла «Сагу о степном аксакале», и легкий смерч, промчавшийся над долиной, унес четверку друзей к уже близкому и неотвратимому разбору полетов.
– Влипли, – заметил бек, когда карусель в непривычной тишине заметалась над островом, примеряясь к посадочной площадке. Во время торможения Батыр сумел разглядеть, что на пирсе собралась внушительного вида толпа, а на плацу перед лагерем стоит деревянное сооружение, напоминающее эшафот.
– Секир-башка, – вздохнул бек.
– А может, того, – мрачно предложил Лева, – спрячемся где-нибудь в кустах, отсидимся часок-другой? Я вам недорассказал, как со мной Владка обошлась…
– Нет, – твердо возразил Илья. – Семь бед – один ответ. Пристегнуть ремни… То есть, эта… Держись крепче.
Карусель заскрипела шестеренками, стремительно понеслась и, мягко погрузившись в песок, начала сбавлять обороты.
И грянул марш.
Из репродуктора полились хватающие за сердце, сначала тихие, а потом все более твердые и решительные слова:
День Победы…
Как он был от нас далек!
Как в костре потухшем таял уголек…
От толпы встречающих отделился Баранов в форме, при кортике и полном параде, а также сияющий Хохел в неуставных вышитых погонах прапорщика. Запрыгнув на помост еще не остановившейся толком карусели, они подхватили под руки Олафа, тут же увлекли его на землю и в окружении гомонящих коллег повели в отряд. На Илью Баранов даже не глянул.
У карусели остался один лишь Скуратов.
– Пять секунд опоздания, – весело заметил Малюта, пожимая руку Илье и приветствуя Батыра с Левой. – Встречный ветер?
– Разница в часовых поясах, – уточнил осторожный бек. Там у них до двенадцати ноль-ноль еще о-го-го!..
– Хорошая версия, – покладисто одобрил Скуратов, принюхиваясь. – Советую вам и придерживаться ее, когда Баранов начнет ныть. Он тут испереживался весь, несчастный.
Карусель продолжала греметь:
Здравствуй, мама!
Возвратились мы не все.
Босиком бы пробежаться по росе!..
– Чего переживать-то? – соскакивая со слоника, гнусаво заныл Задов. – Вот у меня, товарищ Скуратов, действительно трагедия…
– Это верно, – согласился Малюта. – Чего переживать? Я так ему и сказал: не переживай, Баранов. Найдет Илья вашего Олафа и аккурат к митингу и привезет…
– К митингу? – уточнил Батыр, приглядываясь к расцветающим над лесом праздничным фейерверкам.
– Ну да, – усмехнулся Скуратов. – Сюрприз. Тут у нас гости из главка и Норвегии. Сам председатель имперского комитета ветеранов прилетел. Речугу толкнет! Будет на плацу вручать Олафу орден. Награда нашла героя, называется. Следопыты в главке отыскали эту челобитную наградную. Сколь лет пропылилась челобитная, а нашлась, родная. Так-то! Никто не забыт и ничто не забыто! Вас это, кстати, тоже касается…
– В смысле наград? – оживился Лева.
– В смысле дебоша, – пояснил Малюта и одобрительно хмыкнул. – «Коровьи джедаи» полчаса назад прислали официальный протест. Говорят, что вы в какой-то там местной реальности полгорода у них спалили. Владимиров по случаю праздника даже разбираться не стал, а ноту под сукно сунул, в долгий ящик. А может, и сжег ненароком, по привычке. Короче, дело закрыто, спите спокойно. Только вот что, Илюша: с бека и Задова за опоздание спроса нет, а ты… того. У тебя же отпуск, кажись. Так вот, на тебе отпускной и вали отсюда на недельку-другую. Есть где отсидеться?
– Есть, – секунду подумав, согласился Илья. – Меня тут на свадьбу пригласили.
Он протянул руку за пергаментом с печатями и гербом, но Малюта вцепился в отпускной лист крепко.
– А ты, часом, ничего не забыл?
Илья помедлил, затем протянул Скуратову звякнувшую авоську и проворчал:
– Последнее даже Хохел не берет, жмот ты старый.
– Да я вообще-то не об этом, – засмеялся Малюта, но авоську не отдал. – Ладно, будем считать, что проставился. Слушай, Тимофеевич, тебя Владимиров разве не просил значок какой-нибудь эксклюзивный привезти? Для ветерана из главка. Дедок – коллекционер страстный.
– У бека, – хмуро буркнул Илья, возвращаясь в расписные сани, и тихо сказал карусели: – Побыстрее, милая. Душа горит.
И карусель заиграла свадебный марш Мендельсона, кружась в стремительном вихре.
Глава 5
НОЧНОЙ ДЕСАНТ
Задов скучал, облокотившись на шлагбаум заставы. В наряд по контрольно-пропускному пункту он заступил на пару с Хохелом. До полуденной жары было еще далеко, со стороны моря налетал свежий ветерок, ласково шевеля роскошный чуб, торчавший из-под каракулевой кубанки с малиновым верхом. Этот чуб, почти полностью прикрывавший правый глаз, был предметом особой гордости Задова и придавал ему лихой и бесшабашный вид. Хохел же отпросился у Левы, как у старшего по КПП, смотаться на пару часов в Лукоморье по своим делишкам. Лева согласился с легким сердцем и одним условием: у него закончилось курево, и Щирый должен был прикупить кисет табачку. О папиросах Лева даже не мечтал: до ярмарки оставалось еще два месяца. При определенной доле везения можно было разжиться куревом по сносной цене у заезжих купцов из Укляндии. Хохел клятвенно обещал приложить все силы. Неожиданных проверок по службе на заставе давно не опасались, и Задов безмятежно ждал напарника.
На тот день заместитель командира по высокому моральному духу объявил коллективный поход на рыбалку в целях сплочения коллектива. Больше всех радовался штабс-капитан Нестеров. Он взял напрокат у подводников острогу для охоты на акул.
Задова и Хохела немедленно определили во внеочередной наряд по заставе. Несмотря на вредный и скандальный характер, оба не возражали, а в душе были даже рады: дети земли, они несколько опасались и сторонились авиатора.
Задов вывернул карманы бриджей. Жалких табачных крошек не хватило бы на затяжку и карлику. Лева вздохнул и вслух сказал: «Эх, курнуть бы!» В ответ послышалось: «Налетай! Покупай! Не проходи мимо, честной народ!» Задов осторожно посмотрел на небо. Солнце только карабкалось по небосводу, до полудня было еще далеко. Огляделся вокруг: никакого народа вблизи не наблюдалось, а уж честного тем более.
Голос не унимался: «Минздрав реальности не врет – отечественные сорта табака полезны круглый год». Лева заглянул за будку. Перед ним стоял коробейник с огромным лотком, с широким кожаным ремнем через плечо. Задов ахнул и даже не поинтересовался, откуда взялся офеня. На лотке лежали открытые пачки с папиросами, ровными рядками стояли разномастные баночки с табаком, лежали листы разноцветной бумаги для самокруток. На откинутой крышке были закреплены проволокой трубки и мундштуки на любой вкус из дерева, кости и морской пенки.
Задов сунул руку в карман и тяжко вздохнул. Ничего, кроме гнутой пивной пробки, пальцы не нащупали. На днях он отмечал день ангела в офицерском кафе, а прослыть жлобом в отряде страшились все, кроме Хохела.
– У вас сегодня счастливый день, – не унимался коробейник, выставив вперед ногу в щегольском новом лапте. – Наш приказчик проводит бесплатную акцию: можно взять по одной штуке товара бесплатно, а то, что придется по вкусу, потом можно будет купить со скидкой, – он поднял указательный палец. – Не лаптем щи хлебаем, идем в ногу с цивилизованным миром.
«Вот свезло так свезло», – пронеслись мысли в голове под каракулевой кубанкой.
Лева достал пустой портсигар и, щелкнув крышкой, произнес через губу, напуская равнодушный вид:
– Показывай товар, купчина.
Было видно, что такое обращение польстило простому коробейнику, и он с жаром начал расхваливать товар.
– Папиросы «Беломорканал».
– Боже упаси! – Леву аж передернуло от нахлынувших воспоминаний. На стройке века ему пришлось изрядно потрудиться: валить лобзиком вековые ели.
– «Герцеговина Флор»? – ничуть не смутившись, продолжил коробейник.
Первые папиросы легли в портсигар. Лева зацепил ногтем парочку, вслед за ними отправилась коричневая англицкая пахитоса «Питер».
– Рекомендую сигаретку без фильтра «Аврора», – доверительно произнес продавец. – Не забудьте душистый турецкий табачок попробовать – «Грезы Востока».
Леву долго упрашивать не пришлось. Последней в портсигар еле влезла папироса с нарисованным на бумаге синим парашютом. Такую татуировку он видел у командира на плече, когда парились в бане. Задов с сожалением захлопнул портсигар, полный под завязку.
– Настоящего ценителя сразу видно. – Коробейник чуть заметно усмехнулся в бороду. – Походный кальян не нужен? О-ч-чень скрашивает одиночество в пустыне, – и указал на маленькую стеклянную колбу с коротким шлангом, в которой клубился ядовитый зеленый дымок.
Но Лева не отводил горящих глаз от трубок. Ему очень хотелось наладить контакт с командиром немецкой субмарины капитан-лейтенантом Отто Вендтом, утерянный после совместного похода к острову Безымянный. У Левы было хобби – коллекционировать чужие вещи повышенной ценности. Он справедливо полагал, что дорогое и ценное нормальный человек без присмотра не оставит. Поэтому именной кортик и цейссовский бинокль возвращать не собирался, а законтачить было нужно. Морякам появляться на берегу было строго запрещено, что не мешало им, однако, постоянно находиться под градусом. Задову тоже хотелось припасть к таинственному источнику огненной воды. Нужен был повод для примирения.
– А трубочки для настоящего моряка не найдется? – осведомился он.
– Морские волки предпочитают короткие трубки-носогрейки. – Коробейник снял с фиксатора темную короткую трубочку из верескового корня и протянул Задову вместе с маленькой железной коробочкой. – Это табак «Тропик Козерога». Специально для тех, кто бороздит моря и океаны. А это – лично от меня. Так сказать, презент! – Он протянул Леве внушительного размера сигару в алюминиевом футляре. – Настоящая кубинская. Свернута по спецзаказу.
Задов все засунул в бездонные карманы бриджей. С чувством произнес:
– Ну удружил. Спасибо! Как с табачком определюсь, сразу у тебя отоварюсь. Как найти тебя?
– Я сам приду. Не ищи. Волка ноги кормят, под лежачий камень вода не течет… Надо как-то товар продвигать, – с этими словами коробейник захлопнул крышку и зашагал в сторону Лукоморья, увязая лаптями в песке.
Проводив взглядом удаляющуюся фигуру, Задов щелкнул портсигаром и наугад выбрал аглицкую душистую пахитоску «Питер». Чиркнув спичкой, он прикурил и глубоко затянулся. Измученный никотиновым голодом организм отозвался приятным головокружением. Благодушное умиротворение охватило Леву, захотелось с кем-нибудь пообщаться. Вокруг были только песчаные дюны, сторожка и опостылевший шлагбаум. Выпустив дым через ноздри, Лева пожаловался своей тени: «Скучно мне здесь». Неожиданно тень ответила:
– Наконец-то на меня обратили внимание! А мне, думаешь, с тобой не скучно? Только ночью от тебя отдыхаю. Думаешь, в том мои мечты, чтоб меня ногами топтали день-деньской?
Задов поперхнулся дымом и надсадно закашлялся. От кашля и удивления глаза у него поползли на лоб. Разговор из любопытства он решил поддержать.
– И кем бы вы хотели быть, су-су-сударыня? – С тенью, даже собственной, он разговаривал впервые и решил быть вежливым.
– Мне кажется, мое предназначение – быть художником. Черный цвет такой насыщенный! Оттенки его безграничны.
– А тебя никто не держит! Лети отсюда. – Задов надулся и отвернулся от скандальной собеседницы, задетый тем, что его неотъемлемая с рождения часть выражает недовольство хозяином.
Через минуту, скосив глаза, он обнаружил, что его тень исчезла. Он прикурил от почти скуренной папиросы вторую. Английский табак был действительно хорош. Сделав пару затяжек, Лева услышал за спиной деликатное покашливание. Он обернулся на звук и чуть не выронил от удивления папиросу. Тень вернулась, она была намного больше. На голове у нее красовалась широкополая шляпа, в одной руке она держала малярную кисть, в другой – бутылку. Лева потрогал голову. На голове он нащупал неизменную, кубанку, но отбрасываемая тень была в шляпе. Возвращенка без тени раскаяния начала ныть и жаловаться:
– Эти подмастерья никогда не поймут настоящего мастера. Не нравятся им мои черные картины! Жизни в них, говорят, нет. А кто сказал, что я рисую жизнь?
Беседу Задов не поддержал. Повертел в руках недокуренную папиросу и щелчком отбросил в сторону. «Пришло время бросить курить», – подумал Лева и вышел на солнце, оно уже было в зените. Задов стал к солнцу так, что отбрасываемая тень стала поменьше. Непризнанная художница без устали продолжала ныть и жаловаться. Лева стал напевать песенку, тень стала подпевать. Задов перестал петь и, насупившись, начал считать песчинки в ближайшем бархане.
За этим занятием его застал Хохел, вернувшийся из Лукоморья. По его лицу блуждала довольная улыбка. Все намеченные делишки он успел провернуть. На подходе он заорал:
– Лева! Я тебе настоящей моршанской махорочки прикупил. Папирос в городе днем с огнем не сыщешь. Надо ждать ярмарку.
– Не курю! – буркнул Задов и, сославшись на какие-то пяточные колики, двинулся в отряд, оставив на заставе Хохела за старшего.
Щирый проводил его недоумевающим взглядом. Какой-то Лева был не такой, да и тень у него была странная: она скользила по песку то слева, то справа от него, иногда забегала вперед. А, это же от больных пяток походка такая… В конце концов Хохел перестал ломать голову, сел на скамеечку у шлагбаума и достал кулек с семечками.
В отряде уже все вернулись с рыбалки, так ничего и не поймав, и разбрелись по своим делам. Задов нашел в курилке одного Батыра. Лева протянул ему портсигар, на крышке которого красовался вензель в виде буквы «N» с императорской короной из разноцветной эмали сверху.
Бек вообще-то не курил, но любую халяву считал благосклонностью степных богов. И в этот раз Батыр не посмел отказаться от дара небес. Задов же, поминутно оглядываясь на присмиревшую тень, отправился к берегу, на ходу извлекая из кармана кубинскую сигару. По пути он заскочил на почту. Вложив алюминиевый цилиндр в березовый туесок, он надолго задумался над адресом. В конце концов Лева написал: «Америка. Научно-исследовательский центр имени Стивена Кинга. Агенту Смиту». Зачеркнул слово «агенту» и дописал: «Просто Смиту». Удовлетворенный точностью и лаконичностью адреса, Лева двинулся в сторону берега, где у причала ошвартовалась громадина субмарины.
Увидев Задова, вахтенный матрос молча заступил ему дорогу на сходни. Вызвать капитана, а тем более пропустить Леву на подводную лодку матрос категорически отказался, ссылаясь на приказ. Трубку и табак, впрочем, взял и пообещал передать, как только его сменят на посту. Лева хотел вручить презент командиру лично, но топтаться у трапа не позволяла гордость. Вахтенный угрюмым взглядом проводил Леву, пока тот не скрылся из виду, и на всякий случай пересчитал многопудовые швартовые тумбы. Обе были на месте. После совместного морского похода немецкие подводники от герра Задова ничего хорошего не ждали.
К этому времени Батыр уже сумел открыть портсигар. Человеческий разум одержал верх над хитрой коробочкой – надо было поднять ногтем крышку. Бек выбрал из разнокалиберных папирос одну, покрытую загадочной арабской вязью. Плавные линии сложились в название «Грезы Востока», затем, хитро свиваясь, изображали всадника с пикой в руке. Бек огляделся в поисках огонька. В курилке всегда лежало громоздкое огниво. Из-за размеров, точнее безразмерности, его не умыкнули. Чиркнув рашпилем по кремню, Бек с первого раза зажег веревку-фитиль, раздул и прикурил от него папиросу.
После первой затяжки Беку пахнуло в лицо степным ветром, наполненным запахом разнотравья с терпкой нотой табуна. Он затянулся поглубже. Ближайшая к курилке самодельная клумба была обложена для декора булыжниками. Сквозь табачный дым со стороны клумбы послышались знакомые голоса. Небо! Камни звали Батыра к себе. Он в несколько прыжков подскочил к клумбе и опустился на колени. Бек выворачивал булыжники из земли, и подносил к лицу, и говорил с ними. Он узнавал воинов своего джуза, с которыми по молодости и дури увязался в поход на Бухару. Назад он вернулся один, потому что проспал сигнал атаки. Он поднимал камни и говорил с ними, и камни отвечали ему.
Мимо проходил Дзержинский и, поглядев на Бека, подумал: «Молодец! Хоть кто-то следит за цветами, облагораживает клумбы». Феликс любил цветы и равноправие, больше ничто не трогало его горячее сердце в этой реальности. Он зашел в курилку, увитую диким плющом. Хоть какая-то защита от палящего солнца… Узрев блестящий портсигар, Феликс быстро вытащил наугад папиросу и прикурил, чиркнув спичкой о полустертую грань коробка, извлеченного из кармана галифе. Вдоль белого бумажного мундштука шла красная надпись «Аврора».
Приятный полумрак курилки расслаблял, пытаясь притупить бдительность. На столик с портсигаром упала зыбкая тень. Отодвинув стебли плюща, в проеме арки встал человек в кепочке и жилетке, застегнутой на все пуговицы. Он лукаво улыбнулся в бородку и, прищурив глазки и знакомо грассируя, произнес:
– Здравствуйте, батенька! Архижарко сегодня!
Железный Феликс окаменел, но, будучи человеком вежливым, ответил:
– Добрый день вам! Наденьке низкий поклон передавайте. – Сидя на скамейке, Дзержинский склонился и рукой коснулся земли.
– Непременно.
Разогнулся Дзержинский только тогда, когда окурок прижег пальцы.
Воровато оглядевшись по сторонам, он перевел дух. Никого не было, только Батыр продолжал выдергивать из земли камни и складывать в пирамидку, вытирая рукавом халата. Дрожащими пальцами Феликс нащупал в портсигаре новую папиросу и закурил. На ней – уже черным шрифтом – было написано: «Герцеговина Флор». Находясь в полном сознании, он быстро сделал несколько глубоких затяжек. «Действительно, архижарко, – смущаясь неизвестно чего, подумал он. – Надо почаще выбираться из подвала на свежий воздух».
В дальнем углу курилки раздалось тихое покашливание, и голос с грузинским акцентом произнес: «Слышь, чахоточный! Ты бы поаккуратней баловался с анархистским табачком, так и до левого уклона недалеко. Да и до беды тоже!»
Дзержинский даже не повернул голову на голос. В мозгу пронеслось: «Коба! Они иногда возвращаются!» Скомкав горящую папиросу в кулаке и не обращая внимания на боль, Феликс помчался к штабу. Перепрыгивая через ступеньки и грохоча сапогами, он, как революционный вихрь, ворвался в кабинет командира отряда с криком: «Я видел Ленина!»
– Тише! – зло процедил Владимиров. В руке у него была тоненькая кисточка с каплей краски. Оловянного солдатика он успел спрятать в потайное отделение стола. Кивер драгуна опять не удалось докрасить.
– Я видел Ленина! – еще громче проорал Дзержинский.
– Тихо! – теперь орал командир. – Я тоже видел Ленина! Нас курсантами выводили почтить память вождя в эту… пирамиду… гробницу. – Владимиров досадливо щелкнул пальцами. – Во! В Мавзолее, в хрустальном гробу, я его видел!
– Он сейчас был в курилке! Живее всех живых!
Владимиров подскочил к окну и рывком раздернул тяжелые бархатные шторы. В беседке сидел человек в полувоенном френче, с вислыми рыжими усами и дымил изогнутой трубкой. Почувствовав на себе взгляд, он поднял изрытое оспинами лицо и с прищуром посмотрел на командира. Желтые рысьи глаза заглянули Владимирову прямо в сердце. По лицу человека в курилке мелькнуло подобие усмешки. Он выпустил несколько колечек дыма.
Владимиров резко задернул шторы и шепотом сказал:
– Ленина там нет! – Потом осторожно отодвинул край шторы и посмотрел одним глазом. В беседке-курилке было пусто. – Там никого нет!
Владимиров подскочил к другому окну и протер глаза. По плацу шел Батыр, сгибаясь под тяжестью камней, зажатых в руках. Он горячо в чем-то оправдывался перед ними. Следом за беком брела группа прозрачных узкоглазых воинов в изрубленных доспехах. Даже издалека было видно, что они костерили Батыра почем зря. С каждым шагом они становились все призрачнее. На глазах истончались, превращаясь в клубы дыма.
Потрясенный Владимиров обернулся и, оглядев Дзержинского, спросил, принюхиваясь:
– Паленым пахнет! Что это у вас из кулака дым идет? Натерли чем-то?
– А-а-а! – страшно закричал Дзержинский, разжав кулак. На пол упал смятый, еще дымящийся окурок. Феликс тряс рукой и всей пятерней пытался подержаться за мочку уха. Получалось плохо.
Командир склонился над тлеющим бычком и, широко раздувая ноздри, принюхался. Сладковатый запах напомнил Владимирову афганские дуканы. Там в ходу был такой же дурман-табак, но к этому примешивались посторонние, ни на что не похожие запахи. Командир поспешно затоптал окурок и скомандовал:
– Скуратова ко мне!
В кабинет командира в резко распахнувшуюся дверь влетел Задов. За ним прошел Скуратов, препроводивший Леву к столу ласковым тычком кулака. Вошли они без Дзержинского. Тот заперся в своей отдельной каморке подземелья, объявив, что свежий воздух вреден для его здоровья. Замыкал шествие Кузнецов. Сегодня он был дежурным по отряду. Раскрыв портсигар, Малюта положил его на стол Владимирову со словами:
– Вещественные доказательства! Раньше на Руси за табакокурение рвали ноздри раскаленными щипцами и били батогами.
Лева закрыл нос руками и горячо сообщил:
– Я больше не курю. Бросил.
– Как выглядел коробейник? Приметы? Думай быстрее, – отрывисто бросил Николай и прибавил несколько шипящих немецких слов.
Все уставились на Леву.
– Я не могу думать, когда на меня так смотрят, – прогундосил Задов, не отрывая ладони от лица. К словам Скуратова все относились серьезно, даже если он выражался иносказательно и шутливо…
– Обычный торгаш! На щеке синяя родинка под глазом, в виде слезинки, – вспомнил Задов.
– Акакий! – захохотал Малюта и пояснил: – Вредитель-любитель. Творческая личность, пакостит исключительно из любви к искусству. Почетный председатель жюри запрещенного конкурса Подлянок. В нескольких реальностях объявлен в розыск. Как перемещается – неизвестно. Самородок! – уважительно продолжил Скуратов. – Потолковать бы с ним накоротке, только теперь ищи-свищи!..
– Кого еще облагодетельствовать задарма успел? – спросил Леву командир, выуживая из портсигара папиросу с голубой эмблемой воздушно-десантных войск.
На тот день заместитель командира по высокому моральному духу объявил коллективный поход на рыбалку в целях сплочения коллектива. Больше всех радовался штабс-капитан Нестеров. Он взял напрокат у подводников острогу для охоты на акул.
Задова и Хохела немедленно определили во внеочередной наряд по заставе. Несмотря на вредный и скандальный характер, оба не возражали, а в душе были даже рады: дети земли, они несколько опасались и сторонились авиатора.
Задов вывернул карманы бриджей. Жалких табачных крошек не хватило бы на затяжку и карлику. Лева вздохнул и вслух сказал: «Эх, курнуть бы!» В ответ послышалось: «Налетай! Покупай! Не проходи мимо, честной народ!» Задов осторожно посмотрел на небо. Солнце только карабкалось по небосводу, до полудня было еще далеко. Огляделся вокруг: никакого народа вблизи не наблюдалось, а уж честного тем более.
Голос не унимался: «Минздрав реальности не врет – отечественные сорта табака полезны круглый год». Лева заглянул за будку. Перед ним стоял коробейник с огромным лотком, с широким кожаным ремнем через плечо. Задов ахнул и даже не поинтересовался, откуда взялся офеня. На лотке лежали открытые пачки с папиросами, ровными рядками стояли разномастные баночки с табаком, лежали листы разноцветной бумаги для самокруток. На откинутой крышке были закреплены проволокой трубки и мундштуки на любой вкус из дерева, кости и морской пенки.
Задов сунул руку в карман и тяжко вздохнул. Ничего, кроме гнутой пивной пробки, пальцы не нащупали. На днях он отмечал день ангела в офицерском кафе, а прослыть жлобом в отряде страшились все, кроме Хохела.
– У вас сегодня счастливый день, – не унимался коробейник, выставив вперед ногу в щегольском новом лапте. – Наш приказчик проводит бесплатную акцию: можно взять по одной штуке товара бесплатно, а то, что придется по вкусу, потом можно будет купить со скидкой, – он поднял указательный палец. – Не лаптем щи хлебаем, идем в ногу с цивилизованным миром.
«Вот свезло так свезло», – пронеслись мысли в голове под каракулевой кубанкой.
Лева достал пустой портсигар и, щелкнув крышкой, произнес через губу, напуская равнодушный вид:
– Показывай товар, купчина.
Было видно, что такое обращение польстило простому коробейнику, и он с жаром начал расхваливать товар.
– Папиросы «Беломорканал».
– Боже упаси! – Леву аж передернуло от нахлынувших воспоминаний. На стройке века ему пришлось изрядно потрудиться: валить лобзиком вековые ели.
– «Герцеговина Флор»? – ничуть не смутившись, продолжил коробейник.
Первые папиросы легли в портсигар. Лева зацепил ногтем парочку, вслед за ними отправилась коричневая англицкая пахитоса «Питер».
– Рекомендую сигаретку без фильтра «Аврора», – доверительно произнес продавец. – Не забудьте душистый турецкий табачок попробовать – «Грезы Востока».
Леву долго упрашивать не пришлось. Последней в портсигар еле влезла папироса с нарисованным на бумаге синим парашютом. Такую татуировку он видел у командира на плече, когда парились в бане. Задов с сожалением захлопнул портсигар, полный под завязку.
– Настоящего ценителя сразу видно. – Коробейник чуть заметно усмехнулся в бороду. – Походный кальян не нужен? О-ч-чень скрашивает одиночество в пустыне, – и указал на маленькую стеклянную колбу с коротким шлангом, в которой клубился ядовитый зеленый дымок.
Но Лева не отводил горящих глаз от трубок. Ему очень хотелось наладить контакт с командиром немецкой субмарины капитан-лейтенантом Отто Вендтом, утерянный после совместного похода к острову Безымянный. У Левы было хобби – коллекционировать чужие вещи повышенной ценности. Он справедливо полагал, что дорогое и ценное нормальный человек без присмотра не оставит. Поэтому именной кортик и цейссовский бинокль возвращать не собирался, а законтачить было нужно. Морякам появляться на берегу было строго запрещено, что не мешало им, однако, постоянно находиться под градусом. Задову тоже хотелось припасть к таинственному источнику огненной воды. Нужен был повод для примирения.
– А трубочки для настоящего моряка не найдется? – осведомился он.
– Морские волки предпочитают короткие трубки-носогрейки. – Коробейник снял с фиксатора темную короткую трубочку из верескового корня и протянул Задову вместе с маленькой железной коробочкой. – Это табак «Тропик Козерога». Специально для тех, кто бороздит моря и океаны. А это – лично от меня. Так сказать, презент! – Он протянул Леве внушительного размера сигару в алюминиевом футляре. – Настоящая кубинская. Свернута по спецзаказу.
Задов все засунул в бездонные карманы бриджей. С чувством произнес:
– Ну удружил. Спасибо! Как с табачком определюсь, сразу у тебя отоварюсь. Как найти тебя?
– Я сам приду. Не ищи. Волка ноги кормят, под лежачий камень вода не течет… Надо как-то товар продвигать, – с этими словами коробейник захлопнул крышку и зашагал в сторону Лукоморья, увязая лаптями в песке.
Проводив взглядом удаляющуюся фигуру, Задов щелкнул портсигаром и наугад выбрал аглицкую душистую пахитоску «Питер». Чиркнув спичкой, он прикурил и глубоко затянулся. Измученный никотиновым голодом организм отозвался приятным головокружением. Благодушное умиротворение охватило Леву, захотелось с кем-нибудь пообщаться. Вокруг были только песчаные дюны, сторожка и опостылевший шлагбаум. Выпустив дым через ноздри, Лева пожаловался своей тени: «Скучно мне здесь». Неожиданно тень ответила:
– Наконец-то на меня обратили внимание! А мне, думаешь, с тобой не скучно? Только ночью от тебя отдыхаю. Думаешь, в том мои мечты, чтоб меня ногами топтали день-деньской?
Задов поперхнулся дымом и надсадно закашлялся. От кашля и удивления глаза у него поползли на лоб. Разговор из любопытства он решил поддержать.
– И кем бы вы хотели быть, су-су-сударыня? – С тенью, даже собственной, он разговаривал впервые и решил быть вежливым.
– Мне кажется, мое предназначение – быть художником. Черный цвет такой насыщенный! Оттенки его безграничны.
– А тебя никто не держит! Лети отсюда. – Задов надулся и отвернулся от скандальной собеседницы, задетый тем, что его неотъемлемая с рождения часть выражает недовольство хозяином.
Через минуту, скосив глаза, он обнаружил, что его тень исчезла. Он прикурил от почти скуренной папиросы вторую. Английский табак был действительно хорош. Сделав пару затяжек, Лева услышал за спиной деликатное покашливание. Он обернулся на звук и чуть не выронил от удивления папиросу. Тень вернулась, она была намного больше. На голове у нее красовалась широкополая шляпа, в одной руке она держала малярную кисть, в другой – бутылку. Лева потрогал голову. На голове он нащупал неизменную, кубанку, но отбрасываемая тень была в шляпе. Возвращенка без тени раскаяния начала ныть и жаловаться:
– Эти подмастерья никогда не поймут настоящего мастера. Не нравятся им мои черные картины! Жизни в них, говорят, нет. А кто сказал, что я рисую жизнь?
Беседу Задов не поддержал. Повертел в руках недокуренную папиросу и щелчком отбросил в сторону. «Пришло время бросить курить», – подумал Лева и вышел на солнце, оно уже было в зените. Задов стал к солнцу так, что отбрасываемая тень стала поменьше. Непризнанная художница без устали продолжала ныть и жаловаться. Лева стал напевать песенку, тень стала подпевать. Задов перестал петь и, насупившись, начал считать песчинки в ближайшем бархане.
За этим занятием его застал Хохел, вернувшийся из Лукоморья. По его лицу блуждала довольная улыбка. Все намеченные делишки он успел провернуть. На подходе он заорал:
– Лева! Я тебе настоящей моршанской махорочки прикупил. Папирос в городе днем с огнем не сыщешь. Надо ждать ярмарку.
– Не курю! – буркнул Задов и, сославшись на какие-то пяточные колики, двинулся в отряд, оставив на заставе Хохела за старшего.
Щирый проводил его недоумевающим взглядом. Какой-то Лева был не такой, да и тень у него была странная: она скользила по песку то слева, то справа от него, иногда забегала вперед. А, это же от больных пяток походка такая… В конце концов Хохел перестал ломать голову, сел на скамеечку у шлагбаума и достал кулек с семечками.
В отряде уже все вернулись с рыбалки, так ничего и не поймав, и разбрелись по своим делам. Задов нашел в курилке одного Батыра. Лева протянул ему портсигар, на крышке которого красовался вензель в виде буквы «N» с императорской короной из разноцветной эмали сверху.
Бек вообще-то не курил, но любую халяву считал благосклонностью степных богов. И в этот раз Батыр не посмел отказаться от дара небес. Задов же, поминутно оглядываясь на присмиревшую тень, отправился к берегу, на ходу извлекая из кармана кубинскую сигару. По пути он заскочил на почту. Вложив алюминиевый цилиндр в березовый туесок, он надолго задумался над адресом. В конце концов Лева написал: «Америка. Научно-исследовательский центр имени Стивена Кинга. Агенту Смиту». Зачеркнул слово «агенту» и дописал: «Просто Смиту». Удовлетворенный точностью и лаконичностью адреса, Лева двинулся в сторону берега, где у причала ошвартовалась громадина субмарины.
Увидев Задова, вахтенный матрос молча заступил ему дорогу на сходни. Вызвать капитана, а тем более пропустить Леву на подводную лодку матрос категорически отказался, ссылаясь на приказ. Трубку и табак, впрочем, взял и пообещал передать, как только его сменят на посту. Лева хотел вручить презент командиру лично, но топтаться у трапа не позволяла гордость. Вахтенный угрюмым взглядом проводил Леву, пока тот не скрылся из виду, и на всякий случай пересчитал многопудовые швартовые тумбы. Обе были на месте. После совместного морского похода немецкие подводники от герра Задова ничего хорошего не ждали.
К этому времени Батыр уже сумел открыть портсигар. Человеческий разум одержал верх над хитрой коробочкой – надо было поднять ногтем крышку. Бек выбрал из разнокалиберных папирос одну, покрытую загадочной арабской вязью. Плавные линии сложились в название «Грезы Востока», затем, хитро свиваясь, изображали всадника с пикой в руке. Бек огляделся в поисках огонька. В курилке всегда лежало громоздкое огниво. Из-за размеров, точнее безразмерности, его не умыкнули. Чиркнув рашпилем по кремню, Бек с первого раза зажег веревку-фитиль, раздул и прикурил от него папиросу.
После первой затяжки Беку пахнуло в лицо степным ветром, наполненным запахом разнотравья с терпкой нотой табуна. Он затянулся поглубже. Ближайшая к курилке самодельная клумба была обложена для декора булыжниками. Сквозь табачный дым со стороны клумбы послышались знакомые голоса. Небо! Камни звали Батыра к себе. Он в несколько прыжков подскочил к клумбе и опустился на колени. Бек выворачивал булыжники из земли, и подносил к лицу, и говорил с ними. Он узнавал воинов своего джуза, с которыми по молодости и дури увязался в поход на Бухару. Назад он вернулся один, потому что проспал сигнал атаки. Он поднимал камни и говорил с ними, и камни отвечали ему.
Мимо проходил Дзержинский и, поглядев на Бека, подумал: «Молодец! Хоть кто-то следит за цветами, облагораживает клумбы». Феликс любил цветы и равноправие, больше ничто не трогало его горячее сердце в этой реальности. Он зашел в курилку, увитую диким плющом. Хоть какая-то защита от палящего солнца… Узрев блестящий портсигар, Феликс быстро вытащил наугад папиросу и прикурил, чиркнув спичкой о полустертую грань коробка, извлеченного из кармана галифе. Вдоль белого бумажного мундштука шла красная надпись «Аврора».
Приятный полумрак курилки расслаблял, пытаясь притупить бдительность. На столик с портсигаром упала зыбкая тень. Отодвинув стебли плюща, в проеме арки встал человек в кепочке и жилетке, застегнутой на все пуговицы. Он лукаво улыбнулся в бородку и, прищурив глазки и знакомо грассируя, произнес:
– Здравствуйте, батенька! Архижарко сегодня!
Железный Феликс окаменел, но, будучи человеком вежливым, ответил:
– Добрый день вам! Наденьке низкий поклон передавайте. – Сидя на скамейке, Дзержинский склонился и рукой коснулся земли.
– Непременно.
Разогнулся Дзержинский только тогда, когда окурок прижег пальцы.
Воровато оглядевшись по сторонам, он перевел дух. Никого не было, только Батыр продолжал выдергивать из земли камни и складывать в пирамидку, вытирая рукавом халата. Дрожащими пальцами Феликс нащупал в портсигаре новую папиросу и закурил. На ней – уже черным шрифтом – было написано: «Герцеговина Флор». Находясь в полном сознании, он быстро сделал несколько глубоких затяжек. «Действительно, архижарко, – смущаясь неизвестно чего, подумал он. – Надо почаще выбираться из подвала на свежий воздух».
В дальнем углу курилки раздалось тихое покашливание, и голос с грузинским акцентом произнес: «Слышь, чахоточный! Ты бы поаккуратней баловался с анархистским табачком, так и до левого уклона недалеко. Да и до беды тоже!»
Дзержинский даже не повернул голову на голос. В мозгу пронеслось: «Коба! Они иногда возвращаются!» Скомкав горящую папиросу в кулаке и не обращая внимания на боль, Феликс помчался к штабу. Перепрыгивая через ступеньки и грохоча сапогами, он, как революционный вихрь, ворвался в кабинет командира отряда с криком: «Я видел Ленина!»
– Тише! – зло процедил Владимиров. В руке у него была тоненькая кисточка с каплей краски. Оловянного солдатика он успел спрятать в потайное отделение стола. Кивер драгуна опять не удалось докрасить.
– Я видел Ленина! – еще громче проорал Дзержинский.
– Тихо! – теперь орал командир. – Я тоже видел Ленина! Нас курсантами выводили почтить память вождя в эту… пирамиду… гробницу. – Владимиров досадливо щелкнул пальцами. – Во! В Мавзолее, в хрустальном гробу, я его видел!
– Он сейчас был в курилке! Живее всех живых!
Владимиров подскочил к окну и рывком раздернул тяжелые бархатные шторы. В беседке сидел человек в полувоенном френче, с вислыми рыжими усами и дымил изогнутой трубкой. Почувствовав на себе взгляд, он поднял изрытое оспинами лицо и с прищуром посмотрел на командира. Желтые рысьи глаза заглянули Владимирову прямо в сердце. По лицу человека в курилке мелькнуло подобие усмешки. Он выпустил несколько колечек дыма.
Владимиров резко задернул шторы и шепотом сказал:
– Ленина там нет! – Потом осторожно отодвинул край шторы и посмотрел одним глазом. В беседке-курилке было пусто. – Там никого нет!
Владимиров подскочил к другому окну и протер глаза. По плацу шел Батыр, сгибаясь под тяжестью камней, зажатых в руках. Он горячо в чем-то оправдывался перед ними. Следом за беком брела группа прозрачных узкоглазых воинов в изрубленных доспехах. Даже издалека было видно, что они костерили Батыра почем зря. С каждым шагом они становились все призрачнее. На глазах истончались, превращаясь в клубы дыма.
Потрясенный Владимиров обернулся и, оглядев Дзержинского, спросил, принюхиваясь:
– Паленым пахнет! Что это у вас из кулака дым идет? Натерли чем-то?
– А-а-а! – страшно закричал Дзержинский, разжав кулак. На пол упал смятый, еще дымящийся окурок. Феликс тряс рукой и всей пятерней пытался подержаться за мочку уха. Получалось плохо.
Командир склонился над тлеющим бычком и, широко раздувая ноздри, принюхался. Сладковатый запах напомнил Владимирову афганские дуканы. Там в ходу был такой же дурман-табак, но к этому примешивались посторонние, ни на что не похожие запахи. Командир поспешно затоптал окурок и скомандовал:
– Скуратова ко мне!
* * *
В кабинет командира в резко распахнувшуюся дверь влетел Задов. За ним прошел Скуратов, препроводивший Леву к столу ласковым тычком кулака. Вошли они без Дзержинского. Тот заперся в своей отдельной каморке подземелья, объявив, что свежий воздух вреден для его здоровья. Замыкал шествие Кузнецов. Сегодня он был дежурным по отряду. Раскрыв портсигар, Малюта положил его на стол Владимирову со словами:
– Вещественные доказательства! Раньше на Руси за табакокурение рвали ноздри раскаленными щипцами и били батогами.
Лева закрыл нос руками и горячо сообщил:
– Я больше не курю. Бросил.
– Как выглядел коробейник? Приметы? Думай быстрее, – отрывисто бросил Николай и прибавил несколько шипящих немецких слов.
Все уставились на Леву.
– Я не могу думать, когда на меня так смотрят, – прогундосил Задов, не отрывая ладони от лица. К словам Скуратова все относились серьезно, даже если он выражался иносказательно и шутливо…
– Обычный торгаш! На щеке синяя родинка под глазом, в виде слезинки, – вспомнил Задов.
– Акакий! – захохотал Малюта и пояснил: – Вредитель-любитель. Творческая личность, пакостит исключительно из любви к искусству. Почетный председатель жюри запрещенного конкурса Подлянок. В нескольких реальностях объявлен в розыск. Как перемещается – неизвестно. Самородок! – уважительно продолжил Скуратов. – Потолковать бы с ним накоротке, только теперь ищи-свищи!..
– Кого еще облагодетельствовать задарма успел? – спросил Леву командир, выуживая из портсигара папиросу с голубой эмблемой воздушно-десантных войск.