Покровский Александр Михайлович. Расстрелять-II

   Побродив по училищу, я натолкнулся на Мурика, обнялись, поговорили, сходили в бассейн, и Мурик проводил меня до забора.
   Нет-нет-нет, нечто есть в этом городе, что кроме муриковских рассказов о сумгаитских ужасах заставляет искать приметы так внятно ощущаемой тревоги; что-то неуловимое носится в воздухе, временами попадает на глаза, но прежде чем ты успеваешь ухватить, понять, оно исчезает навсегда. Какие-то приметы огромной, всеобщей обиды- Эти приметы единичны, повторяемы и в силу этого постоянны. Они ускользают, они так похожи на. мысли, которые тоже появляются и исчезают. Я начал заново всматриваться в город, когда ехал в автобусе в центр; я хотел попасть на бульвар и к Дому правительства. Там, перед этим Домом, после сумгаитских событий митинговали, жгли костры, на которые пустили многолетние деревья с бульвара, и тысячи скандировали: "Карабах! Карабах!" Восточная толпа более всего напоминает колонию насекомых; так же как и насекомые, она имеет свой суммарный разум, тут нет одиночек, тут организм, способный аккумулировать обиду, раздражение, наконец - злобу; решение на действие созревает в толпе медленно, толпа переливается, лоснится, растекается, отростки ее вбираются внутрь, тело густеет, сжимается - совсем как амеба от крупинок соли, толпа созревает, и для ускорения этого созревания то в одном месте ее, то в другом будут вспыхивать вопли, выкрики, призывы, которые ускоряют все дело, словно катализаторы.
   От Зыха до центра автобус идет через "черный город" - там старые нефтеперерабатывающие заводы, и воздух основательно оснащен памятной с детства, физически царапающей носоглотку вонью. Здесь водятся люди. Вернее сказать, водились - сейчас на улицах как-то очень пустынно. Люди здесь водились: рождались-жили-умирали и еще к тому же работали на заводах. Люди с серыми лицами. Земля в пятнах прогорклого мазута, деревья - жалкие, чахлые, пыльные уроды, дома - черные, низкие, безглазые, не потому, что нет окон, а потому, что стекла залеплены серой грязью. Недавно закрыли кислотный завод, и дышится легче, раньше кислота летала по воздуху, и люди в автобусах кашляли.
   В "черном городе" есть парк имени Низами, "кислородная подушка" здешних мест, с вековыми акациями, увитыми лианами, с щебетом птиц, с качелями, с танцплощадкой, с агробиостанцией. Все это давно заброшено, но по инерции все это еще растет и цветет. Парк Низами - место грандиозных драк, район на район, когда дрались просто так, с дикостью, со слепой яростью, велосипедными цепями, палками, легко раскраивающими черепа. Где-то я читал, что загаженность воздуха делает человека чудовищем. Может быть, и так, этого здесь хоть отбавляй, и агрессивность "черного города" ко всему живому чувствовалась всегда; здесь даже голуби дрались насмерть. Бог с ним.
   Немноголюдье - вот что поражает на улицах Баку, Людей очень мало: там, где раньше текли людские реки, теперь - ручейки, и люди одеты не так пестро, как раньше, мало девушек и детей, люди не улыбаются. Еще одна примета: из метро исчезли нищие. Одно азербайджанское племя, презираемое самими азербайджанцами, живет исключительно подаянием: мужчины не просят, зато просят женщины, они расстилают на каменных плитах тряпки и раскладывают детей, у них очень ценится детское уродство - маленькие руки и ноги, все это тут же выставляется как хороший товар. Раньше они неплохо зарабатывали, сейчас их почти нет. Я видел только однажды нищенку в метро, видел, как к ней подбежала молодая азербайджанка и стала ей говорить, что азербайджанскому народу стыдно просить подаяние. Та испуганно собирала вещи, в другое время она бы огрызнулась или, в лучшем случае, пропустила все мимо ушей. Сейчас боится, новая жизнь.
   А вот на бульваре все по-прежнему: те же цветы, то же солнце, морская гладь, эстакада, уходящая в море метров на сто, тот же запах кочующего на волнах мазута. Следы разрушений, которые принесли городу зимние митинги, уже скрыты; взамен спиленных деревьев посажены новые.
   Если идти вверх по улице, оставляя справа Сабунчинский вокзал, то скоро попадешь в район, населенный армянами; улицы Камо, 1-я и 2-я Кандапинская. Когда-то я здесь родился в четырехэтажном доме-крепости, Сейчас здесь много безжизненных окон. Арменикенд - "армянская деревня" - так называется этот район: двух-, четырех-, пятиэтажные дома-квадраты, с высоко поднятыми над землей окнами первых этажей, с окнами узкими, с глубокими подоконниками, с решетками на окнах - настоящих бойницах; дома из тяжелого камня с двориками в середине, с огромными, тяжелыми железными воротами, запирающими дворы наглухо, - настоящие крепости. Кроме домов-крепостей здесь немало и "самостроя" - это местный бидонвиль. Когда-то до двадцати тысяч человек жило в Баку в этом прибежище. Люди не хотели ждать светлеющего день ото дня светлого будущего, они захватывали землю, складывали из кирпича одноэтажные домики, окружали их каменным забором, подводили воду, газ, свет и сажали во внутренних двориках инжир и виноград. Светло-рыжая глина очень плодоносна, только поливай - и вырастет сказочный урожай персиков, винограда, граната, инжира, абрикосов. Только поливай.
   А воды нет. Даже для питья. Особенно летом. Но во дворе можно вырыть колодец, вода будет немного солоноватой, но ничего, жить можно.
   Арменикенд. Сразу же после Сумгаита здесь ожидали нападения. Надежд на милицию было мало, и на защиту домов-крепостей встала самооборона. Пытались атаковать лишь однажды - голые до пояса, крепкие, как кегли, молодые люди с бритыми головами, вооруженные ножами и ружьями, под зелеными знаменами пророка. Они собрались, сбились в кучу, и куча, опьяненная водкой и анашой, визжа по-звериному, двинулась на притихшие армянские дома. Навстречу им вышли обороняющиеся. Загремели выстрелы, защелкали пули, анаша, вскипев вместе с водкой, мгновенно испарилась из бритых голов, и погромщики бросились врассыпную.
   В январе выстрелы загремят здесь снова. Многие к тому времени уже уедут - обороняющихся будет мало, а нападающих - много, и пойдет гулять по дворам-крепостям, визжа на одной высокой ноте, скверная гостья - резня. Резать будут спокойно и основательно, не забывая при этом насиловать.
   На Востоке долог процесс превращения в мужчину. Здесь подолгу живут семейными кланами, где все решает глава семьи - отец; "папа сказал", "папа решил", "папа дал деньги", "папа женил", "папа выбрал мужа" - все решает папа; жизнь не инициирована, эти люди взрослеют с так и не осуществленным личным выбором, поэтому здесь так навязчиво часты разговоры о мужском достоинстве: "киши сян" - "ты мужчина" - лучшая похвала, "сян киши доильсян" - "ты не мужчина" - худшее оскорбление, отсюда постоянные поиски в себе мужского начала, отсюда - высокая аттрактивпость, и даже если этот вечный юноша кидается на нож, в подогретом состоянии, на глазах у товарищей, происходит почти по-детски реализация мужского выбора, выбора неинтеллектуального, но витального; ты якобы готов мужественно умереть, презирая смерть. (А если готов умереть, значит, готов и убить.) Правда, когда собственная смерть подступает вплотную, включаются совсем другие механизмы, но смерть беззащитной жертвы, но безнаказанность при этом - от этого раздуваются ноздри и дышится так шумно.
   Здесь у человека нет внутренней жизни, здесь мало кто читает книги, нет как бы внутреннего чтения и в силу этого - внутреннего языка, а значит, здесь никто в европейском смысле не думает, нет мысли, а там, где нет мысли, есть много эмоций, непереводимых на язык слов, а физическое упрямство вполне сходит за душевную стойкость.
   Культ женщины на Востоке тоже есть, это культ матери; матери, но не жены. Молодые девочки, пришедшие в чужую семью, тут же становятся рабынями: их презирают, ими помыкают. Когда девочка-жена рожает, становится матерью, это не добавляет ей уважения: те, кто будут ее уважать, еще очень малы. Женщина становится культовым существом тогда, когда ее сыновья достигнут совершеннолетия. К этому времени и отец начинает относиться к ней с почтением, к этому времени он уже полностью реализован в семье как отец: произошла смена поколений. Правда, "папа" всегда готов одним взглядом привести "маму" в трепет. В автобусах старые азербайджанки, закутанные в жару в черные шелковые платки, резво вскакивают, чтоб уступить место старику в бараньей шапке. Это делается инстинктивно. Здесь живут инстинктами.
   От долгого хождения по размякшему асфальту захотелось к морю, и я поехал на пляж. Я попал на пляж под вечер. Доехал, как обычно, до станции метро имени товарища Азизбекова, а там автобусами можно добраться в Пиршаги, Мардакьяны, Бузовны, Бильгя - выбирай. Пляжи дикие и полудикие. На солнце 50°С, вода - 28°С, лежать и загорать - Боже сохрани, покроешься волдырями, выскочил из воды - сразу под навес, пока бежишь - темнеешь. Каспийское море. Я родился рядом с ним, и поэтому оно кажется мне одним из самых лучших наших морей.
   Я люблю плавать и могу это делать по несколько часов подряд, и однажды, еще в училище, поплыл с мыса Султан до острова Нарген, что на входе в бакинскую бухту, У поворотной вешки - на нее ориентируются корабли - я обернулся и посмотрел на город, раскинувшийся как бы по краям чаши. Он неожиданно красив со стороны моря, жаль, что утони я сейчас, он все равно будет таким же красивым и все же равнодушным. У пловца, когда он в море несколько часов подряд, иногда начинаются видения, и его собственные мысли обретают новую реальность, становятся зримыми, ощутимыми, и в этом состоянии уже невозможно отличить, где явь, а где бред, и человек, в сущности, не замечает, как тонет. Это вяжущее, засасывающее чувство усталости, когда хочется полежать на волнах, увидеть подрагивание своего воображения, и я знаю, как нужно из него выходить; для этого нужно твердить самому себе: "У меня еще много сил, у меня еще очень много сил" - и плыть, плыть вперед. Только бы не судорога: дикая боль идет от икр вверх, в один миг ударяет в голову, и кажется, что в мозг впиваются тысячи иголок, и ты начинаешь барахтаться так, будто никогда до этого не умел плавать. Ноги тонут сразу, а ты еще на поверхности взбиваешь пену. Бесполезно, свернувшись в воде в клубок, растирать деревянные ноги, бесполезно колоть их булавкой, даже если она у тебя имеется: она долго не входит в мышцу, а когда входит, судорога отпускает только на мгновение. Правда, средство есть: надо, насколько это возможно, забыть о боли и плыть на одних руках, вот только губы, искаженные гримасой, с трудом смыкаются, в рот попадает вода, а воздух болезненным комком где-то за грудиной проталкивается в легкие. Выдержишь - доплывешь.
   А есть еще то, что среди пловцов именуется, пожалуй, слишком романтично "зовом бездны", это когда через какое-то время далеко от берега начинаешь ощущать море как живое существо, и ты будто ползешь по его телу - жалким микробом, а потом начинаешь чувствовать глубину сотен метров, представляешь себе, как долго можно опускаться до дна. Плывешь и всматриваешься в воду под собой, в зеленоватое отчужденное пространство, и холодок подползает под сердце: этот холодок под сердцем, дрожащий, слабенький. мерзкий, рожденный замиранием какой-то единственной внутренней точки, растекающийся, расползающийся по телу, с каждым вдохом все более заполняющий все закоулки до явственного ощущения омерзительной полноты. - это и есть тот самый "зов"; а еще боишься, что кто-то подплывет или всплывет какая-то рыба огромная, что-то детское есть во всем этом. Для себя я давно решил: лучше плыть и ни о чем не думать, рыбам не до тебя, акул в Каспии нет, а тюлени сами тебя до смерти боятся. Однажды рядом со мной всплыл тюлененок, он так напугался, что выдохнул "Уф!", толкнул воду ластами, нырнул и исчез - это было недалеко от берега, и когда я вылез из воды, меня обступили возбужденные аборигены. "Ты видел! да? - кричали они. - Тюлень!" - "Видел", - говорил я. "Он маленький, недалеко уплыл, давай поймаем!" - "А зачем?" - "Убьем!" - "Зачем?" - "Надо убить! - "Зачем?" Мы друг друга не понимали: я не понимал, зачем надо убивать (вернее, делал вид, что не понимаю), а они не понимали, как можно не убить, если можно убить. В этом их желании поймать и убить есть что-то от детского: поймать, оторвать голову, посмотреть, что внутри, выбросить. Здесь не любят животных, в азербайджанских домах вы не встретите собак, кошек и прочую живность. Милое слово "собака" - здесь одно из самых бранных восточных ругательств. Бродячую собаку мальчишки будут с азартом преследовать и бить камнями и палками. Взрослые на страдания животного смотрят равнодушно и уж совершенно спокойно режут корову и барана.
   Жена позвонила из Ленинграда:
   - Ну как там? Спокойно? Правда? Танки на улицах есть?
   Я сказал, что танков не видел, а вот патрули имеются: два милиционера два солдата, все-с дубинками; пляжи тоже охраняются; солдаты раздеты до плавок, ходят по двое. Я их отличаю сразу; ходят по маршруту, в воду не лезут, дистанция сто метров.
   Армия патрулирует, а армян бьют. В их же собственных дворах. Нападения единичны. Их следует ожидать между 21-ми 23-мя часами. Почему именно в эти часы? Потому что в остальное время просто жарко и все скрываются в домах, а вечером выходят посидеть на лавочку перед домом, подышать. Нападающие появляются небольшой шайкой. Хорошо одеты" высокие, сильные. Нападающие не ошибаются: во дворах всегда есть наводчики. Бьют мужчин. Удар наносится сзади, по голове, чаще палкой, потом следует торопливое, остервенелое избиение ногами упавшего человека, и нападающие исчезают, их всегда ждет машина.
   - Так, значит, все-таки едешь?
   - Поеду.
   - Э-э-э... нехорошо там. По дороге турки вагоны бьют.
   - Но ведь там же сейчас в основном азербайджанцы едут.
   - А какая им разница?
   Тесть и теща у меня армяне. Во время сумгаитских событий они неделю не выходили из дома. Хлеб им приносили соседи. Армянам в Баку хлеб не продавали или продавали, предварительно на него плюнув. В январе и русским будут торжественно плевать на хлеб. Многие русские уезжали еще с лета.
   - Мы во вторую очередь пойдем, - говорили они армянам, - сначала вас выгонят, потом за нас примутся. Бить не бьют, но скоро начнется.
   Когда-то вечерний Баку был очень красив. Особенно летними вечерами. Было что-то праздничное в его неторопливом вечернем увядании - этакий арабский праздник прохлады; днем город плывет в мареве, а вечером все оживает, люди идут по бульвару, улыбки-фонари-фонтаны... Так, во всяком случае, было. Сейчас Баку очень торопится: прохожие огни, машины - все это движется в ускоренном темпе, и кажется, все это движение в любой момент готово к резкому изменению своего направления. Люди более всего напоминают овчарок: при встрече они вскидывают голову и какое-то время внимательно рассматривают подходящего.
   Вокзал - суетлив, горяч, бестолков и благоухает вонью; как всегда, неизвестно, с какого пути отправляется поезд, как всегда, выясняется, что он уже десять минут стоит перед тобой, но нигде не обозначено, что именно он отправится до Кафана.
   - Ничего, ничего, - говорят носильщики, - садитесь, этот пойдет.
   В кафапском поезде собраны самые плохие вагоны: они разбиты, без стекол, в купе - запах устоявшейся кислятины человеческих лежек, в туалетах - дикие, разбитые корыта унитазов. Мухи, по-моему, кочуют из Баку в Кафан и обратно и чудесно размножаются по дороге. На верхней полке я нашел хорошо сохранившийся скелет курицы. Скелет полетел в окно. Поедем с открытым окном, от духоты и зловония за 16 часов можно околеть. До отправления мшгут двадцать, а вагон все еще пуст. Интересно, идет ли именно он до Кафана, или я сел не туда? Я прошелся по вагону и в одном купе обнаружил пассажирок это армянки; видно по светлым волосам, по одежде и по тому, что они говорят на русском языке, азербайджанки говорили бы по-азербайджански. Армянки пугаются моего неожиданного появления и успокаиваются, как только я заговариваю по-русски. Они сообщают мне, что точно - этот поезд идет до Кафана. Я возвращаюсь к себе и усаживаюсь у окна. Раньше этот состав был битком набит армянами и азербайджанцами. Сейчас и те, и другие ездят только по острой необходимости. Хорошо бы, чтоб в моем купе вообще никто не ехал. За десять минут до отхода поезда появляются мои попутчики - трое азербайджанцев.
   Я сидел у окна и наблюдал за ними: двое - толстые, шумные, потные, в тесных костюмах и галстуках, несмотря на жару, один лысый, другой с волосами, третий - худенький, небритый, похожий на студента. Все говорят на азербайджанском языке, и говорят они на нем с какой-то нервной гордостью, радостно и торопливо кивая при ответах. Увидев, что я не понимаю, спросили по-русски:
   - Извините, а вы кто по национальности?
   После этого все трое разом застыли, и тут я понял, что вся эта их радость должна была просто скрыть напряжение, теперь уже разлившееся по купе.
   - Русский, - ответил я с усилием. Оказывается, очень трудно говорить, когда собеседник так напряжен.
   С этого момента всякий разговор с новым человеком на пути между Баку и Кафаном будет начинаться с этого вопроса. То, что я замешкался с ответом, от них не укрылось; услышав, что я русский, они выдерживают паузу, склонив голову набок, словно проверяют звучание фразы.
   - А зачем вы туда едете? В командировку?
   - В отпуск.
   Напряжение не спадает. На меня смотрят с нескрываемым интересом, с сомнением переглядываясь. В этом переглядывании есть нерешительность, но это нерешительность перед нападением.
   - У вас там родственники?
   - Друзья.
   Пауза, пауза...
   - Ваши друзья - армяне?..
   - Да.
   Напряжение, кажется, достигло своего пика. Я заметил, что во время напряжения шея у вопрошающего становится чуть-чуть толще. Наконец лысый спрашивает:
   - А сами вы, извините, откуда будете?
   - Из Ленинграда.
   - А как вы относитесь к тому, что сейчас происходит в НКО?
   - ...
   - А кем?
   - ...
   Тут они не выдерживают и начинают сразу все;
   - ...армяне ...Они всех купили на свои деньги! Вот вас в Баку кто-нибудь тронул?
   - ...
   - ...и не тронет! Вот в соседнем купе едут женщины-армянки, и их никто не трогает, а если б азербайджанские женщины ехали в Армении, их бы выбросили из вагона. В Ереване уже ни одного азербайджанца не осталось, а в Баку сколько армян живет, и их не трогают и не тронут.
   - ...
   - Нет! Просто мы - мирный народ! Мы не армяне! Они - не мирные люди! Вы знаете, мы же с ними родственники! Да, многие породнились, а теперь мы к ним не ходим.
   - ...
   - А кем вы работаете?
   - ...
   - Они резали наших детей! Уши резали, нос, голову! Знаете, в Карабахе после землетрясения французы-спасатели нашли трубу, заваренную с двух сторон, разрезали ее, а там азербайджанские дети! Французы увидели это и сразу уехали, не стали им помогать.
   - ...э-э-э ...эти армяне всех купили. У них, знаете, сколько денег? Мешки! Сейчас в НКО забастовки, никто не работает, а деньги все получают. Откуда у них деньги? Вы знаете, и в Сумгаите все делали армяне.
   - ?..
   - Да-да, они ходили и резали армян. Один армянин зарезал четырех человек. Знаете, какие они жестокие? Как фашисты! А наши даже прятали армян под кроватями.
   - Ты знаешь, - говорит тот худенький, небритый, может быть студент, переходя в запале на "ты", - их три миллиона, а нас - семь! Мы, весь народ как один, встанем и пойдем и умрем за нашу землю! Как один человек, говорит он и поднимает вверх руку со сжатым сухоньким кулачком, и глаза его горят, и мне вспоминаются те, лысые, голые по пояс, крепкие, как кегли, которые штурмовали с пеной на губах армянские кварталы.
   Поезд отошел в полночь, говорили мы до трех, а потом они выяснили, что у меня жена - армянка, и замолчали, сказав перед этим что-то друг другу. Они смотрели в пол и улыбались, словно сожалели о потраченном на меня времени, качали головами и говорили: "Нет-нет, ничего, не бойся", - а я говорил, что не боюсь. "У нас есть азербайджанская пословица, - сказали они, - кто твоя жена по национальности, такой ты человек и есть. Нет, нет, ничего, не бойся".
   Мы легли спать. Окно в купе оставалось открытым, и, прежде чем заснуть, я успел подумать: "Сейчас завернут тебя, Саня, в одеяльце и выкинут в окошко, и никто тебя в этой степи не найдет". А мимо окна с грохотом летела ночная степь, черная степь без огней, тело мое моталось на узенькой полке, а в голову лезло: "Завтра будет утро, утро будет завтра..."
   Утром я проснулся чуть позже моих ночных собеседников. Я открыл глаза и увидел, что эти милые люди, так любезно оставившие меня в живых, уже вертикальны, выглядели они пожеванно и хмуро, на меня - никакого внимания, я перестал их интересовать, переговаривались они вяло, односложно.
   Прощались мы вполне мирно, с шутками:
   - Передай привет своим друзьям-армянам.
   - Обязательно передам.
   Я спросил, где они работают. Двое оказались работниками обкома, а третий, тот худенький и небритый, собиравшийся еще вчера идти всем народом, оказался служителем муз - выпускником института культуры.
   Дальше в купе я поехал один. За окном бежала серая холмистая пустыня с клубками колючек; иногда проскакивали деревья, каналы, канавы, низкие домишки, запутавшиеся в зелени, загаженные станции, гуси, лошади, отары овец и виноградники - все это быстро продергивалось мимо скачущей лептой и надолго замещалось все той же клочковатой пустыней. Равнинный Азербайджан богатейшая земля, лежащая в беспорядочном хламе, - моя родина.
   Состав снижает скорость и медленно ползет вдоль заграждений. Это граница с Ираном. С нашей стороны - два ряда колючей проволоки на столбах с сигнализацией и пограничные заставы, со стороны Ирана - та же голая равнина без признаков жизни и лишь где-то на горизонте встают холмы; на одном из них белыми камнями выложен портрет Хомейни. Он смотрит в нашу сторону. Ни пограничников, пи заграждений. "Тах-тили-тах, тах-тили-тах", - стучат колеса, и меня бьет о стенку вагона. Пути так изношены, что кажется, что поезд когда-нибудь с них соскользнет, как бусинка с ниточки, - как здесь до сих пор не было крушений?
   На одной из станций выяснилось, что от Миндживана в Кафан пойдут только четыре вагона: пассажиров нет, так какой смысл гонять пустые вагоны? Смысла никакого нет, мне пришлось срочно перебираться в соседний вагон, я помог перетащить вещи женщинам-армянкам из соседнего купе. Чего только у них не было: ящики, ящички, посуда, зеркала, стекла, рамы, карнизы, узлы, коробки все, что осталось от нажитого. Вот зеркало, старое зеркало, посмотрите, какое хорошее, как бросить, жалко, всю жизнь жили в Арменикенде, знаете, там наверху, э-э... дом был, двор был, виноград был, все бросили, а что делать, завтра придут - убьют. А здесь она купила маленький дом, курочки есть, огород, приходите в гости обязательно.
   Армянки оживают - в вагоне только свои, улыбаются, разглаживают лица ладонями, скоро конец их мучениям, скоро их встретят мужья. Мужчины боятся ездить по дороге Баку-Кафан, могут убить, поэтому весь скарб перевозят женщины, немолодые, сухонькие женщины. Когда они тащат на себе узлы, на их худых, цыплячьих шеях вылезают все жилы, а мужчины боятся ездить: могут убить.
   Потом они рассказывали про Сумгаит, про нападение на роддом, как младенцев выкидывали в окна, разрывали, отрезали им головы. Все это рассказывается быстро, почти скороговоркой, переходя с русского на армянский, и я уже половину не слышу, опять нарастает этот ужас, страх, Господи, как от него уйти? Я покрываюсь гусиной кожей, мне просто холодно, холодно, трясет. Очень хочется, чтоб они замолчали. Конечно, они не очевидцы и рассказывают только с чужих слов, но когда они это говорят, я верю сразу, и у меня глаза начинают вылезать из орбит. Господи, ад не под землей, он на земле, а люди - чудовища.
   В купе входит мужчина. Он садится, долго слушает - толстый, старый, с большим животом, с большой головой. Он включается в разговор и говорит, что во всех армянских поселках готовили такую же резню, как и в Сумгаите, но здесь армяне были готовы - ждали их. А они пронюхали и не пришли. Трусы. Могут резать только женщин и детей, да и то, когда десять на одного. Нет, их тоже надо было резать: здесь в Кафане и в Ереване. Когда они почувствуют силу, резня прекратится, а если их сейчас не порезать, то они еще сделают резню. Надо показать силу. Когда они почувствуют силу, резня прекратится.
   Я ловил себя на том, что то, что он говорит об ответной резне, мало меня возмущает. Скорее всего, я просто устал от дороги, от всех этих разговоров, от ненависти. В какой-то момент я перестаю его слушать, я начинаю наблюдать за его лицом, за его влажным ртом; у него движется только рот, а в остальном он неподвижен: неподвижны глаза, руки, сложенные па бедрах, неподвижно тело - этакая гора мяса и сала. Я замечаю, что он небрит и как-то очень волосат, что волосы растут у него даже на лбу, под глазами, на пальцах рук, торчат из ушей, ноздрей, бровей. Какое-то время он еще говорит и говорит про резню и про то, как было бы хорошо, если бы армяне тоже... потом он замолкает и молчит, потом, неожиданно вздрагивая, вздыхает - длинно, тихо, как-то неожиданно тихо для такого большого тела. Женщины тоже молчат. Все устали.
   Когда поезд подходит к Кафану, все снова оживают, на лицах сразу улыбки, все хватают сразу узлы и тащат их к выходу, говор, лучезарность, руки, вцепившиеся в узлы и чемоданы, прощание, пожелания всего хорошего, например здоровья; поезд останавливается, дернувшись напоследок, и говорящая людская колбаса выдавливается к выходу, чтоб исчезнуть в двери и из моей жизни навсегда.
   Кафан. Маленький, пустынный вокзальчик с буфетом - туалетом - залом ожидания. Когда-то здесь было оживленно, сейчас - пусто. Кафанские азербайджанцы уезжали отсюда огромными семьями, от мала до велика, с такими же узлами и зеркалами, с какими армяне уезжали из Баку, - перевозка рухляди с места на место, Что может быть нелепее этих узлов и чемоданов, старых, облезлых, когда люди, бросив все, едут в никуда, когда рушится мир, когда в душе стариков поселяется ноющая пустота, а в душе молодых - злоба, но они цепляются за эти свои кастрюли - последние осколки прошлого, они прижимают их к себе, как бы защищаясь этими осколками от зияния будущего.