- Но даже если и так, даже если все идет к этому самому... ммм...
   - Одевятнадцативековиванию, - с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, - вековивавуви.
   - Ага, подтвердил я. - Точно. К нему самому.
   И замолчал.
   Он меня сразил этим своим "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.
   - К нему самому, - осторожно повторил я. - А, да! Ну вот хорошо...
   - Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.
   - Вот хорошо, - продолжал я. - Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.
   - Дурнаго? - негодующе взвыл Манолис. - Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?
   - Дурнаго здесь мнаго, - томно встряла Тамарочка. - Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
   Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.
   - Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, - с великосветской ухмылочкой выдала она.
   Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:
   - Никогда не делай культ
   Из машины ренаульт.
   Если ты не идиот,
   Пересядь на певгеот! Вот!!!
   - Что! Здесь! Дурнаго???? - почти вопил Манолис, не слушая никого. - Да вы еще "назад к природе" скажите, черти зеленые!
   Я пожал плечами.
   - Авек плезир. Назад!! К природе!!
   В стену постучали.
   Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства - в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения... звуки! - каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.
   - Ах, как хорошо мы говорим! - вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею - абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
   И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
   Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
   - Не вырвусь, не вырвусь
   Из томного плена
   Володина толстого, гордого члена!
   Я зааплодировал, а Манолис скривился:
   - Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
   Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
   - И негуманно. По отношению к окружающим.
   - Я объсню почему, - по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. - Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
   Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
   - И почему?
   - Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью объяснил Манолис. Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения...
   - Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
   Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
   Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
   - Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
   - Говори за себя! - с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
   - А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
   Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.
   - А почему бы и вправду - не сейчас? - сказала она. - Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.
   При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.
   - Вот-вот, - подтвердил он. - Почему бы.
   Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
   - Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
   - Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.
   - Нет, правда, я вся ваша!
   Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
   - Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?
   Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
   Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.
   Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
   - Ну... ну... ну... ну вот...
   Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
   - Вы извините, это у нее нервное, - торопливо заобъяснял заботливый Манолис. - Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор...
   - С вашей... ктой? - испуганно спросила Вера.
   - Ктой?! - эхом повторил вопрос я.
   - Это моя жена. Мы супруги, - сказал Манолис. - Только вот нервы у нее с тех пор никуда.
   Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
   - А теперь я должен извиниться, но нам пора, - в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. - Я тут ваш стакан уронил.
   - Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.
   - Нет, что вы, как можно. Я же...
   Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
   - Что бы это... Мы ведь вроде стаканами пользовались.
   В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
   Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.
   Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
   - Ой, какая прелесть! - запела она. - А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
   Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.
   Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
   Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"
   "Ждем-ждем!" - хором ответили мы.
   А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки - с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными - прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.
   Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
   Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите - но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны - верьте слову!
   Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.
   Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.
   - Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.
   Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.
   Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в защитной стойке - "Никогда не дождешься!".
   А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.
   Я спросил ее:
   - Что-нибудь случилось?
   - Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.
   Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!
   - Так я остаюсь?
   - На ночь? - уточнил я на всякий случай.
   - Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.
   Эта их манера по фамилии звать!
   Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.
   - Ага, Вер?
   Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.
   Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
   Она нежно-нежно:
   - Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
   - А?
   - Все прощаемся и прощаемся...
   - Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...
   - Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?
   Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.
   - Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
   - Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо...
   Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
   Но почему именно труп?
   - Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
   - Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...
   - Вот видишь.
   Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.
   И я сказал Вере:
   - Ладно. Оставайся, раз так.
   И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.
   * * *
   А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).
   - Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.
   - Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?
   Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.
   - Ну все-таки, - рассудительно сказал я. - Как-то это... я не знаю... Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
   Вера показала зубки.
   - А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
   Я взорвался.
   - Ну, все, хватит, - говорю. - Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...
   - Хотел-хотел, - замурлыкала моя Вера. - Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.
   - Ты, что ли, пробовала? - обиделся я.
   - Аск! - гордо сказала Вера.
   Я привстал на локте.
   - То есть?
   Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
   - Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.
   Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.
   Сначала позвонил Манолис.
   - Вот что, уважаемый Вова, - начал он злобно и без всякого "здрасьте", голосом, удивительно юным и свежим. - Я в эти ваши игры играть отказываюсь.
   - А? - спросил я.
   - Отказываюсь самым категорическим образом!
   - Э-э-э... я, может быть, не совсем... Что вы имеете в виду?
   - Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!
   Я брякнул трубку.
   - Ну вот, - победоносно объявил я Вере. - Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.
   - Хм! - Верочка недоверчиво приподняла брови.
   И опять закричал телефон.
   Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.
   - Где моя дочь, Владимир?
   - Э-э-э, я...
   - Не л-лгите! Она у вас.
   Пожав плечами, я отдал трубку Вере.
   Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.
   - Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.
   Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.
   Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.
   - Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.
   Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)
   - Публико морале, - понимающе сказал я. - Моральный кодекс строителя коммунизма.
   Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.
   - Коммунистов ненавижу зоологически! - прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. - Это я, по параллельному. Ну, как там?
   Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.
   - Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я. - Не то что не там.
   Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила:
   - Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите... (завязалась борьба) Ждите в гости!
   Ту-ту-ту-ту-ту...
   Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.
   Мама права, - сказала она. - Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.
   Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.
   И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку - уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.
   * * *
   Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции - я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже.
   Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий - то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль!
   У меня полно было дел - во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба "Вино". По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) - с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, - так сказать, провести предварительную разведку территории.
   Но у подъезда, в идиотской предельно шляпе, из-за которой благородные седины казались подлыми, пегими и липкими космами, встрепанными притом (был холодный ветер вокруг), ждал меня букинист Влад Яныч.
   Я-то сначала Влад Яныча не узнал и на его нетерпеливый вопрос "Ну?" ответил стандартной грубостью:
   - Антилопа-гну. Ой, Влад Яныч, извините, не признал сразу. Здравствуйте.
   - Как вы? - обеспокоено спросил он.
   Я немножко удивился. Не так чтобы очень.
   - Спасибо, хорошо. А вы?
   - Я имею в виду... у вас все в порядке?
   Колокола загудели настырнее.
   - Я именно это и... Влад Яныч, дорогой! Что-нибудь не так?
   Он воровато огляделся. Я чуть не всплакнул от этого зрелища. Что с народом делают проклятые коммунисты! Королям не стоит воровато оглядываться. Это им не к лицу.
   - Я только хотел убедиться, что вы живы и что с вами все в порядке, конфиденциально сообщил Влад Яныч, испытующе на меня глядя.
   Колокола истерически взвыли. Я изобразил телом вопрос.
   Влад Яныч поглядел вниз и мгновенно перекосился от ужаса.
   - Что это у вас на ногах?!
   Я чуть не подпрыгнул. Мне показалось, что внизу - змея. Хотя откуда змее быть в городе? Ее не было. Само собой разумеется.
   - Ничего, Влад Яныч. А, собственно...
   - Ботинки! Ботинки откуда - вскрикнул он.
   - Ботинки-по-случаю-новая-модель-фабрика-саламандра, - отрапортовал я, тоже испугавшись изрядно. - А что?
   - Точно ваши? Давно носите?
   - Да-к... с месяц.
   Я опасливо вгляделся в саламандры. Они были точно мои, но какие-то... чищенные. И носок, вроде, не совсем такой... Да что я, в самом деле?! Мои, точно мои!
   - Мои ботинки. Чего это вы?
   - Гм! - подозрительно сказал Влад Яныч. - Надо же.
   - А почему это со мной должно что-то случиться. А, Влад Яныч?
   Влад Яныч виновато посмотрел вбок.
   - Потому что я отдал вам эту книгу.
   - Георгеса?
   Он кивнул.
   Мне стало немного страшно, хотя колокола чуть-чуть успокоились. Я сделал лицо здравомыслящего человека.
   - Влад Яныч. Ну вы сами подумайте. Как может какая угодно книжка, пусть даже такая странная, причем заметьте, не ее содержание, а именно сама книжка, ведь вы мне про это толкуете, так я говорю - как он может на судьбу, а заодно и на мои собственные саламандры, которые я достал с огромным трудом, потому что с деньгами у меня финансовый кризис? Почему у вас такие странные мысли?
   - Пойдемте, - ответил Влад Яныч, опять выдержав предварительную паузу с испытующим взглядом. - Пойдемте и вы сами все поймете. Мне кажется, я совершил ужасную подлость по отношению к вам. Когда продал вам эту книгу. Я испугался. Пойдемте, вот я вам сейчас покажу.
   Мы ехали на метро, потом на автобусе, потом долго петляли по каким-то черемушкам, пока Влад Яныч не заявил:
   - Это здесь!
   - Что?
   - Здесь живет человек, который продал мне эту книгу.
   - Георгеса?
   - Его.
   Перед нами была хрущевка, хорошо запоминающаяся из-за магазинчика с вывеской "Колтовары Виктора Семеновича". Подозреваю, что имелись в виду "колониальные товары", но я не уверен. Сейчас так много развелось юмористических вывесок, что иногда не поймешь. В переулке, где моя фирма, тоже в этом духе имеется - "Продукты N52, Храмов и сын". Видел я еще рекламное агентство "Омерта", а также оптовую консервную фирму "Австралопитэкс". Обхохочешься.
   Мы решительно вошли в дом, поднялись на третий этаж, позвонили. За дверью кто-то завозился, начал спрашивать, кого черти несут, но не дожидаясь ответа, открыл.
   Совершенно нормальный мужик в старых физкультурных штанах и майке с мордой. Всклокоченный. Будто со сна. Очень сердитый.
   Неприветливо вперившись во Влад Яныча, он прорычал:
   - Я же сказал ко мне не ходить. Я разве неясно сказал?
   - Очень надо, Миша. Я привел человека, у кого книга.
   Миша дернулся как от тока.
   - Такая же?
   - Нет. Твоя.
   Пока хозяин дома таращил на меня донельзя возмущенные (или испуганные черт его разберет) зенки, я кое-что успел разглядеть через открытую дверь.
   - Ты соображаешь, продавец, кого ты... А ну! Чтоб мигом отсюда немедленно!
   Тут я понял, что поторопился с выводами. До совершенно нормального мужика Миша малость не дотягивал. Для совершенно нормального мужика он чересчур вздрагивал и гримасничал.
   - Уходите! - взвизгнул он и ткнул в меня пальцем. - Ко мне нельзя!
   Миша был хил, он ничего не успел сделать, я просто в грудь его немножечко подтолкнул и он у меня как миленький на пол кувыркнулся. Сохраняя на лице гневный протест.
   - Сюда нельзя, - повторил он. Правда, уже не так уверенно.
   - Ах, Володя, Володя, - укоризненно проурчал Влад Яныч, проходя в квартиру следом за мной. - Я от вас такого вандализма не ожидал.
   - Зря не ожидали. Вы только посмотрите...
   Посмотреть было на что. У подоконника стояло диккенсовское бюро мореного дуба. Ну, из тех, знаете, за которыми пишут стоя и преимущественно гусиными перьями (если найдут гуся), причем очень было это бюро подержанное. Еще был массивный стол с гнутыми ножками в стиле, уж не знаю там, какого Людовика или Леи Филиппа, весь заваленный листовками. Очень крупные шрифты "ГОСПОДА РОССИЯНЕ!", "ВОЗЗВАНИЕ", "К ОРУЖИЮ!" и тому подобное. Ничего такого, что напоминало бы нормальному совьетюку его привычный интерьер.
   Но не то, совсем не то успел я заметить с лестничной клетки через неосторожно распахнутую Мишей дверь - мне тогда на миг показалось, что я открыл тайну Георгеса.
   В углу, обшарпанная, со следами ржавчины, стояла чугунного литься печатная машина - судя по дизайну, максимум, начало этого века. Если не прошлого. Во всяком случае, из тех, что еще сохранились в музеях. Подпольная типография. Самое интересное, что из ее почтенных недр змеился самый обыкновенный, малость подрастрепанный матерчатый шнур с нормальной современной вилкой, воткнутой в изящную, крытую желтым лаком, электрическую розетку.
   - Теперь поняли, откуда Георгес, Влад Яныч? - по инерции сказал я, начиная понимать, что на такой балде хорошего Георгеса не сварганишь.
   - Уходите отсюда вон!
   Мы оглянулись. Дрожа от слабости, в дверях стоял Миша. Глаза его нехорошо полыхали.
   Влад Яныч очень вопросительно поднял брови.
   - Что это, Миша? - спросил он тоном дрессировщика, демонстрирующего почтеннейшей публике уникальные способности своей обезьянки.
   Миша молчал. Он ненавидел и меня, и Влад Яныча. Видно было, как усиленно он мечтал, чтобы мы убрались отсюда. Он просто не заметил вопроса.
   - Это, - ответил за него букинист, широким жестом представляя мне комнату, - это, видите ли, плоды подпольной деятельности нашего Михал Васильевича, совсем недавно школьного учителя физики, скромного библиофила. Где твои книги, Миша?
   - Нет книг, - пробурчал тот.
   Влад Яныч милостиво кивнул.
   - Книг, как видите, нет. Вместо книг у нашего достойного омбре вот это.
   Он указал на листовки, разбросанные по столу. Приглядевшись, я увидел, что в них призывалось убить царя- угнетателя.
   И это.
   На подпольную типографию.
   И это!
   На диване валялся "макаров". Рядом с ним еще один пистолет, только малость постарше - двуствольный и очень длинный. Я не заметил их сразу.
   - Все это, дорогой мой Володя, есть плод действия книги, которую вы зовете Георгесом.
   - Вона как, - сказал я. Я сразу и окончательно поверил Влад Янычу. Перед глазами стояла тамарочкина прическа. Ее воспаленно-красные соски. Серебряное ведерко, тщательно упрятанное за сервант - по нынешним временам это целое состояние.
   - Но и это еще не все! прошу посмотреть сюда!
   Влад Яныч указал на свежевымытый подоконник. И осекся.
   Там ничего не было.
   - Где бомба, Миша?
   Вместо ответа Миша плотоядно сглотнул и зловеще выдохнул:
   - Та-ак!
   Затем он захлопнул дверь и начал нас разглядывать. поочередно. Сначала меня, потом Влад Яныча.
   - Зачем... - тут он мучительно закашлялся, что, как хорошо известно из исторической литературы, вообще свойственно революционерам-бомбистам, Зачем ты отдал ему книгу? Зачем ты ему все про меня рассказываешь? Ты на кого-нибудь работаешь? Какая у тебя крыша?
   Влад Яныч вопросы проигнорировал.
   - Сию книгу, - если короли хихикают, то, значит, в этом месте Влад Яныч хихикнул по-королевски, - сию книгу я ему не отдал, а продал. Достойный человек. Ему можно, Миша. Это нам с тобой нельзя. Старые мы. Так где же все-таки бомба?
   Миша смешался, опять бросил на меня подозрительный взгляд.
   - Где бомба, Миша?
   Он разрывался от желания показать бомбу и скрыть ее от меня. Наконец, не выдержал, забубнил: