Страница:
- Но даже если и так, даже если все идет к этому самому... ммм...
- Одевятнадцативековиванию, - с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, - вековивавуви.
- Ага, подтвердил я. - Точно. К нему самому.
И замолчал.
Он меня сразил этим своим "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.
- К нему самому, - осторожно повторил я. - А, да! Ну вот хорошо...
- Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.
- Вот хорошо, - продолжал я. - Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.
- Дурнаго? - негодующе взвыл Манолис. - Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?
- Дурнаго здесь мнаго, - томно встряла Тамарочка. - Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.
- Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, - с великосветской ухмылочкой выдала она.
Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:
- Никогда не делай культ
Из машины ренаульт.
Если ты не идиот,
Пересядь на певгеот! Вот!!!
- Что! Здесь! Дурнаго???? - почти вопил Манолис, не слушая никого. - Да вы еще "назад к природе" скажите, черти зеленые!
Я пожал плечами.
- Авек плезир. Назад!! К природе!!
В стену постучали.
Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства - в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения... звуки! - каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.
- Ах, как хорошо мы говорим! - вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею - абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
- Не вырвусь, не вырвусь
Из томного плена
Володина толстого, гордого члена!
Я зааплодировал, а Манолис скривился:
- Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
- И негуманно. По отношению к окружающим.
- Я объсню почему, - по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. - Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
- И почему?
- Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью объяснил Манолис. Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения...
- Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
- Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
- Говори за себя! - с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
- А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.
- А почему бы и вправду - не сейчас? - сказала она. - Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.
При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.
- Вот-вот, - подтвердил он. - Почему бы.
Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
- Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
- Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.
- Нет, правда, я вся ваша!
Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
- Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?
Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.
Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
- Ну... ну... ну... ну вот...
Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
- Вы извините, это у нее нервное, - торопливо заобъяснял заботливый Манолис. - Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор...
- С вашей... ктой? - испуганно спросила Вера.
- Ктой?! - эхом повторил вопрос я.
- Это моя жена. Мы супруги, - сказал Манолис. - Только вот нервы у нее с тех пор никуда.
Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
- А теперь я должен извиниться, но нам пора, - в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. - Я тут ваш стакан уронил.
- Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.
- Нет, что вы, как можно. Я же...
Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
- Что бы это... Мы ведь вроде стаканами пользовались.
В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.
Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
- Ой, какая прелесть! - запела она. - А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.
Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"
"Ждем-ждем!" - хором ответили мы.
А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки - с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными - прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.
Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите - но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны - верьте слову!
Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.
Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.
- Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.
Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.
Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в защитной стойке - "Никогда не дождешься!".
А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.
Я спросил ее:
- Что-нибудь случилось?
- Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.
Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!
- Так я остаюсь?
- На ночь? - уточнил я на всякий случай.
- Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.
Эта их манера по фамилии звать!
Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.
- Ага, Вер?
Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.
Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
Она нежно-нежно:
- Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
- А?
- Все прощаемся и прощаемся...
- Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...
- Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?
Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.
- Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
- Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо...
Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
Но почему именно труп?
- Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
- Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...
- Вот видишь.
Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.
И я сказал Вере:
- Ладно. Оставайся, раз так.
И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.
* * *
А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).
- Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.
- Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?
Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.
- Ну все-таки, - рассудительно сказал я. - Как-то это... я не знаю... Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
Вера показала зубки.
- А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
Я взорвался.
- Ну, все, хватит, - говорю. - Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...
- Хотел-хотел, - замурлыкала моя Вера. - Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.
- Ты, что ли, пробовала? - обиделся я.
- Аск! - гордо сказала Вера.
Я привстал на локте.
- То есть?
Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
- Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.
Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.
Сначала позвонил Манолис.
- Вот что, уважаемый Вова, - начал он злобно и без всякого "здрасьте", голосом, удивительно юным и свежим. - Я в эти ваши игры играть отказываюсь.
- А? - спросил я.
- Отказываюсь самым категорическим образом!
- Э-э-э... я, может быть, не совсем... Что вы имеете в виду?
- Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!
Я брякнул трубку.
- Ну вот, - победоносно объявил я Вере. - Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.
- Хм! - Верочка недоверчиво приподняла брови.
И опять закричал телефон.
Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.
- Где моя дочь, Владимир?
- Э-э-э, я...
- Не л-лгите! Она у вас.
Пожав плечами, я отдал трубку Вере.
Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.
- Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.
Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.
Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.
- Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.
Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)
- Публико морале, - понимающе сказал я. - Моральный кодекс строителя коммунизма.
Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.
- Коммунистов ненавижу зоологически! - прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. - Это я, по параллельному. Ну, как там?
Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.
- Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я. - Не то что не там.
Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила:
- Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите... (завязалась борьба) Ждите в гости!
Ту-ту-ту-ту-ту...
Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.
Мама права, - сказала она. - Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.
Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.
И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку - уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.
* * *
Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции - я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже.
Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий - то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль!
У меня полно было дел - во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба "Вино". По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) - с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, - так сказать, провести предварительную разведку территории.
Но у подъезда, в идиотской предельно шляпе, из-за которой благородные седины казались подлыми, пегими и липкими космами, встрепанными притом (был холодный ветер вокруг), ждал меня букинист Влад Яныч.
Я-то сначала Влад Яныча не узнал и на его нетерпеливый вопрос "Ну?" ответил стандартной грубостью:
- Антилопа-гну. Ой, Влад Яныч, извините, не признал сразу. Здравствуйте.
- Как вы? - обеспокоено спросил он.
Я немножко удивился. Не так чтобы очень.
- Спасибо, хорошо. А вы?
- Я имею в виду... у вас все в порядке?
Колокола загудели настырнее.
- Я именно это и... Влад Яныч, дорогой! Что-нибудь не так?
Он воровато огляделся. Я чуть не всплакнул от этого зрелища. Что с народом делают проклятые коммунисты! Королям не стоит воровато оглядываться. Это им не к лицу.
- Я только хотел убедиться, что вы живы и что с вами все в порядке, конфиденциально сообщил Влад Яныч, испытующе на меня глядя.
Колокола истерически взвыли. Я изобразил телом вопрос.
Влад Яныч поглядел вниз и мгновенно перекосился от ужаса.
- Что это у вас на ногах?!
Я чуть не подпрыгнул. Мне показалось, что внизу - змея. Хотя откуда змее быть в городе? Ее не было. Само собой разумеется.
- Ничего, Влад Яныч. А, собственно...
- Ботинки! Ботинки откуда - вскрикнул он.
- Ботинки-по-случаю-новая-модель-фабрика-саламандра, - отрапортовал я, тоже испугавшись изрядно. - А что?
- Точно ваши? Давно носите?
- Да-к... с месяц.
Я опасливо вгляделся в саламандры. Они были точно мои, но какие-то... чищенные. И носок, вроде, не совсем такой... Да что я, в самом деле?! Мои, точно мои!
- Мои ботинки. Чего это вы?
- Гм! - подозрительно сказал Влад Яныч. - Надо же.
- А почему это со мной должно что-то случиться. А, Влад Яныч?
Влад Яныч виновато посмотрел вбок.
- Потому что я отдал вам эту книгу.
- Георгеса?
Он кивнул.
Мне стало немного страшно, хотя колокола чуть-чуть успокоились. Я сделал лицо здравомыслящего человека.
- Влад Яныч. Ну вы сами подумайте. Как может какая угодно книжка, пусть даже такая странная, причем заметьте, не ее содержание, а именно сама книжка, ведь вы мне про это толкуете, так я говорю - как он может на судьбу, а заодно и на мои собственные саламандры, которые я достал с огромным трудом, потому что с деньгами у меня финансовый кризис? Почему у вас такие странные мысли?
- Пойдемте, - ответил Влад Яныч, опять выдержав предварительную паузу с испытующим взглядом. - Пойдемте и вы сами все поймете. Мне кажется, я совершил ужасную подлость по отношению к вам. Когда продал вам эту книгу. Я испугался. Пойдемте, вот я вам сейчас покажу.
Мы ехали на метро, потом на автобусе, потом долго петляли по каким-то черемушкам, пока Влад Яныч не заявил:
- Это здесь!
- Что?
- Здесь живет человек, который продал мне эту книгу.
- Георгеса?
- Его.
Перед нами была хрущевка, хорошо запоминающаяся из-за магазинчика с вывеской "Колтовары Виктора Семеновича". Подозреваю, что имелись в виду "колониальные товары", но я не уверен. Сейчас так много развелось юмористических вывесок, что иногда не поймешь. В переулке, где моя фирма, тоже в этом духе имеется - "Продукты N52, Храмов и сын". Видел я еще рекламное агентство "Омерта", а также оптовую консервную фирму "Австралопитэкс". Обхохочешься.
Мы решительно вошли в дом, поднялись на третий этаж, позвонили. За дверью кто-то завозился, начал спрашивать, кого черти несут, но не дожидаясь ответа, открыл.
Совершенно нормальный мужик в старых физкультурных штанах и майке с мордой. Всклокоченный. Будто со сна. Очень сердитый.
Неприветливо вперившись во Влад Яныча, он прорычал:
- Я же сказал ко мне не ходить. Я разве неясно сказал?
- Очень надо, Миша. Я привел человека, у кого книга.
Миша дернулся как от тока.
- Такая же?
- Нет. Твоя.
Пока хозяин дома таращил на меня донельзя возмущенные (или испуганные черт его разберет) зенки, я кое-что успел разглядеть через открытую дверь.
- Ты соображаешь, продавец, кого ты... А ну! Чтоб мигом отсюда немедленно!
Тут я понял, что поторопился с выводами. До совершенно нормального мужика Миша малость не дотягивал. Для совершенно нормального мужика он чересчур вздрагивал и гримасничал.
- Уходите! - взвизгнул он и ткнул в меня пальцем. - Ко мне нельзя!
Миша был хил, он ничего не успел сделать, я просто в грудь его немножечко подтолкнул и он у меня как миленький на пол кувыркнулся. Сохраняя на лице гневный протест.
- Сюда нельзя, - повторил он. Правда, уже не так уверенно.
- Ах, Володя, Володя, - укоризненно проурчал Влад Яныч, проходя в квартиру следом за мной. - Я от вас такого вандализма не ожидал.
- Зря не ожидали. Вы только посмотрите...
Посмотреть было на что. У подоконника стояло диккенсовское бюро мореного дуба. Ну, из тех, знаете, за которыми пишут стоя и преимущественно гусиными перьями (если найдут гуся), причем очень было это бюро подержанное. Еще был массивный стол с гнутыми ножками в стиле, уж не знаю там, какого Людовика или Леи Филиппа, весь заваленный листовками. Очень крупные шрифты "ГОСПОДА РОССИЯНЕ!", "ВОЗЗВАНИЕ", "К ОРУЖИЮ!" и тому подобное. Ничего такого, что напоминало бы нормальному совьетюку его привычный интерьер.
Но не то, совсем не то успел я заметить с лестничной клетки через неосторожно распахнутую Мишей дверь - мне тогда на миг показалось, что я открыл тайну Георгеса.
В углу, обшарпанная, со следами ржавчины, стояла чугунного литься печатная машина - судя по дизайну, максимум, начало этого века. Если не прошлого. Во всяком случае, из тех, что еще сохранились в музеях. Подпольная типография. Самое интересное, что из ее почтенных недр змеился самый обыкновенный, малость подрастрепанный матерчатый шнур с нормальной современной вилкой, воткнутой в изящную, крытую желтым лаком, электрическую розетку.
- Теперь поняли, откуда Георгес, Влад Яныч? - по инерции сказал я, начиная понимать, что на такой балде хорошего Георгеса не сварганишь.
- Уходите отсюда вон!
Мы оглянулись. Дрожа от слабости, в дверях стоял Миша. Глаза его нехорошо полыхали.
Влад Яныч очень вопросительно поднял брови.
- Что это, Миша? - спросил он тоном дрессировщика, демонстрирующего почтеннейшей публике уникальные способности своей обезьянки.
Миша молчал. Он ненавидел и меня, и Влад Яныча. Видно было, как усиленно он мечтал, чтобы мы убрались отсюда. Он просто не заметил вопроса.
- Это, - ответил за него букинист, широким жестом представляя мне комнату, - это, видите ли, плоды подпольной деятельности нашего Михал Васильевича, совсем недавно школьного учителя физики, скромного библиофила. Где твои книги, Миша?
- Нет книг, - пробурчал тот.
Влад Яныч милостиво кивнул.
- Книг, как видите, нет. Вместо книг у нашего достойного омбре вот это.
Он указал на листовки, разбросанные по столу. Приглядевшись, я увидел, что в них призывалось убить царя- угнетателя.
И это.
На подпольную типографию.
И это!
На диване валялся "макаров". Рядом с ним еще один пистолет, только малость постарше - двуствольный и очень длинный. Я не заметил их сразу.
- Все это, дорогой мой Володя, есть плод действия книги, которую вы зовете Георгесом.
- Вона как, - сказал я. Я сразу и окончательно поверил Влад Янычу. Перед глазами стояла тамарочкина прическа. Ее воспаленно-красные соски. Серебряное ведерко, тщательно упрятанное за сервант - по нынешним временам это целое состояние.
- Но и это еще не все! прошу посмотреть сюда!
Влад Яныч указал на свежевымытый подоконник. И осекся.
Там ничего не было.
- Где бомба, Миша?
Вместо ответа Миша плотоядно сглотнул и зловеще выдохнул:
- Та-ак!
Затем он захлопнул дверь и начал нас разглядывать. поочередно. Сначала меня, потом Влад Яныча.
- Зачем... - тут он мучительно закашлялся, что, как хорошо известно из исторической литературы, вообще свойственно революционерам-бомбистам, Зачем ты отдал ему книгу? Зачем ты ему все про меня рассказываешь? Ты на кого-нибудь работаешь? Какая у тебя крыша?
Влад Яныч вопросы проигнорировал.
- Сию книгу, - если короли хихикают, то, значит, в этом месте Влад Яныч хихикнул по-королевски, - сию книгу я ему не отдал, а продал. Достойный человек. Ему можно, Миша. Это нам с тобой нельзя. Старые мы. Так где же все-таки бомба?
Миша смешался, опять бросил на меня подозрительный взгляд.
- Где бомба, Миша?
Он разрывался от желания показать бомбу и скрыть ее от меня. Наконец, не выдержал, забубнил:
- Одевятнадцативековиванию, - с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, - вековивавуви.
- Ага, подтвердил я. - Точно. К нему самому.
И замолчал.
Он меня сразил этим своим "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.
- К нему самому, - осторожно повторил я. - А, да! Ну вот хорошо...
- Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.
- Вот хорошо, - продолжал я. - Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.
- Дурнаго? - негодующе взвыл Манолис. - Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?
- Дурнаго здесь мнаго, - томно встряла Тамарочка. - Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.
- Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, - с великосветской ухмылочкой выдала она.
Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:
- Никогда не делай культ
Из машины ренаульт.
Если ты не идиот,
Пересядь на певгеот! Вот!!!
- Что! Здесь! Дурнаго???? - почти вопил Манолис, не слушая никого. - Да вы еще "назад к природе" скажите, черти зеленые!
Я пожал плечами.
- Авек плезир. Назад!! К природе!!
В стену постучали.
Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства - в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения... звуки! - каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.
- Ах, как хорошо мы говорим! - вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею - абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
- Не вырвусь, не вырвусь
Из томного плена
Володина толстого, гордого члена!
Я зааплодировал, а Манолис скривился:
- Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
- И негуманно. По отношению к окружающим.
- Я объсню почему, - по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. - Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
- И почему?
- Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью объяснил Манолис. Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения...
- Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
- Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
- Говори за себя! - с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
- А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.
- А почему бы и вправду - не сейчас? - сказала она. - Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.
При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.
- Вот-вот, - подтвердил он. - Почему бы.
Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
- Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
- Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.
- Нет, правда, я вся ваша!
Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
- Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?
Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.
Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
- Ну... ну... ну... ну вот...
Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
- Вы извините, это у нее нервное, - торопливо заобъяснял заботливый Манолис. - Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор...
- С вашей... ктой? - испуганно спросила Вера.
- Ктой?! - эхом повторил вопрос я.
- Это моя жена. Мы супруги, - сказал Манолис. - Только вот нервы у нее с тех пор никуда.
Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
- А теперь я должен извиниться, но нам пора, - в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. - Я тут ваш стакан уронил.
- Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.
- Нет, что вы, как можно. Я же...
Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
- Что бы это... Мы ведь вроде стаканами пользовались.
В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.
Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
- Ой, какая прелесть! - запела она. - А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.
Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"
"Ждем-ждем!" - хором ответили мы.
А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки - с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными - прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.
Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите - но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны - верьте слову!
Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.
Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.
- Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.
Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.
Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в защитной стойке - "Никогда не дождешься!".
А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.
Я спросил ее:
- Что-нибудь случилось?
- Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.
Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!
- Так я остаюсь?
- На ночь? - уточнил я на всякий случай.
- Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.
Эта их манера по фамилии звать!
Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.
- Ага, Вер?
Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.
Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
Она нежно-нежно:
- Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
- А?
- Все прощаемся и прощаемся...
- Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...
- Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?
Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.
- Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
- Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо...
Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
Но почему именно труп?
- Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
- Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...
- Вот видишь.
Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.
И я сказал Вере:
- Ладно. Оставайся, раз так.
И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.
* * *
А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).
- Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.
- Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?
Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.
- Ну все-таки, - рассудительно сказал я. - Как-то это... я не знаю... Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
Вера показала зубки.
- А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
Я взорвался.
- Ну, все, хватит, - говорю. - Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...
- Хотел-хотел, - замурлыкала моя Вера. - Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.
- Ты, что ли, пробовала? - обиделся я.
- Аск! - гордо сказала Вера.
Я привстал на локте.
- То есть?
Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
- Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.
Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.
Сначала позвонил Манолис.
- Вот что, уважаемый Вова, - начал он злобно и без всякого "здрасьте", голосом, удивительно юным и свежим. - Я в эти ваши игры играть отказываюсь.
- А? - спросил я.
- Отказываюсь самым категорическим образом!
- Э-э-э... я, может быть, не совсем... Что вы имеете в виду?
- Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!
Я брякнул трубку.
- Ну вот, - победоносно объявил я Вере. - Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.
- Хм! - Верочка недоверчиво приподняла брови.
И опять закричал телефон.
Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.
- Где моя дочь, Владимир?
- Э-э-э, я...
- Не л-лгите! Она у вас.
Пожав плечами, я отдал трубку Вере.
Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.
- Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.
Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.
Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.
- Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.
Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)
- Публико морале, - понимающе сказал я. - Моральный кодекс строителя коммунизма.
Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.
- Коммунистов ненавижу зоологически! - прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. - Это я, по параллельному. Ну, как там?
Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.
- Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я. - Не то что не там.
Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила:
- Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите... (завязалась борьба) Ждите в гости!
Ту-ту-ту-ту-ту...
Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.
Мама права, - сказала она. - Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.
Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.
И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку - уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.
* * *
Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции - я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже.
Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий - то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль!
У меня полно было дел - во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба "Вино". По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) - с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, - так сказать, провести предварительную разведку территории.
Но у подъезда, в идиотской предельно шляпе, из-за которой благородные седины казались подлыми, пегими и липкими космами, встрепанными притом (был холодный ветер вокруг), ждал меня букинист Влад Яныч.
Я-то сначала Влад Яныча не узнал и на его нетерпеливый вопрос "Ну?" ответил стандартной грубостью:
- Антилопа-гну. Ой, Влад Яныч, извините, не признал сразу. Здравствуйте.
- Как вы? - обеспокоено спросил он.
Я немножко удивился. Не так чтобы очень.
- Спасибо, хорошо. А вы?
- Я имею в виду... у вас все в порядке?
Колокола загудели настырнее.
- Я именно это и... Влад Яныч, дорогой! Что-нибудь не так?
Он воровато огляделся. Я чуть не всплакнул от этого зрелища. Что с народом делают проклятые коммунисты! Королям не стоит воровато оглядываться. Это им не к лицу.
- Я только хотел убедиться, что вы живы и что с вами все в порядке, конфиденциально сообщил Влад Яныч, испытующе на меня глядя.
Колокола истерически взвыли. Я изобразил телом вопрос.
Влад Яныч поглядел вниз и мгновенно перекосился от ужаса.
- Что это у вас на ногах?!
Я чуть не подпрыгнул. Мне показалось, что внизу - змея. Хотя откуда змее быть в городе? Ее не было. Само собой разумеется.
- Ничего, Влад Яныч. А, собственно...
- Ботинки! Ботинки откуда - вскрикнул он.
- Ботинки-по-случаю-новая-модель-фабрика-саламандра, - отрапортовал я, тоже испугавшись изрядно. - А что?
- Точно ваши? Давно носите?
- Да-к... с месяц.
Я опасливо вгляделся в саламандры. Они были точно мои, но какие-то... чищенные. И носок, вроде, не совсем такой... Да что я, в самом деле?! Мои, точно мои!
- Мои ботинки. Чего это вы?
- Гм! - подозрительно сказал Влад Яныч. - Надо же.
- А почему это со мной должно что-то случиться. А, Влад Яныч?
Влад Яныч виновато посмотрел вбок.
- Потому что я отдал вам эту книгу.
- Георгеса?
Он кивнул.
Мне стало немного страшно, хотя колокола чуть-чуть успокоились. Я сделал лицо здравомыслящего человека.
- Влад Яныч. Ну вы сами подумайте. Как может какая угодно книжка, пусть даже такая странная, причем заметьте, не ее содержание, а именно сама книжка, ведь вы мне про это толкуете, так я говорю - как он может на судьбу, а заодно и на мои собственные саламандры, которые я достал с огромным трудом, потому что с деньгами у меня финансовый кризис? Почему у вас такие странные мысли?
- Пойдемте, - ответил Влад Яныч, опять выдержав предварительную паузу с испытующим взглядом. - Пойдемте и вы сами все поймете. Мне кажется, я совершил ужасную подлость по отношению к вам. Когда продал вам эту книгу. Я испугался. Пойдемте, вот я вам сейчас покажу.
Мы ехали на метро, потом на автобусе, потом долго петляли по каким-то черемушкам, пока Влад Яныч не заявил:
- Это здесь!
- Что?
- Здесь живет человек, который продал мне эту книгу.
- Георгеса?
- Его.
Перед нами была хрущевка, хорошо запоминающаяся из-за магазинчика с вывеской "Колтовары Виктора Семеновича". Подозреваю, что имелись в виду "колониальные товары", но я не уверен. Сейчас так много развелось юмористических вывесок, что иногда не поймешь. В переулке, где моя фирма, тоже в этом духе имеется - "Продукты N52, Храмов и сын". Видел я еще рекламное агентство "Омерта", а также оптовую консервную фирму "Австралопитэкс". Обхохочешься.
Мы решительно вошли в дом, поднялись на третий этаж, позвонили. За дверью кто-то завозился, начал спрашивать, кого черти несут, но не дожидаясь ответа, открыл.
Совершенно нормальный мужик в старых физкультурных штанах и майке с мордой. Всклокоченный. Будто со сна. Очень сердитый.
Неприветливо вперившись во Влад Яныча, он прорычал:
- Я же сказал ко мне не ходить. Я разве неясно сказал?
- Очень надо, Миша. Я привел человека, у кого книга.
Миша дернулся как от тока.
- Такая же?
- Нет. Твоя.
Пока хозяин дома таращил на меня донельзя возмущенные (или испуганные черт его разберет) зенки, я кое-что успел разглядеть через открытую дверь.
- Ты соображаешь, продавец, кого ты... А ну! Чтоб мигом отсюда немедленно!
Тут я понял, что поторопился с выводами. До совершенно нормального мужика Миша малость не дотягивал. Для совершенно нормального мужика он чересчур вздрагивал и гримасничал.
- Уходите! - взвизгнул он и ткнул в меня пальцем. - Ко мне нельзя!
Миша был хил, он ничего не успел сделать, я просто в грудь его немножечко подтолкнул и он у меня как миленький на пол кувыркнулся. Сохраняя на лице гневный протест.
- Сюда нельзя, - повторил он. Правда, уже не так уверенно.
- Ах, Володя, Володя, - укоризненно проурчал Влад Яныч, проходя в квартиру следом за мной. - Я от вас такого вандализма не ожидал.
- Зря не ожидали. Вы только посмотрите...
Посмотреть было на что. У подоконника стояло диккенсовское бюро мореного дуба. Ну, из тех, знаете, за которыми пишут стоя и преимущественно гусиными перьями (если найдут гуся), причем очень было это бюро подержанное. Еще был массивный стол с гнутыми ножками в стиле, уж не знаю там, какого Людовика или Леи Филиппа, весь заваленный листовками. Очень крупные шрифты "ГОСПОДА РОССИЯНЕ!", "ВОЗЗВАНИЕ", "К ОРУЖИЮ!" и тому подобное. Ничего такого, что напоминало бы нормальному совьетюку его привычный интерьер.
Но не то, совсем не то успел я заметить с лестничной клетки через неосторожно распахнутую Мишей дверь - мне тогда на миг показалось, что я открыл тайну Георгеса.
В углу, обшарпанная, со следами ржавчины, стояла чугунного литься печатная машина - судя по дизайну, максимум, начало этого века. Если не прошлого. Во всяком случае, из тех, что еще сохранились в музеях. Подпольная типография. Самое интересное, что из ее почтенных недр змеился самый обыкновенный, малость подрастрепанный матерчатый шнур с нормальной современной вилкой, воткнутой в изящную, крытую желтым лаком, электрическую розетку.
- Теперь поняли, откуда Георгес, Влад Яныч? - по инерции сказал я, начиная понимать, что на такой балде хорошего Георгеса не сварганишь.
- Уходите отсюда вон!
Мы оглянулись. Дрожа от слабости, в дверях стоял Миша. Глаза его нехорошо полыхали.
Влад Яныч очень вопросительно поднял брови.
- Что это, Миша? - спросил он тоном дрессировщика, демонстрирующего почтеннейшей публике уникальные способности своей обезьянки.
Миша молчал. Он ненавидел и меня, и Влад Яныча. Видно было, как усиленно он мечтал, чтобы мы убрались отсюда. Он просто не заметил вопроса.
- Это, - ответил за него букинист, широким жестом представляя мне комнату, - это, видите ли, плоды подпольной деятельности нашего Михал Васильевича, совсем недавно школьного учителя физики, скромного библиофила. Где твои книги, Миша?
- Нет книг, - пробурчал тот.
Влад Яныч милостиво кивнул.
- Книг, как видите, нет. Вместо книг у нашего достойного омбре вот это.
Он указал на листовки, разбросанные по столу. Приглядевшись, я увидел, что в них призывалось убить царя- угнетателя.
И это.
На подпольную типографию.
И это!
На диване валялся "макаров". Рядом с ним еще один пистолет, только малость постарше - двуствольный и очень длинный. Я не заметил их сразу.
- Все это, дорогой мой Володя, есть плод действия книги, которую вы зовете Георгесом.
- Вона как, - сказал я. Я сразу и окончательно поверил Влад Янычу. Перед глазами стояла тамарочкина прическа. Ее воспаленно-красные соски. Серебряное ведерко, тщательно упрятанное за сервант - по нынешним временам это целое состояние.
- Но и это еще не все! прошу посмотреть сюда!
Влад Яныч указал на свежевымытый подоконник. И осекся.
Там ничего не было.
- Где бомба, Миша?
Вместо ответа Миша плотоядно сглотнул и зловеще выдохнул:
- Та-ак!
Затем он захлопнул дверь и начал нас разглядывать. поочередно. Сначала меня, потом Влад Яныча.
- Зачем... - тут он мучительно закашлялся, что, как хорошо известно из исторической литературы, вообще свойственно революционерам-бомбистам, Зачем ты отдал ему книгу? Зачем ты ему все про меня рассказываешь? Ты на кого-нибудь работаешь? Какая у тебя крыша?
Влад Яныч вопросы проигнорировал.
- Сию книгу, - если короли хихикают, то, значит, в этом месте Влад Яныч хихикнул по-королевски, - сию книгу я ему не отдал, а продал. Достойный человек. Ему можно, Миша. Это нам с тобой нельзя. Старые мы. Так где же все-таки бомба?
Миша смешался, опять бросил на меня подозрительный взгляд.
- Где бомба, Миша?
Он разрывался от желания показать бомбу и скрыть ее от меня. Наконец, не выдержал, забубнил: