Страница:
Однако в то время, когда шестнадцатилетний Бонапарт взял в свои руки управление финансами семьи, это было еще в далеком будущем – все были еще слишком юными. После смерти отец не оставил буквально ни гроша. Юноша получал девяносто три ливра в месяц. За жилье и стол он платил двадцать. Когда в 1791 году он получил чин лейтенанта, жалование немного увеличилось. Его задачей было обеспечить матери достойное вдовство, а братьям и сестрам безбедную, по крайней мере, неголодную жизнь. В артиллерийском парке в Валенсии он старался заниматься самообразованием, много читал, так же как Уинстон Черчилль в молодые годы во время службы в Индии. Бонапарт все еще писал письма на итальянском, хотя его французский стал гораздо лучше, правда, произношение по-прежнему было ужасным. Он прочитал «Республику» Платона, «Естественную историю» Бюффона, Руссо и Вольтера, работы Джеймса Макферсона Оссиана – эти библии раннего романтизма, различные биографии и исторические трактаты, и том английской истории на английском языке, эту книгу он читал особенно внимательно. Наполеон считал, что Англия весьма успешная страна, а посему стоит изучить ее секреты. Хотя, кажется, Бонапарту так никогда и не удалось постичь суть английской конституции, которая в то время считалась основным достижением Англии. Бонапарт делал подробные пометки, в основном со статистическими выкладками. Кроме того, он читал и художественную литературу, в основном исторические приключенческие романы. Он и сам пробовал писать, в одном из его рассказов действие разворачивалось в Лондоне в 1683 году. Виги организовали заговор против Чарльза II. В рассказе причудливым образом смешались жуткие убийства, политики-реформаторы и божья кара.
Бонапарт также начал писать историю Корсики, правда, так никогда ее и не закончил, не получилось, потому что никак не мог принять окончательное решение, каким должно быть будущее острова. Перед своей смертью Карло Бонапарт порвал с генералом Паоли и с движением за независимость. Паоли никогда не простил семью Бонапартов, считая их предателями и чужаками. В 1789 году новая французская Национальная ассамблея позволила Паоли, который находился в Англии в изгнании, вернуться на Корсику. И он тотчас приступил к организации на острове независимой республики. В период между 1786 и 1793 годом Бонапарт четыре раза возвращался на Корсику: в первый раз как сдержанный приверженец французской власти – из благодарности Марбефу. В следующий раз он открыто выступал с критикой ужесточающегося деспотизма французского режима, управляемого из Парижа. В свой следующий приезд он уже преданный сторонник Паоли и полковник корсиканской милиции. А в последний раз он ярый противник Паоли, который не только не выказал расположения, но действовал как диктатор и предлагал окончательно отделить Корсику от Франции. На этом этапе Бонапарт присоединится к корсиканским якобинцам. В апреле 1793 года на острове разгорелась гражданская война. Для Паоли, который со все большим подозрением относился к молодому, быстро набирающему влияние и вес военному, с французским образованием и хорошей военной подготовкой, это стало концом. Он публично приговорил все семейство Бонапартов к «вечному проклятию и позору». То есть всем им, включая мать, был вынесен приговор – и это на земле, где правили законы вендетты. Чтобы спасти свою жизнь, вся семья бежала во Францию и больше никогда не возвращалась на Корсику.
Вполне понятно, что у Бонапарта остались неприятные воспоминания о родном острове, которые он хотел бы стереть из своей памяти. Но он вынес урок из происшедшего: понял, какой именно власти он ищет. Хотя Паоли и стал кровным врагом Бонапарта, в каком-то смысле он оставался его героем, его наставником, потому что Паоли был не полководцем или, по крайней мере, не только полководцем, как все его предшественники в борьбе за независимость. Он был человеком Возрождения, который верил, как верили Джефферсон, Адамс и Вашингтон по ту сторону Атлантики, Берк и Фокс в Англии, Лафайет во Франции, что революция и вооруженная борьба – не более чем необходимая прелюдия к созданию гуманистической республики, снабженной идеальной конституцией. Он был человеком, которого искал Руссо, чтобы превратить Корсику в идеал государства с мудрыми законами – пример для всей Европы. В трудах Босуэлла, в других источниках того времени Паоли предстает перед нами благородным, бескорыстным, бесстрашным и здравомыслящим человеком. Будучи в ссылке в Англии, он впитал британский прагматизм и, как отцы-основатели Америки, соединил его с более абстрактным идеализмом Руссо, Дидро и других энциклопедистов[3]. Он обеими руками ухватился за возможность сделать Корсику «чистым листом», как представлял Руссо, на котором можно начертать проект правительства и свод законов, что превратят ее, маленькую и слабую, в образец для подражания для всего мира. Увы, его меч не смог в одиночку завоевать и защитить независимость Корсики. Британский союзник покинул его, а сам он конец жизни провел в изгнании.
Но в душе Бонапарта навеки запечатлелся образ Паоли – не только воина, но еще и верховного законодателя и просвещенного правителя. Наполеон уже искал власти, но судьба Корсики позволила придать этой власти высшую цель. Недостаточно выиграть сражение, кампанию, войну, это лишь возможность установить новый порядок на месте старых, коррумпированных, неэффективных систем. Он, Бонапарт, должен стать новым Паоли для всей Европы, только гораздо большего масштаба и действующим на континентальном или даже мировом уровне, для лучшего управления человечеством. Он так и не понял и, наверное, никогда не понимал, что существует фундаментальное противоречие в этой его концепции. Если Паоли, действовавший в интересах самих корсиканцев, был простым освободителем, который потом издавал законы с их согласия, Бонапарт, с его всеобъемлющими планами для Европы, был не столько освободителем, сколько захватчиком. Идеализм, который должен был стать основой последующего правления, не мог уравновесить жестокость его завоевания, оно превращалось в банальную насильственную оккупацию, несправедливую и бесчеловечную. Война из средства для достижения цели стала целью сама по себе. И Бонапарт, однажды обнажив меч, не смог вложить его обратно в ножны. В итоге ему не удалось ни приблизиться к цели, ни упрочить свое положение, своими действиями он только навлекал на себя неотвратимое возмездие. Теперь это кажется нам вполне понятным и ясным. Но тогда, в начале 1790-х, все было непонятно, неясно, кроме одного: мир можно переделать заново. Тогда вся Европа была «чистым листом», и смелый, самоуверенный воин был именно тем человеком, который должен был написать на этом листе свою судьбу.
Глава 2
Бонапарт также начал писать историю Корсики, правда, так никогда ее и не закончил, не получилось, потому что никак не мог принять окончательное решение, каким должно быть будущее острова. Перед своей смертью Карло Бонапарт порвал с генералом Паоли и с движением за независимость. Паоли никогда не простил семью Бонапартов, считая их предателями и чужаками. В 1789 году новая французская Национальная ассамблея позволила Паоли, который находился в Англии в изгнании, вернуться на Корсику. И он тотчас приступил к организации на острове независимой республики. В период между 1786 и 1793 годом Бонапарт четыре раза возвращался на Корсику: в первый раз как сдержанный приверженец французской власти – из благодарности Марбефу. В следующий раз он открыто выступал с критикой ужесточающегося деспотизма французского режима, управляемого из Парижа. В свой следующий приезд он уже преданный сторонник Паоли и полковник корсиканской милиции. А в последний раз он ярый противник Паоли, который не только не выказал расположения, но действовал как диктатор и предлагал окончательно отделить Корсику от Франции. На этом этапе Бонапарт присоединится к корсиканским якобинцам. В апреле 1793 года на острове разгорелась гражданская война. Для Паоли, который со все большим подозрением относился к молодому, быстро набирающему влияние и вес военному, с французским образованием и хорошей военной подготовкой, это стало концом. Он публично приговорил все семейство Бонапартов к «вечному проклятию и позору». То есть всем им, включая мать, был вынесен приговор – и это на земле, где правили законы вендетты. Чтобы спасти свою жизнь, вся семья бежала во Францию и больше никогда не возвращалась на Корсику.
Вполне понятно, что у Бонапарта остались неприятные воспоминания о родном острове, которые он хотел бы стереть из своей памяти. Но он вынес урок из происшедшего: понял, какой именно власти он ищет. Хотя Паоли и стал кровным врагом Бонапарта, в каком-то смысле он оставался его героем, его наставником, потому что Паоли был не полководцем или, по крайней мере, не только полководцем, как все его предшественники в борьбе за независимость. Он был человеком Возрождения, который верил, как верили Джефферсон, Адамс и Вашингтон по ту сторону Атлантики, Берк и Фокс в Англии, Лафайет во Франции, что революция и вооруженная борьба – не более чем необходимая прелюдия к созданию гуманистической республики, снабженной идеальной конституцией. Он был человеком, которого искал Руссо, чтобы превратить Корсику в идеал государства с мудрыми законами – пример для всей Европы. В трудах Босуэлла, в других источниках того времени Паоли предстает перед нами благородным, бескорыстным, бесстрашным и здравомыслящим человеком. Будучи в ссылке в Англии, он впитал британский прагматизм и, как отцы-основатели Америки, соединил его с более абстрактным идеализмом Руссо, Дидро и других энциклопедистов[3]. Он обеими руками ухватился за возможность сделать Корсику «чистым листом», как представлял Руссо, на котором можно начертать проект правительства и свод законов, что превратят ее, маленькую и слабую, в образец для подражания для всего мира. Увы, его меч не смог в одиночку завоевать и защитить независимость Корсики. Британский союзник покинул его, а сам он конец жизни провел в изгнании.
Но в душе Бонапарта навеки запечатлелся образ Паоли – не только воина, но еще и верховного законодателя и просвещенного правителя. Наполеон уже искал власти, но судьба Корсики позволила придать этой власти высшую цель. Недостаточно выиграть сражение, кампанию, войну, это лишь возможность установить новый порядок на месте старых, коррумпированных, неэффективных систем. Он, Бонапарт, должен стать новым Паоли для всей Европы, только гораздо большего масштаба и действующим на континентальном или даже мировом уровне, для лучшего управления человечеством. Он так и не понял и, наверное, никогда не понимал, что существует фундаментальное противоречие в этой его концепции. Если Паоли, действовавший в интересах самих корсиканцев, был простым освободителем, который потом издавал законы с их согласия, Бонапарт, с его всеобъемлющими планами для Европы, был не столько освободителем, сколько захватчиком. Идеализм, который должен был стать основой последующего правления, не мог уравновесить жестокость его завоевания, оно превращалось в банальную насильственную оккупацию, несправедливую и бесчеловечную. Война из средства для достижения цели стала целью сама по себе. И Бонапарт, однажды обнажив меч, не смог вложить его обратно в ножны. В итоге ему не удалось ни приблизиться к цели, ни упрочить свое положение, своими действиями он только навлекал на себя неотвратимое возмездие. Теперь это кажется нам вполне понятным и ясным. Но тогда, в начале 1790-х, все было непонятно, неясно, кроме одного: мир можно переделать заново. Тогда вся Европа была «чистым листом», и смелый, самоуверенный воин был именно тем человеком, который должен был написать на этом листе свою судьбу.
Глава 2
Революционер, генерал, консул, император
Атмосфера революционной Франция 1790-х годов как нельзя лучше способствовала продвижению наверх такого энергичного, честолюбивого, разбирающегося в политике офицера, каким был Бонапарт. Она демонстрировала классическую параболу революции: конституционное начало; реформистская умеренность, быстро перерождающаяся в экстремизм, и затем грубое насилие; период жестокого террора, которому положила конец бурная реакция; время смуты, противостояния разных слоев общества, хаос – все это вызывало в людях усталость и отвращение к каким бы то ни было переменам. Теперь народ жаждал сильной руки, «всадника на белом коне», который восстановит порядок, благополучную, размеренную жизнь. Виктор Гюго, сын одного из генералов Бонапарта, позже напишет: «Нет ничего более могущественного, чем идея, время которой пришло». Справедливо также и утверждение: «Никому так не везет, как человеку, время которого пришло». Таким образом, учитывая параболу революционной ситуации, на стороне Бонапарта были удача и правильно выбранный момент. Ему удалось соединить везение с решимостью, с которой он хватался за любую возможность, возникающую на его пути.
И действительно, если и есть слово, которое лучше всего характеризует Бонапарта в период его восхождения к власти и его величия, это – авантюризм. Он был воплощением оппортунизма. Мало кто из успешных деятелей был настолько свободен от бремени идеологии. Ему был совершенно чужд патриотизм, потому что у него не было родины. Путь на Корсику ему был заказан. Франция была для него не более чем местом прохождения службы и источником власти. Он был лишен классовых чувств, так как, хотя по закону и принадлежал к аристократии, но не имел ни земель, ни денег, ни титулов. Существовавшую систему привилегий он считал насквозь фальшивой и, что более важно, нелепой и абсолютно неэффективной. Но Бонапарт не питал ненависти к королям или аристократам как таковым. Не верил он и в демократию или выборную власть.
К народу он относился несколько отстраненно: при правильном руководстве люди способны вершить великие дела, без разумного руководства народ превращается в опасную толпу. Бонапарту нравилось туманное и абстрактное понятие «всеобщей воли», предлагающее правящей элите, которая хорошо знала свое дело, возможность, не рискуя, скатиться к демократии, объединить народ в одной упряжке для достижения общенациональной цели. На практике элита всегда формировала пирамиду с одним человеком на вершине. Именно его воля выражает всеобщую волю (антидемократическое понятие, в котором волю нации выражает один человек, а не всеобщее голосование) и придает ей решимость – основу для действий. Для государства конституция так же важна, как оформление витрины для магазина. Но воля – это тот товар, который нужно было продать нации, а продав, – навязать. Если это была идеология, то идеология оппортуниста, который мог приспособиться к любой фазе революционной эволюции, по мере их смены, пока не пробьет его час. Тут пора было вмешаться звездам. А у звезд нет идеологии – только действие.
Бонапарт верил не в революцию, а в перемены, наверно, правильнее будет назвать это ускорением эволюционного развития. Он хотел, чтобы все работало лучше, точнее и к тому же быстрее. В Англии он стал бы убежденным утилитаристом[4], в Соединенных Штатах – федералистом, последователем Александра Гамильтона, в Австрии он бы во всем поддерживал Иосифа II, представлявшего собой архетип просвещенного деспота. В 1780-х годах Европа, подгоняемая принятием конституции в Америке и автократическими реформами на собственной территории, полностью созрела для перемен. Их жаждали все – и никто им не противился. Например, в Дании в 1780-х годах проводились пенитенциарные и законодательные реформы, были упразднены феодальные трудовые повинности, запрещена работорговля, отменены устаревшие пошлины, появилась свободная торговля – и все это без всяких толп на улицах, без единого бунта, без политических казней. Гораздо осторожнее проводились реформы в Нидерландах и в некоторых частях Германии. Если бы Людовик XVI был более энергичным и решительным, Франция могла бы пойти по тому же пути. Среди аристократов было множество прогрессивных реформаторов. Королевский бюрократический аппарат нуждался в усовершенствовании. В каждом министерстве составлялись огромные досье необходимых изменений и планов их реализации. Большую их часть позже осуществили революционеры, которые не преминули приписать себе и авторство этих планов. Не хватало только одного – решительного импульса сверху. Но в отличие от Дании, Франция, с ее статусом великой державы (французы даже сами себя называли «великой нацией»), во второй половине восемнадцатого века считала своей обязанностью ввязываться в разорительные и все более безуспешные войны, чтобы поддержать свой исторический имидж главной передовой страны Европы. Восьмидесятые годы восемнадцатого века были годами борьбы с банкротством, ведущим к финансовым фальсификациям, несправедливым грабительским налогам, судебному беспределу, и в конце концов к тому, что в 1789 году впервые за двести лет были созваны Генеральные штаты[5]. После этого процесс перемен вышел из-под контроля.
Ранние стадии развития революции Бонапарт наблюдал как сторонний наблюдатель, который жаждет включиться в процесс принятия решений. Сохранилось более 100 тысяч слов, его заметок о прочитанных книгах. Так, он описывал Кромвеля как «умного, отважного, вероломного и коварного человека, чьи ранние возвышенные республиканские взгляды сгорели во всепоглощающем пламени его честолюбия. Вкусив сладость власти, он жаждал править единолично». В апреле 1789 года в Оксонне Бонапарт впервые ощутил вкус власти над толпой, командуя несколькими небольшими отрядами солдат, которые штыками подавляли и сдерживали революционные беспорядки точно так, как сделал бы Кромвель. Наполеон перевел свое корсиканское якобинство на французский язык. Бастилия пала, Генеральные штаты провозгласили себя Учредительным собранием, короля Людовика лишили исполнительной власти и превратили в настоящего узника. Его попытка бежать из страны в середине лета 1791 года закончилась неудачей. Впоследствии армейских офицеров заставляли приносить присягу Учредительному собранию, но большинство из них были убежденными роялистами и отказались. Бонапарт принес присягу 4 июля. Он полагал, что короля Людовика следовало отправить в ссылку, а не арестовывать и не казнить. По его мнению, юного Людовика XVII следовало объявить регентом. На самом же деле он связал свою судьбу с республиканцами. Ему стало предельно ясно, что с монархией Бурбонов покончено, и что король – всего лишь марионетка. 20 апреля 1792 года жирондистский[6] кабинет министров вынудил короля Людовика объявить войну Австрии, а 15 мая – Сардинии. Вскоре слова «Мир хижинам, война дворцам» стали основным революционным лозунгом. Бонапарт, который редко расставался с трезвым реализмом, понимал, что этот лозунг не более чем риторический вздор, но решил им воспользоваться. Ни один профессиональный солдат не станет воспринимать войну как абсолютное зло, и перспектива войны в Европе казалась ему соблазнительной. Она означала значительное продвижение по службе. 30 августа 1792 года Бонапарт задним числом получил чин капитана и положенный капитану оклад. Для мирного населения Европы началась черная полоса, но для военных настали хорошие времена.
С февраля по март 1793 года революционная Франция объявила войну Британии, Голландии и Испании. В Бретани и Вандее разразилась гражданская война. На юге роялисты попытались захватить Марсель и заняли крупный морской порт Тулон. 29 августа к ним присоединились британские и испанские войска при поддержке военно-морского флота Великобритании. Бонапарт привлек к себе внимание, напечатав призыв к национальному единству – памфлет под названием «Ужин в Бокер» (Le Souper de Beaucaire). Кроме того, находясь в Валенсии, он занимался переоснащением и переподготовкой артиллерийской части. В минуту вдохновения военные комиссары в Париже решают послать Бонапарта в Тулон. Он прибывает туда 16 сентября и сразу же приступает к реорганизации артиллерии войск, осаждающих Тулон. Всего за несколько недель его решительность, профессионализм и изобретательность помогают ему возглавить операцию, хотя по возрасту и чину он младше, чем номинальное командование. В этой операции принимали участие и несколько будущих блестящих генералов: Мармон, Сюше, Жюно, Дезе, Виктор и другие. Но именно Бонапарт составил план штурма и 16 декабря лично возглавил его. Генерал дю Тей так рекомендовал его в письме в Париж: «У меня не хватит слов, чтобы описать достоинства Бонапарта: прекрасная теоретическая подготовка, такой же интеллект и, пожалуй, даже слишком много отваги». «Вы, министры, должны считать его одним из тех, кто приумножает славу республики», – добавил он. Безрассудство, с которым молодой человек, не прячась от пуль, участвовал в штурме Тулона, было отмечено обеими сторонами. Великий английский историк Г. М. Тревельян вспоминает: «Однажды, листая издание английских газет 1793 года, я наткнулся на следующий отчет: „Лейтенант Буонапарт был убит в недавних схватках под Тулоном“. Все, что я узнал с тех пор, – продолжает он, – только усугубило мое сожаление, что эта информация оказалась неточной». Бонапарт не только выжил, его тотчас повысили до бригадного генерала, минуя чин майора и полковника.
Именно с осады Тулона начался карьерный взлет Бонапарта. Теперь он стал известен. Но эта известность могла стать очень опасной. Революция жадно «пожирала» своих детей, даже великого Жоржа Дантона, чей девиз «Смелость, еще раз смелость, всегда смелость!» мог бы быть девизом самого Бонапарта. В эпоху террора Наполеон остался во Франции, занимался реорганизацией артиллерии в рамках подготовки к вторжению в Италию. Комиссар армии Огюстен де Робеспьер, младший брат Максимилиана, руководителя и вдохновителя террора, продвигал Бонапарта наверх, отмечая его «выдающиеся заслуги». Но Максимилиан Робеспьер не удержался у власти: 27 июля 1794 года его сместили с должности и вскоре отправили на гильотину. В Ницце, где в это время служил Бонапарт, его тотчас окрестили протеже Робеспьера и арестовали. Ему действительно впору благодарить звезды и провидение за свое спасение, поскольку многих тогда казнили и за меньшее. Но Франция в тот период захлебывалась в крови, и в сентябре Бонапарта без лишнего шума освободили из-под ареста.
Однако к нему по-прежнему относились с подозрением, поэтому не восстановили в должности командующего артиллерией в итальянской кампании, но в армии оставили. Теперь Бонапарт знал об артиллерийских орудиях столько же, сколько любой офицер в армии (многие эксперты к тому времени были либо разжалованы и уволены как роялисты, либо расстреляны, отправлены в ссылку, либо служили в армиях других стран). В учебниках по артиллерии графа де Гиберта и Пьера-Жозефа де Бурке, которые читал Бонапарт, говорилось, что для успешного использования артиллерии все орудия следует сконцентрировать в одной точке линий противника, обычно в самом слабом месте. Эта же мысль повторялась и в книге учителя Бонапарта, дю Тейя «Использование современной артиллерии» (L’usage de l’artillerie nouvelle), в которой тот же принцип применялся при размещении более мощных и мобильных орудий, появившихся на вооружении. Эти орудия изобрел граф де Грибоваль, который отвечал за производство артиллерийских орудий при старом режиме. Именно он ввел стандартизацию конструкций артиллерийских орудий. В результате на вооружении артиллерийских частей, которые получила в наследство Французская республика, были стандартные четырех-, восьми– и двенадцатифунтовые полевые пушки, а также шестидюймовые гаубицы (более тяжелые орудия, предназначенные для осады). Эти пушки были значительно легче, чем их предшественницы, следовательно, увеличились их мобильность и скорость, с которой их можно было привести в действие и переместить.
Таким образом, задачей Бонапарта было принять основное вооружение (хотя позже он заменит четырехфунтовые пушки шестифунтовыми и увеличит количество двенадцатифунтовых), а также обеспечить эффективность использования возросшей мобильности и огневой мощи армии посредством неустанных тренировок и учений. В соответствии с системой Грибоваля, в каждом полку насчитывалось двадцать рот, каждый полк имел так называемые depot – складские помещения, а также собственную учебную часть. Бонапарт поставил себе цель добиться, чтобы каждый офицер-артиллерист и по возможности каждый сержант понимал математические принципы наведения на цель и умел читать карты. Теоретически полевые орудия могли вести неприцельный огонь со скоростью двенадцать выстрелов в минуту. Бонапарт считал такую стрельбу напрасной тратой боеприпасов. При этом он настаивал, что минимальный показатель в три прицельных выстрела в минуту можно улучшить. Его тактика концентрации огневой мощи, конечно, помогла увеличить скорострельность каждого орудия. Артиллерия не просто была специализацией Бонапарта: орудия воплощали собой принципы власти, которая всегда занимала все его помыслы. Задача власти, по его мнению, была не только подавить любое сопротивление его воле, но, что скорее, внушить страх – страх столь сильный, чтобы вообще не было необходимости применять силу. Нужно заставить противника бояться вас, как только страх заползает в душу врага – сражение наполовину выиграно. Лучшее средство подстегнуть ужас – это грохот и разрушительные взрывы пушечных выстрелов, как справедливо считал Бонапарт. Но выстрелы должны быть точны. Бонапарт знал: солдаты – фаталисты, как и он сам, особенно под жерлами больших пушек. Они верили, что если на артиллерийском снаряде или ядре не стоит твой «номер», бояться нечего, и ядра, падающие где-то там, далеко от них, только усиливали их стоицизм. Такова была психология боя Бонапарта, и невозможно переоценить роль, которую играл огонь артиллерии в его победе на поле боя.
Когда Бонапарта освободили из тюрьмы, он был по-прежнему одержим идеей применить на итальянском фронте свои приемы ведения боевых действий при помощи артиллерии. В то лето из-за суматохи в Париже вокруг Робеспьера кампанию отложили, а австрийцы, при поддержке с моря военно-морского флота Великобритании, подошли к генуэзскому побережью. Из Парижа пришел приказ – оставаться на оборонительных позициях. Но это противоречило всем инстинктам Бонапарта, и как только его выпустили из-под ареста, он стал убеждать генерала Пьера Дюмербиона, командующего армией, осторожного старого служаку, нанести 17 сентября 1794 года упреждающий удар. Этот тактический прием – разделить противников и разбить их по отдельности – станет еще одним принципом Бонапарта. Он решил вклиниться между армиями Австрии и Савойи. 21 сентября, в соответствии с планом Бонапарта, австрийские войска были атакованы и разбиты у городка Дего, на реке Савона, при этом они потеряли в бою сорок две пушки. Поскольку это было первое полевое сражение, которым командовал Бонапарт, стоит особо отметить неожиданность, стремительность и направление удара – атака проводилась с тыла. Это был любимый тактический прием Бонапарта, он старался применять его везде, где это было возможно. Бонапарт чувствовал: чтобы закрепить успех, нужно быстро продолжать наступление, продвигаясь вглубь итальянской равнины. Но Дюмербион отверг это решение и 24 сентября, желая закончить «на высокой ноте», отдал приказ отступить на оборонительные позиции. Через два месяца он ушел в отставку, но прежде благородно приписал успех всей кампании молодому командующему своей артиллерией.
По сути лишившись должности, Бонапарт поехал в Париж, следуя своему принципу: идти туда, где сосредоточена власть. Его целью было добиться, чтобы политическая элита оценила его как военного советника, и таким образом подняться до верховного командования. Первые попытки оказались тщетными; именно в тот период, зимой 1794–1795 года, он подумывал поехать служить в Турцию. Успех пришел к нему не сразу. Конвент намеревался предложить новую конституцию, которая должна была быть принята на референдуме. Но участники Конвента хотели сохранить за собой места и жалование, поэтому параллельно был издан декрет, по которому две трети мест в новом Законодательном собрании должны были занять члены старого Конвента. Это решение было крайне непопулярным, и в качестве меры предосторожности власти наделили виконта де Барраса (1755–1829) plein pouvoir[7] для поддержания порядка.
И действительно, если и есть слово, которое лучше всего характеризует Бонапарта в период его восхождения к власти и его величия, это – авантюризм. Он был воплощением оппортунизма. Мало кто из успешных деятелей был настолько свободен от бремени идеологии. Ему был совершенно чужд патриотизм, потому что у него не было родины. Путь на Корсику ему был заказан. Франция была для него не более чем местом прохождения службы и источником власти. Он был лишен классовых чувств, так как, хотя по закону и принадлежал к аристократии, но не имел ни земель, ни денег, ни титулов. Существовавшую систему привилегий он считал насквозь фальшивой и, что более важно, нелепой и абсолютно неэффективной. Но Бонапарт не питал ненависти к королям или аристократам как таковым. Не верил он и в демократию или выборную власть.
К народу он относился несколько отстраненно: при правильном руководстве люди способны вершить великие дела, без разумного руководства народ превращается в опасную толпу. Бонапарту нравилось туманное и абстрактное понятие «всеобщей воли», предлагающее правящей элите, которая хорошо знала свое дело, возможность, не рискуя, скатиться к демократии, объединить народ в одной упряжке для достижения общенациональной цели. На практике элита всегда формировала пирамиду с одним человеком на вершине. Именно его воля выражает всеобщую волю (антидемократическое понятие, в котором волю нации выражает один человек, а не всеобщее голосование) и придает ей решимость – основу для действий. Для государства конституция так же важна, как оформление витрины для магазина. Но воля – это тот товар, который нужно было продать нации, а продав, – навязать. Если это была идеология, то идеология оппортуниста, который мог приспособиться к любой фазе революционной эволюции, по мере их смены, пока не пробьет его час. Тут пора было вмешаться звездам. А у звезд нет идеологии – только действие.
Бонапарт верил не в революцию, а в перемены, наверно, правильнее будет назвать это ускорением эволюционного развития. Он хотел, чтобы все работало лучше, точнее и к тому же быстрее. В Англии он стал бы убежденным утилитаристом[4], в Соединенных Штатах – федералистом, последователем Александра Гамильтона, в Австрии он бы во всем поддерживал Иосифа II, представлявшего собой архетип просвещенного деспота. В 1780-х годах Европа, подгоняемая принятием конституции в Америке и автократическими реформами на собственной территории, полностью созрела для перемен. Их жаждали все – и никто им не противился. Например, в Дании в 1780-х годах проводились пенитенциарные и законодательные реформы, были упразднены феодальные трудовые повинности, запрещена работорговля, отменены устаревшие пошлины, появилась свободная торговля – и все это без всяких толп на улицах, без единого бунта, без политических казней. Гораздо осторожнее проводились реформы в Нидерландах и в некоторых частях Германии. Если бы Людовик XVI был более энергичным и решительным, Франция могла бы пойти по тому же пути. Среди аристократов было множество прогрессивных реформаторов. Королевский бюрократический аппарат нуждался в усовершенствовании. В каждом министерстве составлялись огромные досье необходимых изменений и планов их реализации. Большую их часть позже осуществили революционеры, которые не преминули приписать себе и авторство этих планов. Не хватало только одного – решительного импульса сверху. Но в отличие от Дании, Франция, с ее статусом великой державы (французы даже сами себя называли «великой нацией»), во второй половине восемнадцатого века считала своей обязанностью ввязываться в разорительные и все более безуспешные войны, чтобы поддержать свой исторический имидж главной передовой страны Европы. Восьмидесятые годы восемнадцатого века были годами борьбы с банкротством, ведущим к финансовым фальсификациям, несправедливым грабительским налогам, судебному беспределу, и в конце концов к тому, что в 1789 году впервые за двести лет были созваны Генеральные штаты[5]. После этого процесс перемен вышел из-под контроля.
Ранние стадии развития революции Бонапарт наблюдал как сторонний наблюдатель, который жаждет включиться в процесс принятия решений. Сохранилось более 100 тысяч слов, его заметок о прочитанных книгах. Так, он описывал Кромвеля как «умного, отважного, вероломного и коварного человека, чьи ранние возвышенные республиканские взгляды сгорели во всепоглощающем пламени его честолюбия. Вкусив сладость власти, он жаждал править единолично». В апреле 1789 года в Оксонне Бонапарт впервые ощутил вкус власти над толпой, командуя несколькими небольшими отрядами солдат, которые штыками подавляли и сдерживали революционные беспорядки точно так, как сделал бы Кромвель. Наполеон перевел свое корсиканское якобинство на французский язык. Бастилия пала, Генеральные штаты провозгласили себя Учредительным собранием, короля Людовика лишили исполнительной власти и превратили в настоящего узника. Его попытка бежать из страны в середине лета 1791 года закончилась неудачей. Впоследствии армейских офицеров заставляли приносить присягу Учредительному собранию, но большинство из них были убежденными роялистами и отказались. Бонапарт принес присягу 4 июля. Он полагал, что короля Людовика следовало отправить в ссылку, а не арестовывать и не казнить. По его мнению, юного Людовика XVII следовало объявить регентом. На самом же деле он связал свою судьбу с республиканцами. Ему стало предельно ясно, что с монархией Бурбонов покончено, и что король – всего лишь марионетка. 20 апреля 1792 года жирондистский[6] кабинет министров вынудил короля Людовика объявить войну Австрии, а 15 мая – Сардинии. Вскоре слова «Мир хижинам, война дворцам» стали основным революционным лозунгом. Бонапарт, который редко расставался с трезвым реализмом, понимал, что этот лозунг не более чем риторический вздор, но решил им воспользоваться. Ни один профессиональный солдат не станет воспринимать войну как абсолютное зло, и перспектива войны в Европе казалась ему соблазнительной. Она означала значительное продвижение по службе. 30 августа 1792 года Бонапарт задним числом получил чин капитана и положенный капитану оклад. Для мирного населения Европы началась черная полоса, но для военных настали хорошие времена.
С февраля по март 1793 года революционная Франция объявила войну Британии, Голландии и Испании. В Бретани и Вандее разразилась гражданская война. На юге роялисты попытались захватить Марсель и заняли крупный морской порт Тулон. 29 августа к ним присоединились британские и испанские войска при поддержке военно-морского флота Великобритании. Бонапарт привлек к себе внимание, напечатав призыв к национальному единству – памфлет под названием «Ужин в Бокер» (Le Souper de Beaucaire). Кроме того, находясь в Валенсии, он занимался переоснащением и переподготовкой артиллерийской части. В минуту вдохновения военные комиссары в Париже решают послать Бонапарта в Тулон. Он прибывает туда 16 сентября и сразу же приступает к реорганизации артиллерии войск, осаждающих Тулон. Всего за несколько недель его решительность, профессионализм и изобретательность помогают ему возглавить операцию, хотя по возрасту и чину он младше, чем номинальное командование. В этой операции принимали участие и несколько будущих блестящих генералов: Мармон, Сюше, Жюно, Дезе, Виктор и другие. Но именно Бонапарт составил план штурма и 16 декабря лично возглавил его. Генерал дю Тей так рекомендовал его в письме в Париж: «У меня не хватит слов, чтобы описать достоинства Бонапарта: прекрасная теоретическая подготовка, такой же интеллект и, пожалуй, даже слишком много отваги». «Вы, министры, должны считать его одним из тех, кто приумножает славу республики», – добавил он. Безрассудство, с которым молодой человек, не прячась от пуль, участвовал в штурме Тулона, было отмечено обеими сторонами. Великий английский историк Г. М. Тревельян вспоминает: «Однажды, листая издание английских газет 1793 года, я наткнулся на следующий отчет: „Лейтенант Буонапарт был убит в недавних схватках под Тулоном“. Все, что я узнал с тех пор, – продолжает он, – только усугубило мое сожаление, что эта информация оказалась неточной». Бонапарт не только выжил, его тотчас повысили до бригадного генерала, минуя чин майора и полковника.
Именно с осады Тулона начался карьерный взлет Бонапарта. Теперь он стал известен. Но эта известность могла стать очень опасной. Революция жадно «пожирала» своих детей, даже великого Жоржа Дантона, чей девиз «Смелость, еще раз смелость, всегда смелость!» мог бы быть девизом самого Бонапарта. В эпоху террора Наполеон остался во Франции, занимался реорганизацией артиллерии в рамках подготовки к вторжению в Италию. Комиссар армии Огюстен де Робеспьер, младший брат Максимилиана, руководителя и вдохновителя террора, продвигал Бонапарта наверх, отмечая его «выдающиеся заслуги». Но Максимилиан Робеспьер не удержался у власти: 27 июля 1794 года его сместили с должности и вскоре отправили на гильотину. В Ницце, где в это время служил Бонапарт, его тотчас окрестили протеже Робеспьера и арестовали. Ему действительно впору благодарить звезды и провидение за свое спасение, поскольку многих тогда казнили и за меньшее. Но Франция в тот период захлебывалась в крови, и в сентябре Бонапарта без лишнего шума освободили из-под ареста.
Однако к нему по-прежнему относились с подозрением, поэтому не восстановили в должности командующего артиллерией в итальянской кампании, но в армии оставили. Теперь Бонапарт знал об артиллерийских орудиях столько же, сколько любой офицер в армии (многие эксперты к тому времени были либо разжалованы и уволены как роялисты, либо расстреляны, отправлены в ссылку, либо служили в армиях других стран). В учебниках по артиллерии графа де Гиберта и Пьера-Жозефа де Бурке, которые читал Бонапарт, говорилось, что для успешного использования артиллерии все орудия следует сконцентрировать в одной точке линий противника, обычно в самом слабом месте. Эта же мысль повторялась и в книге учителя Бонапарта, дю Тейя «Использование современной артиллерии» (L’usage de l’artillerie nouvelle), в которой тот же принцип применялся при размещении более мощных и мобильных орудий, появившихся на вооружении. Эти орудия изобрел граф де Грибоваль, который отвечал за производство артиллерийских орудий при старом режиме. Именно он ввел стандартизацию конструкций артиллерийских орудий. В результате на вооружении артиллерийских частей, которые получила в наследство Французская республика, были стандартные четырех-, восьми– и двенадцатифунтовые полевые пушки, а также шестидюймовые гаубицы (более тяжелые орудия, предназначенные для осады). Эти пушки были значительно легче, чем их предшественницы, следовательно, увеличились их мобильность и скорость, с которой их можно было привести в действие и переместить.
Таким образом, задачей Бонапарта было принять основное вооружение (хотя позже он заменит четырехфунтовые пушки шестифунтовыми и увеличит количество двенадцатифунтовых), а также обеспечить эффективность использования возросшей мобильности и огневой мощи армии посредством неустанных тренировок и учений. В соответствии с системой Грибоваля, в каждом полку насчитывалось двадцать рот, каждый полк имел так называемые depot – складские помещения, а также собственную учебную часть. Бонапарт поставил себе цель добиться, чтобы каждый офицер-артиллерист и по возможности каждый сержант понимал математические принципы наведения на цель и умел читать карты. Теоретически полевые орудия могли вести неприцельный огонь со скоростью двенадцать выстрелов в минуту. Бонапарт считал такую стрельбу напрасной тратой боеприпасов. При этом он настаивал, что минимальный показатель в три прицельных выстрела в минуту можно улучшить. Его тактика концентрации огневой мощи, конечно, помогла увеличить скорострельность каждого орудия. Артиллерия не просто была специализацией Бонапарта: орудия воплощали собой принципы власти, которая всегда занимала все его помыслы. Задача власти, по его мнению, была не только подавить любое сопротивление его воле, но, что скорее, внушить страх – страх столь сильный, чтобы вообще не было необходимости применять силу. Нужно заставить противника бояться вас, как только страх заползает в душу врага – сражение наполовину выиграно. Лучшее средство подстегнуть ужас – это грохот и разрушительные взрывы пушечных выстрелов, как справедливо считал Бонапарт. Но выстрелы должны быть точны. Бонапарт знал: солдаты – фаталисты, как и он сам, особенно под жерлами больших пушек. Они верили, что если на артиллерийском снаряде или ядре не стоит твой «номер», бояться нечего, и ядра, падающие где-то там, далеко от них, только усиливали их стоицизм. Такова была психология боя Бонапарта, и невозможно переоценить роль, которую играл огонь артиллерии в его победе на поле боя.
Когда Бонапарта освободили из тюрьмы, он был по-прежнему одержим идеей применить на итальянском фронте свои приемы ведения боевых действий при помощи артиллерии. В то лето из-за суматохи в Париже вокруг Робеспьера кампанию отложили, а австрийцы, при поддержке с моря военно-морского флота Великобритании, подошли к генуэзскому побережью. Из Парижа пришел приказ – оставаться на оборонительных позициях. Но это противоречило всем инстинктам Бонапарта, и как только его выпустили из-под ареста, он стал убеждать генерала Пьера Дюмербиона, командующего армией, осторожного старого служаку, нанести 17 сентября 1794 года упреждающий удар. Этот тактический прием – разделить противников и разбить их по отдельности – станет еще одним принципом Бонапарта. Он решил вклиниться между армиями Австрии и Савойи. 21 сентября, в соответствии с планом Бонапарта, австрийские войска были атакованы и разбиты у городка Дего, на реке Савона, при этом они потеряли в бою сорок две пушки. Поскольку это было первое полевое сражение, которым командовал Бонапарт, стоит особо отметить неожиданность, стремительность и направление удара – атака проводилась с тыла. Это был любимый тактический прием Бонапарта, он старался применять его везде, где это было возможно. Бонапарт чувствовал: чтобы закрепить успех, нужно быстро продолжать наступление, продвигаясь вглубь итальянской равнины. Но Дюмербион отверг это решение и 24 сентября, желая закончить «на высокой ноте», отдал приказ отступить на оборонительные позиции. Через два месяца он ушел в отставку, но прежде благородно приписал успех всей кампании молодому командующему своей артиллерией.
По сути лишившись должности, Бонапарт поехал в Париж, следуя своему принципу: идти туда, где сосредоточена власть. Его целью было добиться, чтобы политическая элита оценила его как военного советника, и таким образом подняться до верховного командования. Первые попытки оказались тщетными; именно в тот период, зимой 1794–1795 года, он подумывал поехать служить в Турцию. Успех пришел к нему не сразу. Конвент намеревался предложить новую конституцию, которая должна была быть принята на референдуме. Но участники Конвента хотели сохранить за собой места и жалование, поэтому параллельно был издан декрет, по которому две трети мест в новом Законодательном собрании должны были занять члены старого Конвента. Это решение было крайне непопулярным, и в качестве меры предосторожности власти наделили виконта де Барраса (1755–1829) plein pouvoir[7] для поддержания порядка.