Страница:
Да и весь отряд Рудакова постепенно овладевал искусством лесной войны. Этому содействовала та будничная деловитость, какую командир сумел внести в сложное, новое для него дело. Именно будничная, привычная, выражавшаяся даже в том, что подразделения в отряде старые производственники, по привычке, называли "цехами", боевые задания - "нарядами", военное обучение - "техминимумом". В "цехах" были даже зачитаны перед строем тщательно разработанные Рудаковым "правила внутреннего распорядка", до мелочей регламентировавшие быт и боевую жизнь партизан.
После первых же вылазок, успешно проведенных на дорогах против строительных команд и транспортных колонн, отряд не только внутренне окреп, но и начал расти. Сама весть о его существовании стала стягивать к нему тех, кто, так или иначе оказавшись в оккупации, не знал, что предпринять, или растерянно выжидал, что будет. Рудаков, правда со строгим отбором, в первые же дни боевой деятельности принял в отряд нескольких сельских активистов, людей из партактива, по разным причинам застрявших в городе, и военных - из тех, что двигались по вражеским тылам, выходя из окружения. Эти последние оказались особенно полезными своим военным опытом, знанием противника и ненавистью к нему, которую они накопили, двигаясь по его тылам.
Когда же линия фронта отошла еще дальше на восток, Рудаков, взаимодействуя с соседом, отважился дать несколько открытых боев немецким тыловым гарнизонам и так в этом преуспел, что Совинформбюро посвятило даже специальное сообщение деятельности отряда товарища Р.
Понемногу партизаны становились хозяевами положения на дорогах.
Фашистское командование, обозленное тем, что ему не, удается быстро восстановить железнодорожную связь на этом стратегически очень важном направлении, сначала ограничилось тем, что разослало по местным комендатурам, тыловым гарнизонам и железнодорожным частям инструкцию, предписывающую крайнюю осторожность при передвижении, усиление охраны складов и военных объектов.
Одно из этих предписаний попало в руки Рудакова. Он узнал слабые места противника и именно в них направлял свои удары.
Боевые операции, которые Рудаков и его соседи развернули в этих лесных краях, листовки, появлявшиеся в городах и селах на заборах, на дорожных указателях, на стенах самих комендатур, постоянный страх перед партизанской местью, овладевавший тыловыми гарнизонами, стали наносить такой ощутительный ущерб, что фашистское командование приказало широкими полосами вырубать леса вблизи дорог, создавать "мертвые зоны", выселяя и уничтожая там все живое. Откуда-то из Польши на эту операцию были вызваны специальные эсэсовские части, уже прославившиеся своими страшными делами в Варшаве.
Гестапо стремилось засылать в партизанские отряды своих лазутчиков, и несколько таких агентов было уже разоблачено.
Партизанский штаб передал Рудакову приказ быть осторожным при приеме новых людей и постараться раскрыть и выловить хоть одного такого шпиона.
Вот тогда-то командир отряда поручил Железнову и Кулакову пробраться в район "мертвой зоны", проследить тактику новых карательных частей, постараться напасть на след немецких наймитов, засылаемых для подрыва партизанского дела. Отправляясь на это задание, Николай напялил форму немецкого солдата, вооружился автоматом и решил изображать конвойного, который ведет в комендатуру арестованного Кузьмина. Для районов, где населения уже не было и где действовали каратели, это было неплохо придумано.
7
Двое суток бродили разведчики по обезлюдевшим пространствам "мертвой зоны". Они уже вызнали, какие части здесь свирепствуют. Пробравшись по задворкам в одно из обреченных сел и спрятавшись в развалинах колокольни, они видели, как, сопровождаемые эскортом мотоциклистов, ворвались на сельскую улицу автомашины с поджигателями. Мотоциклисты загородили въезды и выезды; солдаты, выскочив из машин, начали подряд зажигать дома. Дело это уже было механизировано и умело организовано. В то время как одни эсэсовцы уничтожали дома, другие ловили жителей, сбивали их в колонны и куда-то уводили под конвоем.
"Куда? На расстрел? На работы? В фашистскую неволю. Николай понимал, как важно точно выяснить судьбу исчезающего населения "мертвых зон". Кроме того, может быть, именно в такие толпы жителей, потерявших голову от горя, гестапо под шумок и подсовывает своих шпионов. Точно разузнать обо всем этом можно было, только попав в одну из таких колонн.
Посоветовавшись, разведчики решили рискнуть. Но Кузьмич, обычно сговорчивый, решительно запротестовал против того, чтобы главная роль в этот раз принадлежала Николаю. И верно: тот был слишком уж приметен. Эсэсовцы ни за что не поверят, что этакий дюжий парень околачивается без дела в тылу. Да и одет был Николай неподходяще. Сменить же немецкую форму на гражданское платье в "мертвой зоне" не представлялось возможным. Словом, договорились на том, что, умышленно попав в облаву, Кузьмич даст себя схватить, а Николай постарается держаться где-нибудь поблизости, чтобы, в случае чего, с автоматом и гранатами прийти на выручку товарищу.
Замаскировавшись в придорожных кустах, Николай видел, как Кузьмич, изображая полоумного, наткнулся на дороге на засаду, как, столкнувшись с солдатами, он весьма натурально испугался, закрестился, запричитал, как заорал на все поле, когда его ударили. Потом, перебираясь от куста к кусту, разведчик проследил за арестованным напарником до того самого момента, пока конвоир не толкнул старика в толпу женщин, собранных на опушке леса. Теперь оставалось ждать.
Партизанская жизнь многому научила Николая, но бездейственно ожидать он по-прежнему не умел. А тут еще мелкий дождик, монотонно шелестевший в листве. Судорожная зевота раздирала рот разведчика. Чтобы преодолеть дрему, он снимал пилотку, подставлял лицо под изморось, принимал неудобные позы и даже положил под себя две сосновые шишки. Ничто не помогало. Шелестящий шум дождя, однообразный звук капель, падающих с листвы, убаюкивали, и все вокруг: кусты, деревья, глянцевитая от сырости трава - все начинало плыть в сторону, тускнеть.
"Не спать! Не спать!" - приказывал себе Николай.
Вдруг с опушки донесся шум драки - визгливый женский крик, глухой удар. Мимо Николая пробежали в лес несколько женщин. И сейчас же из-за кустов выскочил Кузьмич. Единственный глаз его возбужденно сиял, на щеках розовел румянец. Напарник тащил за руку круглолицую толстуху в железнодорожной форме.
- Вот, вот она самая, Катерина Вторая, немца пристукнула, весь табун освободила! - кричал Кузьмич, когда они втроем укрылись в чаще леса. Царь-баба, выдающееся явление природы, уникум!
Смелый поступок незнакомки служил ей лучшей рекомендацией. Разведчики поняли, что перед ней можно не таиться. Узнав о существовании партизанского отряда железнодорожников, женщина только всплеснула руками:
- Милые вы мои, а я все головушку ломаю: куда мне, сироте, податься? Женщин-то в партизаны принимают? Я ж тоже ваша, путевая обходчица с четыреста тридцать второго километра. Из будки своей я уже выбралась, в лесу живу, в шалаше, все головушку ломаю, что делать...
Нет, вы верно - наши, с Узловой? А с дистанции кто-нибудь из наших у вас есть?
- Дорогуша, ты ж не Катерина Вторая, ты ж Петр Великий! - восхищался Кузьмич, обходя женщину вокруг, как башню, и умильно посматривая на нее своим единственным глазом. - Сразу видно, путейская косточка! Одного мы с тобой роду-племени, милая, одного!
- А с сынишкой как мне быть? Не одна я - меньший-то со мной, ему б еще только в третий класс идти, На кого я его оставлю? - озадаченно спросила обходчица, которую и впрямь, как оказалось, звали Екатериной.
- Крошка моя, это положения не меняет. Порядок полный. У нас командир один, товарищ К., так и вовсе с трехлетней девчонкой в отряд пришел. На кашлах ее носит. Как передислокация, так девчонку на кашла.
Екатерина обрадовалась.
Но Николай, помня наказ Рудакова, рассудил иначе. Сейчас, когда немцы, перешив колею, восстановили железнодорожное сообщение, важнее было иметь верных друзей на месте у самых путей. Он посоветовал Екатерине вернуться в свою будку и идти к немцам на работу и пообещал принести ей директиву командира с указаниями, что и как дальше делать. Точно сразу прозрев, женщина уставилась на Николая, на его немецкую форму, потом вдруг схватила его за борта куртки и прошипела в лицо:
- Ты чему же это меня, охальник, учишь? - Затем она грозно повернулась к Кузьмичу: - Это к какому ж такому партизану ты меня привел, кривой леший?
Оттолкнув Николая, она быстро пошла прочь. Пришлось бежать за ней, на ходу втолковывать, что партизан не только тот, кто бьет врага в открытом бою, но и тот, кто тайно следит за врагом и наносит ему исподтишка удары в самое чувствительное место.
Наконец Екатерина остановилась, задумалась.
- А чем докажете, что вы не на немца работаете, ну? - Она угрожающе посмотрела на партизан. - Говорите, железнодорожники... А кто вы такие?
Николай назвал себя.
Екатерина даже руками всплеснула:
- Ивана Захарыча Железнова сынок?.. Да я с папашей с вашим в санатории два раза вместе отдыхала. Только не похоже что-то, он ведь, как жук, черный... Стало быть, самый меньшенький? А папаша ваш где ж?
Только после этого разговора согласилась Екатерина на время вернуться в свою будку на 432-й километр и стать, как говорили тогда в отряде, "партизанским глазом". Она ушла, наказав не задерживать директив, так как даже и дня не хотела без пользы для партизан сотрудничать с немцами, считая это делом постыдным и непростительным.
Когда под тяжелой стопой удаляющейся Екатерины перестал трещать валежник, Кузьмич, наклонившись к уху Николая, таинственно зашептал:
- Это не все... Я, брат Никола, двух таких немецких овчарок выследил, только - ах! - чистопородные...
И, потирая руки, старик рассказал, что среди задержанных там, на поляне, сразу бросились ему в глаза две очень подозрительные бабенки, по говору явно не здешние.
- Они все с разговорами подъезжали - как, да где, да что?.. А одна, побольше, гладкая, чернобровая, все пытала: "Где партизаны, да много ли их, да как к ним пройти". Другая, поменьше, ни о чем не говорила - видать, так, "на подначке" работает. И обе они какой-то все мешок берегли. Грязный, латаный мешок, а они из-за него друг дружке в волосы вцепились, не поделили чего-то или, может, нарочно, для отвода глаз. Я, брат Никола, зоркий, я одним глазом лучше, чем ты обоими, вижу, от меня не скроешься! Я сразу себе смекнул: "Гляди, Кузьмич, эти как раз из тех и есть, о которых товарищ командир наказывал..." Вишь, скажи ей, где партизаны! Этаким-то маневром хочет на наши главные пути выйти...
Николай задумался: может быть, и действительно эти две - из тех гестаповских агентов, о которых предостерегал партизанский штаб?
- Куда пошли?
- Ты на Кузьмича положись! Кузьмич, брат, такой, он проницательный, все примечает. Когда фашиста кокнули, я за ними глядел, куда они... И вижу: все по опушке, а они в самый лес... Ты, милый, Кузьмича слушайся, с Кузьмичом не пропадешь!.. Ну-ка, брат, возвращай кисет да трубку, без табаку подыхаю прямо, разум помутнел и мысля плесневеет.
Разведчики решили, пока не стемнело, догнать подозрительных женщин. Взяв указанное Кузьмичом направление, они без труда отыскали две пары следов, отчетливо обозначавшихся на зеленом, пропитанном влагой мху. Одни были побольше, поглубже, овальные; другие - поменьше, с явным отпечатком подошвы и каблука.
- Они! - радостно крикнул стрелочник. - Видишь, чернобровая-то погрузней и в лапоточках, а маленькая - в башмаках. Точно и определенно идем, брат, по графику.
Следы вели вглубь леса. Сначала они были четкие, с глубоко вдавленной передней частью. Николай понял - бежали. Потом следы стали ложиться ровно, носками чуть врозь. Здесь женщины перешли на шаг, видимо успокоились. Преследовать их было тем легче, что с неба продолжала бесшумно сеять все та же тончайшая водяная пыль. Она покрывала мох, траву, ветви серым налетом, и следы, а также потревоженные травы и ветки отчетливо темнели на ровном сером фоне.
Разведчики сильно умаялись, но женщин в этот день так догнать и не удалось. Сгущавшиеся сумерки быстро наполняли лес сырой плотной мглой. Следы начали теряться. Пришлось заломать приметную сосенку и располагаться на ночлег.
Неугомонный Кузьмич разбудил напарника, когда еще только начало светать. Сосновые стволы, хвоя, листья блестели, как будто за ночь кто покрыл их лаком. Николай, сделав несколько резких гимнастических упражнений, разогнал озноб. Тем временем спутник его по-братски разделил краюху партизанского хлеба, кислого, со скрипящими на зубах угольками в нижней корке, - последнее, что оставалось у них из продовольствия.
По времени солнце уже поднялось, но в лесу еще стоял непогожий сумрак. Партизаны быстро нашли отмеченное деревце, уже прослезившееся на изломе каплями прозрачной душистой смолы. Следы на девственно зеленом мху были еще видны. Переглянувшись, напарники быстро зашагали по этим следам, радуясь, что, догоняя возможных шпионов, они идут на восток и тем самым приближаются к партизанскому лагерю.
Зябко шелестела загрубевшая за лето листва. Густо пахло прелью, грибами и еще каким-то стойким и грустным запахом, каким пахнет лес ранней осенью в ненастные утра. То там, то тут на полянке сверкали полированными шляпками сыроежки; разрывая мох, смотрели на солнце белые тарелки груздей, опушенные по краешкам бахромой; возле пеньков золотели веселые россыпи зайчушек, и иногда на взлобочках, где было посуше, виднелась замшевая шляпка боровика.
Кузьмич только постанывал, глядя на это грибное изобилие. Наконец он не выдержал, стащил с головы форменный картуз и стал собирать в него белые, что были поменьше и покрепче.
- Гляди, гляди, Никола, сколько даром добра пропадает! Первоклассные дикорастущие. Благодать-то какая, а брать некому. Червям пойдет... Этого бы Гитлера в муравьиную кучу закопать, пусть бы муравьи его, подлеца, по крупиночке живого съели!
Как кузнец, привыкнув, не слышит обычно грохота молота, а паровозник шума колес машины, так и Николай за дни скитаний с Кузьмичом научился не слышать болтовни спутника. Он шел, погруженный в свои думы, вдыхая ароматы леса, подставляя разгоряченное лицо прохладным каплям, падавшим с деревьев. Когда-то, глядя на леса и рощи из паровозной будки, как мечтал он в такой вот денек забраться в лесную чащу, слушать птиц, подсматривать жизнь зверей! И вот он - лес! Но теперь другим занят ум Николая, другое желание заполняет все его существо: фашист ходит по нашей земле, и надо сделать все, чтобы поскорее разбить и изгнать врага...
И все-таки в лесу чудесно! Не хочется думать ни о фашистах, ни о страшных картинах "мертвой зоны", ни об этих человеческих следах, по которым нужно сейчас идти...
Как великолепна русская природа! Сколько в ней скромной красоты, мудрой, успокаивающей поэзии... Но что это?
Где-то впереди, в лесной чаще, не очень далеко, звонкий и чистый голос тихонечко запел:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя...
Партизаны остановились. Сердце Николая учащенно забилось. Эту песню любила напевать его мать, склоняясь над шитьем или возясь на кухне. Здесь, в лесной глуши, полной осенних ароматов, знакомая мелодия, смягченная расстоянием, звучала неправдоподобно хорошо. А тут еще, точно стремясь послушать, солнце прорвалось сквозь поредевшие облака, и целые потоки сверкающих лучей обрушились на лес, и он сразу ожил, помолодел, засиял.
- Они! - прошептал Кузьмич, вытягивая жилистую, старческую шею. Видно, сигналят кому-то песней... Никола, не теряйся, слушай меня! Незаметно обгоним, зайдем во фланг и ударим всеми наличными боевыми силами.
- Что ж, пошли... - не сразу отозвался Николай.
8
Партизаны взяли вправо, обогнали женщин и вышли из кустов, преградив им дорогу.
Песня оборвалась на половине последнего куплета. Незнакомки явно испугались и, не вступая в разговор, попытались уйти. Это было и подозрительно и в то же время естественно. В такие времена, да еще в глухом лесу, хоть кто испугается, услышав преследование. А это ведь женщины!
Но надо выяснить, кто они.
Николай остановил незнакомок. С первого же взгляда внешность их произвела на него самое благоприятное впечатление. Черт возьми, какое красивое лицо у старшей! Даже в минуту опасности оно не потеряло уверенности и достоинства... На младшую Николай сначала не обратил внимания: так, курносая девчонка с синяком под глазом, с царапиной на щеке. Только вот глаза хороши: большие, серые, чистые. Но как сердито смотрят они из-под длинных ресниц! "А пела все-таки она", - почему-то догадался партизан и взглянул на девушку попристальней.
Тут вдруг почувствовал Николай, что ему неловко стоять в чужом, немецком мундире перед этими незнакомками. И ему очень захотелось, чтобы они оказались честными советскими людьми.
Однако старик с еще пущей подозрительностью разглядывал задержанных. Странно, вчера среди пленниц они казались чуть ли не старухами, а сегодня... за одну ночь обе так удивительно помолодели!
Между тем младшая, торопясь и волнуясь, принялась рассказывать партизанам свою историю. Рассказывала без запинок, излишне часто, впрочем, ссылаясь на разрешение "господина коменданта". Печальная, трогательная история эта казалась очень правдоподобной. И Николай, слушая, начал искоса бросать на напарника насмешливые взгляды: "Эх ты, бдительный товарищ! Недаром про тебя в депо говорили, что страдаешь бестолковой активностью. Какие же это фашистские наймитки? Разве у изменниц могут быть такие правдивые глаза?" Кузьмич начал хмуриться.
Но вот девушка вдруг назвала их город. Николай как бы внутренне скомандовал себе: "Смирно! Как стоишь, партизан?" Теперь он понимал: незнакомка лжет, лжет, как лгут только опытные обманщики, с самым искренним видом. И этот мешок! Как они обе всполошились, когда он попробовал дотронуться до мешка, висевшего за спиной у старшей! Неужели они действительно фашистские лазутчицы?
Теперь торжествовал Кузьмич. Его зеленый глаз издевательски пощуривался: "Эх ты, партизан! Вымахал в телеграфный столб, а ума не нажил. Силища как у большегрузного паровоза, а от одного взгляда смазливой девчонки таешь, как сало на сковороде! Разведчик..."
Чувствуя, что Кузьмич прав, Николай как можно грозней приказал:
- Снимите мешок!
Но тут старшая набросилась на него с таким неподдельным гневом, такое засверкало в ее глазах презрение, когда она выговорила слово "фашисты", что юноша опять заколебался: "Неужели можно так искренне лгать?"
Работая партизанским разведчиком, Николай всякого навидался и отнюдь не был идеалистом. Видел он выползших из щелей лютых врагов советской власти, снявших маски; бандитов и воров, выпущенных из тюрем оккупантами и из чистой корысти служивших фашистам; малодушных людишек, предавшихся захватчикам из трусости. Все они имели темное прошлое, были отмечены каиновой печатью отверженности, и, повстречав такого выродка, партизан чувствовал то же, что чувствует охотник в лесу при виде гнусного и опасного хищника. А тут впервые за свою разведывательную работу Николай испытывал раздвоенность. Факты настораживали, а сердце отказывалось им верить. Раздражаясь, он крикнул:
- Вы кто такие? Говорите правду!
- Честные советские люди - вот кто мы! - ответила старшая, повертываясь так, чтобы загородить собой от него мешок. - Не то, что вы... - и она презрительно добавила: - бандиты!
- Но-но, за такие слова... - Кузьмич вскинул автомат.
Руки у него тряслись, уголки тонких губ вздрагивали. Чувствуя, что оскорбленный старик, чего доброго, может нечаянно нажать спуск, Николай загородил собой незнакомок.
- Мы партизаны - вот кто мы! - раздельно сказал он, впиваясь взглядом в лицо младшей и стараясь уловить, какой эффект произведут его слова.
Женщины радостно переглянулись, но старшая тотчас же предостерегающе подняла брови:
- И что ты на партизан врешь? Партизаны с фашистами воюют, а ты на большой дороге у баб пожитки отнимаешь. Коли у самого стыда нет, не врал бы хоть на партизан.
- Покажи, что в мешке, покажи, змея подколодная! - кричал Кузьмич, потрясая автоматом и чуть не плача от обиды.
- Коли верно вы - партизаны, ведите к командиру. Командиру покажем! твердо сказала высокая, и такая уверенность прозвучала в ее словах, словно не только правда, но и сила была на ее стороне.
Вот это выход! Ведь при всех условиях их нужно доставить в отряд. Николай как можно резче приказал женщинам идти вперед и громко, чтобы они слышали, предупредил Кузьмича, в какую из них он должен стрелять, если незнакомки вдруг вздумают бежать в разные стороны.
9
Молча шли они по лесу и час и два, пока солнце не стало на полдень. Кузьмич изредка нагибался, чтобы подхватить какой-нибудь особенно соблазнительный боровичок. Николай шагал позади младшей, время от времени поглядывая на ее затылок. Должно быть, давно не была она в парикмахерской: русые волосы отросли, завивались тугими прядками; курчавый пух золотился на густо загоревшей шее.
Когда тропинка у куста, осыпанного волчьими ягодами, сделала крутой поворот, девушка неожиданно обернулась. Николай не успел отвести взгляд, глаза их встретились, и он почувствовал, как тревожно ворохнулось у него сердце и кровь горячо прилила к лицу. Партизан даже растерялся. Краснеть от взгляда какой-то чубатой девчонки с облупившимся носом - это уж слишком! И тут он понял, что ему уже трудно отвести взор от тонкой девичьей шеи, курчавившейся золотым пушком.
Тогда он обратился к рассудку. Все это - от лесной жизни. Оттого, что давно не видел он девушек. Ну, скажите на милость, что в ней хорошего? Вот старшая верно, та настоящая красавица, рослая, стройная. "Пройдет - точно солнце осветит, посмотрит - рублем подарит". А эта? Так, пигалица. И эти драные лыжные штаны. Подметки на ботинках проволокой прикручены. А ножищи! Такая маленькая - и такие огромные башмаки! Но идет она все-таки легко, вон, точно мотылек, перепорхнула с кочки на кочку. И глаза... да, просто удивительные глаза. И голос... "А голос так дивно звучал, как звук отдаленной свирели, как моря бушующий вал..." Фу, черт, откуда это? Ах да, с той пластинки, что ребята крутили в последнюю ночь в депо... Славный мотив, и слова хорошие. Чьи они? Кажется, Алексея Толстого. Как это у него там дальше? "Мне стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид, а голос, печальный и звонкий, с тех пор..." С тех пор... смех или голос?.. Забыл. Словом, что-то и где-то там звучит. Ну и пусть звучит! Ничего в ней особенного нет, так, озорная девчонка с нахальными глазами. Чепуха! Думать о ней нечего... Да и не следует... Может быть, гестапо нарочно таких красивых и выбирает... За чем это она там наклоняется?..
- Эй, прямо! С тропинки не сворачивать! - как можно строже крикнул Николай.
Старшая остановилась и обернулась:
- А что, ребята, не отдохнем? Пора ведь. И здорово жарко.
Она сказала это так доверчиво, просто, обмахивая платком разгоряченное лицо, что даже Кузьмич, следивший за каждым движением женщин, согласился: да, действительно, сейчас присесть в холодке как раз впору.
Устроились на траве, в тени курчавого орешника. От Николая не ускользнуло, что старшая как бы невзначай, но явно не без умысла уселась на своем мешке и даже юбку при этом одернула, будто бы прикрыв его.
- Едой не богаты? - спросила она тоном хозяйки.
- Чего нет, того нет, - развел руками Кузьмич.
- Ну ладно, бог с вами, становитесь на наше иждивение.
Из мешка младшей старшая достала завернутые в полотенце и успевшие уже ослизнуть вареные картофелины и разложила их на четыре равные кучки. Посреди поставила баночку с солью.
- Ну, давайте к столу! - позвала она совсем домашним голосом. Позвала и добавила: - Всё разделила, больше ни картошинки нет. К ужину-то дойдем до вашего лагеря?
- Когда положено, тогда и придем, - проворчал Кузьмич.
- Ишь, какой строгий! - усмехнулась женщина и вздохнула: - Ну, ешьте, что ли.
Спокойствие и доверчивость, с какими она теперь держалась, примиряли с нею даже старого стрелочника. Заметив, что у женщин есть котелок, он вызвался, в дополнение к картошке, потомить в нем грибы, сам сбегал за водой, проворно сложил костер. Старшая тем временем быстро и ловко крошила боровички.
Николай лежал перед моховой кочкой, рассматривал кустики красивой, нежной травы. Круглые пухлые листики ее, обросшие по краям длинными красными ресничками, широко стелились по мху. Сухой хвоинкой партизан ворошил прозрачные, точно росяные, капли, сверкавшие на каждом листке. Весь погруженный в это занятие, он не сразу почувствовал, что кто-то следит за ним. Хрустнула ветка - рука сама дернулась к пистолету. Партизан оглянулся - позади стояла сероглазая девушка.
- Что вы тут рассматриваете? Эту красивую травку? Да?
- Красивую травку.
Николай усмехнулся, поймал звеневшего в воздухе комара, осторожно положил в прозрачную и, по-видимому, клейкую каплю в центре листка. Сразу же реснички дрогнули, зашевелились, стали загибаться внутрь. Комар еще бился в клейкой массе, сучил длинными ножками, но реснички крепко держали его, листок свертывался, точно сжимался в кулачок. Все было кончено.
- Как интересно! Что это? - спросила девушка, присаживаясь рядом.
После первых же вылазок, успешно проведенных на дорогах против строительных команд и транспортных колонн, отряд не только внутренне окреп, но и начал расти. Сама весть о его существовании стала стягивать к нему тех, кто, так или иначе оказавшись в оккупации, не знал, что предпринять, или растерянно выжидал, что будет. Рудаков, правда со строгим отбором, в первые же дни боевой деятельности принял в отряд нескольких сельских активистов, людей из партактива, по разным причинам застрявших в городе, и военных - из тех, что двигались по вражеским тылам, выходя из окружения. Эти последние оказались особенно полезными своим военным опытом, знанием противника и ненавистью к нему, которую они накопили, двигаясь по его тылам.
Когда же линия фронта отошла еще дальше на восток, Рудаков, взаимодействуя с соседом, отважился дать несколько открытых боев немецким тыловым гарнизонам и так в этом преуспел, что Совинформбюро посвятило даже специальное сообщение деятельности отряда товарища Р.
Понемногу партизаны становились хозяевами положения на дорогах.
Фашистское командование, обозленное тем, что ему не, удается быстро восстановить железнодорожную связь на этом стратегически очень важном направлении, сначала ограничилось тем, что разослало по местным комендатурам, тыловым гарнизонам и железнодорожным частям инструкцию, предписывающую крайнюю осторожность при передвижении, усиление охраны складов и военных объектов.
Одно из этих предписаний попало в руки Рудакова. Он узнал слабые места противника и именно в них направлял свои удары.
Боевые операции, которые Рудаков и его соседи развернули в этих лесных краях, листовки, появлявшиеся в городах и селах на заборах, на дорожных указателях, на стенах самих комендатур, постоянный страх перед партизанской местью, овладевавший тыловыми гарнизонами, стали наносить такой ощутительный ущерб, что фашистское командование приказало широкими полосами вырубать леса вблизи дорог, создавать "мертвые зоны", выселяя и уничтожая там все живое. Откуда-то из Польши на эту операцию были вызваны специальные эсэсовские части, уже прославившиеся своими страшными делами в Варшаве.
Гестапо стремилось засылать в партизанские отряды своих лазутчиков, и несколько таких агентов было уже разоблачено.
Партизанский штаб передал Рудакову приказ быть осторожным при приеме новых людей и постараться раскрыть и выловить хоть одного такого шпиона.
Вот тогда-то командир отряда поручил Железнову и Кулакову пробраться в район "мертвой зоны", проследить тактику новых карательных частей, постараться напасть на след немецких наймитов, засылаемых для подрыва партизанского дела. Отправляясь на это задание, Николай напялил форму немецкого солдата, вооружился автоматом и решил изображать конвойного, который ведет в комендатуру арестованного Кузьмина. Для районов, где населения уже не было и где действовали каратели, это было неплохо придумано.
7
Двое суток бродили разведчики по обезлюдевшим пространствам "мертвой зоны". Они уже вызнали, какие части здесь свирепствуют. Пробравшись по задворкам в одно из обреченных сел и спрятавшись в развалинах колокольни, они видели, как, сопровождаемые эскортом мотоциклистов, ворвались на сельскую улицу автомашины с поджигателями. Мотоциклисты загородили въезды и выезды; солдаты, выскочив из машин, начали подряд зажигать дома. Дело это уже было механизировано и умело организовано. В то время как одни эсэсовцы уничтожали дома, другие ловили жителей, сбивали их в колонны и куда-то уводили под конвоем.
"Куда? На расстрел? На работы? В фашистскую неволю. Николай понимал, как важно точно выяснить судьбу исчезающего населения "мертвых зон". Кроме того, может быть, именно в такие толпы жителей, потерявших голову от горя, гестапо под шумок и подсовывает своих шпионов. Точно разузнать обо всем этом можно было, только попав в одну из таких колонн.
Посоветовавшись, разведчики решили рискнуть. Но Кузьмич, обычно сговорчивый, решительно запротестовал против того, чтобы главная роль в этот раз принадлежала Николаю. И верно: тот был слишком уж приметен. Эсэсовцы ни за что не поверят, что этакий дюжий парень околачивается без дела в тылу. Да и одет был Николай неподходяще. Сменить же немецкую форму на гражданское платье в "мертвой зоне" не представлялось возможным. Словом, договорились на том, что, умышленно попав в облаву, Кузьмич даст себя схватить, а Николай постарается держаться где-нибудь поблизости, чтобы, в случае чего, с автоматом и гранатами прийти на выручку товарищу.
Замаскировавшись в придорожных кустах, Николай видел, как Кузьмич, изображая полоумного, наткнулся на дороге на засаду, как, столкнувшись с солдатами, он весьма натурально испугался, закрестился, запричитал, как заорал на все поле, когда его ударили. Потом, перебираясь от куста к кусту, разведчик проследил за арестованным напарником до того самого момента, пока конвоир не толкнул старика в толпу женщин, собранных на опушке леса. Теперь оставалось ждать.
Партизанская жизнь многому научила Николая, но бездейственно ожидать он по-прежнему не умел. А тут еще мелкий дождик, монотонно шелестевший в листве. Судорожная зевота раздирала рот разведчика. Чтобы преодолеть дрему, он снимал пилотку, подставлял лицо под изморось, принимал неудобные позы и даже положил под себя две сосновые шишки. Ничто не помогало. Шелестящий шум дождя, однообразный звук капель, падающих с листвы, убаюкивали, и все вокруг: кусты, деревья, глянцевитая от сырости трава - все начинало плыть в сторону, тускнеть.
"Не спать! Не спать!" - приказывал себе Николай.
Вдруг с опушки донесся шум драки - визгливый женский крик, глухой удар. Мимо Николая пробежали в лес несколько женщин. И сейчас же из-за кустов выскочил Кузьмич. Единственный глаз его возбужденно сиял, на щеках розовел румянец. Напарник тащил за руку круглолицую толстуху в железнодорожной форме.
- Вот, вот она самая, Катерина Вторая, немца пристукнула, весь табун освободила! - кричал Кузьмич, когда они втроем укрылись в чаще леса. Царь-баба, выдающееся явление природы, уникум!
Смелый поступок незнакомки служил ей лучшей рекомендацией. Разведчики поняли, что перед ней можно не таиться. Узнав о существовании партизанского отряда железнодорожников, женщина только всплеснула руками:
- Милые вы мои, а я все головушку ломаю: куда мне, сироте, податься? Женщин-то в партизаны принимают? Я ж тоже ваша, путевая обходчица с четыреста тридцать второго километра. Из будки своей я уже выбралась, в лесу живу, в шалаше, все головушку ломаю, что делать...
Нет, вы верно - наши, с Узловой? А с дистанции кто-нибудь из наших у вас есть?
- Дорогуша, ты ж не Катерина Вторая, ты ж Петр Великий! - восхищался Кузьмич, обходя женщину вокруг, как башню, и умильно посматривая на нее своим единственным глазом. - Сразу видно, путейская косточка! Одного мы с тобой роду-племени, милая, одного!
- А с сынишкой как мне быть? Не одна я - меньший-то со мной, ему б еще только в третий класс идти, На кого я его оставлю? - озадаченно спросила обходчица, которую и впрямь, как оказалось, звали Екатериной.
- Крошка моя, это положения не меняет. Порядок полный. У нас командир один, товарищ К., так и вовсе с трехлетней девчонкой в отряд пришел. На кашлах ее носит. Как передислокация, так девчонку на кашла.
Екатерина обрадовалась.
Но Николай, помня наказ Рудакова, рассудил иначе. Сейчас, когда немцы, перешив колею, восстановили железнодорожное сообщение, важнее было иметь верных друзей на месте у самых путей. Он посоветовал Екатерине вернуться в свою будку и идти к немцам на работу и пообещал принести ей директиву командира с указаниями, что и как дальше делать. Точно сразу прозрев, женщина уставилась на Николая, на его немецкую форму, потом вдруг схватила его за борта куртки и прошипела в лицо:
- Ты чему же это меня, охальник, учишь? - Затем она грозно повернулась к Кузьмичу: - Это к какому ж такому партизану ты меня привел, кривой леший?
Оттолкнув Николая, она быстро пошла прочь. Пришлось бежать за ней, на ходу втолковывать, что партизан не только тот, кто бьет врага в открытом бою, но и тот, кто тайно следит за врагом и наносит ему исподтишка удары в самое чувствительное место.
Наконец Екатерина остановилась, задумалась.
- А чем докажете, что вы не на немца работаете, ну? - Она угрожающе посмотрела на партизан. - Говорите, железнодорожники... А кто вы такие?
Николай назвал себя.
Екатерина даже руками всплеснула:
- Ивана Захарыча Железнова сынок?.. Да я с папашей с вашим в санатории два раза вместе отдыхала. Только не похоже что-то, он ведь, как жук, черный... Стало быть, самый меньшенький? А папаша ваш где ж?
Только после этого разговора согласилась Екатерина на время вернуться в свою будку на 432-й километр и стать, как говорили тогда в отряде, "партизанским глазом". Она ушла, наказав не задерживать директив, так как даже и дня не хотела без пользы для партизан сотрудничать с немцами, считая это делом постыдным и непростительным.
Когда под тяжелой стопой удаляющейся Екатерины перестал трещать валежник, Кузьмич, наклонившись к уху Николая, таинственно зашептал:
- Это не все... Я, брат Никола, двух таких немецких овчарок выследил, только - ах! - чистопородные...
И, потирая руки, старик рассказал, что среди задержанных там, на поляне, сразу бросились ему в глаза две очень подозрительные бабенки, по говору явно не здешние.
- Они все с разговорами подъезжали - как, да где, да что?.. А одна, побольше, гладкая, чернобровая, все пытала: "Где партизаны, да много ли их, да как к ним пройти". Другая, поменьше, ни о чем не говорила - видать, так, "на подначке" работает. И обе они какой-то все мешок берегли. Грязный, латаный мешок, а они из-за него друг дружке в волосы вцепились, не поделили чего-то или, может, нарочно, для отвода глаз. Я, брат Никола, зоркий, я одним глазом лучше, чем ты обоими, вижу, от меня не скроешься! Я сразу себе смекнул: "Гляди, Кузьмич, эти как раз из тех и есть, о которых товарищ командир наказывал..." Вишь, скажи ей, где партизаны! Этаким-то маневром хочет на наши главные пути выйти...
Николай задумался: может быть, и действительно эти две - из тех гестаповских агентов, о которых предостерегал партизанский штаб?
- Куда пошли?
- Ты на Кузьмича положись! Кузьмич, брат, такой, он проницательный, все примечает. Когда фашиста кокнули, я за ними глядел, куда они... И вижу: все по опушке, а они в самый лес... Ты, милый, Кузьмича слушайся, с Кузьмичом не пропадешь!.. Ну-ка, брат, возвращай кисет да трубку, без табаку подыхаю прямо, разум помутнел и мысля плесневеет.
Разведчики решили, пока не стемнело, догнать подозрительных женщин. Взяв указанное Кузьмичом направление, они без труда отыскали две пары следов, отчетливо обозначавшихся на зеленом, пропитанном влагой мху. Одни были побольше, поглубже, овальные; другие - поменьше, с явным отпечатком подошвы и каблука.
- Они! - радостно крикнул стрелочник. - Видишь, чернобровая-то погрузней и в лапоточках, а маленькая - в башмаках. Точно и определенно идем, брат, по графику.
Следы вели вглубь леса. Сначала они были четкие, с глубоко вдавленной передней частью. Николай понял - бежали. Потом следы стали ложиться ровно, носками чуть врозь. Здесь женщины перешли на шаг, видимо успокоились. Преследовать их было тем легче, что с неба продолжала бесшумно сеять все та же тончайшая водяная пыль. Она покрывала мох, траву, ветви серым налетом, и следы, а также потревоженные травы и ветки отчетливо темнели на ровном сером фоне.
Разведчики сильно умаялись, но женщин в этот день так догнать и не удалось. Сгущавшиеся сумерки быстро наполняли лес сырой плотной мглой. Следы начали теряться. Пришлось заломать приметную сосенку и располагаться на ночлег.
Неугомонный Кузьмич разбудил напарника, когда еще только начало светать. Сосновые стволы, хвоя, листья блестели, как будто за ночь кто покрыл их лаком. Николай, сделав несколько резких гимнастических упражнений, разогнал озноб. Тем временем спутник его по-братски разделил краюху партизанского хлеба, кислого, со скрипящими на зубах угольками в нижней корке, - последнее, что оставалось у них из продовольствия.
По времени солнце уже поднялось, но в лесу еще стоял непогожий сумрак. Партизаны быстро нашли отмеченное деревце, уже прослезившееся на изломе каплями прозрачной душистой смолы. Следы на девственно зеленом мху были еще видны. Переглянувшись, напарники быстро зашагали по этим следам, радуясь, что, догоняя возможных шпионов, они идут на восток и тем самым приближаются к партизанскому лагерю.
Зябко шелестела загрубевшая за лето листва. Густо пахло прелью, грибами и еще каким-то стойким и грустным запахом, каким пахнет лес ранней осенью в ненастные утра. То там, то тут на полянке сверкали полированными шляпками сыроежки; разрывая мох, смотрели на солнце белые тарелки груздей, опушенные по краешкам бахромой; возле пеньков золотели веселые россыпи зайчушек, и иногда на взлобочках, где было посуше, виднелась замшевая шляпка боровика.
Кузьмич только постанывал, глядя на это грибное изобилие. Наконец он не выдержал, стащил с головы форменный картуз и стал собирать в него белые, что были поменьше и покрепче.
- Гляди, гляди, Никола, сколько даром добра пропадает! Первоклассные дикорастущие. Благодать-то какая, а брать некому. Червям пойдет... Этого бы Гитлера в муравьиную кучу закопать, пусть бы муравьи его, подлеца, по крупиночке живого съели!
Как кузнец, привыкнув, не слышит обычно грохота молота, а паровозник шума колес машины, так и Николай за дни скитаний с Кузьмичом научился не слышать болтовни спутника. Он шел, погруженный в свои думы, вдыхая ароматы леса, подставляя разгоряченное лицо прохладным каплям, падавшим с деревьев. Когда-то, глядя на леса и рощи из паровозной будки, как мечтал он в такой вот денек забраться в лесную чащу, слушать птиц, подсматривать жизнь зверей! И вот он - лес! Но теперь другим занят ум Николая, другое желание заполняет все его существо: фашист ходит по нашей земле, и надо сделать все, чтобы поскорее разбить и изгнать врага...
И все-таки в лесу чудесно! Не хочется думать ни о фашистах, ни о страшных картинах "мертвой зоны", ни об этих человеческих следах, по которым нужно сейчас идти...
Как великолепна русская природа! Сколько в ней скромной красоты, мудрой, успокаивающей поэзии... Но что это?
Где-то впереди, в лесной чаще, не очень далеко, звонкий и чистый голос тихонечко запел:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя...
Партизаны остановились. Сердце Николая учащенно забилось. Эту песню любила напевать его мать, склоняясь над шитьем или возясь на кухне. Здесь, в лесной глуши, полной осенних ароматов, знакомая мелодия, смягченная расстоянием, звучала неправдоподобно хорошо. А тут еще, точно стремясь послушать, солнце прорвалось сквозь поредевшие облака, и целые потоки сверкающих лучей обрушились на лес, и он сразу ожил, помолодел, засиял.
- Они! - прошептал Кузьмич, вытягивая жилистую, старческую шею. Видно, сигналят кому-то песней... Никола, не теряйся, слушай меня! Незаметно обгоним, зайдем во фланг и ударим всеми наличными боевыми силами.
- Что ж, пошли... - не сразу отозвался Николай.
8
Партизаны взяли вправо, обогнали женщин и вышли из кустов, преградив им дорогу.
Песня оборвалась на половине последнего куплета. Незнакомки явно испугались и, не вступая в разговор, попытались уйти. Это было и подозрительно и в то же время естественно. В такие времена, да еще в глухом лесу, хоть кто испугается, услышав преследование. А это ведь женщины!
Но надо выяснить, кто они.
Николай остановил незнакомок. С первого же взгляда внешность их произвела на него самое благоприятное впечатление. Черт возьми, какое красивое лицо у старшей! Даже в минуту опасности оно не потеряло уверенности и достоинства... На младшую Николай сначала не обратил внимания: так, курносая девчонка с синяком под глазом, с царапиной на щеке. Только вот глаза хороши: большие, серые, чистые. Но как сердито смотрят они из-под длинных ресниц! "А пела все-таки она", - почему-то догадался партизан и взглянул на девушку попристальней.
Тут вдруг почувствовал Николай, что ему неловко стоять в чужом, немецком мундире перед этими незнакомками. И ему очень захотелось, чтобы они оказались честными советскими людьми.
Однако старик с еще пущей подозрительностью разглядывал задержанных. Странно, вчера среди пленниц они казались чуть ли не старухами, а сегодня... за одну ночь обе так удивительно помолодели!
Между тем младшая, торопясь и волнуясь, принялась рассказывать партизанам свою историю. Рассказывала без запинок, излишне часто, впрочем, ссылаясь на разрешение "господина коменданта". Печальная, трогательная история эта казалась очень правдоподобной. И Николай, слушая, начал искоса бросать на напарника насмешливые взгляды: "Эх ты, бдительный товарищ! Недаром про тебя в депо говорили, что страдаешь бестолковой активностью. Какие же это фашистские наймитки? Разве у изменниц могут быть такие правдивые глаза?" Кузьмич начал хмуриться.
Но вот девушка вдруг назвала их город. Николай как бы внутренне скомандовал себе: "Смирно! Как стоишь, партизан?" Теперь он понимал: незнакомка лжет, лжет, как лгут только опытные обманщики, с самым искренним видом. И этот мешок! Как они обе всполошились, когда он попробовал дотронуться до мешка, висевшего за спиной у старшей! Неужели они действительно фашистские лазутчицы?
Теперь торжествовал Кузьмич. Его зеленый глаз издевательски пощуривался: "Эх ты, партизан! Вымахал в телеграфный столб, а ума не нажил. Силища как у большегрузного паровоза, а от одного взгляда смазливой девчонки таешь, как сало на сковороде! Разведчик..."
Чувствуя, что Кузьмич прав, Николай как можно грозней приказал:
- Снимите мешок!
Но тут старшая набросилась на него с таким неподдельным гневом, такое засверкало в ее глазах презрение, когда она выговорила слово "фашисты", что юноша опять заколебался: "Неужели можно так искренне лгать?"
Работая партизанским разведчиком, Николай всякого навидался и отнюдь не был идеалистом. Видел он выползших из щелей лютых врагов советской власти, снявших маски; бандитов и воров, выпущенных из тюрем оккупантами и из чистой корысти служивших фашистам; малодушных людишек, предавшихся захватчикам из трусости. Все они имели темное прошлое, были отмечены каиновой печатью отверженности, и, повстречав такого выродка, партизан чувствовал то же, что чувствует охотник в лесу при виде гнусного и опасного хищника. А тут впервые за свою разведывательную работу Николай испытывал раздвоенность. Факты настораживали, а сердце отказывалось им верить. Раздражаясь, он крикнул:
- Вы кто такие? Говорите правду!
- Честные советские люди - вот кто мы! - ответила старшая, повертываясь так, чтобы загородить собой от него мешок. - Не то, что вы... - и она презрительно добавила: - бандиты!
- Но-но, за такие слова... - Кузьмич вскинул автомат.
Руки у него тряслись, уголки тонких губ вздрагивали. Чувствуя, что оскорбленный старик, чего доброго, может нечаянно нажать спуск, Николай загородил собой незнакомок.
- Мы партизаны - вот кто мы! - раздельно сказал он, впиваясь взглядом в лицо младшей и стараясь уловить, какой эффект произведут его слова.
Женщины радостно переглянулись, но старшая тотчас же предостерегающе подняла брови:
- И что ты на партизан врешь? Партизаны с фашистами воюют, а ты на большой дороге у баб пожитки отнимаешь. Коли у самого стыда нет, не врал бы хоть на партизан.
- Покажи, что в мешке, покажи, змея подколодная! - кричал Кузьмич, потрясая автоматом и чуть не плача от обиды.
- Коли верно вы - партизаны, ведите к командиру. Командиру покажем! твердо сказала высокая, и такая уверенность прозвучала в ее словах, словно не только правда, но и сила была на ее стороне.
Вот это выход! Ведь при всех условиях их нужно доставить в отряд. Николай как можно резче приказал женщинам идти вперед и громко, чтобы они слышали, предупредил Кузьмича, в какую из них он должен стрелять, если незнакомки вдруг вздумают бежать в разные стороны.
9
Молча шли они по лесу и час и два, пока солнце не стало на полдень. Кузьмич изредка нагибался, чтобы подхватить какой-нибудь особенно соблазнительный боровичок. Николай шагал позади младшей, время от времени поглядывая на ее затылок. Должно быть, давно не была она в парикмахерской: русые волосы отросли, завивались тугими прядками; курчавый пух золотился на густо загоревшей шее.
Когда тропинка у куста, осыпанного волчьими ягодами, сделала крутой поворот, девушка неожиданно обернулась. Николай не успел отвести взгляд, глаза их встретились, и он почувствовал, как тревожно ворохнулось у него сердце и кровь горячо прилила к лицу. Партизан даже растерялся. Краснеть от взгляда какой-то чубатой девчонки с облупившимся носом - это уж слишком! И тут он понял, что ему уже трудно отвести взор от тонкой девичьей шеи, курчавившейся золотым пушком.
Тогда он обратился к рассудку. Все это - от лесной жизни. Оттого, что давно не видел он девушек. Ну, скажите на милость, что в ней хорошего? Вот старшая верно, та настоящая красавица, рослая, стройная. "Пройдет - точно солнце осветит, посмотрит - рублем подарит". А эта? Так, пигалица. И эти драные лыжные штаны. Подметки на ботинках проволокой прикручены. А ножищи! Такая маленькая - и такие огромные башмаки! Но идет она все-таки легко, вон, точно мотылек, перепорхнула с кочки на кочку. И глаза... да, просто удивительные глаза. И голос... "А голос так дивно звучал, как звук отдаленной свирели, как моря бушующий вал..." Фу, черт, откуда это? Ах да, с той пластинки, что ребята крутили в последнюю ночь в депо... Славный мотив, и слова хорошие. Чьи они? Кажется, Алексея Толстого. Как это у него там дальше? "Мне стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид, а голос, печальный и звонкий, с тех пор..." С тех пор... смех или голос?.. Забыл. Словом, что-то и где-то там звучит. Ну и пусть звучит! Ничего в ней особенного нет, так, озорная девчонка с нахальными глазами. Чепуха! Думать о ней нечего... Да и не следует... Может быть, гестапо нарочно таких красивых и выбирает... За чем это она там наклоняется?..
- Эй, прямо! С тропинки не сворачивать! - как можно строже крикнул Николай.
Старшая остановилась и обернулась:
- А что, ребята, не отдохнем? Пора ведь. И здорово жарко.
Она сказала это так доверчиво, просто, обмахивая платком разгоряченное лицо, что даже Кузьмич, следивший за каждым движением женщин, согласился: да, действительно, сейчас присесть в холодке как раз впору.
Устроились на траве, в тени курчавого орешника. От Николая не ускользнуло, что старшая как бы невзначай, но явно не без умысла уселась на своем мешке и даже юбку при этом одернула, будто бы прикрыв его.
- Едой не богаты? - спросила она тоном хозяйки.
- Чего нет, того нет, - развел руками Кузьмич.
- Ну ладно, бог с вами, становитесь на наше иждивение.
Из мешка младшей старшая достала завернутые в полотенце и успевшие уже ослизнуть вареные картофелины и разложила их на четыре равные кучки. Посреди поставила баночку с солью.
- Ну, давайте к столу! - позвала она совсем домашним голосом. Позвала и добавила: - Всё разделила, больше ни картошинки нет. К ужину-то дойдем до вашего лагеря?
- Когда положено, тогда и придем, - проворчал Кузьмич.
- Ишь, какой строгий! - усмехнулась женщина и вздохнула: - Ну, ешьте, что ли.
Спокойствие и доверчивость, с какими она теперь держалась, примиряли с нею даже старого стрелочника. Заметив, что у женщин есть котелок, он вызвался, в дополнение к картошке, потомить в нем грибы, сам сбегал за водой, проворно сложил костер. Старшая тем временем быстро и ловко крошила боровички.
Николай лежал перед моховой кочкой, рассматривал кустики красивой, нежной травы. Круглые пухлые листики ее, обросшие по краям длинными красными ресничками, широко стелились по мху. Сухой хвоинкой партизан ворошил прозрачные, точно росяные, капли, сверкавшие на каждом листке. Весь погруженный в это занятие, он не сразу почувствовал, что кто-то следит за ним. Хрустнула ветка - рука сама дернулась к пистолету. Партизан оглянулся - позади стояла сероглазая девушка.
- Что вы тут рассматриваете? Эту красивую травку? Да?
- Красивую травку.
Николай усмехнулся, поймал звеневшего в воздухе комара, осторожно положил в прозрачную и, по-видимому, клейкую каплю в центре листка. Сразу же реснички дрогнули, зашевелились, стали загибаться внутрь. Комар еще бился в клейкой массе, сучил длинными ножками, но реснички крепко держали его, листок свертывался, точно сжимался в кулачок. Все было кончено.
- Как интересно! Что это? - спросила девушка, присаживаясь рядом.