Полевой Борис. Золото (Часть 3)

   - А они вот не пропали, - рассеянно ответил Рудаков, погружаясь в чтение документов, найденных им в груде золотых вещей.
   Он читал, удивленно покачивая головой, и яркий клочковатый румянец, какой бывает у рыжих людей, размытыми пятнами расплывался у него по лицу.
   - Вот люди! - воскликнул он наконец, звучно ударив ладонью по бумагам, которые всё стремились свернуться в трубочку.
   Он прочел вслух заглавие описи, сделанной Митрофаном Ильичом на оборотной стороне "почетных грамот", потом резко отвернулся к окошку и долго что-то разбирал. Когда наконец он обернулся, глаза его были влажны.
   - Да не курите вы здесь! Кто разрешил курить? Дышать нечем, проворчал командир, сосредоточенно глядя на скрутившиеся листки описи. Из-за этих курцов ослепну скоро, башка трещит... Кончай курить!
   Но в землянке никто не курил. Свежо пахло смолистой сосной, мокрой кожей сапог, грибной сыростью и тем особым острым и довольно приятным запахом, который всегда заводится в бивуачном военном жилье.
   Положив голову на сложенные на столе руки, доверчиво спала Матрена Никитична. Кроме нее, все, кто был в землянке: и командир отряда, и партизаны, и Муся, и адъютант с острыми бачками, и худощавый смуглый ремесленник, тоже почему-то находившийся здесь, - все смотрели мимо сверкающей кучи золота и драгоценных камней на опись, лежавшую на другом конце стола.
   - А я думал, товарищ командир, погорели ценности. Ведь фашист тогда сразу по нашим следам к центру города прорвался. Мы едва эшелон увели. Под пулеметным огнем уводили, - произнес наконец Черный. - Ведь это ж надо столько километров такую тяжесть тащить! Ай да бабы! Извиняюсь, товарищ командир, - женщины!
   Командир туже свернул бумаги Митрофана Ильича и снова перевязал трубку шнурком от ботинка. Лицо у него стало строгое, замкнутое, деловое.
   - Ну, спасибо! От имени советской власти спасибо, от Красной Армии спасибо, - сказал он и крепко тряхнул руку Муси своей маленькой, сильной, покрытой веснушками рукой. - Ступайте отдыхайте. А мы тут подумаем, что нам с вами делать. - Он посмотрел на Матрену Никитичну, прикорнувшую у стола, на ее сбившийся платок, на разрумянившееся от крепкого сна лицо и улыбнулся. - Нет, стойте. Не надо будить ее. Оставайтесь здесь, хозяйничайте, отсыпайтесь, а я перейду в палатку к начштабу, на свежий воздух... Все - вон!
   Командир подтянул пояс, поддернул за ушки высокие голенища охотничьих сапог, забрал оружие, сумку с бумагами и пошел к выходу, выпроваживая остальных. Уже снаружи донесся до Муси его резкий голос, отдававший кому-то распоряжение выставить к блиндажу круглосуточный караул и предупреждать проходящих, чтобы не шумели. Потом все стихло. Были слышны только шаги часового да ровное дыхание Матрены Никитичны.
   Муся отвела сонную подругу к застланной брезентом постели, уложила и, сама устроившись рядом с ней, сразу же уснула, не раздеваясь, не успев даже разуться. Сквозь сон ей порой не то слышались, не то чудились чьи-то шаги, отдаленный топот копыт, приглушенные голоса. Чудилось, будто она маленькая и старческий голос, похожий на голос ее давно умершей бабушки, уговаривал ее раздеться; будто бабушка, подойдя к ее детской кровати, подбивает ей под головой подушку, подтыкает вокруг ног одеяло, и в этом одеяльном мешочке становится так уютно, так тепло, что хочется спать, спать и спать...
   13
   Сон увел Мусю в детство. Даже проснувшись, она не сразу вернулась из путешествия по давно ушедшим радостным дням. Казалось, стоит раскрыть глаза - и она увидит сквозь веревочную сетку кровати знакомую комнату, игрушки, бабушку или мать. Захотелось, как и в дни детства, понежиться, натянув на голову одеяло. Но вместо одеяла рука схватила что-то холодное, кожаное. Муся открыла глаза и вскрикнула от неожиданности. Она лежала в низком, тесном бревенчатом помещении. За продолговатым столом, вкопанным в земляной пол, сидела Матрена Никитична с алюминиевой кружкой в руке и с наслаждением пила чай, скупо откусывая от куска сахара. Худенькая носатая старушка интеллигентного вида, одетая несколько странно - в ватнике, стеганых штанах и в марлевой косынке, - наливала кипяток из плоского закопченного котелка в другую кружку.
   - Знаете, сколько вы спали? Больше суток. Вы не проснулись, даже когда мы с Матреной Никитичной вам белье меняли, - сказала старушка Мусе. Весьма редкий случай, состояние, похожее на летаргию.
   Тут только заметила Муся: вместо сорочки на ней - свежая, непомерно большая мужская нижняя рубашка; брезент на постели, на котором она заснула, заменен простыней, появились подушка в наволочке и даже байковое, госпитального вида одеяло, поверх которого было наброшено кожаное пальто на меху.
   - А я думала, Машенька, что ты и прощанье проспишь. Я ведь опять в путь собираюсь. Назад пора... Налейте-ка мне, Анна Михеевна, еще кружечку. Что-то разохотилась я на чай. Соскучилась, что ли?
   Матрена Никитична успела, должно быть, уже побывать в бане. Смугловатая кожа ее лица приобрела шелковистый оттенок, брови выделялись теперь блестящими полукружиями, словно выписанные смолой. Волосы, аккуратно уложенные тем же широким венцом, стали пышнее.
   "Прощаться? В какую дорогу?" - не сразу поняла Муся.
   - Опять в этот ужас? Зачем? Оставайтесь здесь.
   - Что ж поделаешь, Машенька, люди-то, хозяйство-то ждут ведь! Мы со свекром - двое коммунистов на весь Коровий овраг.
   - Обойдутся... Оставайтесь, родная...
   - Ах ты, чудачка моя! Зачем оставаться-то? Я свое сделала - тебя довела, это вот, - она махнула рукой в сторону ценностей, лежавших на прежнем месте и только прикрытых какой-то тряпицей, - это вот в верные руки сдала, совесть у меня чиста. Теперь к ребятишкам, к моим маленьким... Заждались, истосковались, небось, милые мои... Они мне, Машенька, каждую ночь снятся, зовут меня, руки ко мне тянут. Я только тебе не рассказывала.
   - Ну и я, и я с вами! Вместе шли, вместе и вернемся. Муся спрыгнула с кровати. Теперь она была полна веселой решимости.
   - Одной и скучно и опасно, а вместе лучше, мы теперь с вами опытные. Верно? Ведь так?
   Муся уселась на скамью рядом с подругой и, поджав босые ноги, прижалась к ней. Носатая старушка, от которой резко несло какими-то лекарствами, посмотрев на девушку, только вздохнула, а Матрена Никитична стала гладить Мусю, как маленькую, по ее выгоревшим жестким кудрям.
   - Степан Титыч, товарищ Рудаков, так рассудил: мне к своим возвращаться. Со мной его люди идут. Они прикинут: может быть, по зимнему первопутку можно сюда для отряда сыр да масло вывезти да скота пригнать, что породой поплоше. А тебе, Машенька, по всему видать, пока тут партизанить. Это вот докторица партизанская, Анна Михеевна, с ней в медицинской землянке и жить будешь. Помогать ей станешь.
   - Вы рокковские курсы проходили? - осведомилась старушка, опять наполняя кружку. - Чайку плеснуть?
   - Не хочу я никакой медицины, я с Матреной Никитичной пойду, решительно заявила Муся и топнула босой ногой.
   - Вот кончится война, каждый из нас и пойдет своей дорогой. Ты - петь, я, может, в зоотехникум поступлю, если примут, а Анна Михеевна опять врачом на курорте стать мечтает. А пока что должен каждый из нас там стоять, где ему приказано, где от него больше пользы. - Матрена Никитична проговорила все это очень твердо, но, увидев, что девушка сразу обиделась и замкнулась, вдруг заахала шумно и хлопотливо: - Что ж ты босая да неприбранная сидишь-то, в одной рубашке? А ну из мужиков кто войдет? Одевайся да ступай в баньку. Здесь, даром что в лесу живут, такую баню оборудовали, какой у нас и в колхозе не было... Ой, Машенька, что я тебе скажу-то!..
   И вдруг, точно скинув с плеч годков десять и став веселой и озорной деревенской девушкой, Матрена Никитична звонко засмеялась, подняла в углу два кудрявых дубовых веника и показала их Мусе:
   - Этот кривой-то, Кузьмич-то, что на нас с автоматом лез, гляди, какие букеты преподнес! Мы в баньку вон с Анной Михеевной бредем, а он тут как тут на дороге, вывернулся откуда-то из-за землянки и подает их: дескать, примите от чистого сердца, примите и извините за дорожные неполадки. Вот, старый мухомор, нашел с чем подкатиться... Хорошие, между прочим, веники, так хлещут - дух захватывает!
   - А тот, высокий, не заходил? - спросила Муся, делая вид, что занята одеванием и спрашивает только для того, чтобы поддержать разговор.
   - Николай, что ли? - Матрена Никитична многозначительно переглянулась с врачихой. - Этот медведь-то косолапый?
   - Почему же - медведь? Парень как парень... Что вы смеетесь?
   Муся изо всех сил старалась показать полнейшее равнодушие, и оттого ее волнение стало еще заметнее. А тут, как на грех, противно загорелись уши, точно ее кто крепко отодрал за них.
   Матрена Никитична обняла девушку, прижала к себе:
   - Чего ж краснеешь? Ишь, как зорька разгорелась... Был, был твой Николай почтенный. Мыльца нам трофейного принес. Одеколону вот бутылочку подбросил да еще... Ты вон в его рубахе-то сидишь!
   Муся осмотрела на себе просторную, как мешок, мужскую рубашку из грубой желтоватой солдатской бязи, и ей стало приятно и немного стыдно оттого, что на ней вещь, которую, может быть, носил тот большой застенчивый парень. Но, заметив ласковые смешинки, посверкивавшие в глазах подруги, девушка произнесла как можно небрежнее:
   - Очень она мне нужна, его рубашка! А моя где?
   - А ваша, милая, на ленточки разорвалась, когда мы с Матреной Никитичной вас сонную переодевали, - сказала Анна Михеевна и радушно налила чаю себе и собеседницам.
   Начхоз, или, как шутя называли его в отряде, "зав. орсом", квадратный человек с пышной холеной бородой цвета воронова крыла, слывший среди партизан неисправимым "жилой", встретил Мусю очень дружелюбно и без обычных препирательств выдал ей комплект солдатского белья, пропахшего лесной прелью. Потом он долго рылся в ящиках, отыскивая для нее самые маленькие шаровары, ватничек и сапоги. После примерки он все завернул в аккуратный тючок, протянул его девушке и, галантно пожелав ей легкого пара, заявил, что отдал ей "лучшее из всего, что имел в наличии".
   Всласть попарившись в партизанской бане, просторной, облицованной бревнами землянке, где имелись и раскаленная каменка и высокий дощатый полок, Муся, однако, не стала трогать выданную ей партизанскую одежду, а нарядилась в свое единственное уцелевшее цветастое платье, шелковые чулки и лаковые туфельки-лодочки, сбереженные в скитаниях. Одеваясь, она удивилась: одежда и обувь почему-то стали ей тесноваты и заметно связывали теперь движения.
   Глядясь вместо зеркала в воду, темневшую в кадке, Муся старательно расчесала и уложила волосы, посушила их над остывающими камнями очага, потом обдернула платье и, ощущая прилив сил и необычайную радость, легко выбежала из бани.
   Лагерь был залит скупым осенним солнцем. Муся направилась к дальней землянке, у которой, понурясь в безветрии, висел большой белый платок с красным крестом посередине. Ах, как приятно было снова чувствовать себя чистой, свежей, юной, красиво одетой!
   На полянке, памятной Мусе со дня прихода в лагерь, партизаны опять изучали какое-то трофейное оружие. Другие, сидя на бревнышках перед землянками, чистили винтовки. Кое-кто резался в домино, раскладывая самодельные костяшки прямо на дорожке. Целая толпа стояла у сосны, на толстом стволе которой белел лист с рукописной сводкой Совинформбюро. Одеты все эти люди были по-разному. На глаза попадались железнодорожная форма, военные гимнастерки, синие шоферские комбинезоны, застиранные косоворотки, немецкие кургузые тужурки и кители со споротыми кантами и нашивками. На некоторых были черные прорезиненные трофейные плащи с бархатными воротниками.
   И вот среди этого пестро одетого вооруженного люда с тяжелым осенним загаром на лицах появилась тоненькая девушка в легком платье, в изящных туфельках. Она шла по лесному лагерю как видение из далекого и потому всем еще более дорогого довоенного мира. И партизаны смотрели на нее - кто удивленно, кто восторженно, кто с ласковой грустью, как смотрят в позднюю осеннюю пору на солнечный луч, вдруг прорвавшийся сквозь холодные, свинцовые тучи.
   Муся чувствовала на себе эти взгляды и старалась не подавать виду, что замечает их и радуется им.
   Еще издали Муся приметила Николая, терпеливо шагавшего перед входом в санитарную землянку. Одетый в стеганку, в ватные штаны, он казался еще больше, еще массивней. Девушка, как бы не замечая его, остановилась у сводки Совинформбюро, поиграла с собакой. Но с чисто женской дотошностью она уже успела приметить: партизан подстригся, белесые его кудри даже чем-то напомажены.
   Муся шла, напевая, небрежно посматривая по сторонам.
   - Ах, это вы? - сказала она удивленно, чуть не наткнувшись на юношу.
   Николай смотрел на нее с тем видом, с каким смотрят люди, внезапно вышедшие из темноты на яркий свет.
   - Ну, здравствуйте же. Что вы стоите? Руку бы протянули, что ли. Едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, Муся поинтересовалась: - Чем это вы волосы примаслили? Касторкой, да?
   - Ух вы какая! - произнес наконец Николай.
   - Что вы сказали? - плутовато опустив глаза, переспросила девушка.
   Но ответить Николай не успел. Вдали послышался торопливый цокот копыт, меж деревьев замелькал всадник. На всем скаку он осадил коня перед входом в санитарную землянку и, точно выброшенный из седла силой инерции, слетел на землю. Не обратив внимания на молодых людей и, вероятно, даже не заметив их, он прогрохотал сапогами по деревянным ступеням, и уже из глубины землянки донесся до Муси его взволнованный голос:
   - У переезда ребята на маршевую колонну налетели. Идет бой. Есть раненые. Командир приказал - медицину на поле.
   Партизан тут же выскочил наверх и что есть духу побежал к штабной землянке. Взмыленный его конь, волоча поводья и тяжело поводя потными, блестящими боками, побрел следом за ним.
   Муся хотела было расспросить Николая, что могло произойти у переезда, но он уже исчез. Кто-то часто колотил по буферу, подвешенному у сосны. Всюду меж деревьев мелькали люди. С оружием в руках партизаны бежали каждый к своему месту сбора.
   Тревожный, требовательный звон разносился по лесу, повторяемый эхом.
   Муся бросилась в госпитальную палатку и в проходе столкнулась с врачом. Старушка на ходу напяливала поверх ватника халат. Матрена Никитична спешила за ней, застегивая брезентовый ремень толстой санитарной сумки.
   - Я с вами! - воскликнула девушка.
   - В таком виде? - Врач с досадой посмотрела на Мусю, на ее платье, туфли.
   - Я с вами, я кончила рокковские курсы отличницей.
   - Переоденьтесь, да быстро! Нашла время наряжаться!..
   Анна Михеевна преобразилась. В ней ничего не осталось от добродушной чаевницы. Носатое лицо ее было сурово, в голосе звучали волевые нотки.
   Через несколько минут Муся, в ватнике, спрятав кудри под пилотку, уже бежала позади окованной железом фуры, покачивавшейся на толстых, надутых шинах. Крупная короткохвостая лошадь, явно трофейного происхождения, привычной рысцой тянула подводу по лесному бездорожью, обгоняя короткие цепочки партизан...
   14
   До позднего вечера и потом, после маленького перерыва, всю ночь Муся и Матрена Никитична помогали врачу: промывали и перевязывали раны, кипятили инструмент, накладывали шины и повязки.
   Совсем сбившаяся с ног Муся заснула уже под утро, прикорнув в тамбуре санитарной землянки.
   Ее разбудил адъютант Рудакова. Он вместе с Матреной Никитичной стоял в проходе, поскрипывая сапогами.
   - Виноват, командир приказал немедленно к нему, - сказал он, щелкнув каблуками.
   Он пропустил подруг вперед. Когда из землянки вышли на свет, Муся заметила, что и этот щеголеватый парень за ночь осунулся и побледнел. Звуков стрельбы уже не было слышно, но попадавшиеся по дороге партизаны все шли с оружием, и вид у них был утомленный и озабоченный.
   Рудаков сидел в землянке, облокотившись о стол, положив голову в ладони. Казалось, он погружен в какую-то думу. Но по тому, что не сразу поднял он голову, а потом несколько секунд смотрел на Мусю и Матрену Никитичну ничего не понимающими воспаленными глазами и долго откашливался, прежде чем начать разговор, подруги поняли, что командир просто уснул над старой, истертой по краям картой, вдоль и поперек исчерченной овалами и стрелками.
   Откашлявшись, Рудаков как-то сразу весь подтянулся. Строго и прямо глянули его карие глаза. В них не было и следа сонной мути. Перекатывая по карте красный карандаш, он задумчиво произнес:
   - Положение осложнилось. Сначала фашисты, чтобы уберечь от нас свои коммуникации, всё вокруг них выжигали. Я приказал подрывникам действовать именно в "мертвой зоне". Мы показали врагу, что измывательства над мирным населением не спасут ему дороги. Фашисты это поняли и переменили тактику. Рудаков зябко передернул плечами, запахнул ватник и засунул руки в рукава. - Они нас выследили. Как - не знаю, но выследили. Вчера они остановили маршевый батальон и повернули его против нас. Что произошло, знаете?
   Матрена Никитична и Муся утвердительно наклонили голову. По очереди пристально посмотрев на каждую, точно пытаясь заглянуть им в душу и узнать, что они думают, Рудаков продолжал:
   - Короче говоря, вы обе должны отсюда исчезнуть. Вы, Матрена Никитична, сегодня. Ты же, Волкова, при первой возможности вылетишь в тыл с ценностями.
   Командир встал и, словно забыв, что он не один, долго рассматривал карту. Потом застучал по ней жесткими ногтями и что-то даже фальшиво запел.
   - Постойте, - сказал он вдруг. - У вас, товарищ Рубцова, там, при гуртах, подводы и кони есть?
   - Есть девятнадцать подвод и таратайка, при двадцати конях, - ответила Матрена Никитична, любившая точность в хозяйственных делах.
   - Так, так, так... - Карандаш медленно двигался по бумаге. - Вот что: передайте вашему председателю, чтобы он пока нам запасов не направлял. Может быть, придется нам самим к вам пробиваться. Возможно... очень может быть... Посмотрите, правильно я нанес на карту месторасположение ваших гуртов?.. А переправу?.. Отлично. Можете идти. Кланяйтесь там всем, скажите, пусть нос не вешают - не только на фронте, а и по всем лесам война идет. Ну, попрощаемся, что ли! - Он крепко стиснул руку Матрены Никитичны и пошел провожать подруг до выхода. - Как говорится, ни пуха вам, ни пера. О том, чтобы, в случае чего, об отряде ни гугу, не предупреждаю, - сами понимаете, не маленькая. Лучше язык проглотите...
   Уже в сумерки Матрена Никитична прощалась с Мусей на границе передовых партизанских секретов. Выделенные Рудаковым в спутники Рубцовой два партизана, самого безобидного, стариковского вида, слывшие в отряде ловкими связными, и Николай, вызвавшийся проводить Мусю, деликатно отошли в сторонку и уселись покурить.
   Муся уткнулась лицом в плечо подруги, крепко прижалась к ней, да так и оцепенела, стиснув зубы, боясь разрыдаться. Та задумчиво гладила ее голову. Матрене Никитичне тоже нелегко было расставаться, хотя теперь, когда она свалила с плеч драгоценную ношу, все ее мысли были далеко отсюда.
   - Ну, чего ты, чего ты? - ласково уговаривала она девушку. - Вот погоди, после войны доучишься, певицей станешь и приедешь к нам. Уж мы тебя, Машенька, так встретим, так встретим, как заслуженных каких не встречают... Муженька моего увидишь, детки к тому времени подрастут... - И вдруг она зашептала горячо, с дрожью в голосе: - Ведь подумать только, как жили, как жили!.. Я, Маша, в своей жизни курицы никогда не резала, крови ужас как боюсь, гадину, змею какую и ту мне жаль убивать, а вот, кажется, дорвись я до всех этих гитлеров - зубами б им горло перегрызла!
   - И я, и я тоже! - шептала Муся.
   Из полутьмы густевших сумерек до подруг донеслось вежливое покашливанье. Партизаны загасили окурки, бережно ссыпали в кисеты остатки табачку.
   - Нацеловались, что ли? Вроде бы и хватит, - поторопил один из стариков.
   - Прощай! - громко сказала Матрена Никитична и, отстранив Мусю, быстро пошла к партизанам, темные силуэты которых отчетливо виднелись на фоне догоравшей зари.
   - Прощайте! - крикнула Муся и, не оглядываясь, направилась в сторону лагеря.
   На душе было грустно, хотелось плакать. Прислушиваясь к тяжелым шагам Николая, молчаливо шедшего позади, девушка думала: ну чего этот смешной парень не подойдет, не возьмет ее за руку, не утешит ласковым словом? И еще думала она: почему это в тяжелые дни войны даже такие неуживчивые натуры, как она, так легко привязываются к окружающим?..
   15
   ...Однажды утром, когда Муся, уже окончательно освоившаяся на новом месте, в тамбуре госпитальной землянки стирала в разрезанной надвое бочке из-под бензина бинты и окровавленную марлю, из-за брезентового полога донесся цокот копыт. У землянки он сразу затих. Упруго скрипнуло седло, и послышался глухой удар подошв о землю.
   Девушка не успела стряхнуть с распаренных рук клочья мыльной пены, как полог откинулся и в ярких лучах полуденного солнца на пороге возник командир. Он пожал девушке мокрую руку выше локтя и заговорщицки прошептал:
   - На Большой земле знают о твоем золоте. Партизанский штаб приказал готовить посадочную площадку. За ценностями придет самолет. Вылетишь с ним вместе. Там уже ждут.
   Рудаков весело смотрел на девушку.
   Муся стояла растерянная. Мыльная вода капала с ее рук в самодельное корыто, где, опускаясь, точно живая, шипела кудрявая пена.
   - Что еще? - спросил себя Рудаков. - Ах да, вот! Секретарь обкома лично наказал передать тебе, что ты - молодчина, наказал расцеловать тебя от имени всей областной партийной организации. - Командир наклонился к смутившейся Мусе и засмеялся: - В щечку, в щечку!
   Почувствовав на щеке прикосновение щетинистых усов, Муся вспыхнула. А Рудаков уже прошел в "палату", и из глубины просторной землянки было слышно, как он весело здоровался с ранеными. В ответ ему дружно загудели голоса, и по тону приветствий было ясно, что командира любят, уважают, радуются его приходу.
   Муся рассеянно слушала невнятно звучащий командирский тенор и улыбалась. Ей вдруг тоже стало радостно. Почему? То ли оттого, что вместе с солнцем занес командир сюда, в полутьму тамбура, весть, что там, за линией фронта, уже знают: ценности спасены, и сохранял их не кто иной, как она сама. То ли потому, что шутливый поцелуй командира напомнил, как в детстве, еще сонную, целовал ее отец, отправляясь по утрам в полк. "Где он сейчас, отец? А мама? Хорошо, если бы и они узнали, что их сумасбродная Муська жива и даже делает такие дела..." А может быть, радостно потому, что скоро с Большой земли прилетит за ней специальный самолет и она, поужинав в партизанском лагере, будет завтракать уже по ту сторону фронта...
   Нет, нет, не поэтому, определенно не поэтому! Разве ей хочется улетать? Ведь здесь, в госпитальной землянке, она, конечно, нужнее, чем там за пишущей машинкой или, что сейчас уже совсем смешно, у рояля в музыкальном училище. Разве можно упражняться в пении, выводить бесконечные сольфеджио и писать музыкальные диктанты теперь, когда идет война, когда раненые требуют ее забот, когда вот из-за этого полога то и дело слышатся стоны? Но ведь и за линией фронта есть госпитали, и еще одна пара старательных женских рук будет там не лишней. "А ну, Муська, сознавайся по-честному, что тебя тут держит?"
   Девушка разогнула спину. Мыльная пена у нее на руках сохла, застывая шелушащимися пленками. "Значит, есть еще что-то? "Точно!" - как говорят партизаны". Муся плутовато подмигнула сама себе и, склонившись над корытом, с новой энергией принялась за стирку. Она так ушла в свои приятные размышления, что не заметила, как командир, выйдя от раненых, быстро прошел мимо нее, и оглянулась, лишь когда он, исчезая за пологом, впустил в тамбур охапку ярких солнечных лучей.
   Нет, никуда она отсюда не полетит! Предсмертный завет Митрофана Ильича выполнен, ценности сданы в верные руки. Вот пускай теперь о них Рудаков и заботится, на то он и командир. А она, Муська Волкова, останется здесь, будет ходить в разведку, научится минерскому делу, будет взрывать поезда, участвовать в налетах на неприятельские гарнизоны, как это делают остальные партизаны. Или... ну что ж, и это неплохо... может быть, станет разведчицей. А выдастся свободная минута - будет гулять по лесу с Николаем...
   Проворные молодые руки трут, выжимают, выкручивают бинты и марлю, меняют воду, взбивают мыльную пену, и вот, в такт движениям, Муся даже начинает напевать себе под нос. В самом деле, зачем улетать отсюда, когда кругом такие чудесные люди: эта старушка - "докторица", как зовут ее раненые, и этот цыган Мирко, который нет-нет, да и завернет в "госпиталь", чтобы занести "сестричке" какую-нибудь трофейную безделушку, и ремесленник Толька, которого партизаны называют Елка-Палка, и, конечно, Николай.
   Песня девушки звучит все громче. Она разгорается, как костер, в который подкладывают сухие ветки. Но сама Муся, занятая стиркой и думами о новых друзьях, не замечает, что поет уже вслух, и очень удивляется, когда из-за полога в тамбур высовывается забинтованная голова пожилого партизана, дяди Осипа.
   - Сестричка, давай пошибче, раненые претензию заявляют: иным и не слыхать.
   Оттуда, из землянки, доносятся голоса. Каждый из них девушка сразу узнает - запомнила в бесконечные ночи, проведенные у коек. Раненые наперебой просят:
   - Сестрёночка, спой сначала... В полный голос спой, чтобы для всех...
   - У меня от песни вроде бы и рана отпускать начала... Ох, давай еще раз!
   Муся входит в землянку. На душе у нее светло и беззаботно, как, наверное, бывает у жаворонка, когда тот взмывает над полем в голубую высь, полную солнца. Распаренными пальцами, побелевшими и съежившимися на кончиках, она заправляет под марлевую косынку рассыпавшиеся кудри. В душной палате, еще минуту назад полной говора и стонов, все сразу стихает. И вдруг в этой благостной тишине раздается юный, чистый голос, он крепнет, и песня звучит радостно и жизнеутверждающе...