Полонский Георгий. Рыжий, честный, влюбленный

   Людвиг пообещал: вот сейчас приду домой – и тут же попрошу, мол, отца, чтоб показал... «Сейчас придешь?» – переспросил Максимилиан. И посмеялся, и головой покрутил... И со словами: «Нет, милок, это вряд ли...» надел на Людвига ошейник; там щелкнул миниатюрный замок. Свободный конец поводка Максимилиан намотал на кожаную свою лапу ...
   – Теперь ты свои песенки насчет «се ля ви» и зверинца споешь Хозяину и его гостям!..
   Людвиг замотал головой.
   – Что? Не будешь?
   – Вам бы – спел, а им – никакого желания...
   – Подлизываешься? Или уже и до вас слушок докатился про эту слабость мою?
   – Про какую?
   – Про сочинительскую... – видно было: страсть как нужно было ему поделиться. – Такой, понимаешь, зуд напал – кажется, мясом не корми, только дай две строчки сложить, чтоб в рифму... Ты сам-то не балуешься?
   Тут Людвиг покаянно кивнул.
   – То-то, я гляжу, – со страху трясет его, а он – песенку впереди себя катит! Силен!
   – Про «се ля ви» – это не моя, это старого Барса песня. У меня другие две есть – вот те мои.
   – Ишь ты... А я, понимаешь, позавчера только начал. Вот у тебя как началось? Я, к примеру, сперва просто подвывал...
   Если у него, у Людвига 14-го, берут консультацию, он – пожалуйста... Понятно ведь: с кем попало не откровенничают на такие темы, нужен опыт и особый настрой души. И более опытный, хотя и совсем еще юный поэт сказал пожилому и начинающему, что подвывать – это правильно. И даже обязательно! Потому что в первые полчаса в тебе гудит какая-то музыка... Максимилиан обрадованно стал выяснять, когда на Людвига в первый раз накатило, – днем? утром? Вот лично на него – ночью. Всю ночь жутко хотелось выть! Вообще-то он воет неплохо: в молодости на деревенском конкурсе второе и третье места брал, даже чаще – второе...
   Вдруг замолчал Максимилиан и глянул на своего пленника подозрительно:
   – А не зря я с тобой так откровенно-то? Может, все ты врешь? А ну, дай-ка мне рифму на слово ОШЕЙНИК!
   Не задумываясь, Людвиг выдал ответ:
   – МОШЕННИК!
   – Ха!.. Лихо... Но это легко тебе... в любую лужу глянул – и там мошенник отразится! А вот словечко потрудней: «ОЗЕРО»... Ну-ка? «Озеро» – раз...»озеро» – два... «озеро» – два с половиной...
   Со стороны даже нельзя было предположить, как много зависело сейчас в судьбе нашего героя от стихоплетских его способностей...
   – «ЗАМОРОЗИЛО»! – победно выкрикнул пленник.
   С неподдельным уважением Максимилиан посмотрел на него : надо же... В чем фокус тут? Вот у него самого не получалось ни черта с этим озером...
   – Ну раз ты такой спец, – решил старый Макс, – спою я тебе мою первенькую и пока единственную... Этой ночью я к ней еще два куплета навыл. Значит, так...
   Он взял гитару, на которой только два аккорда знал и дребезжащим голосом начал:

 
Не больно-то весело цепью греметь -
Спросите у пса у любого!
Но будешь греметь, коли хочешь иметь
К обеду остатки жаркого...
 
 
Не очень-то сладко зависеть весь век
От кожаной плетки свистящей...
Но вспомнит Хозяин, что он – человек,
И косточки выдаст послаще...
 

   Тут ему пояснение понадобилось:
   – Если честно, то плетку и цепь я выдумал, чтоб жалостней было. Ты не думай, плеткой у нас не машут зря... да и цепь – это редкий случай...
   Людвиг попросил не объяснять ничего, а петь и петь – и так все ясно! Автор куплетов зачерпнул из этих его слов поддержку моральную, и песенка продолжалась:

 
Я не из кошачьей породы подлиз
И кормят меня не напрасно:
Я сторож, я кур охраняю от лис,
И курам со мной безопасно!
 
 
Не раз я трепал воровской рыжий мех!
И плутам бывало несладко...
Воспитывать яйца могли без помех
Пеструшки мои и Хохлатки...
 

   – Тебе, милок, не очень обидно слушать такие вещи? – опять перебил сам себя Максимилиан.
   – Совсем почему-то не обидно...
   – Брось: немножко-то задевает! На нервишки свои не жалуешься? А то у меня еще девятнадцать куплетов на эту тему... Петь?
   – А что? Спешить некуда... дождик не каплет... пойте на здоровье!
   – Ну спасибо, коли так... Давай я ошейничек тебе ослаблю... чтоб не так строго душил...

* * *

   В эти минуты Папа Ларсон сидел, мрачно уставившись в пасьянс, который никак не желал сойтись. Мама Лора металась из угла в угол, будто в клетке, она себе места не находила...
   – Нет, ты только представь себе: вдруг он затеял разоблачать Гиену Берту? Выяснить, где у нее совесть? Тогда он валяется где-то с прокушенным горлом!
   – Ну зачем, зачем такие страсти-мордасти? – отвечал Папа с наигранной беспечностью... Берта знает, что за малышом стою я... Нет, она не посмеет. А на рассвете мы объявим общелесной розыск...
   – Доживу ли я до рассвета? Каждую минуту он может погибнуть... с этой своей беззащитной честностью! За что мне такая пытка? А тут еще Лабан – ну почему именно сегодня он отправился на эту опасную операцию?! Зачем ты позволил?
   – Ну приспичило парню! И потом, он уже мало интересуется моим мнением... се ля ви!
   – Ну что ты опять селявикаешь? Что это значит?! С таким же успехом ты мог бы куковать! Или блеять! Или мяукать!
   – Лора! – Папа грохнул кулаком по столу так, что взлетели карты. – Ты не трогай уроки старого Барса... это – святое!
   Мама криво усмехнулась и ответом его не удостоила.
   – Вот из-за тебя пропал валет... Где бубновый валет, я спрашиваю? А-а, вот он... Это – Людвиг, я ж на него загадал... И что любопытно – нет, ты глянь, – при любом раскладе за ним увязывается эта дама... У них какие-то хлопоты... потом разлука... потом опять его дорога к ней... потом он поблизости от нее, но – странно! – в казенном доме почему-то...
   – Людвиг – ребенок! Не прикрывайся им, не впутывай его, если даже в такую ночь на уме у тебя – дамы!..
   Хищный зеленый огонь, ничего хорошего не обещающий, зажегся в маминых зрачках. Она смахнула со стола все карты. Папа догадался, что лучше не спорить сейчас – опасно. Кротко опустившись на колени, он ползал и подбирал карты с пола, утешая себя все той же французской присказкой – еле слышно, впрочем...

Глава 14.
Отрицательного мнения не надо

   В первый и, может быть, в последний раз имел старый Максимилиан такого благодарного, чуткого слушателя! Куплеты продолжались:

 
– Бывал я отважен и неутомим,
Расходовал буйно силенку...
В грозу, помню, гнался за Лисом одним -
Ему не забыть эту гонку!..
 

   Видишь – и папашку твоего вставил! Ну, а в конце у меня идет самое главное. Самое такое, от чего хотелось выть:

 
– А нынче мой хвост безутешно повис,
И сам я печально измаян:
- Ты, брат, постарел для охоты на лис, -
Сказал в понедельник Хозяин...
 

   Так и было на самом деле. В понедельник тобой еще и не пахло, между прочим, а он уже высказался... Оттого, наверно, что глаза у меня слезятся. Так, без причины...слезятся, и все. Ладно! Ты скажи, как стишки-то?
   – Честно?
   – Да уж, попрошу без этих ваших лисьих штучек. Со всей откровенностью! Только вот что: отрицательное мнение меня не интересует, учти! Не надо его мне. Ну на кой черт? И там, понимаешь, жизнь собачья, а ты еще последнюю радость отнимешь...
   – И не думаю отнимать! Но если я скажу, что здорово, – вы подумаете: подлизывается...
   – Нет, на похвалу я не обижусь, отчего же... Хотя вообще-то правда твоя: чепуха получается. Держать пленника за горло, чтоб он сказал искреннее, откровенное положительное мнение о твоих стихах! Тем более – на такую острую для него тему... Нет, нам бы с тобой иначе потолковать... в свободной обстановочке...
   – Мне прийти в другой раз? Я могу.
   – Только попробуй!
   Тут он резко обернулся на чей-то писк и увидел целую цыплячью депутацию во главе с Туттой Карлсон.
   – А вам что тут надо? Послушать? Так я вам спою, не жалко... только погодя. Или это проверка – как я гостя вашего принимаю? Как положено! Вот он, мошенник... а вот он, ошейник! Так что справляюсь пока...
   – Он не мошенник, дядя Максимилиан!
   – Отпустите его!
   – Мошенник – другой... Тот сейчас прийти может...
   – Вас папа и мама зовут! Вам сейчас караулить нас надо!
   – А Людвига отпустите! Пожалуйста! Он не мошенник!
   – Он честный... Глядите, я его не боюсь!
   Вот такой нестройный писклявый хор атакует смятенного сторожа! И, разумеется, Тутта наседает активнее всех и в словах ее – особая, подкупающая убедительность...
   – Сам разберусь! Ишь ты... позавчера только из яйца, а учит ученого... Оставьте нас, я сказал! Сейчас приду!
   Вновь оставшись с пленником наедине, Максимилиан почесал в затылке:
   – Лучше бы ты все-таки был обыкновенным рыжим мошенником! Непоэтическим. Сдал бы я тебя Хозяину – и заработал бы его милость, и спал бы спокойно безо всяких там угрызений... Но ежели ты такой особенный... – вздыхая и сокрушаясь, он расстегнул замочек на ошейнике. – Вытряхивайся! Стой! Вот тебе косточка – взамен той курятины, что ты пронес мимо рта... Бери, бери – она мозговая, кажется... И жми по этой тропинке... через огороды...
   – Я помню: мимо того дурака в шляпе, да? Который звенит, а сделать ничего не может! Спасибо вам, дорогой Максимилиан! За все спасибо! Вот сейчас я честно скажу: по-моему, у вас талант! И вообще вас правильно уважают! Не зря!
   Людвиг долго пятился спиной, чтобы продолжать видеть этого добряка, которого так боялся прежде. Косточка, подаренная им, была и в самом деле чертовски аппетитной1
   Людвиг махал ему, а Максимилиан – нет; он убрал за спину кожаные свои лапы и ворчал:
   – «Не зря уважают»... «Талант».. Вот уволит меня – буду утешаться этим...
   Напоследок крикнул:
   – Забудь дорогу в курятник, слышишь!
   И добавил потише, сипло:
   – Или тебе придется еще не так меня зауважать... Кумир цыплячий...

Глава 15.
Аромат из ловушки и дамочки из пасьянса

   Папа Ларсон, сидя возле стенающей сквозь зубы жены, капал для нее что-то в рюмку. Позвякивала в дрожащих пальцах пипетка. Папа считал:
   – Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Распахнулась дверь – на пороге был наш герой!
   – Мальчик мой! – Мама, забыв про все свои недуги, вскочила и прижала к себе младшенького.
   – Не думаю, не думаю, что сейчас уместны эти нежности! – сказал Папа и сердито смахнул слезу. – Он заслуживает совсем другой встречи... Где ты был, паршивец?
   – Отец, он все расскажет, но сперва пусть поест... Он же, наверно, валится с ног от голода...
   – Нет-нет, мамочка, я ужинал, меня угостили... Я все расскажу, только сперва вы скажите: где Лабан? Родители переглянулись.
   – А с чего ты взял, что его нет дома? – осторожно спросил Папа. – Ты его встретил?
   – Если бы! – отозвался Людвиг, сильно мрачнея. – Тогда я повис бы на нем и никуда не пустил бы... домой приволок бы. Ну ничего, он и так будет иметь бледный вид... Значит, он уже там, да?
   – Где «там»? И как это понять? Ты бедыжелаешь своему брату?
   – Я того ему желаю, на что он сам напрашивается!
   Опять родители переглянулись. Мама, изо всех сил стараясь владеть собой, сказала:
   – Мальчик мой... Я, наверное, поседела за эти часы... Где ты был? Ну? Отец, у тебя упадут брюки – оставь на месте ремень! Сегодня Людвиг не будет наказан, он все расскажет и так... Говори, мальчик...
   Людвиг посопел, набираясь духу, и заявил:
   – Я был там, где сейчас Лабан...
   – В курятнике?! – в один голос спросили родители, причем Папа, кажется, был восхищен.
   – Так и быть, скажу все... В этом районе живет моя новая приятельница – Тутта Карлсон...
   – Ну? А я что говорил? – ликовал Папа. – Эта дама в моем пасьянсе буквально шла за ним по пятам...
   – Отстань со своими дамами, – тихо и яростно произнесла Мама. – Сынок, я что-то не соображу... Что значит «в этом районе?» Где ты ужинал?
   – Ну, там, в курятнике... Тутта меня пригласила.
   – Позволь... То есть ты хочешь сказать, что был там открыто? Не таясь?
   Людвиг кивнул, извлек подаренную ему кость и стал ее обгладывать преспокойно.
   – А это откуда?
   – Пес Максимилиан подарил. Что вы так смотрите? Мы с ним, можно сказать, подружились, я долго был в его конуре, он пел мне...
   Обомлевшие родители сперва застыли с гримасами на лицах, потом Мама расхохоталась мелодично: «Боже, какой фантазер!..»
   Папа тоже смеялся, он даже подобрел от веселья:
   – Сынок, как же так: ведь ты у нас правдолюб... а врешь без меры и удержу! Подружился с самим Максимилианом! Тот пел ему... Нет, милый, лгать надо умеючи все-таки, а не так. И только чужим! И тоньше, понимаешь? Тоньше, то есть правдоподобнее...
   – Я не вру – ни тонко, ни толсто! – вспыхнул Людвиг. – Я правду говорю! И могу доказать: у тебя есть памятный подарочек от Максимилиана... Есть? Отметина на левой задней! От той погони, которая была в грозу, в начале мая... Покажи!
   Папа схватился за щиколотку, и смешливость родительская иссякла в один миг.
   – А у него? У него, думаешь, не осталось зарубочки с того дня? Ее он, наверно, не показал: «поскромничал»... А она есть! Лора, клянусь тебе: на его правой передней...
   – Ладно, хватит боевых воспоминаний, – пресекла Мама. – Мы еще не разобрались с этой Туттой Карлсон... я не поняла, кто это?
   Тут жалостный вопль раздался снаружи. Грубый голос Лабана плакал, выл, взывал о сострадании! «Ой-ей-ей, мамочка-мамулечка...» - вот какие невообразимые в устах Лабана слова услыхали Ларсоны. И кинулись в коридор.
   Растянувшись в нескольких метрах от их двери, Лабан пускал пузыри из носа. Он извивался. Его правая рука была каким-то образом пришпилена к левой ноге! Приглядевшись, родственники убедились, что рукав и штанина, вместе с мясистым куском кожи, были намертво схвачены зажимом в виде небольшого прямоугольного предмета. То была... мышеловка!
   – Мама, я при смерти! Отцепите! Отец... папуля... если ты сейчас не отцепишь эту штуковину, я – все... отдаю концы...
   Говоря откровенно, побаивался Папа Ларсон этого дьявольского механизма, который ему предстояло разрядить. Мама торопила:
   – Ну же! Помоги мальчику! Что надо – клещи, напильник?
   – Паяльник! – предложил Людвиг. Он забрался в какую-то нишу в коридорной стенке и оттуда наблюдал за событиями.
   – Не надо ничего... Я голыми руками, – решился Папа.
   Из детской половины явились на крики Луиза, Лаура, Лео - босые, в ночных рубашках, с трудом разлепляющие глаза – была ведь середина ночи!
   – С гостинцем на хвосте вернулся, да? – поперхнулась смехом Лаура.
   – А хвалился-то, хвалился... – напомнил Лео.
   – Ну почему так долго, отец? – нервничала Мама Лора.
   – Не стой над душой! Пружина, оказывается, серьезная. Безумная ночь! Лис угодил в мышеловку! И это самый толковый из моих детей...
   – Есть поговорка, – сообщил Людвиг, -»пошел по шерсть, а вернулся стриженным»!
   Боль Лабана, когда к ней добавлялось моральное страдание от таких унижений, совсем делалась несносной:
   – О-о-о-о... пусть он заткнется!
   – Может, позвать Бобра Вальтера? – предложила мать.
   – Твой Бобер такой же слесарь, как я – химик... Нет, как ты - заведующая птицефермой! – Ларсон-старший, за которым следила, затаив дыхание, вся семья, корпел согнувшись довольно долго, в поте лица. Наконец, выпрямился с облегчением. – Все, готово... Тащите, девочки, йод и пластырь... Ну, Лабан? Как же тебя угораздило?
   – Они... они как будто ждали меня... Я ведь не знал, что это ловушка, а из нее так хорошо пахло, так аппетитно...
   – Почему же тогда тебе не нос прищемило, не башку? – спросила Луиза – Чем ты нюхал-то?
   – Вот ты полезла бы нюхать! А я помнил, что цель у меня – другая! Но этот Максимилиан... он так неожиданно кинулся, что я сел... понимаете, сел на эту штуковину! А когда она захлопнулась, они подняли меня на смех!.. Все ржали... Петух... куры, цыплята... кажется, хохотали даже яйца!
   – А сам Максимилиан?
   – И он! Еще спасибо, что ему было весело: он половину злости растерял... А потом я в крапиву от него... в крапиву!..
   Мама поднесла к его ране ватный фитиль, смоченный йодом. Лабан взвился в диком кульбите:
   – Жжется же! Уберите ваш паршивый йод... мне этой крапивы хватило...
   – Ну и схлопочешь заражение крови! – посулила Луиза.
   А Людвиг сказал из своей ниши наверху, что вспомнил еще поговорку: «Не глотал бы мух – так не вырвало бы».
   Лабан взвыл! Пообещал просто убить, растерзать младшенького, если тот не закроет пасть!
   Отец заявил: его нервы не выдержат, если вся орава не уберется сейчас же! Он требует, чтобы Лора уложила их немедленно... чтобы Людвиг больше ни одной поговорки не вспомнил! Чтоб Лабан ни одного стона больше не издал: пусть изволит терпеть, быть мужчиной...
   Мама Лора повела затихший выводок в детскую, бережно поддерживая пострадавшего Лабана. Поплелся и наш герой, но Папа распорядился негромко:
   – Нет, ты, Людвиг, задержишься.
   Мама посоветовала мужу разобраться получше насчет той... ну, словом, насчет дамочки из его пасьянса!
   И Людвиг остался наедине с отцом, который серьезен сейчас, как никогда раньше.
   – Ближе сынок... Еще ближе ко мне. Нет, глаз не отводить! Отвечай: ты ведь имеешь отношение к этой мышеловке? А? Ты ведь заранее сказал: Лабан будет иметь бледный вид... Что ты сделал? Предупредил Максимилиана?
   – Нет, не его!
   Людвиг осекся, потому что едва слышно скрипнула дверь: Лео подслушивал их, оказывается. И наверняка заплатил за свою любознательность шишкой – так резко ударил отец по двери! Чтобы никто не мешал, они продолжили разговор на воздухе: Папа сел в гамак, Людвиг – стоял у пенька рядышком.
   – Итак?
   – Я почувствовал, что сказать Максимилиану – это будет... ну как-то нечестно, неправильно... вроде фискальства. А сказать Тутте и ее семье – это надо, – иначе подлость будет, иначе им не спастись!
   – Так-так-так... – Папа покачивался, и сетчатая тень от гамака то накрывала лицо Людвига, то уходила вбок. – Твоя новая подружка, одним словом, – курица?
   – Нет! То есть, не совсем. В общем, она себя курицей не считает... – выкручивался Людвиг; даже лунный свет выдал краску смущения на его физиономии.
   – Кокетничала, скорее всего. Ну какая она? Опиши!
   – Описать Тутту Карлсон? – наш герой просиял. – А в стихах можно?
   Изумившись, Папа застопорил ногами гамак:
   – Уже и стихи сварганил? Фантастика. Ну-ну, я весь – внимание...
   И Людвиг прочел, бережно лелея каждое слово:

 
– Образ твой
и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки
Чистый голос,
Милый рот и нос...
 

   Когда Людвиг замолк, папин гамак стал раскачиваться на полную амплитуду – видимо, на папу подействовало!
   – Да... Все ясно. Не скрою, сынок: даже я смог себе представить нечто воистину очаровательное... Желтый пух, говоришь? И тонкие коленки? Это из-за них, значит, Лабан вынес такое? – Тут Папа прыснул, развеселившись вдруг. – Никогда не сболтни ему о своей роли в этом деле: убьет. Это – во-первых. А во-вторых... знаешь, пока я не стал бы возражать против ваших встреч с этой желтенькой симпатягой... Не стал бы, нет. Пожалуйста... Легальное посещение курятника – в этом есть смысл!
   – Какой смысл?
   Глубокомысленно морща переносицу, Папа ответил рассеянно и так научно, словно говорил не с младшим из детей своих, а с прадедушкой-академиком:
   – Да это так... полуабстрактные соображения в разрезе перспективного планирования... Ты все равно не поймешь пока. Иди спать, малыш. Иди спать...
   – Спокойной ночи, – сказал озадаченный Людвиг и побрел прочь.
   А Папа качался, вольно раскинувшись, и повторял:

 
– Образ твой и все его оттенки
Я навеки в памяти унес:
Желтый пух и тонкие коленки...
 

Глава 16.
Тайна на зависть всем

   Вначале песенка звучала без слов, с одним «ля-ля-ля-ля»... Но голос – голос был хорошо знаком тем, кто его услышал. Например, зайчатам – Юкке-Ю и Туффе-Ту. Они довольно вяло занимались прополкой своего огорода, когда песенка долетела до них и заставила разогнуться, переглянуться...
   – Людвиг? – определил Юкке. – Узнала?
   – Раньше тебя! Он мне снился сегодня...
   – Мириться, что ли, хочешь?
   Туффа поежилась и осторожно спросила:
   – А ты?
   Юкке тоже уклонился от ответа, только в затылке почесал. А между тем их бывший приятель - наш герой появился на лесной тропе и запел свою песню, уже со словами:

 
Дорогая мама,
Не сердись на сына,
В нем играет что-то,
Но не баловство:
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца
солнца самого!
 
 
Кажется, что просто
Влезть на ту осину!
Одолеть шакалов
Всех до одного!
А все дело в тайне
Цвета апельсина
Или даже солнца самого!
 

   Поблизости от лесной тропы, по которой топал Людвиг, расплескивая свое вдохновение, сейчас замер Ежик Нильс: именно песенка его и остановила! Выбрал он себе позицию среди густых ветвей и, замаскировавшись, подсматривает. А песенка – набирала силу!

 
Я горю – пылаю
Жарче керосина!
Мне бы повидаться -
Больше ничего -
С этой милой тайной
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого!
 

   Минуя зайцев, Людвиг сморщил нос и отвесил им иронический поклон, не задерживаясь.
   – А про что это он? – спросила Туффа. – Тайна какая-то... апельсинового цвета... – Эй! Твоя тайна – это тыква, что ли? – крикнул Юкке Людвигу.
   Наш герой оглянулся, смерил экс-приятеля взглядом, полным сожаления, даже сочувствия. И сказал:
   – Тыква – это на плечах у некоторых...
   И больше внимания не уделил, – похоже, торопился.
   Глядя ему в спину, Ежик Нильс приблизился к Туффе и Юкке:
   – Слушайте, зайцы... Эта его тайна – она случайно не имеет отношения к Желтому Питону?
   – Какое? Почему? Вряд ли...
   – Не знаю... не знаю... Цвет, во всяком случае, сходится. Надо будет навести справки... Но хуже всего угнетает его ликующая физиономия! Мне это показалось или вы тоже видели, что она у него действительно счастливая... непритворно?
   – Вроде да... непритворно...
   Ежик сплюнул. Ликование нашего героя он расценил как личную обиду! Прямо-таки возмущен был Ежик Нильс:
   – А чему это он радуется? На каком основании? Я тоже мог бы придумать себе тайну... другого какого-нибудь цвета... и распевать про нее на весь лес, чтоб все завидовали! Но я не могу себе этого позволить! На мне заботы – и не свои, а чужие, общие! Ишь ты... счастлив он! По какому праву? И чем именно? Нет, непременно навести справки... Вот вам, пожалуйста: задевает он всех, да? Вас тоже? А кто будет выяснять, разбираться? Ежик Нильс... Вечно один за всех... А кто за меня?!
   Продолжая бубнить что-то такое же сварливое, Нильс исчез в зарослях.
   А мелодия Людвиговой песенки, простодушная и заразительная, слова про солнечную эту тайну – кружили все еще над лесной тропой, над огородом, над белой мазанкой зайцев, над ними самими...
   – Юкке... я хочу тайну! Чем мы хуже Людвига? – куксилась Туффа.
   – Да ничем... только вот как ее заиметь? И какого цвета?
   – Может, морковного?
   – Видишь – ты все к желудку приспосабливаешь сразу! А тайна - это другое... это что-то для души...

Глава 17.
Поэтом можешь ты не быть...

   Если заглянуть на тот самый двор, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана, – к тогдашним впечатлениям прибавилось бы кое-что совершенно неожиданное. И почти сногсшибательное... но не сразу!
   На фоне той конуры и прочих подсобно-хозяйственных построек, мы б увидели сейчас сапоги – внушительного размера, мягкой кожи, добротные. Голос их владельца произносил особым, воспитательным тоном:
   – Кристина, я устал тебя уговаривать. Если ты сейчас же не отправишься с нами к бабушке, вот сию минуту... пеняй на себя, дочь! Лисенка тебе не видать тогда! – завтра же я подарю его детям фру Янсон...
   – Вот еще! – возмутился девчоночий голосок. – Такую прелесть – чужим отдавать! Я иду, папочка... я уже!
   «Сапоги» выслушали этот ответ и направились к автомобилю марки «вольво»... Следом – новенькие детские сандалеты и белые гольфы...
   –»Я назвала его – Микке!» – захлебывался голосок. – «Папа, правда, здорово – Микке»?
   О чем шла речь? И почему предлагается такая точка обзора, позволяющая «судить не выше сапога»? Да потому, что за Хозяином и его дочкой следила Тутта Карлсон – никто иной! А ей видно было только это – такого уж она роста... С огромным нетерпением ждала она отъезда хозяйского... Вот послышался шум мотора, наконец. Вот хлопнула дверца.
   «Поехали? Ну и прекрасно... Подольше бы не возвращались», сама себе сказала Тутта, притаившись у сарая. Но в этот миг над ней нависает в полном сознании своего значения фигура отца – Петруса Певуна.
   – Тутта! Ты почему здесь? Занятия в танцклассе идут полным ходом, тебя ждут!
   – Да-да... – Тутта подавила вздох: ну и жизнь, ни минутки нельзя располагать собой, как хочешь сама! – Иду, папа...
   И она поплелась туда, откуда слышался менуэт и где желтели балетные пачки ее сестер и подружек... А к тому объекту, к которому с неодолимой силой тянуло ее, из-за которого она так ждала, чтоб убрались, наконец, люди, – туда направился Петрус Певун. Там в клетке из стальных прутьев сидел наш незадачливый герой. Да-да, Людвиг Четырнадцатый – попался!
   В каком он настроении – не нужно, наверно, описывать, понятно и так. И сидящий поодаль Максимилиан подавлен, мрачен. Почему – можно было понять из ехидных, издевательских комментариев Петруса Певуна.