Полонский Георгий. Рыжий, честный, влюбленный

   – Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли? Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя опять сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой... на пенсию! Был у него, дескать, талант к охоте на лис – да весь вышел!
   – А ты кто такой? – оскалился старый Макс. – Чего лезешь не в свое дело?
   – Я говорю, что слышал – и только. Да все это слышали! Но хозяин главного не знает – что тебе просто некогда стало гоняться за всякими рыжими пройдохами... Твоя погоня трудней – за образами, за сравнениями... за рифмой! ...Слушай, а почему бы тебе не податься в город, не устроиться в какое-нибудь солидное издательство? Провоешь там свои стишки – и, может, возьмут... Швейцаром, а?
   Из последних сил терпел эту наглость Максимилиан! Петрус, держась на безопасном расстоянии от него, обходил клетку с пленником кругом, высоко задирая ноги в красных сапожках со шпорами. Предмет его особой гордости – длинная шпага в ножнах, с изысканным эфесом. Чтобы подразнить Людвига, глядевшего сквозь прутья с горьким презрением, Петрус вынул шпагу... Она оказалась смехотворно коротенькой, длиной с карандаш! Однако, и ею он сумел пощекотать Людвига – тот зло отбивался, рискуя уколоться.
   Максимилиан распорядился:
   – А ну, пошел от клетки! Кыш! Павлин недоделанный... Вот я встал уже, я не поленюсь...
   Торопясь убраться, Петрус Певун хотел выпалить весь заряд своей издевки, но – только так, чтобы за это не поплатиться:
   – Ты ведь шутом стал, Максик – курам моим на смех! Да, да – а все из-за твоих этих куплетов... И даже у этого лисенка нет к тебе почтения! Шляпа, раззява... сочинитель блохастый!
   Вот тут Петрус немного не рассчитал – Максимилиан ринулся за ним, и, судя по всему, догнал его за сараем: оттуда полетели пух и перья. А сам сторож вышел оттуда с теми длинными красивыми ножнами, которыми так бравировал владелец! В кожаных лапах Максимилиана и ножны эти, и шпага гнулись, как разваренные макароны!
   – Правильно, что вы ему наподдали! – обрадовался Людвиг, несмотря на свое печальное положение. – А то он хвост чересчур распустил... Ой! – тут Людвига кольнула мысль, сменившая восторг неловкостью. – Нехорошо я сказал, нельзя мне так: ведь он – отец Тутты...
   – Ну и что? – не понял Максимилиан.
   Людвиг отмолчался.
   – Ты действительно думал, что над такой раззявой, как я, посмеяться можно?
   – Я? Да никогда! Над вами?! Да вы для меня...
   – Но ты пришел снова! А я ведь советовал не шутя: забудь дорогу в курятник...
   – Я помню, да... Но, понимаете, мне очень-очень-очень хотелось...
   – В курятник?! Ну да... чего уж тут не понять. Ты оказался неблагодарным... В общем, самый обычный прохвост... А примазывался к поэзии!
   – Да мало ли зачем я сюда шел!..
   – О да, это так мудрено разгадать – зачем... Ты шел стихи нашим курам читать? Чтоб воодушевить их на повышение яйценоскости – так? Ладно, потолковали... – Максимилиан потрогал клетку, не замечая молящего взгляда узника. – Прутья у тебя стальные, задвижка тугая – не буду я тебя охранять... противно!
   И он пошел прочь – с видом человека, потерявшего веру в человечество.
   Людвиг, наверно, завыл бы от непонимания и невольничьей тоски, но вдалеке он разглядел пышное зрелище – шли занятия в танцклассе птичьего двора.
   Если приглядеться к танцующей вместе со всеми Тутте, мы увидим, поймем: не балет у нее на уме! Ей нужно было – кровь носом, нужно было! – к Людвигу: она видела, что его, наконец, оставили все в покое – значит, самое время... И она выкроила момент, когда мадам-репетиторша (курица породы плимутрок) смотрела в другую сторону, и можно было незаметно улизнуть на своих неслышных пуантах...
   Увидев ее, наш герой просиял, но сама Тутта подходила к клетке с суровым видом:
   – Пин-пин-пинтересно, что это ты тут делаешь?
   – Я? Ничего особенного. Я не занят... мы можем поболтать!
   – Что не занят – это хорошо. Но ведь никак не скажешь, что ты свободен – задвижка-то заперта! – и Тутта сразу принялась за задвижку, пыхтя и краснея от усилий. – Эх, «шляпа»...
   – Ну да, попался я, попался! Перепутал человека с пугалом. Подошел к нему сзади и тявкнул: эй, ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя и не боится! А оно ка-ак повернется, ка-ак схватит меня...
   – Ну знаешь ли! – Тутта была возмущена. – Чтобы живого человека перепутать с пугалом... для этого надо иметь какую-то особенную наивность... просто цыплячью! А еще называется – Лис! Как твое имя теперь – Микке? И ты – живая игрушка этой белобрысой Кристинки? Очень мило... «Микке»... Надо ж додуматься! Гордое, почти королевское имя – Людвиг Четырнадцатый! – заменить на такую кошачью кличку... Пусть сама так зовется!
   – Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой... а достанусь вот ей...
   – А я говорю: не бывать этому! Только мне одной... эту задвижку проклятую... никак... ну никак не суметь... – Тутта выбилась из сил. – Надо что-то изобрести. Какой-то лисий ход нужен...
   – Лисий? Значит, изобрести должен я?
   – Тебе – слабо. Я сама! Раз ты из-за меня попался, значит мне тебя и спасать...
   Она присмотрелась к миске, стоящей внутри клетки. Там было мясо, настоящее жаркое, – Людвига принимали здесь щедро.
   – Послушай-ка... – Тутта озабоченно наматывала на палец желтую косичку. – Не ешь ты эти куски!
   – Почему? Здорово пахнет...
   – Вот именно поэтому! Угости Максимилиана! Его стали хуже кормить, говорят. Чтобы злее был. Понимаешь, он кинется на это, и тогда мы... – она зашептала что-то Людвигу на ухо, сквозь прутья взяв обеими ручками его голову. Людвиг смотрел на нее изумленно:
   – Откуда у тебя такие способности к хитрологии?!
   – Это не всегда... только когда очень-очень надо... Он идет! Я спрячусь, а ты не будь вороной!
   И она исчезла в кустах. А мимо клетки, не глядя на пленника, пошел, заложив руки за спину, угрюмый Максимилиан.
   – Как настроение, уважаемый? – осторожно окликнул его пленник.
   – Р-р-разговор-р-р-чики! – огрызнулся тот злобным рычаньем.
   – Нет, я только хотел сказать, что люди, наверно, перепутали меня с Волком... Ну разве смогу я столько с есть?.. Вы посмотрите!
   Максимилиан невольно заглянул в его миску. И проглотил слюну:
   – Да уж... не поскупились...
   – Позвольте мне угостить вас? – вежливо-вежливо сказал Людвиг. – А то вы как-то осунулись.
   – Что-о-о? Взятку? Взятку – мне?! Ну нет, милок: совесть Максимилиана не продается!
   – Я вообще не знаю такого слова... мы про «взятку» не проходили еще... Я поделиться хочу просто! Много мне одному!
   – Да? От души, значит? Гм-гм... Если от души – я, пожалуй, не прочь... голод, знаешь, не тетка...
   Старый Макс легко открыл непосильную для Тутты задвижку и вполз в клетку. Само собой так получалось, что размерами своими, здоровенной массой тела он вытеснял из этой кутузки Людвига, который только приговаривал: «Милости прошу!.. Приятного аппетита!»
   – Угощение – высший сорт!.. – нахваливал сторож. – Ну, порядочки: заключенный лопает, как фон-барон, а его надзиратель – лапу должен сосать!
   Он пристроился к миске и блаженно прикрыл глаза. А Людвиг вылетел из клетки вон и мигом захлопнул ее за собой! Выпорхнула из-за куста Тутта и вместе им удалось закрыть задвижку. Максимилиан подавился куском от такого вероломства, закашлялся, с трудом выкрикнул:
   – Эй вы... кошачьи дети! Что это вы затеяли?!
   – Приятного аппетита! – Тутта подпрыгивала от радости: удалось!
   – Ты с ним... заодно?! – вытаращил глаза плененный сторож. – С этим Лисом?! Дуреха! Он тебя еще хуже, чем меня, надует... От тебя только пух полетит! Спасайся!
   – А вы за меня не бойтесь, дядя Макс! Вы – питайтесь!
   Вмешался Людвиг:
   – Максимилиан, милый, не злитесь чересчур... не надо! Ну не было у меня другого выхода!
   – Был бы я твоим отцом, – произнес Максимилиан с горечью, – не Лис Ларсон, а я, – я бы драл тебя и приговаривал: «Поэтом можешь ты не быть... Но быть прохвостом ты не можешь!»
   Тутта тянула Людвига прочь: - Ну что, что ты слушаешь? Его дело – ругаться, а наше – бежать...
   Они оба исчезли, а старый Максимилиан тряс прутья клетки и клял все на свете, а себя, глупость свою – в первую очередь:
   – Тысяча чертей! Погоди... еще встретимся!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести – нет, и бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан...
   И он завыл – сперва тихонько, затем все надсаднее, все горше. Он не врал, говоря Людвигу, что умеет выть...
   Он выл и тогда, когда клетку окружили разнообразные персонажи птичьего двора.
   Вид сидящего под замком сторожа развеселил всех этих Гусаков, Индюков, Фазанов, и, конечно, Петрус Певун не замедлил явиться, чтобы порадоваться унижению Максимилиана...
   Кто-то срифмовал:

 
– Тут обхохочешься, честное слово:
Окунь поймал на крючок Рыболова!..
 

   Эти строчки сразу запели, и возникла необходимость продолжать:

 
– Кот-лежебока придушен Мышонком!
Ястреб-стервятник заклеван Цыпленком!
 

   Легкая, летучая эпидемия стихотворства пронеслась по двору; с одного конца его предлагалась строчка:

 
– Волк беспощадно ободран Козою!
 

   А с другого к ней спешила парная, пропетая удивленно и восторженно:

 
– Слабые стали для сильных грозою?!
 

   И все вместе это скандировалось! А заключил «ораторию» Павлин, сказавший авторитетно:

 
– Знаете, странная эта оказия
Очень полезна для разнообразия...
 

Глава 18.
Излишки интеллигентности

   На лесной полянке наши главные герои дурачились: Людвиг изображал из себя хищного и коварного охотника за курами, а Тутта Карлсон старательно наигрывала страх! Но это длилось минуту-другую, а потом Людвиг просто разлегся на траве, и подруга его озадаченно увидела, что он «вне игры» и что – более того – ему невесело...
   – Людвиг, ты рад? Я что-то не чувствую, что ты рад свободе!
   – Рад, конечно, – задумчиво ответил он. – Тысячу спасибо тебе...
   – Как будто мне нужно твое «спасибо»! Для кого я тебя освободила? Для себя! Чтобы дружить с тобой, чтоб играть... и вообще... Лю-ю-юдвиг! Да что с тобой?!
   – Ты слышала, как выл Максимилиан? – спросил он, покусывая травинку.
   – Там, в клетке?
   – Да. Человек не будет держать его там долго, правда же?
   – Конечно, выпустит, даже не думай об этом... Ну что ты? Ну нападай же на меня снова!
   Но он вздохнул, покачал головой, и ей пришлось подключиться к тому, что занимало его.
   – Конечно, Человек расстроится, – признала Тутта, – и эта его белобрысая Кристинка развопится, когда узнает. Реву бу-удет! А тебе, что ли, жалко их?
   – Мне Максимилиана жалко! Он один раз меня отпустил – и его дармоедом называть стали, раззявой... А теперь и вовсе затюкать могут! Из-за меня, которому он и свободу подарил... и косточку на дорогу... мозговую...
   Тутта пожала плечами:
   – Вот ты и отплатил ему, отдал свой ужин...
   Впервые Людвиг повысил на нее голос:
   – Не ври, будто не понимаешь! Он угощал от души, а я – из хитрости! Кричал, что ненавижу хитрость и вранье, а сам и схитрил, и соврал... да еще так подло...
   – Но какой же у тебя был выход? – Тутта округлила глаза. – Мне сразу понравилось, что ты такой пин...пин-пинтеллигентный... но сейчас уже чересчур, по-моему... Теперь ты еще печальнее, чем там, в клетке... Зачем так все усложнять?
   Долго и грустно смотрел на нее Людвиг.
   – Ну что, глупая я, да? Непонятливая! Наверно, неспроста есть такое выражение презрительное: птичий ум, птичьи мозги...
   Людвиг сказал:
   – Такие вещи понимают не умом. Да и нечего тут понимать: я сжульничал, только и всего... Я ЗЛОМ ОТПЛАТИЛ ЗА ДОБРО !
   Он видел перед собой такие картинки: весь их класс, три дюжины рыжих, теснясь на подоконниках, глазеет на какое-то посмешище на дворе. Ужасно всем весело! И фру Алисе тоже... А во дворе – ничто иное, как Максимилиан, воющий на луну в клетке! Потом все, как по команде, поворачиваются внутрь класса – у стенки, на фоне плакатов по хитрологии, стоит и смущается Людвиг. Ему аплодируют все. Из рук в руки передается лавровый венок, его подают фру Алисе и она украшает им голову Людвига. А потом напротив его фамилии в журнале выводит целую гирлянду пятерок! И все это действо сопровождается бесстыжей песней Лабана:

 
Хоть убейте,не вижу стыда,
Если дельце сработано чисто.
И разбойник бывает артистом...
Уважайте талант,господа!
 

   – Факт, – усмехнулся Людвиг, оставаясь мрачнее тучи. – если б они все узнали, поздравили бы с первым большим успехом! А я не хочу таких успехов, понимаешь? Я хочу доказать, что можно прожить без обмана и подлости! Для меня это не просто слова:

 
«Да здравствует Правда во веки веков,
А плуты достойны одних тумаков!»
 

   Тутта все это выслушала и слегка обалдела. (Мы нашли бы слово и получше, но сама она оценивала свое состояние именно так!).
   – Людвиг, я все поняла... Я поняла, что ты удивительный! Что такого, как ты, я не нашла бы ни в одном курятнике мира...
   – Да? Зато в свинарнике таких полно! – крикнул он так свирепо, что она испугалась, и он глянул виновато:
   – Прости меня... Тебе хотелось играть, у тебя было такое замечательное настроение... а я...
   – Это потому что я была дурочкой! Мне ни капельки не хочется больше играть! Я хочу, чтоб у нас с тобой всегда было одинаковое настроение!
   – Но ты на самом деле меня поняла?
   – Конечно! Если ты еще раз попадешь в клетку, я ни за что тебя не выпущу! – поклялась она, но сразу же сморщилась. – То есть, нет, не то... Я исхитрюсь тоже попасть в эту клетку, и мы будем сидеть там вместе – вот! Ты бы читал мне там стихи... пел бы...
   – Это гораздо лучше делать на воле...
   Тутта тихонько напела уже известную ей песенку о самой себе – песенку, от которой у нее прямо-таки голова кружилась!

 
– Дорогая мама,
Не сердись на сына:
В нем играет что-то,
Но не баловство, -
Есть у сына тайна
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 

   Ну пой же! Мне же совестно как-то – одной такие слова петь...
   Но Людвиг сказал неулыбчиво:
   – Там, кажется, еще куплет прибавился. Вот такой... – и произнес медленным речитативом:

 
– Мелкого обмана
Глубока трясина!
Боком выйдут плуту
Хитрости его!
Плут не стоит тайны
Цвета апельсина
Или даже солнца,
солнца самого...
 

   Допел и встал решительно. И прерывисто вздохнул – как дети после обильных слез. И предложил:
   – Хочешь, покажу, где у нас самая сладкая лесная малина?
   – Спрашиваешь! Только сначала покажи мне, где ты живешь...
   – Что-о?! Да тебе за милю нельзя появляться там! – ужаснулся Людвиг такой ее наивности.
   – Но я потихонечку... из-за кустов! Я только гляну... Тебе у нас тоже ведь было опасно, но ты же приходил...
   – Я как-никак мужчина... Ну ладно, издалека покажу. Только чур, слушаться – я за тебя отвечаю!
   – Конечно.Пожалуйста, отвечай. Потому что, когда ты около, я сама отвечаю за себя слабенько... еле-еле...
   Он взял ее за руку и они побежали. И тут выяснилось, что их свидание имело свидетеля и соглядатая: из укрытия вылез, сопя и стряхивая с себя прелые листья, Ежик Нильс. У него имелась полевая сумка, он достал из планшета блокнотик, и огрызок карандаша.
   – Да... Сногсшибательно и умопомрачительно. Вот тебе и «тайна цвета апельсина»... Роман на полную катушку! У Лиса с Цыпленком! С одной стороны – это смело, ничего не скажешь... Удар по всей традиционной зоологии, публичная пощечина... Дарвин и Брем просто позеленели бы от того, что видел и слышал я!
   ...Но с другой стороны, не звучит ли все это как призыв, чтобы Волк и Овца, Тигр и Лань возлюбили друг друга! В общем, надо будет чтобы Гиена прощупала, какого мнения Росомаха Дагни на этот счет. Но нужны еще очевидцы, – бормотал Нильс, оглядываясь, – мне же никто, мне решительно никто не поверит!

Глава 18.
Не в своей тарелке

   Середина ночи была. Все страсти угомонились в доме Ларсонов. Но в сонном лисьем царстве не было главы семьи: бодрствовал Папа Ларсон в пустой гостиной, он один. Завершал хитроумный план – разрисовывал цветными фломастерами квадратики, кружочки и стрелки на схеме. И работа эта восхищала автора своей безукоризненно продуманной стройностью, подогревала его честолюбие, и Папа Ларсон не мог удержаться, чтоб не запеть среди ночи свою любимую:

 
Я скажу, как француз: се ля ви!
Ты судьбу не дразни, не гневи,
Ты считай ее редким гостинцем,
Если сам ты – не в клетке зверинца...
Я не нравился всем сторожам,
Я был гордый, я дважды бежал...
 

   и т.д.
   Досадно было, что все спят, что не с кем поделиться, не на кого обрушить свое вдохновение... Впрочем, оно кипело достаточно бурно, чтобы разбудить жену.
   Мама Ларсон появилась в ночной рубашке, поверх которой зябко наброшен был меховой жилет:
   – Слушай, ты угомонишься сегодня?
   Папа, продолжая вместо ответа напевать, сделал Маме пальцами «козу»...
   – В чем дело? Ты разбудишь детей! Людвиг и так еле уснул...
   – Сейчас бы, дорогая, в самый раз твоей наливочки плюс белого мясца... От той индюшки у нас осталось что-нибудь?
   – Вспомнил! А прошлогоднего фазана тебе не подать? – сердито спросила Мама, но не сбила с мужа его жизнерадостного энтузиазма:
   – Не ворчи, дорогая! – сказал он весело. – Скоро, совсем скоро тебе не хватит места в холодильнике, чтобы разместить первосортные продукты! А в субботу будет пир! Пригласим твоих сестер с мужьями и детьми... они лопнут от зависти! Притащится наш легендарный дедуля, основатель «хитрологии как науки»! А вся его наука – между нами – в том, чтобы побольше чужого слопать! Стол придется раздвинуть, а стулья... стулья одолжим у Бобра Вальтера... На плите у тебя будут шипеть, урчать и благоухать блюда – такие, что у всех окрестных Шакалов будут судороги от их ароматов!
   – Ой, хвастун... – прыснула Мама, не поверившая ни единому слову. – Или ты разбудил меня, чтоб рассказать свой сон? Сон хорош, ничего не скажешь...
   – Я – хвастун?! Я?! Какие сны, когда я не ложился... я дело делал... Вот!
   – Я в этом ничего не смыслю... – Мама зевнула. – Запруду собрался строить, плотину? Покажи тогда Бобру Вальтеру – все-таки он инженер...
   – Клуша! – выпалил Папа, оскорбленный. – Сравнила божий дар с яичницей! Меня – и этого пачкуна...
   – Он труженик. А ты – воображала, как дети говорят. Но когда-то ты объегорил меня раз навсегда... так что сравнивать и выбирать поздно...
   Вышел с детской половины заспанный Лабан:
   – Эй, потише ругайтесь, спать же охота! Там Людвиг скрипит зубами и бредит, здесь вы собачитесь...
   – Людвиг бредит? – всполошилась Мама. Из-за этого известия она вовсе пропустила мимо ушей непростительную грубость старшего сына.
   – Ага. Обзывает себя по всякому. Плутом, гадом, прохвостом. Умора!
   – Кого-кого обзывает? – не понял Папа.
   – Да себя, себя! Вообще он у вас какой-то неполноценный получился. «С приветом».
   – Зато ты и твой отец – совершенство! – бросила Мама, поспешно удаляясь в детскую.
   – Лабан, сядь-ка сюда, – сказал Папа и развернул свой план снова. – Такое дело надо обсуждать с тобой... ты все-таки настоящий Ларсон... если, конечно, забыть историю с мышеловкой... которая незабываема!
   – Батя! – вскрикнул Лабан умоляюще.
   – Ну-ну-ну, это я так... Смотри. Узнаешь местность?
   – Вроде бы... Вот это что – собачья будка? Максимилиана?
   – Забудь о ней, временно. Пунктир ведет – куда? В тот симпатичный квадратик, а точнее – в дом, где так негостеприимно обошлись с тобой... Так вот: теперь есть возможность появиться там желанными гостями!
   Лабан заморгал:
   – Желанными? Ну это ты загнул... С какой стати?
   – Мы отправляемся туда на смотрины! – вдохновенно провозгласил Папа.
   – Как это?
   – А вот так – в меру торжественно и в то ж время свободно и непринужденно. Идем знакомиться с будущими родственниками!
   – Отец, говори просто, без украшений, – попросил Лабан, – а то я еще со сна... Кто родственники? Какие смотрины? Их душить надо, чего на них смотреть?!
   Весело, с иронией и подначкой поглядывал на него отец... И смаковал свой сюрприз про себя, не торопясь разворачивать.
   – Спокойно, спокойно, не забегай вперед. Сегодня за ужином трижды было произнесено имя, значения которого ты не понял: Тутта Карлсон.
   – Почему? Понял я. Так зовут новую подружку этого нашего правдолюба... белка она или кто?
   – Да нет же! Сиди крепче, не падай: Тутта Карлсон – курица. И у твоего брата с ней, – тут Папа смущенно кашлянул и развел руками, – любовь...
   – Конец света, – оторопело проговорил Лабан.
   – Переварил? Слушай дальше... Пусть он «неполноценный», как ты выражаешься, но он проложил нам дорогу туда! Стоит только попросить мою прелестную будущую сноху, чтобы на три минуты она отвлекла Максимилиана – такую малость для свекра она сделает, нет сомненья – и вот мы все уже раскланиваемся в курятнике! И заметь, так никто не поднимает тревогу... Поначалу все, конечно, слегка напряжены и скованы, хозяева немного не в своей тарелке...
   Лабан фыркнул:
   – Еще бы! Ясно, что не в своей... если в тот же вечер они будут в наших тарелках!
   Папа стал строг:
   – Нет-нет, Лабан: одна такая шуточка не вовремя, раньше, чем я дам сигнал – и все летит к дьяволу. Тебе вообще не открывать пасть – тебе только улыбаться как можно искренней...
   – И все?
   – Ну, можешь еще гулить, как голубок. Голубь мира, понял? Девочкам мы вплетем голубые банты... они войдут первыми, с надувными шариками и цветочками... Немного погодя надо будет предложить, чтобы Людвиг и Тутта Карлсон пошли прогуляться... Дескать, нечего их конфузить, взрослые должны без них обсудить кое- какие деликатные вещи...
   В этот момент из детской вышел Людвиг вместе с Мамой. Он был в ночной пижамке – вернее, в курточке пижамной и в трусиках.
   – Вы говорили про Тутту Карлсон! – мрачно высказал он свою беспокойную догадку.
   Папа был зол на звукопроницаемость их стен, на Лабана, говорившего громче, чем нужно было. Оба стали выкручиваться: ничего подобного... эта тема и в голову им не приходила... Людвигу просто приснилось, видимо... Мама объявила, что Людвига она нашла плачущим во сне и в испарине... уж не захворал ли?
   – Я-то здоров. А папа и Лабан – они говорили про Тутту Карлсон!
   –Да ты что, малыш? – оскалился широкой улыбкой Лабан. – Если она тебе мерещится везде, то при чем здесь мы?
   Эта улыбка плюс слово «малыш» яснее ясного сказали Людвигу: врут, отпираются...
   А Мама спрашивала в тревоге:
   – Тебе душно было? Ну хочешь, выйдем с тобой на воздух? Сегодня в самом деле какая-то тяжелая ночь... будто перед грозой. Выйдем?
   – Мам, я сам, один – ладно?
   В дверях он сказал, будто припечатал:
   – И все-таки вы говорили про Тутту Карлсон!
   И стоя в коридоре, услышал папину фразу через дверь:
   – Женишок у нас нервный, просто беда...

Глава 19.
Людвиг Львиное Сердце

   Не только Ларсонам не спалось... Если бы могли мы с вами смотреть на вещи глазами Тутты Карлсон, – знаете, что мы увидели бы? Сапоги. Те самые, хозяйские. На крыльце, освещенном двумя фонарями, И рядом еще другую пару – эти даже форсистее, со шнуровкой. И первые говорили вторым:
   – Удар по самолюбию, понимаешь? Пес мой, конечно, недотепа, над ним куры смеются, но это – второстепенно... А главное – что не только его, а и меня, меня тоже этот рыжий разбойник провел за нос! А дочка – та просто в истерике была...
   А носитель вторых сапог отвечал:
   – Ничего, закажешь ей муфту или воротник из этого рыжего... Теперь никуда он не денется от нас! Ни он, ни все его племя...
   Тутта Карлсон стояла среди лопухов и вслушивалась. Один из говоривших передернул ружейный затвор. Другой позвал: «Анчар! Диана!» – и ответом было учащенное, горячее дыхание двух кинувшихся к нему собак. Тутта подумала, что она от ужаса свалится замертво в лопухи! И на самом деле была в полуобмороке от вида, от огромного роста, от лая этих зверей... Собаки принадлежали, видимо, гостю, приехали вместе с ним.
   Последнее, что удалось Тутте услышать, была фраза: «Начнем за полчаса до рассвета...» И ей стало ясно: немедленно, сию минуту, она должна среди ночи бежать в лес! Какое счастье, что Людвиг хотя бы издали показал ей свой дом... Не заблудиться бы только... И успеть бы, успеть бы!
   Надо ли объяснять – каково в этот глухой час направляться без сопровождающих в незнакомый лес? Каково делать это такому небольшому и хрупкому существу, как Тутта? Надо ли рассказывать, как замирало ее сердце, как холодели ее тонкие коленки?! Долго ли, коротко ли кружила она, но, войдя в лес, сразу стала звать Людвига. Кричала его имя во всю силу крошечных своих легких, отгоняя им как заклинанием, как молитвой все напасти, могущие с ней случиться в этих джунглях!
   Истратив на это свой голосишко, она осипла к тому моменту, когда жилище Ларсонов было уже недалеко. А Людвиг сидел на мшистом камне в позе Гамлета и долго не слышал, как она надсаживается, его Тутта!
   Но потом расширил глаза – до его сознания дошел этот слабый, далекий вопль:
   – Лю-ю-ю-ю-юдвиг! Кто ви-и-идел Людвига Четы-ы-ырнадцатого-о?
   И он кинулся ей навстречу – не только не обрадованный, но паникующий и даже гневный:
   – Исчезни! Сгинь сейчас же! Я же запретил тебе...
   Но она повалилась ему на грудь и, ничуть не веря в этот гнев, пролепетала:
   – Грозный какой... Что с тобой? Уже разлюбил, да?
   – Да если бы разлюбил, – разве я говорил бы тебе, чтобы ты сгинула?! Зачем пришла? И главное, ночью! Одна!