Страница:
-- Вот, командир, -- обратился он к Выговскому так, как было когда-то принято в лагере, -- это моя жена, -- кивнул он на девушку. Постояли, поговорили. А прощаясь, он шепнул Выговскому: -- Спасибо тебе, командир: я никогда не забуду той тушенки. Ты меня тогда спас... на всю жизнь.
Сколько было у Выговского таких историй, когда он спасал своих подопечных... "на всю жизнь"!
Лет десять назад подметил Выговского, бойкого, зубастого и лобастого директора школы, заведующий ОблОНО и пригласил в свои заместители. Чиновничья работа портит живую, деятельную натуру. Так, по крайней мере, нередко происходит у нас в России. Впрочем, не хочу обобщать, но мои наблюдения такие. Однако деятельность Выговского как крупного чиновника областного масштаба опровергает мое мнение о чиновниках вообще.
С Выговским я столкнулся впервые, когда работал директором школы-интерната. Однажды он приехал ко мне и стал, извините за выражение, прикапываться: то бумажки не так оформлены, то где-то обои отклеились, то вилки в столовой не такие. "Ну, -- думаю, -- зануда!" Но я был очень молодым директором и не совсем ясно понимал, что воспитательная работа в сиротской обители, как нигде в другом месте, строится на мелочах быта, житейского уклада. Интернат для сироты -- дом, родной дом, а любой дом стоит на фундаменте, в котором много-много маленьких камушков -- мелочей жизни. Теперь я благодарен Выговскому, что он учил меня, но тогда сердился. Леонид Аполлоныч нас, директоров, не столько учил, сколько заражал своими идеями. Чем-чем, а мыслями его голова полна! Если он понял, что его идея подхвачена, -- все, измотает себя и не отступит от людей, пока проект не станет жизнью образовательного учреждения.
Помню, как драматично создавались сиротские интернаты семейного типа. Но сама идея очень проста: нужно объединить детей-родственников в рамках разновозрастной группы в одну семью, влить в нее по три-четыре ребенка-неродственника, упразднить нянь, воспитателей и заменить их тщательно по конкурсу отобранной "мамой", открыть для "семьи" банковский счет -- пусть сами распоряжаются деньгами, которые выделяет государство на содержание сироты. Для "семьи" организуется подсобное хозяйство, общая --казарменная! -- столовая ликвидируется, вещевые склады -- тоже, а все бытовые хлопоты, дела переносятся в "семью". Много в этом проекте и других нюансов, но важно то, что ребенок, волею судьбы лишенный семьи, отныне воспитывается именно в семье, в которой есть и старшие, и младшие дети, в которой шире, богаче речевая, духовная, интеллектуальная среда. Опыт Чехии, Словакии, Германии, некоторых регионов России доказал, что такое объединение сирот -- благо. Однако директорам, особенно тем, кто в возрасте, и тем, кто интеллектуально, духовно дряблый, не очень хотелось изменять жизнь интернатов: с разновозрастной группой хлопотно работать, общаться, жить, чем с классом одногодок. К тому же большая доля властных полномочий автоматически переходит к "маме"; да и нужно провести гигантскую подготовительную работу: например, ликвидировать общежитьевские спальни, на новый манер оборудовать кухни, бытовки, туалеты. Помнится, один мой коллега-директор сказал мне: "Все это фантазии. Никаких семей не надо нашим балбесам: чуть волю почувствуют -- разнесут весь интернат".
Действительно, дети-сироты -- нелегкий народ, порой изломанный с пеленок, но ко всему человеческому, справедливому, благому они тянутся, как и все мы. Выговский тонко это чувствовал и не мог, не имел права отступить от задуманного: в области будут сиротские дома семейного типа! Но он не спешил, не порол горячку: потихоньку готовил директоров к такому важному переходу. Устраивал семинары, проблемные игры. Приглашал к себе неподатливых директоров и убеждал. Приезжал в интернаты, выступал перед коллективами. Создал научную проблемную лабораторию, к работе в которой привлекал как особо несговорчивых директоров, старших воспитателей, так и тех, кто загорелся "семейным" проектом. И интернаты семейного типа появились в области, не один, не два -- с десяток.
Выговский исподволь, но уверенно превращает ИПКРО в центр научно-методической, внедренческой, исследовательской работы. Он убежден, что институт может и должен деятельно и целенаправленно влиять на развитие образования в регионе, выдавать научные идеи, проекты. Сложилась кафедральная, многоукладная, по вузовскому типу, система, позволяющая отслеживать, исследовать процессы развития образования и на основе диагностики повышать квалификацию педагогов. Что интересно: Иркутский институт за последние два-три года стал самым крупным, полностью укомплектованным научными кадрами институтов среди себе подобных за Уралом.
Но критиков у Выговского, кстати, хватает. За что критикуют? Вот за что... впрочем, нет, я хотел рассказать о стоящем человеке хорошее, а кому хочется в бочку меда добавить ложечку дегтя -- приглашаем к беседе. Тем более, разговор о Выговском не может, думаем, строиться иначе, как серьезный, заинтересованный диспут о развитии народного образования.
ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
Веют ветры истории. Взвивают кем-то выброшенные желтые старинные листки с письменами, печатями, датами. Листки мокнут под дождями лихолетий, заваливаются снегопадами равнодушия, жалко скрючиваются, сгорая на кострах. И мы понимаем: погибла память о прошлом, память о наших радостях и мучениях, взлетах и падениях -- о нашей жизни. Дряблые губы стариков еще что-то шепчут нам: мол, вот как было на самом деле, вот как жили. Но пробивает роковой час, и губы навечно смыкаются. И мы неожиданно останавливаемся, испугавшись:
-- Батюшки, перед нами пропасть -- пропасть беспамятства о себе, о своем народе, стране!
Самые ловкие строят воздушные мосты лжи и домыслов, калечат души, разбивают сердца. Однако не все старые листки погибают на улицах и заулках нашего ветрового и в чем-то ветреного времени. Находится зоркий, умный человек -- и клочок из прошлого спасен. Таким собирателем и хранителем был Афанасий Никитович Антипин -- вдохновитель создания музейчика -- да, он совсем маленький -- народного образования Иркутской области.
Музей такой небольшой и незаметный, что мы забыли об его юбилее, -- ему исполнилось двадцать пять. Но забывчивость, думаем, не случайная: она показатель нашего равнодушия. Не получилось бы со скромным антипинским музеем так же, как с желтыми листками нашей исторической памяти -- бесследно унесет ветер времени. С провалом в памяти о прошлом -- не понять нам и не оценить по достоинству настоящего, а будущее снова может вообразиться миражом.
К счастью, музей живет. То, что собрал и сохранил Антипин и его добровольные помощники, несомненно, помогает нам жить.
На сегодняшний день в музее свыше пяти тысяч экспонатов и документов. Это декреты и постановления, истории отдельных учебных заведений, материалы о тех, кто внес существенный вклад в народное просвещение, фотографии, учебники, пособия.
Документы, книги столетней и большей давности из музея неопровержимо доказывают: многие педагогические новации нашего времени прекрасно были известны старой российской школе, успешно применялись. Например, "Учительский катехизис", составленный еще в прошлом веке, прямо советует учителю: обращаясь в целом к классу, не забывай, что у каждого ученика свои собственные возможности и способности, на них и ориентируйся. Чем не методика разноуровневого обучения, к которой мы снова возвращаемся? Другой пример из антипинской "шкатулки": самые способные из учеников не оставались незамеченными, им создавались условия для более основательного образования, -- так было, к примеру, в Трапезниковском ремесленно-воспитательном училище до 17-го года. Не этим ли путем идут в наши дни лицеи, гимназии? Также мы находим в музее много материалов о сложнейшей педагогической проблеме нового времени -- о ранней специализации. В сиропитательном доме купца Базанова она успешно решалась педагогами: они серьезно думали о том, как из девочек подготовить будущих "трудолюбивых жен", обучить их тонкостям рукоделия, ведения домашнего хозяйства, а мальчиков приобщали к канцелярскому делу.
В музей приходят школьники, студенты, учителя, -- право, есть чему поучиться у прошлого. Но будь наша воля, мы непременно привели бы на экскурсию и деловых людей, бизнесменов. Им было бы поучительно узнать, что дореволюционные сибирские промышленники и купцы конкурировали друг с другом не только в предпринимательстве, но и в меценатстве, организации образовательных, сиропитательных учреждений.
К моменту революции в Иркутской губернии грамотными среди мужчин были 19%, среди женщин -- около 9%, и по прогнозам того времени, советской власти должно было понадобиться не меньше четырехсот лет, чтобы одолеть неграмотность. Однако документы из музея свидетельствуют, что уже к 33-му году начальное образование в Сибири стало всеобщим. Да, исторические факты упрямая вещь!
Недавно в музее развернулась необычная выставка. Под стеклом витрин --старинные выцветшие документы: свидетельства, удостоверения, аттестаты, дипломы, грамоты. Богато представлены 19 и начало 20 века. В официальных, казенных, с орлистыми гербами и сургучными печатями документах чувствуется такое бережное, великодушное отношение к человеку, будь он большим или маленьким по чинам или положению, что это не может не удивить, а порой и умилить. Например, в представлении на учителя К. Владимирцева, которое направил окружному инспектору Западно-Сибирского учебного округа директор Томского учительского института (март 1913 года), имеются такие строки: "В случае назначения Владимирцева учителем-инспектором могу искренне пожалеть свой институт, но не считаю себя вправе возводить ему из-за сего препятствия в его служебном повышении, коего он весьма достоин..." Как же мы нередко скупы сегодня на доброе, поддерживающее слово о человеке!
В свидетельстве, выданном Иркутским женским училищем духовного ведомства, сообщается, что "сие дано дочери умершего священника Еннавии Малковой, имеющей ныне 17-летие от роду". Перечисляются предметы и отметки, а далее -- любопытнейшая запись: "Нынешнего 21 числа июля текущего 1877 года, по случаю высватывания ее воспитанником Иркутской духовной семинарии Иваном Титовым, с разрешения и утверждения Его Преосвященства... училищным правлением она, Малкова, уволена из старшего класса... для поступления в законный брак". Ниже -- с десяток подписей. Такая забота о девочке-сироте, которую не столкнули лоб в лоб с сиротской судьбиной, а честь честью довели до "поступления в брак", не может не тронуть. А современное общество, государство? Мы отвернулись от тысяч и тысяч беспризорных, детей-сирот, лишенных родительского попечения.
Еще документ: "Предъявительница сего свидетельства Савинская Александра Михайловна, урожденная Суровцева, жена младшего штатного контролера Забайкальского акцизного управления Николая Викторовича Савинского... подверглась в мае 1920 года испытаниям за курс седьмого класса при Харбинской гимназии имени генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата..." Обратите внимание, какая сила и живучесть культуры, этикета: империи уже нет, дело происходит за границей, в Китае, люди измучены войной, неурядицами, а все то же чуткое внимание проявляется к человеку -- маленькому человеку.
Любопытен документ, отражающий государственный надзор за качеством воспитания и обучения. Всем выпускницам 1-й женской гимназии выдавалась памятка "О правах и обязанностях домашних наставниц и учительниц" (1912 год). Один из ее пунктов гласит: "По окончании каждого года занятий воспитанием детей в частном доме наставница или учительница обязана предъявлять директору училища отчет о своих занятиях и одобрительные о себе свидетельства от уездного предводителя дворянства и от лиц, у коих будет исполнять обязанности своего звания..." И далее: если точно будет соблюдать эти и другие правила, то "получит право, по выслуге в семь званий не менее 20 лет, воспользоваться пенсией или вступить в дом призренных бедных девиц благородного звания на казенное содержание, преимущественно перед теми, кои образованием детей не занимались". Под этим текстом стоит около двадцати подписей разных государственных чинов. Несомненно, что у человека должны быть твердые, именно твердые гарантии на благополучное будущее!
Еще один документ, и хочется привести его в полном объеме, но он очень длинный. Хочется, читатель, чтобы вы вслушались в музыку слов, в которых глубочайшее уважение к учителю, его нелегкому труду. Ограничимся двумя существенными отрывками: "Многоуважаемая Клавдия Петровна! Сегодня, 12 февраля 1911 года, исполнилось двадцать пять лет беспрерывной и усердной службы Вашей в должности учительницы Чебоксарского городского женского училища. Чебоксарская городская управа, глубоко сочувствуя успехам народного образования и сознавая всю трудность учительской службы, сочла для себя нравственной обязанностью доложить о Вашей продолжительной педагогической деятельности Думскому Собранию, которое, ценя долгую службу и признавая Ваши труды по образованию детей жителей города Чебоксары полезными и плодотворными, единогласно постановило выразить Вам искреннюю признательность и назначить единовременную награду в СТО рублей... Желаем Вам сил и бодрости для дальнейшего продолжения учительской службы в нашем городе. Чебоксарский городской голова. Секретарь".
Знаете, не довелось мне слышать, чтобы в наше время высокий чин, городская или районная Думы хотя бы беглым простым словом отметили труд рядового учителя. Все увлеклись политикой, деньгами, а о простом человеке --о "нравственной обязанности" -- забыли.
Прочитываешь эти ветхие документы канувшей в Лету эпохи, и становится безотчетно грустно.
МЫ -- СОВЕТСКИЕ?
Намеревался я сначала написать очерк под названием "Мы, русские". Года полтора-два хотел и -- раздумал. А готовился, к слову сказать, долго и тщательно: выискивал в ученых и не очень ученых книгах все, что касается русских, несколько раз брался со всей решимостью и азартом за очерк, но дело все как-то не шло, рассыпалось у фундамента. А потом и вовсе разлетелось в прах.
Многое понятно, какие мы, русские, в Киевской Руси. Как звездочка в небе, перед нами русский, пришедший жительствовать на новую, неприветливую планету -- Сибирь. Ясен русский, семьдесят лет мечтавший от чистого сердца об огненных сполохах мировой соцреволюции. Обо всем этом написано, нарисовано, отснято, сказано, проболтано, отсмеяно, отплакано много-многажды. А современный русский, русский последних угольков-лет догорающего в противоречиях 20-го века -- кто он и что он?
Однажды, недавно, меня так и обожгла внезапная и какая-то выпяченно-наглая мысль: "А остались ли на свете мы, русские?"
Вот так вопрос! Я долго не мог на него ответить.
Рассуждал так: любая нация определяется и фиксируется в человеческом сообществе устойчивыми чертами: обычаев, языка, темперамента, мировоззрения... и даже чудинок, над которыми, как правило, подтрунивает весь мир. Бросишь общий взгляд на современных русских -- и неожиданно увидишь и поймешь, что наши высекавшиеся в камне веков обычаи -- пепел, который уже остыл от огня разрушителя. Даже самый яркий, закаленный в стужах и жарах времени обычай решать важные общественные дела -- села ли, города или даже всей страны -- всем миром, советом, изломан, изувечен коллективизациями, обобществлениями всего и вся, даже -- интимной, духовной жизни человека. Так изломан, изувечен, что нам стало стыдно за этого уродца перед всем светом. Мы напряглись и выкинули из своей жизни советы -- подарок веков, основу когда-то мудрой Руси, России. Жить, советуясь, -- что в этом постыдного? Теперь мы угрюмо и трусовато молчим о своем славном обычае. И чтобы как-то заполнить эту пустоту своей жизни, мы воззрились на соседей Востока и Запада и с наивностью первоклассника ожидаем: что скажите нам, дяденьки и тетеньки, о том, как нам поступить в этом или в другом случае?
Мы будто бы без прошлого, хотя даже у камня или полена есть история.
Мы можем заявить: мы -- русские, потому что говорим на русском языке. Однако передовые люди России уже не один год настойчиво, но и опечаленно спрашивают у нас: на каком языке мы, русские, изъясняемся? Послушайте детей на уроках и переменах в школе, прислушайтесь к своему соседу, другу, жене или мужу, вчитайтесь в газетные строки, критичнее, пристальнее взгляните на видео-, аудиопродукцию и если вы способны хотя бы чуть-чуть приподняться над мещанской пошлостью, с горечью поймете: нет русского языка! Видимо, появился новый -- иностранно-русский младенец, который, бедняга, весь в коростах пьяной уличной брани и глубоких язвах косноязычия.
Наш неспешный темперамент всегда был лакомкой доброго юмора всего мира. Медлительно-взвешенно подходили мы к осознанию, пониманию того или другого дела. Семь раз примеряли, но один раз отрезали. Теперь, не думая и секунды, кромсаем, рубим, стреляем. Нас колотит трясучкой наживы, объегоривания друг друга, мелочных амбиций.
Однако, довольно доказывать, что русских в России не осталось. Этот факт каждодневно ярко и броско подтверждают газеты, журналы, радио, телевидение. Но обыватель, замордованный бременами жизни и оглупевший от пестро, выпяченно преподносимой ему сказки "цивилизованной" жизни в довольстве, сытости, с непременным успехом, уже не может отличить плевелы лжи от зерен истины -- все без разбора сваливает на жернова мельницы, чтобы печь хлеб своей жизни. Но каков хлеб?
С тем же основанием, что нет в России русских, можно утверждать, что нет в ней бурят, коми, эвенков, ненцев, башкир, татар, того национального многообразия населения, того творческого содружества языков, обычаев, стилей, религий, которыми столетиями была славна российская земля. Этого содружества не смогли уничтожить ни цари, ни фашисты, ни даже большевики. Однако за ничтожный десяток лет от него не осталось камня на камне: мы, перестройщики, перестраивали, но в пылу разрушили, а реформаторам по существу уже нечего реформировать. Вот-вот загонят на руины трактора, экскаваторы, грузовики и вывезут обломки на далекую свалку истории. Совершенно очевидно, что сегодня ни одна из российских наций, народностей не может похвалиться -- ее язык не умирает, а развивается, ее обычаи, верования, национальная одежда, кухня присутствуют в жизни, как кровь в жилах. Мы видим, что своих обычаев россияне стесняются, своих языков не любят, что дело возрождения национального достоинства нередко оборачивается макияжем самообмана. Нарядились на праздник в театральный национально-окрашенный костюм, кое-как исполнили старики своими беззубыми ртами песни на непонятном для молодежи языке, еще какое-нибудь чудачество сотворили в духе тривиальной самодеятельности -- и везде кричим: у нас возрождаются нации!
Так кто же, какой таинственный народ населяет огромный кусок Земного Шара, пока еще по привычке именуемый Россией? Глупый вопрос, не правда ли? Конечно-конечно, читатель, вы угадали, да и хорошо знаете, что на этой территории живем мы, советские -- люди без племени, без роду, без истории с толщами древности, люди, у которых никак работа не работается и мысль не мыслится.
-- Эй-эй, стой, стой, друг! -- наверное, крикнул бы нам кто-нибудь из читателей, если оказались бы мы рядом. -- Ты уже ахинею понес. Про русских -- ладно, стерплю: кто их не обливал грязью, кто над ними, горемычными, не изгалялся! Одним хулителем больше, одним меньше -- пустяк. А вот про советских, писака, помолчи, закрой свой поганый рот: я сам советский и не позволю хаять меня.
Вообразилось нам, читатель, ваше горячее возражение, и мы серьезно задумались: действительно, не все так просто, как мы своей быстрой авторучкой обрисовали.
И вспомнилось недавнее прошлое. Довелось нам в начале 80-х строить первую на Северо-востоке СССР гидростанцию. Представьте: самый настоящий Север, зимой дуют лютые ветры, от которых, как шутили строители, "морду в узел связывало". Летом людоедствовала мошкара, человека вечно преследовал пресс кислородного голодания. А глушь -- просто тьмутараканья. Горы покрыты щетиной корявых сосен и елей. Все сурово, дико, неприветливо, однако человек пятнадцать лет не уходил оттуда. Потому что огромному Северо-востоку колоссальной страны нужна была электрическая энергия, -- и энергия многих человеческих судеб слилась в мощную энергию созидания, которую, как казалось, не смогла бы ослабить и погасить и в тысячу раз более жестокая природа. Человеку в этом грандиозном строительстве помешали две горы, и он взрывами рассыпал их в прах, а из их каменного "мяса и костей" проложил дороги на "материк", по которым легче и дешевле пошло оборудование для ГЭС. Человек вырыл в вечной мерзлоте гигантский котлован, и люди, краны и машины, работавшие в котловане, с макушек гор казались беспомощными, бестолково снующими мурашками. Но только человек, не понимающий стройку, мог так подумать. И только человек с мурашкиной душой мог бы сказать, что труд этих строителей не героический.
Но строители невольно надругались над своим геройством: вся стройка хотела порадовать очередной партийный съезд и страну -- запустить на два года раньше намеченного срока первую гидротурбину. Из Москвы недоверчиво звонили: "Запустите ли?" "Запустим!" -- молодцевато отвечала стройка.
Мы видели, как самоотверженно работали люди, решившие подарить партии и стране победный возглас закрутившей киловатты турбины. Люди неделями не шли домой, а ночевали в бытовках, ели наспех. Двухсменка стала обычным явлением. Тогда говорили, и сейчас слышишь, голоса несведущих, что люди на Севере работали ради "длинного рубля" и только ради него. Однако мы видели другое: да, нормальному человеку нужны деньги. Но по-настоящему счастлив человек тогда, когда чувствует высоковольтные энергии своей силы и понимает, осознает, что может быть вершителем своей судьбы. То, что готовились сделать за два года, сдали в два месяца. И на начавшемся в столице съезде о свершившемся факте торжественно доложил начальник стройки.
Мы были счастливы.
Но утром ударил крепкий мороз -- и что-то лопнуло внутри турбины. Нам тихонечко -- чтобы вся страна и партия не слышали -- сказали, что поврежденную турбину нужно демонтировать и на весь ремонт уйдет год-полтора.
Мы плакали.
Несомненно, по-разумному турбину нужно было запускать весной-летом.
Зачем же мы об этом вспомнили? Может быть, потому, чтобы сказать -- не так все просто? Можно, конечно, утверждать, что вот какие мы, советские, были тогда глупые. Хорошо. А сейчас умнее? Ни одежды не можем сшить, ни дома возводить: китаец, кореец обувает и одевает нас, финн, турок строит добротные дома. А мы им за бесценок лес, нефть бесконечными, как века, эшелонами перегоняем.
Но, согласитесь, можно сказать и по-другому: когда-то умели мы работать, хотя -- с кем не бывает! -- в молодом задоре перечеркивали свои достижения, как в истории с турбиной. Но важнее вот что -- была, была настоящая работа. Вы помните, что страна распрямляла плечи для созидательного, творческого труда после сталинского ига. Только-только люди почувствовали вкус этого труда, а им плеснули в лица помоями, и назвали эту процедуру гласностью. Нахлебались помойной правды и, как пьяные -- хотя пьяными, собственно, с чего быть?! -- стали каяться перед всем белым светом: "Вот, смотрите, какие мы плохие, гаденькие, но даем честное слово, что исправимся". Не поучились у добрых людей, у тех же китайцев или финнов, --сломя голову кинулись исправляться. И наше нынешнее сломиголовое усовершенствование можно сравнить с жуткой фантастической операцией: родителю неожиданно захотелось, чтобы его малолетнее дитя выросло, в одночасье возмужало. Нетерпеливый родитель дает ребенку задание:
-- Чтобы завтра ты стал взрослым, высоким, умным.
Прошли сутки -- все по-старому: дитя по-прежнему мало и глупо. Родитель вдруг рассвирепел и стал вытягивать маленькие детские косточки, приговаривая:
-- Ты станешь большим, паршивец!
Ребенок кричит, истекает кровью, у него лопаются сухожилия, -- жуть.
Если глубоко задуматься, то мы откроем: наши перестроечные, реформаторские поступки, действия мало чем отличаются от фантастического поступка обезумевшего родителя. Перестройка, реформы -- родитель, а общество, государство, мы с вами -- дети, которых столь ужасным способом хотят сделать какими-то другими, новыми людьми. Какими же нас хотят сделать за очень короткое время? Мы не знаем! Загадка! Может быть, такими, как буржуа, обыватель на Западе? Многие честно признаются: "Хотелось бы!"
Но мы понимаем, что западное общество формировалось, варилось в котле истории сотни лет, и то, что мы видим там сейчас, -- не вчера, не в мгновение ока родилось, созрело, повзрослело и возмужало.
Так что же мы? А мы, господа, все такие же, советские, как те благородные, высоко мыслящие строители, которые во имя высоких, прекрасных идей поломали дорогостоящую турбину. Мы рвемся к благу, счастью, но так горячо, безрассудно, что -- самоуничтожаемся. Когда же сгинем? Может быть, завтра?
Или все же поймем, что у России особый, мудростью веков выверенный путь? Сбились со стези?
Сбились!
Так давайте вместе, но выверенно-осторожно отыщем направление нашей общей судьбы.
ТАЮТ СНЕГА
На протяжении многих лет к сельским школам и детским садам относились примерно так: что должно быть и имеется в городской школе, тому бывать и в сельской. Так думали в министерствах, управлениях образования страны, так думали и пониже -- в районо и самих школах. Всеобщее заблуждение, равносильное гипнозу или, если выразиться покрепче, сумасшествию. Не обращали внимания на особенные условия жизни школы на селе, которая каждой своей жилкой крепко переплетена, сращена с укладом жизни, мироощущением селянина-земледельца, скотовода. Закрывали глаза на то, что педагогический, учебно-воспитательный процесс не может не зависеть -- если посмотреть дела в Усть-Ордынском округе -- от особенности проживания в одном селе бурят, русских и татар, связанных духовно, мировоззренчески, хозяйственно и даже языково: где-то для всех доминирует в общении бурятский язык, где-то --русский или татарский. Не брали в расчет того, что всегда, даже в самые смутные времена, было в российской деревне, -- мощного социального, бытового догляда мира за личной, семейной и общесельской, общественной, жизнью односельчан. На селе все, всегда и все видят и слышат и все и всегда друг на друга влияют. Не учитывалось, что сельская общность людей -замкнутая, как говорится, варящаяся в собственном соку. Что люди села связаны так же тесно с природой, как, к примеру, Земля с Солнцем; эта связь -- своеобразное духовное супружество с детства и до конца дней человека. Не замечали, что характерная особенность жизни школьника на селе -- жизнь в производственной среде. А производственная среда земледельца и скотовода -- природа: поля, леса, реки, небо, дающее или не дающее дождь или снег; крестьянские дети с малолетства принимают самое непосредственное и живейшее участие в делах взрослых. И вместо того, чтобы использовать эту особенность в образовательных, гуманитарных целях, расширять знания ребенка о сельском хозяйстве, агрономии, животноводстве, электрификации и механизации, вместо того, чтобы прилагать преимущества жизни рядом с природой -- или, точнее, в самой природе, -- для привития ребенку эстетического чутья, развития эколого-философского мышления, образовательные учреждения давали общие, малоприменимые в местных условиях знания и умения, развивали ребенка, основываясь на чуждых для него материале, образах, умозаключениях. Эстетическое воспитание и обучение -- общее, трудовое -общее, физическое -- общее, интеллектуальное -- общее. Все общее, усредненное, без учета особенностей региона, сельского микрорайона, межнациональных отношений, мировоззрения селянина.
Сколько было у Выговского таких историй, когда он спасал своих подопечных... "на всю жизнь"!
Лет десять назад подметил Выговского, бойкого, зубастого и лобастого директора школы, заведующий ОблОНО и пригласил в свои заместители. Чиновничья работа портит живую, деятельную натуру. Так, по крайней мере, нередко происходит у нас в России. Впрочем, не хочу обобщать, но мои наблюдения такие. Однако деятельность Выговского как крупного чиновника областного масштаба опровергает мое мнение о чиновниках вообще.
С Выговским я столкнулся впервые, когда работал директором школы-интерната. Однажды он приехал ко мне и стал, извините за выражение, прикапываться: то бумажки не так оформлены, то где-то обои отклеились, то вилки в столовой не такие. "Ну, -- думаю, -- зануда!" Но я был очень молодым директором и не совсем ясно понимал, что воспитательная работа в сиротской обители, как нигде в другом месте, строится на мелочах быта, житейского уклада. Интернат для сироты -- дом, родной дом, а любой дом стоит на фундаменте, в котором много-много маленьких камушков -- мелочей жизни. Теперь я благодарен Выговскому, что он учил меня, но тогда сердился. Леонид Аполлоныч нас, директоров, не столько учил, сколько заражал своими идеями. Чем-чем, а мыслями его голова полна! Если он понял, что его идея подхвачена, -- все, измотает себя и не отступит от людей, пока проект не станет жизнью образовательного учреждения.
Помню, как драматично создавались сиротские интернаты семейного типа. Но сама идея очень проста: нужно объединить детей-родственников в рамках разновозрастной группы в одну семью, влить в нее по три-четыре ребенка-неродственника, упразднить нянь, воспитателей и заменить их тщательно по конкурсу отобранной "мамой", открыть для "семьи" банковский счет -- пусть сами распоряжаются деньгами, которые выделяет государство на содержание сироты. Для "семьи" организуется подсобное хозяйство, общая --казарменная! -- столовая ликвидируется, вещевые склады -- тоже, а все бытовые хлопоты, дела переносятся в "семью". Много в этом проекте и других нюансов, но важно то, что ребенок, волею судьбы лишенный семьи, отныне воспитывается именно в семье, в которой есть и старшие, и младшие дети, в которой шире, богаче речевая, духовная, интеллектуальная среда. Опыт Чехии, Словакии, Германии, некоторых регионов России доказал, что такое объединение сирот -- благо. Однако директорам, особенно тем, кто в возрасте, и тем, кто интеллектуально, духовно дряблый, не очень хотелось изменять жизнь интернатов: с разновозрастной группой хлопотно работать, общаться, жить, чем с классом одногодок. К тому же большая доля властных полномочий автоматически переходит к "маме"; да и нужно провести гигантскую подготовительную работу: например, ликвидировать общежитьевские спальни, на новый манер оборудовать кухни, бытовки, туалеты. Помнится, один мой коллега-директор сказал мне: "Все это фантазии. Никаких семей не надо нашим балбесам: чуть волю почувствуют -- разнесут весь интернат".
Действительно, дети-сироты -- нелегкий народ, порой изломанный с пеленок, но ко всему человеческому, справедливому, благому они тянутся, как и все мы. Выговский тонко это чувствовал и не мог, не имел права отступить от задуманного: в области будут сиротские дома семейного типа! Но он не спешил, не порол горячку: потихоньку готовил директоров к такому важному переходу. Устраивал семинары, проблемные игры. Приглашал к себе неподатливых директоров и убеждал. Приезжал в интернаты, выступал перед коллективами. Создал научную проблемную лабораторию, к работе в которой привлекал как особо несговорчивых директоров, старших воспитателей, так и тех, кто загорелся "семейным" проектом. И интернаты семейного типа появились в области, не один, не два -- с десяток.
Выговский исподволь, но уверенно превращает ИПКРО в центр научно-методической, внедренческой, исследовательской работы. Он убежден, что институт может и должен деятельно и целенаправленно влиять на развитие образования в регионе, выдавать научные идеи, проекты. Сложилась кафедральная, многоукладная, по вузовскому типу, система, позволяющая отслеживать, исследовать процессы развития образования и на основе диагностики повышать квалификацию педагогов. Что интересно: Иркутский институт за последние два-три года стал самым крупным, полностью укомплектованным научными кадрами институтов среди себе подобных за Уралом.
Но критиков у Выговского, кстати, хватает. За что критикуют? Вот за что... впрочем, нет, я хотел рассказать о стоящем человеке хорошее, а кому хочется в бочку меда добавить ложечку дегтя -- приглашаем к беседе. Тем более, разговор о Выговском не может, думаем, строиться иначе, как серьезный, заинтересованный диспут о развитии народного образования.
ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
Веют ветры истории. Взвивают кем-то выброшенные желтые старинные листки с письменами, печатями, датами. Листки мокнут под дождями лихолетий, заваливаются снегопадами равнодушия, жалко скрючиваются, сгорая на кострах. И мы понимаем: погибла память о прошлом, память о наших радостях и мучениях, взлетах и падениях -- о нашей жизни. Дряблые губы стариков еще что-то шепчут нам: мол, вот как было на самом деле, вот как жили. Но пробивает роковой час, и губы навечно смыкаются. И мы неожиданно останавливаемся, испугавшись:
-- Батюшки, перед нами пропасть -- пропасть беспамятства о себе, о своем народе, стране!
Самые ловкие строят воздушные мосты лжи и домыслов, калечат души, разбивают сердца. Однако не все старые листки погибают на улицах и заулках нашего ветрового и в чем-то ветреного времени. Находится зоркий, умный человек -- и клочок из прошлого спасен. Таким собирателем и хранителем был Афанасий Никитович Антипин -- вдохновитель создания музейчика -- да, он совсем маленький -- народного образования Иркутской области.
Музей такой небольшой и незаметный, что мы забыли об его юбилее, -- ему исполнилось двадцать пять. Но забывчивость, думаем, не случайная: она показатель нашего равнодушия. Не получилось бы со скромным антипинским музеем так же, как с желтыми листками нашей исторической памяти -- бесследно унесет ветер времени. С провалом в памяти о прошлом -- не понять нам и не оценить по достоинству настоящего, а будущее снова может вообразиться миражом.
К счастью, музей живет. То, что собрал и сохранил Антипин и его добровольные помощники, несомненно, помогает нам жить.
На сегодняшний день в музее свыше пяти тысяч экспонатов и документов. Это декреты и постановления, истории отдельных учебных заведений, материалы о тех, кто внес существенный вклад в народное просвещение, фотографии, учебники, пособия.
Документы, книги столетней и большей давности из музея неопровержимо доказывают: многие педагогические новации нашего времени прекрасно были известны старой российской школе, успешно применялись. Например, "Учительский катехизис", составленный еще в прошлом веке, прямо советует учителю: обращаясь в целом к классу, не забывай, что у каждого ученика свои собственные возможности и способности, на них и ориентируйся. Чем не методика разноуровневого обучения, к которой мы снова возвращаемся? Другой пример из антипинской "шкатулки": самые способные из учеников не оставались незамеченными, им создавались условия для более основательного образования, -- так было, к примеру, в Трапезниковском ремесленно-воспитательном училище до 17-го года. Не этим ли путем идут в наши дни лицеи, гимназии? Также мы находим в музее много материалов о сложнейшей педагогической проблеме нового времени -- о ранней специализации. В сиропитательном доме купца Базанова она успешно решалась педагогами: они серьезно думали о том, как из девочек подготовить будущих "трудолюбивых жен", обучить их тонкостям рукоделия, ведения домашнего хозяйства, а мальчиков приобщали к канцелярскому делу.
В музей приходят школьники, студенты, учителя, -- право, есть чему поучиться у прошлого. Но будь наша воля, мы непременно привели бы на экскурсию и деловых людей, бизнесменов. Им было бы поучительно узнать, что дореволюционные сибирские промышленники и купцы конкурировали друг с другом не только в предпринимательстве, но и в меценатстве, организации образовательных, сиропитательных учреждений.
К моменту революции в Иркутской губернии грамотными среди мужчин были 19%, среди женщин -- около 9%, и по прогнозам того времени, советской власти должно было понадобиться не меньше четырехсот лет, чтобы одолеть неграмотность. Однако документы из музея свидетельствуют, что уже к 33-му году начальное образование в Сибири стало всеобщим. Да, исторические факты упрямая вещь!
Недавно в музее развернулась необычная выставка. Под стеклом витрин --старинные выцветшие документы: свидетельства, удостоверения, аттестаты, дипломы, грамоты. Богато представлены 19 и начало 20 века. В официальных, казенных, с орлистыми гербами и сургучными печатями документах чувствуется такое бережное, великодушное отношение к человеку, будь он большим или маленьким по чинам или положению, что это не может не удивить, а порой и умилить. Например, в представлении на учителя К. Владимирцева, которое направил окружному инспектору Западно-Сибирского учебного округа директор Томского учительского института (март 1913 года), имеются такие строки: "В случае назначения Владимирцева учителем-инспектором могу искренне пожалеть свой институт, но не считаю себя вправе возводить ему из-за сего препятствия в его служебном повышении, коего он весьма достоин..." Как же мы нередко скупы сегодня на доброе, поддерживающее слово о человеке!
В свидетельстве, выданном Иркутским женским училищем духовного ведомства, сообщается, что "сие дано дочери умершего священника Еннавии Малковой, имеющей ныне 17-летие от роду". Перечисляются предметы и отметки, а далее -- любопытнейшая запись: "Нынешнего 21 числа июля текущего 1877 года, по случаю высватывания ее воспитанником Иркутской духовной семинарии Иваном Титовым, с разрешения и утверждения Его Преосвященства... училищным правлением она, Малкова, уволена из старшего класса... для поступления в законный брак". Ниже -- с десяток подписей. Такая забота о девочке-сироте, которую не столкнули лоб в лоб с сиротской судьбиной, а честь честью довели до "поступления в брак", не может не тронуть. А современное общество, государство? Мы отвернулись от тысяч и тысяч беспризорных, детей-сирот, лишенных родительского попечения.
Еще документ: "Предъявительница сего свидетельства Савинская Александра Михайловна, урожденная Суровцева, жена младшего штатного контролера Забайкальского акцизного управления Николая Викторовича Савинского... подверглась в мае 1920 года испытаниям за курс седьмого класса при Харбинской гимназии имени генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата..." Обратите внимание, какая сила и живучесть культуры, этикета: империи уже нет, дело происходит за границей, в Китае, люди измучены войной, неурядицами, а все то же чуткое внимание проявляется к человеку -- маленькому человеку.
Любопытен документ, отражающий государственный надзор за качеством воспитания и обучения. Всем выпускницам 1-й женской гимназии выдавалась памятка "О правах и обязанностях домашних наставниц и учительниц" (1912 год). Один из ее пунктов гласит: "По окончании каждого года занятий воспитанием детей в частном доме наставница или учительница обязана предъявлять директору училища отчет о своих занятиях и одобрительные о себе свидетельства от уездного предводителя дворянства и от лиц, у коих будет исполнять обязанности своего звания..." И далее: если точно будет соблюдать эти и другие правила, то "получит право, по выслуге в семь званий не менее 20 лет, воспользоваться пенсией или вступить в дом призренных бедных девиц благородного звания на казенное содержание, преимущественно перед теми, кои образованием детей не занимались". Под этим текстом стоит около двадцати подписей разных государственных чинов. Несомненно, что у человека должны быть твердые, именно твердые гарантии на благополучное будущее!
Еще один документ, и хочется привести его в полном объеме, но он очень длинный. Хочется, читатель, чтобы вы вслушались в музыку слов, в которых глубочайшее уважение к учителю, его нелегкому труду. Ограничимся двумя существенными отрывками: "Многоуважаемая Клавдия Петровна! Сегодня, 12 февраля 1911 года, исполнилось двадцать пять лет беспрерывной и усердной службы Вашей в должности учительницы Чебоксарского городского женского училища. Чебоксарская городская управа, глубоко сочувствуя успехам народного образования и сознавая всю трудность учительской службы, сочла для себя нравственной обязанностью доложить о Вашей продолжительной педагогической деятельности Думскому Собранию, которое, ценя долгую службу и признавая Ваши труды по образованию детей жителей города Чебоксары полезными и плодотворными, единогласно постановило выразить Вам искреннюю признательность и назначить единовременную награду в СТО рублей... Желаем Вам сил и бодрости для дальнейшего продолжения учительской службы в нашем городе. Чебоксарский городской голова. Секретарь".
Знаете, не довелось мне слышать, чтобы в наше время высокий чин, городская или районная Думы хотя бы беглым простым словом отметили труд рядового учителя. Все увлеклись политикой, деньгами, а о простом человеке --о "нравственной обязанности" -- забыли.
Прочитываешь эти ветхие документы канувшей в Лету эпохи, и становится безотчетно грустно.
МЫ -- СОВЕТСКИЕ?
Намеревался я сначала написать очерк под названием "Мы, русские". Года полтора-два хотел и -- раздумал. А готовился, к слову сказать, долго и тщательно: выискивал в ученых и не очень ученых книгах все, что касается русских, несколько раз брался со всей решимостью и азартом за очерк, но дело все как-то не шло, рассыпалось у фундамента. А потом и вовсе разлетелось в прах.
Многое понятно, какие мы, русские, в Киевской Руси. Как звездочка в небе, перед нами русский, пришедший жительствовать на новую, неприветливую планету -- Сибирь. Ясен русский, семьдесят лет мечтавший от чистого сердца об огненных сполохах мировой соцреволюции. Обо всем этом написано, нарисовано, отснято, сказано, проболтано, отсмеяно, отплакано много-многажды. А современный русский, русский последних угольков-лет догорающего в противоречиях 20-го века -- кто он и что он?
Однажды, недавно, меня так и обожгла внезапная и какая-то выпяченно-наглая мысль: "А остались ли на свете мы, русские?"
Вот так вопрос! Я долго не мог на него ответить.
Рассуждал так: любая нация определяется и фиксируется в человеческом сообществе устойчивыми чертами: обычаев, языка, темперамента, мировоззрения... и даже чудинок, над которыми, как правило, подтрунивает весь мир. Бросишь общий взгляд на современных русских -- и неожиданно увидишь и поймешь, что наши высекавшиеся в камне веков обычаи -- пепел, который уже остыл от огня разрушителя. Даже самый яркий, закаленный в стужах и жарах времени обычай решать важные общественные дела -- села ли, города или даже всей страны -- всем миром, советом, изломан, изувечен коллективизациями, обобществлениями всего и вся, даже -- интимной, духовной жизни человека. Так изломан, изувечен, что нам стало стыдно за этого уродца перед всем светом. Мы напряглись и выкинули из своей жизни советы -- подарок веков, основу когда-то мудрой Руси, России. Жить, советуясь, -- что в этом постыдного? Теперь мы угрюмо и трусовато молчим о своем славном обычае. И чтобы как-то заполнить эту пустоту своей жизни, мы воззрились на соседей Востока и Запада и с наивностью первоклассника ожидаем: что скажите нам, дяденьки и тетеньки, о том, как нам поступить в этом или в другом случае?
Мы будто бы без прошлого, хотя даже у камня или полена есть история.
Мы можем заявить: мы -- русские, потому что говорим на русском языке. Однако передовые люди России уже не один год настойчиво, но и опечаленно спрашивают у нас: на каком языке мы, русские, изъясняемся? Послушайте детей на уроках и переменах в школе, прислушайтесь к своему соседу, другу, жене или мужу, вчитайтесь в газетные строки, критичнее, пристальнее взгляните на видео-, аудиопродукцию и если вы способны хотя бы чуть-чуть приподняться над мещанской пошлостью, с горечью поймете: нет русского языка! Видимо, появился новый -- иностранно-русский младенец, который, бедняга, весь в коростах пьяной уличной брани и глубоких язвах косноязычия.
Наш неспешный темперамент всегда был лакомкой доброго юмора всего мира. Медлительно-взвешенно подходили мы к осознанию, пониманию того или другого дела. Семь раз примеряли, но один раз отрезали. Теперь, не думая и секунды, кромсаем, рубим, стреляем. Нас колотит трясучкой наживы, объегоривания друг друга, мелочных амбиций.
Однако, довольно доказывать, что русских в России не осталось. Этот факт каждодневно ярко и броско подтверждают газеты, журналы, радио, телевидение. Но обыватель, замордованный бременами жизни и оглупевший от пестро, выпяченно преподносимой ему сказки "цивилизованной" жизни в довольстве, сытости, с непременным успехом, уже не может отличить плевелы лжи от зерен истины -- все без разбора сваливает на жернова мельницы, чтобы печь хлеб своей жизни. Но каков хлеб?
С тем же основанием, что нет в России русских, можно утверждать, что нет в ней бурят, коми, эвенков, ненцев, башкир, татар, того национального многообразия населения, того творческого содружества языков, обычаев, стилей, религий, которыми столетиями была славна российская земля. Этого содружества не смогли уничтожить ни цари, ни фашисты, ни даже большевики. Однако за ничтожный десяток лет от него не осталось камня на камне: мы, перестройщики, перестраивали, но в пылу разрушили, а реформаторам по существу уже нечего реформировать. Вот-вот загонят на руины трактора, экскаваторы, грузовики и вывезут обломки на далекую свалку истории. Совершенно очевидно, что сегодня ни одна из российских наций, народностей не может похвалиться -- ее язык не умирает, а развивается, ее обычаи, верования, национальная одежда, кухня присутствуют в жизни, как кровь в жилах. Мы видим, что своих обычаев россияне стесняются, своих языков не любят, что дело возрождения национального достоинства нередко оборачивается макияжем самообмана. Нарядились на праздник в театральный национально-окрашенный костюм, кое-как исполнили старики своими беззубыми ртами песни на непонятном для молодежи языке, еще какое-нибудь чудачество сотворили в духе тривиальной самодеятельности -- и везде кричим: у нас возрождаются нации!
Так кто же, какой таинственный народ населяет огромный кусок Земного Шара, пока еще по привычке именуемый Россией? Глупый вопрос, не правда ли? Конечно-конечно, читатель, вы угадали, да и хорошо знаете, что на этой территории живем мы, советские -- люди без племени, без роду, без истории с толщами древности, люди, у которых никак работа не работается и мысль не мыслится.
-- Эй-эй, стой, стой, друг! -- наверное, крикнул бы нам кто-нибудь из читателей, если оказались бы мы рядом. -- Ты уже ахинею понес. Про русских -- ладно, стерплю: кто их не обливал грязью, кто над ними, горемычными, не изгалялся! Одним хулителем больше, одним меньше -- пустяк. А вот про советских, писака, помолчи, закрой свой поганый рот: я сам советский и не позволю хаять меня.
Вообразилось нам, читатель, ваше горячее возражение, и мы серьезно задумались: действительно, не все так просто, как мы своей быстрой авторучкой обрисовали.
И вспомнилось недавнее прошлое. Довелось нам в начале 80-х строить первую на Северо-востоке СССР гидростанцию. Представьте: самый настоящий Север, зимой дуют лютые ветры, от которых, как шутили строители, "морду в узел связывало". Летом людоедствовала мошкара, человека вечно преследовал пресс кислородного голодания. А глушь -- просто тьмутараканья. Горы покрыты щетиной корявых сосен и елей. Все сурово, дико, неприветливо, однако человек пятнадцать лет не уходил оттуда. Потому что огромному Северо-востоку колоссальной страны нужна была электрическая энергия, -- и энергия многих человеческих судеб слилась в мощную энергию созидания, которую, как казалось, не смогла бы ослабить и погасить и в тысячу раз более жестокая природа. Человеку в этом грандиозном строительстве помешали две горы, и он взрывами рассыпал их в прах, а из их каменного "мяса и костей" проложил дороги на "материк", по которым легче и дешевле пошло оборудование для ГЭС. Человек вырыл в вечной мерзлоте гигантский котлован, и люди, краны и машины, работавшие в котловане, с макушек гор казались беспомощными, бестолково снующими мурашками. Но только человек, не понимающий стройку, мог так подумать. И только человек с мурашкиной душой мог бы сказать, что труд этих строителей не героический.
Но строители невольно надругались над своим геройством: вся стройка хотела порадовать очередной партийный съезд и страну -- запустить на два года раньше намеченного срока первую гидротурбину. Из Москвы недоверчиво звонили: "Запустите ли?" "Запустим!" -- молодцевато отвечала стройка.
Мы видели, как самоотверженно работали люди, решившие подарить партии и стране победный возглас закрутившей киловатты турбины. Люди неделями не шли домой, а ночевали в бытовках, ели наспех. Двухсменка стала обычным явлением. Тогда говорили, и сейчас слышишь, голоса несведущих, что люди на Севере работали ради "длинного рубля" и только ради него. Однако мы видели другое: да, нормальному человеку нужны деньги. Но по-настоящему счастлив человек тогда, когда чувствует высоковольтные энергии своей силы и понимает, осознает, что может быть вершителем своей судьбы. То, что готовились сделать за два года, сдали в два месяца. И на начавшемся в столице съезде о свершившемся факте торжественно доложил начальник стройки.
Мы были счастливы.
Но утром ударил крепкий мороз -- и что-то лопнуло внутри турбины. Нам тихонечко -- чтобы вся страна и партия не слышали -- сказали, что поврежденную турбину нужно демонтировать и на весь ремонт уйдет год-полтора.
Мы плакали.
Несомненно, по-разумному турбину нужно было запускать весной-летом.
Зачем же мы об этом вспомнили? Может быть, потому, чтобы сказать -- не так все просто? Можно, конечно, утверждать, что вот какие мы, советские, были тогда глупые. Хорошо. А сейчас умнее? Ни одежды не можем сшить, ни дома возводить: китаец, кореец обувает и одевает нас, финн, турок строит добротные дома. А мы им за бесценок лес, нефть бесконечными, как века, эшелонами перегоняем.
Но, согласитесь, можно сказать и по-другому: когда-то умели мы работать, хотя -- с кем не бывает! -- в молодом задоре перечеркивали свои достижения, как в истории с турбиной. Но важнее вот что -- была, была настоящая работа. Вы помните, что страна распрямляла плечи для созидательного, творческого труда после сталинского ига. Только-только люди почувствовали вкус этого труда, а им плеснули в лица помоями, и назвали эту процедуру гласностью. Нахлебались помойной правды и, как пьяные -- хотя пьяными, собственно, с чего быть?! -- стали каяться перед всем белым светом: "Вот, смотрите, какие мы плохие, гаденькие, но даем честное слово, что исправимся". Не поучились у добрых людей, у тех же китайцев или финнов, --сломя голову кинулись исправляться. И наше нынешнее сломиголовое усовершенствование можно сравнить с жуткой фантастической операцией: родителю неожиданно захотелось, чтобы его малолетнее дитя выросло, в одночасье возмужало. Нетерпеливый родитель дает ребенку задание:
-- Чтобы завтра ты стал взрослым, высоким, умным.
Прошли сутки -- все по-старому: дитя по-прежнему мало и глупо. Родитель вдруг рассвирепел и стал вытягивать маленькие детские косточки, приговаривая:
-- Ты станешь большим, паршивец!
Ребенок кричит, истекает кровью, у него лопаются сухожилия, -- жуть.
Если глубоко задуматься, то мы откроем: наши перестроечные, реформаторские поступки, действия мало чем отличаются от фантастического поступка обезумевшего родителя. Перестройка, реформы -- родитель, а общество, государство, мы с вами -- дети, которых столь ужасным способом хотят сделать какими-то другими, новыми людьми. Какими же нас хотят сделать за очень короткое время? Мы не знаем! Загадка! Может быть, такими, как буржуа, обыватель на Западе? Многие честно признаются: "Хотелось бы!"
Но мы понимаем, что западное общество формировалось, варилось в котле истории сотни лет, и то, что мы видим там сейчас, -- не вчера, не в мгновение ока родилось, созрело, повзрослело и возмужало.
Так что же мы? А мы, господа, все такие же, советские, как те благородные, высоко мыслящие строители, которые во имя высоких, прекрасных идей поломали дорогостоящую турбину. Мы рвемся к благу, счастью, но так горячо, безрассудно, что -- самоуничтожаемся. Когда же сгинем? Может быть, завтра?
Или все же поймем, что у России особый, мудростью веков выверенный путь? Сбились со стези?
Сбились!
Так давайте вместе, но выверенно-осторожно отыщем направление нашей общей судьбы.
ТАЮТ СНЕГА
На протяжении многих лет к сельским школам и детским садам относились примерно так: что должно быть и имеется в городской школе, тому бывать и в сельской. Так думали в министерствах, управлениях образования страны, так думали и пониже -- в районо и самих школах. Всеобщее заблуждение, равносильное гипнозу или, если выразиться покрепче, сумасшествию. Не обращали внимания на особенные условия жизни школы на селе, которая каждой своей жилкой крепко переплетена, сращена с укладом жизни, мироощущением селянина-земледельца, скотовода. Закрывали глаза на то, что педагогический, учебно-воспитательный процесс не может не зависеть -- если посмотреть дела в Усть-Ордынском округе -- от особенности проживания в одном селе бурят, русских и татар, связанных духовно, мировоззренчески, хозяйственно и даже языково: где-то для всех доминирует в общении бурятский язык, где-то --русский или татарский. Не брали в расчет того, что всегда, даже в самые смутные времена, было в российской деревне, -- мощного социального, бытового догляда мира за личной, семейной и общесельской, общественной, жизнью односельчан. На селе все, всегда и все видят и слышат и все и всегда друг на друга влияют. Не учитывалось, что сельская общность людей -замкнутая, как говорится, варящаяся в собственном соку. Что люди села связаны так же тесно с природой, как, к примеру, Земля с Солнцем; эта связь -- своеобразное духовное супружество с детства и до конца дней человека. Не замечали, что характерная особенность жизни школьника на селе -- жизнь в производственной среде. А производственная среда земледельца и скотовода -- природа: поля, леса, реки, небо, дающее или не дающее дождь или снег; крестьянские дети с малолетства принимают самое непосредственное и живейшее участие в делах взрослых. И вместо того, чтобы использовать эту особенность в образовательных, гуманитарных целях, расширять знания ребенка о сельском хозяйстве, агрономии, животноводстве, электрификации и механизации, вместо того, чтобы прилагать преимущества жизни рядом с природой -- или, точнее, в самой природе, -- для привития ребенку эстетического чутья, развития эколого-философского мышления, образовательные учреждения давали общие, малоприменимые в местных условиях знания и умения, развивали ребенка, основываясь на чуждых для него материале, образах, умозаключениях. Эстетическое воспитание и обучение -- общее, трудовое -общее, физическое -- общее, интеллектуальное -- общее. Все общее, усредненное, без учета особенностей региона, сельского микрорайона, межнациональных отношений, мировоззрения селянина.