Страница:
Александр Попов
Проза Дождя
Есть книги всепогодние. Эта не такая.
Ее и покупают в дождь, и цена на ней
не в рублях, а в каплях дождя. И читать
ее можно тоже только в дождь. Если
его нет, то и текст не тот, и буквы не те.
Книга, как птица, двукрыла.
Человек, что книга, двурук.
Начинается разорванной фразой, заканчивается недосказанностью. Она как жизнь – не знает первого слова, не узнает и последнего. Страницы не нумеруют, время не остановить, оно само за себя. Можно додумывать. А зачем? С прошлым не поспоришь, будущее не догнать. Книга, что песочные часы, – одни страницы перетекают в другие. Есть ли у книги автор? А зачем? Если читатель с глазами, если они голы и голодны, свидетель – помеха.
Авторов – тридцать три. На какой букве остановишься, та и автор.
Есть ли цена книге? А зачем? Цену пишут на том, что портится.
Книгу можно отодвинуть, и она станет другой.
Смена мест разнообразит. Книга без движения – узник. Выбор – великая вещь. Книга знает, в чьих руках раскрыться.
С чего начинается книга? Со слова? Нет! С поклона. Молитва необходима, как воздух. Книга: и окно, и двери, и дом, и тайна тьмы от света.
Книга без читателя – зеркало. Человек из книги вышел, в ней и останется. Всё пишет и всё читается. Понимает мало кто. А зачем? Понимание мешает смыслу. Страницы, что ноги, – если читатель не нравится, книга одна сбежит.
Материнство – смысл света. Тополиная клейкость листов заимствована у весны. Лето в полдень, там читатель задыхается от зноя текста. Осень в каждой строке. Зима за книгой. Книгинями зовут тех, из чьих рук посчастливится взять в глаза, открыть, наклониться и уйти из себя.
Человек, что книга, двурук.
Начинается разорванной фразой, заканчивается недосказанностью. Она как жизнь – не знает первого слова, не узнает и последнего. Страницы не нумеруют, время не остановить, оно само за себя. Можно додумывать. А зачем? С прошлым не поспоришь, будущее не догнать. Книга, что песочные часы, – одни страницы перетекают в другие. Есть ли у книги автор? А зачем? Если читатель с глазами, если они голы и голодны, свидетель – помеха.
Авторов – тридцать три. На какой букве остановишься, та и автор.
Есть ли цена книге? А зачем? Цену пишут на том, что портится.
Книгу можно отодвинуть, и она станет другой.
Смена мест разнообразит. Книга без движения – узник. Выбор – великая вещь. Книга знает, в чьих руках раскрыться.
С чего начинается книга? Со слова? Нет! С поклона. Молитва необходима, как воздух. Книга: и окно, и двери, и дом, и тайна тьмы от света.
Книга без читателя – зеркало. Человек из книги вышел, в ней и останется. Всё пишет и всё читается. Понимает мало кто. А зачем? Понимание мешает смыслу. Страницы, что ноги, – если читатель не нравится, книга одна сбежит.
Материнство – смысл света. Тополиная клейкость листов заимствована у весны. Лето в полдень, там читатель задыхается от зноя текста. Осень в каждой строке. Зима за книгой. Книгинями зовут тех, из чьих рук посчастливится взять в глаза, открыть, наклониться и уйти из себя.
Предисловие
Автор неизвестен. Вернее, его все знают.
Он – дождь.
Дождь – жанр. Он не привязан ни к земле, ни к людям, ни к небу.
Пока идет, он – дождь.
Человечество – тоже дождь. Оно то есть, то его нет.
Главные минуты у людей – в дожди. Они их ждут, и те им верят.
Дождь – попытка любви между небом и землей.
Есть автор, тело – текст.
Нет автора – дождь.
Прежде считал, что кроме имени иметь что-то еще нескромно. Сейчас и имя – роскошь. Дело! Дождь – дело, вот и иду.
Поэзия – воздух. Вода – проза. Дождь – между.
Он не единственен. Кроме дождя свободны снег, листопад и пальцы влюбленных.
У авторов первая буква – «я», у дождя она как в азбуке – последняя.
У авторов: книги, гонорар, слава. У дождя – радуга.
* * *
Не в дождь я одинок. Не в дождь даже думать не могу. Одиночеством не думается. Спасают сны.– Ты кто?
– Копия.
– Копия чего?
– Истины.
– А где она, истина?
– Она тебя забыла.
– А как выглядит, на что она похожа?
– На зеркало.
Той истины, которую ищу, о которой думаю, мечтаю, давно нет. Она ушла, как всё уходит. А на новую осмелиться не могу. Одиночеством не думается. Если истина не ищет меня, значит, кого-то из нас нет. Дождя нет, и меня нет тоже. А истина в прихожей, ей там темно и одиноко.
Я не прав, кроме снов есть еще память. У нас в доме не было зеркала, бабушка считала, что зеркала приносят несчастье.
– Бабушка, а где истина?
– Она всегда с тобой.
– А я ее не видел.
– И не увидишь.
Она была в ненастроении, и я ничего не понял. Когда она уезжала от нас к своей младшей дочери, позвала меня к себе, обняла и прошептала:
– Истина, внучок, это спина.
– Она от меня отвернулась?
– Нет, она всегда у тебя за плечами.
Киоск «Союзпечати»
– Что угодно?
– Ни в линейку, ни в клетку, желательно – в дождь…
– Извините, в него нет.
– Вы высуньтесь – и будет.
– Ни в линейку, ни в клетку, желательно – в дождь…
– Извините, в него нет.
– Вы высуньтесь – и будет.
Обрывки биографии
Океан – роман. Море – рассказ, я не то и не это. Я – дождь. Для того чтобы прочесть моря и океаны, требуются корабли, они не у всех. Зонт – зов на дождь. Разверните, и я пойду для вас.
Каждые сутки, в сумерки, без одиннадцати восемь, я рождаюсь. Там моя родина во времени. Мне повезло, нынче на календаре 2012 год. Мне всего двадцать три. Я умру молодым.
Пространство пролетел давно. Родина – время. Оно отмерило четыре века, подумало и еще десяток лет накинуло.
– Моря, океаны, реки, озера, пруды, арыки, лужи.
– А вы кто?
– Я – дождь.
Каждые сутки, в сумерки, без одиннадцати восемь, я рождаюсь. Там моя родина во времени. Мне повезло, нынче на календаре 2012 год. Мне всего двадцать три. Я умру молодым.
Пространство пролетел давно. Родина – время. Оно отмерило четыре века, подумало и еще десяток лет накинуло.
* * *
– Какие книги на ваших полках?– Моря, океаны, реки, озера, пруды, арыки, лужи.
– А вы кто?
– Я – дождь.
Место
На моей стороне никого нет, не идут на мою сторону. А может, и сама сторона отсутствует? Я там, где дождь. Без дождя не выхожу из дому. Он и посох в пути, и друг, и собеседник мой. Мест в мире много, и времени достаточно, да вот только редкие места и нечастое время человеком именуются. Все места под солнцем людьми заняты.
* * *
На воле памятник Мандельштаму изуродовали, руки откололи, сломали нос. Добрые люди починили его и отправили на зону. Там он жив и здоров до сих пор, стоит себе и стоит. Зэки с него пылинки сдувают, почитают за крылья на волю.
Ублюдки
Она лежала на самой верхней полке, я на нижней прятался от холода. Мы только-только начали выходить из детства. Нас лишили свободы и везли в неволю. Мы всё понимали, сказать не могли, слова еще не доросли до нас. Хлеб съеден, кипяток остыл, храп, бормотанье и стыков суд.
– Хочешь послушать, как дождь по крыше ходит?
– Да, а как?
– Поднимись и услышишь.
Было страшно, нас запугали всем на свете. Я представил себя птицей и взлетел туда, к ней, на верхнюю ветку. Мы стали вместе слушать дождь. Она тихо плакала, я гладил ее по голове, вспоминая мамины волосы, она иногда разрешала мне заплетать их в косы.
– Ты знаешь, где закат с восходом встречаются?
– Разве такое возможно?
– А тебе твоя мама не успела этот секрет открыть?
– Нет, я без мамы у тетки долго жила.
– Можно тогда я расскажу?
– Да.
– Они встречаются на лицах добрых людей.
– Я, кажется, догадалась. Верхняя губа – восход, а нижняя, значит, закат.
– А знаешь, что между восходом и закатом находится?
– Нет.
– Слово.
– Какое слово?
– Самое главное слово, оно как пароль.
– Я поняла, а кто из нас его первым скажет?
Мы не успели решить, кто будет первым. Нас обнаружили, полку мою нижнюю ущупали и сказали слово за нас.
– Ублюдки!!!
– Хочешь послушать, как дождь по крыше ходит?
– Да, а как?
– Поднимись и услышишь.
Было страшно, нас запугали всем на свете. Я представил себя птицей и взлетел туда, к ней, на верхнюю ветку. Мы стали вместе слушать дождь. Она тихо плакала, я гладил ее по голове, вспоминая мамины волосы, она иногда разрешала мне заплетать их в косы.
– Ты знаешь, где закат с восходом встречаются?
– Разве такое возможно?
– А тебе твоя мама не успела этот секрет открыть?
– Нет, я без мамы у тетки долго жила.
– Можно тогда я расскажу?
– Да.
– Они встречаются на лицах добрых людей.
– Я, кажется, догадалась. Верхняя губа – восход, а нижняя, значит, закат.
– А знаешь, что между восходом и закатом находится?
– Нет.
– Слово.
– Какое слово?
– Самое главное слово, оно как пароль.
– Я поняла, а кто из нас его первым скажет?
Мы не успели решить, кто будет первым. Нас обнаружили, полку мою нижнюю ущупали и сказали слово за нас.
– Ублюдки!!!
Песчинка
Мы так тяжело прощались. Я не мог найти слов. Она просила, умоляла, а я не мог. Счастье у меня на два года отбирали, обрекали на две бесконечности: без ее губ, без ее глаз… Хотелось выть, встать на колени перед людьми и просить об одном: «Сделайте что-нибудь, люди, не разделяйте надвое, ну что вам стоит, люди?..» Почему мир так жесток, почему, когда приходит счастье, его, как игрушку, ломают? Я так только думал, произносить такое было стыдно. А когда думаешь одно, – как произнести то, другое, что она ждет от меня?
На вокзал не взял. Обцеловал последний раз в общаге и убежал сломя голову от ее раздирающих душу слёз. За долгую дорогу проглотил все журналы, книги, что нашлись у соседей по вагону. Я не мог без ее рук, без ее голоса, тянуло на колени, на унижение, на просьбу запретную вернуть меня к ней.
Первые дни службы захлестнули муштрой, кроме отбоя и подъема не помнил ничего. Где-то через месяц потянуло на слова. Брал в руки чистый лист и буксовал на первой букве. Запаниковал не на шутку. Она каждый день ждала письма, а я не только говорить, но и писать разучился. Если бы не друг, пропал бы.
– Ты не мучайся, пошли пустой лист, чистый, как наш снег. Это лучше, чем ничего.
– Как пустой? Что ты говоришь? Она слов ждет, а я ей – пустой лист…
– Ладно, не переживай, придумаю, как выкрутиться из этой беды.
И он не только придумал, он спас от безмолвия, любовь сохранил.
– Ты вот что, найди песчинку.
– Какую еще песчинку?
– Симпатичную, на нее похожую, обогрей и пошли вместе с чистым листом.
– Издеваешься, да?
– Эта песчинка за долгую дорогу сама всё напишет.
– Шутишь всё.
– А ты доверься ей, она знает.
– Откуда?
– Старше песчинки на Земле никого нет.
Что оставалось? Исполнил то, что он велел. Отправил в конверте белый лист и песчинку, что всю ночь отогревал в своей ладони, не спал совсем, потерять боялся.
Не верил, что ответ придет, не верил, что песчинка поможет, не верил, что она за меня нужные слова подберет. Но он пришел – ответ – и удивительно быстро. Почту вручали после обеда перед самоподготовкой. Я боялся вскрыть конверт, сунул эту бомбу в нагрудный карман и сидел тихо-тихо, как мешком из-за угла пришибленный. Друг пытался расшевелить, но у него ничего не вышло. Перед ужином отыскал дыру в заборе, выбрался на волю. Я не мог разделить позор ни с кем. Надышался свободой, надорвал конверт, вынул письмо, удивительно красивое от букв, запятых, точек. Долго любовался пустыми клеточками, они не пугали, не сулили опасности, успокаивали пустотой. Когда добрался до букв, разобрал слова, глазам не поверил. Счастье вернулось:
«Я знала, что ты поэт, письмо подтвердило, ты необыкновенный и большой, и настоящий поэт. Я люблю тебя, милый. Служи спокойно. Обязательно дождусь. Эта песчинка – наша судьба».
Слова не сбылись – судьба повернулась боком. Нам даже встретиться было не суждено. А песчинка та нашлась, я за нее уцепился, и живу, и люблю, и судьбу благодарю. Она, слава Богу, не догадывается, что счастье мое в ту симпатичную песчинку величиной.
На вокзал не взял. Обцеловал последний раз в общаге и убежал сломя голову от ее раздирающих душу слёз. За долгую дорогу проглотил все журналы, книги, что нашлись у соседей по вагону. Я не мог без ее рук, без ее голоса, тянуло на колени, на унижение, на просьбу запретную вернуть меня к ней.
Первые дни службы захлестнули муштрой, кроме отбоя и подъема не помнил ничего. Где-то через месяц потянуло на слова. Брал в руки чистый лист и буксовал на первой букве. Запаниковал не на шутку. Она каждый день ждала письма, а я не только говорить, но и писать разучился. Если бы не друг, пропал бы.
– Ты не мучайся, пошли пустой лист, чистый, как наш снег. Это лучше, чем ничего.
– Как пустой? Что ты говоришь? Она слов ждет, а я ей – пустой лист…
– Ладно, не переживай, придумаю, как выкрутиться из этой беды.
И он не только придумал, он спас от безмолвия, любовь сохранил.
– Ты вот что, найди песчинку.
– Какую еще песчинку?
– Симпатичную, на нее похожую, обогрей и пошли вместе с чистым листом.
– Издеваешься, да?
– Эта песчинка за долгую дорогу сама всё напишет.
– Шутишь всё.
– А ты доверься ей, она знает.
– Откуда?
– Старше песчинки на Земле никого нет.
Что оставалось? Исполнил то, что он велел. Отправил в конверте белый лист и песчинку, что всю ночь отогревал в своей ладони, не спал совсем, потерять боялся.
Не верил, что ответ придет, не верил, что песчинка поможет, не верил, что она за меня нужные слова подберет. Но он пришел – ответ – и удивительно быстро. Почту вручали после обеда перед самоподготовкой. Я боялся вскрыть конверт, сунул эту бомбу в нагрудный карман и сидел тихо-тихо, как мешком из-за угла пришибленный. Друг пытался расшевелить, но у него ничего не вышло. Перед ужином отыскал дыру в заборе, выбрался на волю. Я не мог разделить позор ни с кем. Надышался свободой, надорвал конверт, вынул письмо, удивительно красивое от букв, запятых, точек. Долго любовался пустыми клеточками, они не пугали, не сулили опасности, успокаивали пустотой. Когда добрался до букв, разобрал слова, глазам не поверил. Счастье вернулось:
«Я знала, что ты поэт, письмо подтвердило, ты необыкновенный и большой, и настоящий поэт. Я люблю тебя, милый. Служи спокойно. Обязательно дождусь. Эта песчинка – наша судьба».
Слова не сбылись – судьба повернулась боком. Нам даже встретиться было не суждено. А песчинка та нашлась, я за нее уцепился, и живу, и люблю, и судьбу благодарю. Она, слава Богу, не догадывается, что счастье мое в ту симпатичную песчинку величиной.
Не знаю
Как он посмел написать самое точное, самое честное? Его спрашивали об этом, он отвечал: «Не знаю».
Приглашали на торжества, на юбилеи, приемы. Беспокоились, придет ли? Он и тут не задумывался: «Не знаю».
Интересовались, над чем работает: «Не знаю», – звучало в ответ.
Когда его не стало, заметили все. Всполошились, чего так рано? Даже решили в память о нем издать собрание сочинений. Издали. И ахнули! Языков не счесть. Перевод с любого однозначен: «Не знаю».
Пытались хоть что-то вспомнить о нем. Кто больше всех на его глазах пролил чая, кофе, вина, слов? А он? Он что еще произносил, кроме этих своих знаменитых «не знаю»? Скажет, и идет себе дальше.
Так поступает только свет.
– Сколько у тебя было женщин?
– А страниц во всех книгах сколько?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю.
– Сколько неоткрытых островов?
– Много.
– Как много?
– Так много, что четно.
– Почему четно?
– Потому что не мужского рода.
– Как это? Остров – мужского рода?
– Да-
– А острова?
– Женского.
– Ты про что знаешь?
– Я про точку.
– А точка это что?
– Тень творца.
Меня часто спрашивают:
– Ты зачем библиотеку раздариваешь?
– Мечтаю в детство вернуться.
– А там что?
– Там Тургенев.
– Скажи, а у буден есть антоним?
– У моих – Бунин.
На стенах, на лицах,
На окнах царапаю.
Буквами мокрыми:
И правду, и истину,
И ложь,
И имя свое –
дождь…
– Это не ошибка.
– А что это?
– Это я.
– Ты откуда?
– Из четырех согласных.
– А куда?
– Туда, где гласных столько, сколько и согласных.
Приглашали на торжества, на юбилеи, приемы. Беспокоились, придет ли? Он и тут не задумывался: «Не знаю».
Интересовались, над чем работает: «Не знаю», – звучало в ответ.
Когда его не стало, заметили все. Всполошились, чего так рано? Даже решили в память о нем издать собрание сочинений. Издали. И ахнули! Языков не счесть. Перевод с любого однозначен: «Не знаю».
Пытались хоть что-то вспомнить о нем. Кто больше всех на его глазах пролил чая, кофе, вина, слов? А он? Он что еще произносил, кроме этих своих знаменитых «не знаю»? Скажет, и идет себе дальше.
Так поступает только свет.
– Сколько у тебя было женщин?
– А страниц во всех книгах сколько?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю.
– Сколько неоткрытых островов?
– Много.
– Как много?
– Так много, что четно.
– Почему четно?
– Потому что не мужского рода.
– Как это? Остров – мужского рода?
– Да-
– А острова?
– Женского.
– Ты про что знаешь?
– Я про точку.
– А точка это что?
– Тень творца.
Меня часто спрашивают:
– Ты зачем библиотеку раздариваешь?
– Мечтаю в детство вернуться.
– А там что?
– Там Тургенев.
– Скажи, а у буден есть антоним?
– У моих – Бунин.
* * *
От синонимов в глазах рябит: совесть, свет, стыд, страх. Я их раб.На стенах, на лицах,
На окнах царапаю.
Буквами мокрыми:
И правду, и истину,
И ложь,
И имя свое –
дождь…
* * *
У меня три учителя. В литературе – Бунин, в математике – Зенон. По жизни – Параджанов.* * *
Слова как семена, если нет весны – доставать не стоит. Зима предпочитает жесты.* * *
Когда почувствовал себя предателем, долго не мог понять, кого предал; догадался, но поздно. Повзрослел. Осудило время. Срок впаяло пожизненный.* * *
– Я нашел в тебе ошибку.– Это не ошибка.
– А что это?
– Это я.
– Ты откуда?
– Из четырех согласных.
– А куда?
– Туда, где гласных столько, сколько и согласных.
Инопланетянин
Меня нет, когда не люблю. Если заставляют любить всех, ощущаю себя космонавтом, которого вынудили покинуть Землю. Когда люблю одну единственную, знаю, что на Земле.
Сестра
Жили-были два брата на свете, одного звали Рай, другого Ад. Сестра у них была неуёмная, неудобная, по имени – Жизнь.
Рай, улыбаясь, твердил:
– Прошлое пришло.
Ад командир был еще тот, с утра орал:
– Настоящее настало.
Сестре хватало ума братьев не слушать.
Рай, улыбаясь, твердил:
– Прошлое пришло.
Ад командир был еще тот, с утра орал:
– Настоящее настало.
Сестре хватало ума братьев не слушать.
Мнения
Мне ни я. Мне дают других, мое «Я» мешает им. «Я» в «Мы». Ямы. «Мы» могила «Я». Из ям выбираться не просто, мыслей в ямах собственных нет. Остается наслаждаться глубиной других.
Три сезона жизни
Пока есть женщины – это настоящее. Когда приходят бумага с пером, наступает будущее. С прошлым проще – оно всегда.
Непростое занятие
Россия висит на волоске Господа. Порой кажется, ее из стороны в сторону кидает, шатает от нетрезвости, вот-вот сорвется в пасть бездны – и всё с Россией. Господь этим маятником время отмеряет миру.
Для кого-то она – страна, на самом деле Россия – мера риску, терпению, поиску справедливости. Для меня она – Родина, я доля ее секунд. Скоро уходить, пусть на мое место Солнце света еще прольет, пространства в ее амплитуде хоть отбавляй, тепла не хватает людям.
Россия висит на волоске Господа, только он знает, какое это непростое занятие – быть русским в его делах. Мы и полуживые ему служим и никому боле. Русским быть больно, время из нас колокола отливает, другого металла у Господа не нашлось.
Для кого-то она – страна, на самом деле Россия – мера риску, терпению, поиску справедливости. Для меня она – Родина, я доля ее секунд. Скоро уходить, пусть на мое место Солнце света еще прольет, пространства в ее амплитуде хоть отбавляй, тепла не хватает людям.
Россия висит на волоске Господа, только он знает, какое это непростое занятие – быть русским в его делах. Мы и полуживые ему служим и никому боле. Русским быть больно, время из нас колокола отливает, другого металла у Господа не нашлось.
Два моря
Ты часто просила рассказать, как всё происходило. Я обычно отнекивался. О чем говорить, если любовь абсолютно гола, без слов, без нарядов тела. В постель ложились два одиноких моря с разных углов Земли, не позволяя ни лишних звуков, ни движений.
Белая простынь тишины скрывала утехи прошлых увлечений. Лежали, разглядывали каждый свой потолок, пытаясь совместить в единый. Ты не выдерживала, переворачивалась со спины на бок и ждала. Я медлил, держал паузу, пока само тело не отзывалось на поворот. А дальше перрон вокзала и жажда поезда, который неторопливо выходил из тайной синевы горизонта. Он накатывал, ослепляя тобой. Его яркие огни завораживали ягодами грудей. Я старался удержать в памяти, запомнить мгновение встречи. Выбор губами огня и… два вагона сцеплены, дальше вместе – до сладостных потерь и горечи обретений.
Ты просила слов, мне было странно это. Кто должен объявлять о приближении поезда в наш с тобой город? Губы заняты, руки Бог знает где, голова воздушным шариком носится по твоему вагону. Когда состав отходил на запасные пути, у меня ничего не оставалось. Нечем было произносить слова о происшедшем. Мы продвигались на кухню, пили чай из граненых стаканов, окаймленных вязью старого серебра, и слушали проводное радио. Губы при деле и уши тоже. А глаза еще там. А когда ты загораживалась платьем, а я натягивал свитер, мы переставали быть близкими. О чем говорить морям с разных углов Земли? У тебя свой берег, у меня свой. Они никогда не сойдутся вместе.
Порой ты просила: «Забери с собой». У меня не было сумки, в которую вместилось бы море, а в твою квартиру моему не влиться.
А дальше, как обычно у дверей уходящего поезда:
– Я пойду?
– Иди.
– Ты как?
– Из берегов вышла.
– И куда?
– Могла бы подняться выше, боюсь затопить собой.
– Кого затопить?
– Тех, кто на моем берегу.
– Вот мы и разговорились.
– Зря, молчать лучше.
– Я пойду?
– Иди.
– Встретимся когда?
– А как поезда встречаются, по расписанию.
Белая простынь тишины скрывала утехи прошлых увлечений. Лежали, разглядывали каждый свой потолок, пытаясь совместить в единый. Ты не выдерживала, переворачивалась со спины на бок и ждала. Я медлил, держал паузу, пока само тело не отзывалось на поворот. А дальше перрон вокзала и жажда поезда, который неторопливо выходил из тайной синевы горизонта. Он накатывал, ослепляя тобой. Его яркие огни завораживали ягодами грудей. Я старался удержать в памяти, запомнить мгновение встречи. Выбор губами огня и… два вагона сцеплены, дальше вместе – до сладостных потерь и горечи обретений.
Ты просила слов, мне было странно это. Кто должен объявлять о приближении поезда в наш с тобой город? Губы заняты, руки Бог знает где, голова воздушным шариком носится по твоему вагону. Когда состав отходил на запасные пути, у меня ничего не оставалось. Нечем было произносить слова о происшедшем. Мы продвигались на кухню, пили чай из граненых стаканов, окаймленных вязью старого серебра, и слушали проводное радио. Губы при деле и уши тоже. А глаза еще там. А когда ты загораживалась платьем, а я натягивал свитер, мы переставали быть близкими. О чем говорить морям с разных углов Земли? У тебя свой берег, у меня свой. Они никогда не сойдутся вместе.
Порой ты просила: «Забери с собой». У меня не было сумки, в которую вместилось бы море, а в твою квартиру моему не влиться.
А дальше, как обычно у дверей уходящего поезда:
– Я пойду?
– Иди.
– Ты как?
– Из берегов вышла.
– И куда?
– Могла бы подняться выше, боюсь затопить собой.
– Кого затопить?
– Тех, кто на моем берегу.
– Вот мы и разговорились.
– Зря, молчать лучше.
– Я пойду?
– Иди.
– Встретимся когда?
– А как поезда встречаются, по расписанию.
Перспектива
Роста он был огромного, и веса в нем поболе центнера скопилось. Преподавал, можно сказать, везде и всё. Приодеться с шиком умел, голос вибрациями приукрасить мог. И выпить был мастак. А уж как запоет, так хоть всю аудиотехнику гаси. Всего не упомнить, из-за комплекции тщедушной я пьянел много раньше его. Однажды он своими изысканиями в вопросах любви так меня огорошил, что как вспомню, до сих пор в пот бросает.
«Понимаешь, друг, первой любви не бывает. Она со второй начинается. Первая из ревности нечеловеческой состоит, дикой, первобытной, там места для любви не остается совсем.
Ревность – первобытная родина. У любви родина – рабство. Человек, если он человек, за свою жизнь все социальные строи человечества проходит. С женой феодального строя вкусит, любовница с капитализмом познакомит. После сорока революцией повеет, на баррикады потянет. Социализм со второй супругой начинается. А если деньги есть, то и до коммунизма рукой подать».
С того разговора много лет минуло, а я всё никак определиться не могу, в каком строе нахожусь и есть ли у меня какая перспектива на прогресс?
Трещина на полу. Пятно на стене.
Царапина на серванте. Пыль на подоконнике.
Стоптанные тапки. Недопитый чай.
Им я верю. Они от меня не уйдут.
«Понимаешь, друг, первой любви не бывает. Она со второй начинается. Первая из ревности нечеловеческой состоит, дикой, первобытной, там места для любви не остается совсем.
Ревность – первобытная родина. У любви родина – рабство. Человек, если он человек, за свою жизнь все социальные строи человечества проходит. С женой феодального строя вкусит, любовница с капитализмом познакомит. После сорока революцией повеет, на баррикады потянет. Социализм со второй супругой начинается. А если деньги есть, то и до коммунизма рукой подать».
С того разговора много лет минуло, а я всё никак определиться не могу, в каком строе нахожусь и есть ли у меня какая перспектива на прогресс?
* * *
Выбоина на чашке. Дыра на шторе.Трещина на полу. Пятно на стене.
Царапина на серванте. Пыль на подоконнике.
Стоптанные тапки. Недопитый чай.
Им я верю. Они от меня не уйдут.
Вера… Любовь… Надежда
– Почему одни люди верят, другие нет?
– Если все верят, то я не верю. Вера – сердце, оно то бьется, то нет.
У поцелуя нет тени. Времени до поцелуя нет. С Его поцелуя родились время и вера. А до любви еще много воды утечет.
С тех пор и запели птицы, и заголосили звери, и травы зашелестели.
А пока: Он – и Океан. И всё.
– Если все верят, то я не верю. Вера – сердце, оно то бьется, то нет.
* * *
Они думали друг в друга. Первая мысль обернулась утром. Вторая днем. Третью вечностью обозначили. Печаль тенью пометили.У поцелуя нет тени. Времени до поцелуя нет. С Его поцелуя родились время и вера. А до любви еще много воды утечет.
* * *
Он и Океан. И всё. Даже волн не было. Это уже потом пришел ветер и наладил волны разносить лик Его по свету. До каждого острова, до каждого материка докатилось Эхо Лица Человеческого.С тех пор и запели птицы, и заголосили звери, и травы зашелестели.
А пока: Он – и Океан. И всё.
Третье яблоко
Господь уронил на землю три яблока. Первое тому, кто умеет рассказывать. Оно досталось мне. Второе тому, кто умеет слушать. Оно свободно. Третье тому, кто понимает. Оно у Ньютона.
Ченч
Время такое амебное было. Все и всё делилось на части. Вожди, начиная с Ильича, кепки таскали. В шляпах, удлиняясь, семафорили враги трудового народа. Трудно представить было такое, что кто-то, когда-то, пусть даже не по своей воле, сменит кепку на шляпу. Но – на то она и Россия, что всё невозможное в ней возможно.
Стоял в нашем городе смотрящий за образованием, Максим Горький, стоял, естественно, в кепке, подавая пролетарский пример будущим педагогам. Возвышаться ему в этом головном уборе века отмерили. Шляпных дел мастера в его сторону и взглянуть опасались. Но беда в России всех по очереди бьет. Дошла она и до вождей. Правда, не при жизни она их по темечку тюкает, а чуть попозже. Из мавзолея вынесли, из библиотек изъяли, а в одну из ночей черед и до памятников дошел.
Подъехали служивые, смотрят: мужик в кепке и с усами стоит. Ну и давай раскачивать его из стороны в сторону.
У одного во внутренних органах что-то не так зашевелилось, дочь у него в институте на третьем курсе обучалась. Позвонил он ей из телефона-автомата:
– Дочка, кто у вас перед институтом в кепке и при усах: Сталин или не Сталин?
– Папка, какой он Сталин, это же Максим Горький, друг Ленина.
Испугались служивые, что чуть самого Ленина друга не лишили, доложили наверх. Там кумекали, кумекали по «буревестнику революции» и из-за опасения, что вдруг еще кто-то перепутает, постановили: кепку изъять, а усы оставить. Тюбетейки в городе не нашлось, а шляпа в музее отыскалась. Стоит с тех пор Алексей Максимович перед Педагогическим со своими усами, но без кепки, а в шляпу ему студенты знания после получения дипломов за ненадобностью бросают. Горе от ума больше никому не грозит, весь ум у Горького в шляпе хранится.
Стоял в нашем городе смотрящий за образованием, Максим Горький, стоял, естественно, в кепке, подавая пролетарский пример будущим педагогам. Возвышаться ему в этом головном уборе века отмерили. Шляпных дел мастера в его сторону и взглянуть опасались. Но беда в России всех по очереди бьет. Дошла она и до вождей. Правда, не при жизни она их по темечку тюкает, а чуть попозже. Из мавзолея вынесли, из библиотек изъяли, а в одну из ночей черед и до памятников дошел.
Подъехали служивые, смотрят: мужик в кепке и с усами стоит. Ну и давай раскачивать его из стороны в сторону.
У одного во внутренних органах что-то не так зашевелилось, дочь у него в институте на третьем курсе обучалась. Позвонил он ей из телефона-автомата:
– Дочка, кто у вас перед институтом в кепке и при усах: Сталин или не Сталин?
– Папка, какой он Сталин, это же Максим Горький, друг Ленина.
Испугались служивые, что чуть самого Ленина друга не лишили, доложили наверх. Там кумекали, кумекали по «буревестнику революции» и из-за опасения, что вдруг еще кто-то перепутает, постановили: кепку изъять, а усы оставить. Тюбетейки в городе не нашлось, а шляпа в музее отыскалась. Стоит с тех пор Алексей Максимович перед Педагогическим со своими усами, но без кепки, а в шляпу ему студенты знания после получения дипломов за ненадобностью бросают. Горе от ума больше никому не грозит, весь ум у Горького в шляпе хранится.
Голубая дума
Происходит всё. И это произошло. Свидетелей предъявить не смогу. Не было их. Да и откуда свидетели у диалога.
Встретились двое. Один любопытным был, другой стал.
– А сколько стран на вашей земле?
– Две.
– Как, всего две?
– Да, две.
– Воюют?
– Постоянно, перемирия случаются, но редко.
– А как с расами дела обстоят?
– Сколько стран, столько и рас, вот такой расклад.
– Национальный вопрос остро стоит?
– Больше лежит, чем стоит, но остро.
– А какая из национальностей лежачая?
– Во время перемирия обе лежать горазды.
– Различия у народов значительные?
– На войне не отличить, мама родная и та не узнает.
– В плен берут?
– А как же, ради этого и воюют.
– Государственная граница переменам подвержена?
– Нет, с этим строго. Граница одна, имечко у нее больно забавное.
– Откуда оно пришло?
– От лент, фотовспышек, шампанского, цветов.
– Деньги хождение имеют?
– Само собой.
– А какая монета у вас самая звонкая?
– Тишина.
…И не такое бывает порой. Встретятся два дождя, а разойтись не могут. Так и идут рука об руку. Все думают – дождь. Ан нет. Диалог двух дождей – явление хоть и обычное, да малодоступное. Не всякому дано услышать, о чем они промеж собой речь ведут.
– В мирное время одних от других отличить возможно?
– В мирное да.
– Как?
– Одни – мужики, другие – бабы.
– Ну, что сказать, можно только позавидовать.
– Чему завидовать?
– Тому, что третьего не дано.
– А третье – это что?
– На третье компот подают.
– А какой на вкус компот этот?
– Голубой, но лучше о нем не думать.
– Вы сюда отдыхать приходите?
– Отдохнуть везде можно. К вам дышать идем, у нас от компота воздух не тот.
Происходит всё. Несколько раз моя земля могла увернуться от компота. Не повезло ей. Пьет и на первое, и на второе, а третье само собой запивается.
Встретились двое. Один любопытным был, другой стал.
– А сколько стран на вашей земле?
– Две.
– Как, всего две?
– Да, две.
– Воюют?
– Постоянно, перемирия случаются, но редко.
– А как с расами дела обстоят?
– Сколько стран, столько и рас, вот такой расклад.
– Национальный вопрос остро стоит?
– Больше лежит, чем стоит, но остро.
– А какая из национальностей лежачая?
– Во время перемирия обе лежать горазды.
– Различия у народов значительные?
– На войне не отличить, мама родная и та не узнает.
– В плен берут?
– А как же, ради этого и воюют.
– Государственная граница переменам подвержена?
– Нет, с этим строго. Граница одна, имечко у нее больно забавное.
– Откуда оно пришло?
– От лент, фотовспышек, шампанского, цветов.
– Деньги хождение имеют?
– Само собой.
– А какая монета у вас самая звонкая?
– Тишина.
…И не такое бывает порой. Встретятся два дождя, а разойтись не могут. Так и идут рука об руку. Все думают – дождь. Ан нет. Диалог двух дождей – явление хоть и обычное, да малодоступное. Не всякому дано услышать, о чем они промеж собой речь ведут.
– В мирное время одних от других отличить возможно?
– В мирное да.
– Как?
– Одни – мужики, другие – бабы.
– Ну, что сказать, можно только позавидовать.
– Чему завидовать?
– Тому, что третьего не дано.
– А третье – это что?
– На третье компот подают.
– А какой на вкус компот этот?
– Голубой, но лучше о нем не думать.
– Вы сюда отдыхать приходите?
– Отдохнуть везде можно. К вам дышать идем, у нас от компота воздух не тот.
Происходит всё. Несколько раз моя земля могла увернуться от компота. Не повезло ей. Пьет и на первое, и на второе, а третье само собой запивается.
Лапша с макаронами
После окончания школы сразу поступил работать на завод. Родители огорчились, они мечтали о сыне инженере. Одноклассники, учителя удивились: учился я довольно неплохо. Причину, почему не пошел учиться дальше, хранил в тайне. Я ее стеснялся. Образование мало волновало. В математике, в химии кое в чем кумекал, и ладно. Целоваться страсть как хотелось! Не знал, с кем и как начинать это сладостное занятие. Пацаны во дворе болтали, что в общаге при заводе есть девчата, за деньги готовые не только целовать научить, но и показать – куда дальше двигаться. Выбора не было – без калабашек в общагу не сунешься.
Первой зарплаты как манны небесной ждал. Дни в календаре зачеркивал. С нужной девчонкой парень из бригады за пузырь свел. В комнату к ней силком заволок. Познакомил и сбежал водяру халкать.
– Ты садись, сейчас ужинать будем. Есть хочешь?
– Ладно, так постою.
– Знаешь, давай без так. Начнем с макарон, потом лапша и компот с черносливом.
– Может, погулять сходим, в кино или еще что?
– И не выдумывай. Макароны почти готовы. Не скучай, мигом на кухню сгоняю, и начнем пир на весь мир.
Я бы смылся, но она, уходя, дверь на ключ закрыла. Кинулся к окну – подоконник ощетинился кактусами, пришлось отступить.
– Ну, вот усаживайся напротив и давай за макароны возьмемся: ты с одной стороны, я с другой. Ну, чего тянешь?
– Мне бы вилку.
– Вот еще что выдумал.
Она вытянула рукой из кастрюльки одну макаронину, обдула, один конец сунула в свой рот, другой к моему подставила.
– Может, я куда за вилкой сгоняю?
– Ты в глаза, в глаза гляди и губами ко мне по макаронине двигайся.
– Я не умею без вилки есть.
– Дурачок, макаронина – дорога, мы с тобой губами в гости по ней отправимся. Давай, пока не остыла.
Вспомнил, как в школе, в спортзале, по канату лазил, и пошел, а как встретились, понял: губы вкуснее макарон. Когда очередь дошла до лапши, денег не жалко стало совсем, правда, рукам воли она не позволяла.
– Плати и катись, притомилась я, завтра на смену рано вставать. Ты иди, спать охота.
Заплатил, вывалился из общаги сытым: от макарон, лапши, поцелуев. На улице шел дождь. Мне с ним по пути. Слёз сдержать не мог. Меня становилось всё меньше и меньше, казалось, в следующей луже с головой скроет. Потом, много позднее, дошло, что не всё покупается. В заводской столовке все раздатчицы знали, что с лапшой и макаронами ко мне лучше не соваться.
В комнату прокрался, хотел без света под одеяло юркнуть. Он вспыхнул ослепительно, со всех сторон сразу.
– Ну, где был, сынок, рассказывай.
– Да так, с друганами шлялся.
– А с лица чего спал?
– Дождь на улице сильный идет, а зонта у меня нет.
– Ладно, спи, завтра разберемся.
Все вышли, а бабушка осталась. Разглядывала меня, разглядывала и выдала:
– Ты что, с самой совестью целовался?
Первой зарплаты как манны небесной ждал. Дни в календаре зачеркивал. С нужной девчонкой парень из бригады за пузырь свел. В комнату к ней силком заволок. Познакомил и сбежал водяру халкать.
– Ты садись, сейчас ужинать будем. Есть хочешь?
– Ладно, так постою.
– Знаешь, давай без так. Начнем с макарон, потом лапша и компот с черносливом.
– Может, погулять сходим, в кино или еще что?
– И не выдумывай. Макароны почти готовы. Не скучай, мигом на кухню сгоняю, и начнем пир на весь мир.
Я бы смылся, но она, уходя, дверь на ключ закрыла. Кинулся к окну – подоконник ощетинился кактусами, пришлось отступить.
– Ну, вот усаживайся напротив и давай за макароны возьмемся: ты с одной стороны, я с другой. Ну, чего тянешь?
– Мне бы вилку.
– Вот еще что выдумал.
Она вытянула рукой из кастрюльки одну макаронину, обдула, один конец сунула в свой рот, другой к моему подставила.
– Может, я куда за вилкой сгоняю?
– Ты в глаза, в глаза гляди и губами ко мне по макаронине двигайся.
– Я не умею без вилки есть.
– Дурачок, макаронина – дорога, мы с тобой губами в гости по ней отправимся. Давай, пока не остыла.
Вспомнил, как в школе, в спортзале, по канату лазил, и пошел, а как встретились, понял: губы вкуснее макарон. Когда очередь дошла до лапши, денег не жалко стало совсем, правда, рукам воли она не позволяла.
– Плати и катись, притомилась я, завтра на смену рано вставать. Ты иди, спать охота.
Заплатил, вывалился из общаги сытым: от макарон, лапши, поцелуев. На улице шел дождь. Мне с ним по пути. Слёз сдержать не мог. Меня становилось всё меньше и меньше, казалось, в следующей луже с головой скроет. Потом, много позднее, дошло, что не всё покупается. В заводской столовке все раздатчицы знали, что с лапшой и макаронами ко мне лучше не соваться.
В комнату прокрался, хотел без света под одеяло юркнуть. Он вспыхнул ослепительно, со всех сторон сразу.
– Ну, где был, сынок, рассказывай.
– Да так, с друганами шлялся.
– А с лица чего спал?
– Дождь на улице сильный идет, а зонта у меня нет.
– Ладно, спи, завтра разберемся.
Все вышли, а бабушка осталась. Разглядывала меня, разглядывала и выдала:
– Ты что, с самой совестью целовался?
Зеркало
Нам было по восемнадцать, когда его забрали на войну. Сейчас мне тридцать шесть. Войны нет, но нет и его. В последнюю нашу ночь, она была и первой, он мне подарил зеркало в ванную комнату. Я смеялась над его подарком, а он обиделся. Последние восемнадцать лет я не люблю мужчин. У меня есть оно. Его зеркало. Светлое и юное, как тот июнь.
Вхожу в ванную комнату, закрываю за собой двери, включаю горячую воду и…
Вхожу в ванную комнату, закрываю за собой двери, включаю горячую воду и…