Попов Андрей. Мальтинская мадонна

могу с чистой совестью... уйти. Чуть не забыла - и за "равнодушного" прости.
Помнишь ведь?
- Прекрати.
Через два дня матери не стало.
"А ведь я не верил тогда, что она умрет, - подумал Иван, сидя за столом
у тети Шуры. - "Прекрати", - строго, по-учительски я ей ответил. Не добавил
- "мама". Да и звал ее где-то с отрочества каким-то пошлым обрубочком -
"ма". И отошел от нее, и весь день зачем-то дулся на Геннадия, который не
отлучался от ее постели и бегал с красными глазами то туда, то сюда. Да, в
себе я порицал ее за Геннадия, а она просто хотела счастья, и привиделось
оно ей таким. Именно таким! И вправе ли кто осудить другого, что он
счастлив? Счастлив именно так, а не как тебе воображается?.."
Квартира полностью отошла Ивану, хотя юридически он и при жизни матери
являлся полноправным ее владельцем. Геннадия она так и не прописала в ней,
хотя что-то такое вроде бы намечалось, ведь брак они, после шести лет
совместной жизни, все же оформили. Иван с суховатой деловитостью объявил
Геннадию, что нужно выселяться, но тот вдруг опустился перед ним на колени,
правда, не объясняя и даже не намекая, зачем, собственно, ему нужно пожить
здесь еще месяца два-три, одному, ведь свой угол (однокомнатная квартира) у
него имелся. Иван был поражен и растерян и с каким-то противоречивым
чувством стыда и отвращения вернул Геннадию ключи.
Он пожил в ней два месяца - июнь и июль, высадил на балконе цветы, так,
как подметил у Галины и как она любила, - радужными пышными поясами; и чтоб
было много пионов понатыкано там и сям, - "они большие растрепушки и
посматривают на всех нас с веселым вызовом и детским недоумением", - так
говорила о своем любимом цветке Галина. Каждый день Геннадий ухаживал за
цветами: поливал, опрыскивал, подкармливал, и весь июль и август и даже в
сентябре балкон сиял, удивляя, как прежде, прохожих.
Соседки на лавочках толковали:
- Как любит Геннадий, как любит!..
- Сказал мне на Галкиных похоронах: "Так мы с ней, Светлана Федоровна,
срослись сердцами, что не знаю - живое ли теперь мое? Приложу ладонь - вроде
бы не трепыхается, а ведь живу как-то".
- Чудно!..
Геннадий сам принес Ивану ключи, на прощание твердо и молча пожал ему
руку. Больше они не виделись. Но пока цветы не опали, Иван из окна в
отдалении сквозь тополиные ветви примечал коренастого мужчину, который
подолгу смотрел на балкон, будто чего-то ожидал.

3

Тетя Шура расспросила племянника, как ему живется, сколько детей у
него, а может, и внуки уже имеются. Иван мало что утаил, хотелось
освободиться от многолетней накипи на сердце, довериться тете Шуре.
- Пустокормом, значит, живешь.
Было непонятно Ивану, спросила или утвердительно сказала тетя Шура,
насмешливо-строго прищурившись.
- Как, тетя Шура? - притворился Иван, но тут же опустил глаза.
Бесцельно помешивал в кружке ложечкой.
- Уж лета-то у тебя какие, а без жены да без детей живешь. - Помолчала,
поглядывая через плечо Ивана на тоненький, как ниточка, огонек лампадки.
- Да, да, тетя Шура: правильно вы подметили - пустокормом живу. Впустую
проходят мои дни... хотя... хотя... - Но не закончил.
Поздно вечером они легли спать. Иван на потертом скрипучем диване уснул
так скоро, как давным-давно уже не засыпал, быть может, с самого детства или
юности, когда сердце пребывало чистым и свободным.
Но когда утром Иван очнулся ото сна, ему почудилось, что он вовсе и не
спал, а как-то по-особенному провел эту ночь: душа словно бы ни на секунду
не засыпала, бодрствовала или даже трудилась.
Тети Шуры не оказалось в доме, но было слышно со двора, как она стучала
ведрами, шаркала обувью по настилу, подзывала поросенка и кур. Иван стоял
возле отпотевшего мутного окна, смотрел на пустынную, заваленную клочковатым
туманом улицу. Кто-то нес от колонки ведро с водой, кто-то заводил чихающий
мотоцикл, кто-то протирал глаза и зевал, стоя в тапочках у ворот своего
дома. Мальта жила так, как, видимо, единственно и могла теперь жить - сонно,
одиноко и печально-отстраненно от большого неспокойного мира, который
напоминал о себе лишь только постуком колесных пар и свистом проносившихся
мимо за сосняком железнодорожных составов. Буднично тикали на стене часики с
кукушкой, - да, мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы взбунтовавшись,
уже не могла или не хотела подчиняться общему размеренному движению.
"Ищу себя? Не позднехонько ли, молодой человек, когда зашкалило уже за
сорок? Ох уж мне это вечное русское нытье и недовольство собою!.. А как
любовно рассказывала тетя Шура о моей матери! Забыл я о ней, забыл! И об
отце не вспоминал, и об отчиме. Умерли они, и для меня - будто и не было их
на свете. Конечно, вспоминал, но как-то походя, на бегу, будто о чем-то
постороннем и случайном. Теперь я знаю, что мне нужно. Мне нужно искать и по
крупицам восстанавливать мою душу. Мне нужно найти любовь и жить до
скончания моих дней в любви, только в любви, как бы тяжела ни была для меня
жизнь".
Вошла тетя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потертой душегрейке и
помытых резиновых сапожках, с куриными яйцами в лукошке.
- Проснулся? - улыбчиво щурилась она на Ивана.
- Ага, - улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно
и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: "Долгонько же
изволил почивать".
Завтракая, оба зачем-то посматривали на портрет молодой Галины. В
запотевшие, "плачущие", окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось
солнце. Иван и тетя Шура нередко замолкали, словно бы понимали, что самые
важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые вызрели и
установились.
Когда прощались за воротами, тетя Шура сказала:
- Хотела по любви прожить твоя мать - так вот и прожила, сердешная. Не
искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба - то и тянула на своем
горбу. А приспевала какая радостешка, так радовалась во всю ивановскую. -
Помолчала, хитренько сморщилось ее маленькое, взволнованно порозовевшее
лицо: - А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой
что ни на есть, вот те крест, белой, как яички от моих курочек! Уж не
подумай чего! Галка для меня, что огонек в потемках: чуть собьюсь, а она
будто бы светит мне, дорогу указывает.
Иван приметил крохотную слезу в запутанных морщинках тети Шуры, и,
чтобы как-то выразить свое признание, склонил перед ней голову. Но этот жест
показался ему поддельным, театральным. В досаде стал пялиться в небо,
которое поднялось уже высоко и раздвинулось, словно приглашая: "Можешь - в
высь рвись, можешь - иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и
осветлены".
- На могилке бываешь?
Иван прикусил губу, неопределенно-скованно, будто вмиг отвердела шея,
молчком качнул головой.
- Будешь - так поклонись от меня, - посмотрела в другую сторону чуткая
тетя Шура. - Мне, старой да хворой, уж куда переться в Иркутск. Раньше-то я
все к Галке гоняла на электричке... а самого-то города, хоть самого
размосковского какого, я не люблю. Вся, как есть, деревенская я.
Ивану не хотелось идти на курорт. Он вышел на берег Белой. Смотрел в
туманные, но быстро просветлявшиеся холодные дали, на
акварельно-расплывчатые полосы осенних лесов и полей. Река бурлила, свивала
воронки, подрезала глинистый берег, но уже, похоже, пошла на убыль,
отступала без подпитки с неба. Продолжительно стоял на одном месте, просто
смотрел вдаль и грелся на скудном октябрьском припеке. Потом опустился на
корточки и зачем-то стал перебирать, ворошить, рассматривать камни, сплошь
лежавшие под его ногами. Тянулся за приглянувшимся камнем. Увлекся так, что
минутами перемещался на четвереньках.
- А что, собственно, господа хорошие, я ищу среди этих мертвых камней?
- усмехнулся он, поднимаясь на ноги. - Все, что мне надо, чтобы приблизиться
к счастью, я уже знаю. Кажется, знаю.
И ему захотелось увидеть Марию - ведь к ней, как ему представилось,
потянулось его сердце, давно никого не любившее. "Я сегодня же стану
счастливым! Я буду любить и буду любимым!"
Из-за ветвей сосен и горящих листвою черемуховых кустов взбиралось все
выше влажно-тяжелое солнце. Таял иней, пар дрожал над землей. Иван издали
увидел сиреневое, как облачко, пальто Марии. Она неспешно возвращалась из
лечебного корпуса с двумя разговорчивыми дамами в козьих шалях. Иван, забыв
со всеми поздороваться, подошел к ней близко и посмотрел в самые ее глаза -
строгие, недоверчивые. "Та ли, которую я смогу полюбить?" - спросил он себя.
- А мы уж вас, Иван Данилыч, потеряли, думали, какая краля мальтинская
увела. Здрасьте, что ли, - простодушно улыбались дамы, друг другу исподтишка
подмигивая: "Мол, глянь, как он поедает ее глазами!"
- Здравствуйте, - хрипловато отозвался Иван и почувствовал, что ему
стало возвышенно легко и возвышенно печально.

x x x

С неделю прожил Иван на курорте. Раз-другой съездил в Усолье на грязи и
солевые ванны, и когда лежал на кушетке, обмазанный жирной теплой грязью,
запеленатый в простыню и укрытый по подбородок байковым одеялом, его
потряхивало от смеха. А как только взглядывал на своих соседей по комнате,
лежавших поблизости, на широколицего, важного Садовникова и на мелкого, с
шельмоватыми глазками Конопаткина, со всей серьезностью и тщанием
относившихся к лечению, так не мог, как ни пыжился, унять хохота. Ему,
здоровому, еще молодому, представлялись совершенно бессмысленными и глупыми
все эти процедуры. И хотелось поскорее вернуться в город и заняться делом,
настоящим делом; хотелось написать умную, толковую статью, в которую бы не
прокралось ни единой черточки лжи, даже чтобы запятые или точки были
продиктованы его совестью.
Помог по хозяйству тете Шуре - подправил заплот, нарубил дров.
Прочитал-пролистал десятка два книг. А лечение совсем забросил. Ухаживал за
Марией, молчаливой, рассеянной, все о чем-то нелегко думающей,
присматривался к ней. "Но чего я хочу и жду от нее? Нужна ли она мне, а я -
ей? Ведь у нее есть муж..." Раньше он не изводился подобными вопросами, а
поступал по своему привычному правилу холостяка: если есть возможность
что-то заполучить от женщины, то надо сначала заполучить, а потом будет
видно.
Он понял и вывел для себя, что Мария была человеком, погруженным в свое
грустное состояние как в теплую воду, которую она собою же и нагрела и из
которой не хочется выбираться на прохладный воздух, в этот неуют реальной
жизни. Иван понимал ее печаль: у нее, женщины уже немолодой, не было
ребенка, а, следовательно, не было возможности чувствовать себя полновесно
счастливой.
Но однажды Иван увидел Марию издали с другим мужчиной - мощным, седым,
но, похоже, еще не старым. Они стояли возле забрызганного грязью автомобиля,
обнявшись, и Мария что-то возбужденно ему говорила и сквозь слезы улыбалась.
Самолюбие взыграло в Иване, и несколько дней он не подходил к ней. Потом все
же заговорил, но она неожиданно прервала его:
- Вы, пожалуйста, за мной больше не ухаживайте. Не надо.
- Почему? - бесцветно и глухо спросил Иван.
Мария теребила бледными, с тонкой увядающей кожей пальцами свою
старомодную толстую косу и не сразу, неохотно отозвалась.
- Я жду ребенка. Приехала лечиться от бесплодия, но нежданно-негаданно
выяснилось на днях, что я в положении. Меня любит и ждет муж. Я ему
позвонила, и он буквально прилетел из Иркутска. Видите ли, мы столько
мучительных лет ждали, уже чуть не впали в отчаяние. Вы бы только знали, что
мы пережили! Впрочем, Иван Данилыч, зачем я вам рассказываю об этом?
Простите. До свидания.
И пошел он в одиночестве бродить по мягким и влажным тропкам
запущенного лесопарка. Его, такого видного мужчину, никогда не бросали
женщины, не отворачивались от его ухаживаний, чаще - он первым уходил или же
отношения как-то сами собой тихли и обрывались. Но он не раздосадовался на
Марию. Напротив, его сердце наполнилось чувством смирения и покорности, быть
может, впервые по-настоящему в его жизни.
- Вот и хорошо.
Но мысль не стал развивать, не пытался для себя уяснить - хорошо то,
что ему отказали, или хорошо то, что столь благоприятно обернулась жизнь
этой славной Марии, которая, несомненно, достойна большого и долгого
счастья?

x x x

Он не спал ночь, слушая трели простуженного носа Конопаткина и
солидный, но тихий храп Садовникова. А утром сел в самую первую электричку,
ни с кем не простившись, не заглянув к тете Шуре, и поехал домой.
За Усольем небо перед его глазами внезапно почернело и густо,
захватнически-властно повалил сырой, крупный, как блокнотные листики, снег.
Ветер бился в стекло, залеплял его, но снег таял, отрывался и улетал в поля
и прилески. Сначала было темно и мрачно, а снег чудился серым и черным. Но
вскоре из-под сливово-черной тучи вырвалось солнце, и снег виделся только
белым, белым-белым, как обещание или предзнаменование еще больших
преображений жизни. "Не для бездарной и пошлой жизни родила меня мать, в
конце-то концов! Я найду свою любовь. Я буду любимым и буду любить
долго-долго..."