Попов Андрей. Мама Белла

телефона.
Не глядя, бросает трубку мимо телефона. Возвращается к столу,
устанавливает на должном расстоянии сдвинутый недавно стул, и, как только он
на него усаживается, Кузаков набрасывается на него сзади и выхватывает из
его рук ружье. Зилов вскакивает. Небольшая пауза.
ЗИЛОВ. Дай сюда! (Бросается к Кузакову. Борьба.)
САЯПИН. Витя... Витя... Что с тобой?
Вдвоем они его одолели и усадили на тахту.
КУЗАКОВ (с ружьем в руках). Псих. Нашел себе игрушку...
Помешали!.. Может, для Зилова и для меня это был бы единственный выход
из тупика. Кому не понятно: убиваешь себя - убиваешь свои страдания? А так -
продолжается путь в тоннеле. Но если упремся в тупик, то, получается, надо
идти в обратную сторону? Или - как?..
Вновь появляется Зилов.
ЗИЛОВ. Я еще жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Своего вам мало? Мало
вам на земле места?.. Крохоборы! (Бросается на них.)
КУЗАКОВ. Врешь... Врешь... Врешь...
ОФИЦИАНТ (спокойно). Возьми себя в руки!.. Ты можешь взять себя в руки?
ЗИЛОВ (вдруг перестает сопротивляться). Могу... (Спокойно.) Я могу...
Но теперь вы у меня ничего не получите. Ничего. (Неожиданно берет у Саяпина
ружье и отступает на шаг.) Вон отсюда..."
Мужчина закуривает, роняя то папиросу, то спички.
"В зиловском тоннеле, кажется, нет и с противоположного конца света, с
того конца, откуда он начал свой страшный путь. Кто-то, наверное,
предусмотрительно заделал выход. Кто, Александр Валентинович? Кому, как не
тебе, знать! Репниковы-беликовы - охранители сгнивших устоев? Или мещанское
большинство? А ему в жизни не надо ничего такого, что хотя бы косвенно
напоминало о совести. Или о страдающей душе. Или о поисках смысла жизни. Но
этак наступит тупик для всех, и мы начнем себя истреблять!..
Вампилов, скажи мне: "Не надо, дружище, раскисать. Ты должен написать
сценарий. Ты обязан сказать нечто такое детям, что бы они стали лучше тебя,
нас всех, взрослых. Им - жить. И их жизнь непременно должна быть счастливой,
удачливой, доброй". Скажи! Молчишь?"
Садится за письменный стол, листает книги, пишет, иногда неприятно
усмехается. Опять встает, подходит к окну. Уже ночь. Снова закуривает, не
докурив первую папиросу.
"А дождь, братцы, все льет и льет. Скорей бы он кончился. Эх, рвануть
бы сейчас куда-нибудь, где тихо-тихо, ясно и свежо. Ну, хотя бы, как Зилов,
на утиную охоту!"
Пишет: "...Раздается торжественное, но тихое пение. Озеро. Туман.
Восходит солнце. Вдалеке неясен бледно-синий лес, неясны камышовые заросли,
неясны, пригашены краски пробуждающегося озерного мирка..."
Мужчина отодвигает от себя рукопись, сидит с закрытыми глазами, губы
сжимают погасшую папиросу.

МАМА БЕЛЛА

Очерк

1

Со словом "сирота" я нередко воображал худенького бледного ребенка,
покорно-смиренного, терпеливо ждущего от тебя, как собачка, гостинца и
ласки. Этому образу суждено было вдребезги рассыпаться, когда капризные и
неожиданные служебные обстоятельства повернули мою жизнь так, что я на
несколько лет попал в самую гущу российской сиротской юдоли - в интернат для
детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, - так официально
эти приюты именуются.
Чуть ли не в первую минуту моего соприкосновения с подопечным мне
седьмым классом я от миловидного кудрявого паренька услышал:
- Пошел-ка ты вон. Без тебя знаю, как надо.
А я всего-то попросил его не материться и не хлестать занозистой рейкой
двух девочек.
Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости
где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках так, что, казалось, начинали
синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной
матерщине.
Утром, после моего категоричного требования встать с постели, умыться и
одеться, от меня обязательно кто-нибудь убегал, а заявлялся поздно вечером,
к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми
запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись в длительное
путешествие - месяца на два-три, по Сибири или дальше. С милицией
вылавливали беглецов.
Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с
другом, но - в тихом омуте, говорят, черти водятся. Другой раз и они такими
сюрпризами меня одаривали, что холодело в груди. Как-то одна из них, такая
тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то произнесла, на мое
вскользь, на бегу оброненное замечание о ее несвежем подворотничке,
неожиданно сказала:
- Обольюсь бензином, подпалюсь - пускай вас засудят.
А другая, все вившаяся возле меня, так ласково заглядывавшая в мои
глаза - я поначалу мало и смотрел-то на нее, потому что увяз в хлопотах с
мальчишками, - одним утром нежданно-негаданно переменилась ко мне. Пройдет
мимо меня и как бы по другому поводу скажет:
- Фу-у-у-у.
И так раз десять за утро. Я - терплю, помалкиваю. Дня через два она
дальше пошла: с подъемом не встает с постели. Подойдешь к ней, коснешься
плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и - в крик:
- Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету!
И плюхнется в подушку, натянет на голову одеяло. Стоишь и думаешь, как
же к ней подступиться.
А к таким детям и в самом деле мудрено подступиться. И не понимаешь их,
и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех
принимаешь сердиться, когда узнаешь их такие еще коротенькие судьбы, но
густо замешанные на всем, наверное, самом низменном, страшном, что придумал
человек для себя и ближних своих. Чего только эти горемыки не вынесли после
рождения до водворения в приют! У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил
мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и все видел. Мальчика забрали из
дома в обмороке. Сейчас он болен и, быть может, на всю жизнь. Шумливый
паренек, но иногда внезапно начинает оседать, оседать. И видишь - он уже
спит, глаза открыты, но подзакатились. Несколько минут, привалившись к
стене, в полуприсяде, дремлет, а потом вздрогнет, убежит, завалится
где-нибудь в пустой комнате. Снова уснет. Разбудишь - обматерит тебя, а то и
ударит чем ни попадя.
У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек
после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберет или изобьет кого
- и снова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестер у Кати восемь, все - по
интернатам и детским домам, потому что мама психически ненормальная: муж
зашиб молотком и испинал. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и
живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, а
- жутко становится, когда вдумаешься, что у них за жизнь.
У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная
полуцыганка, уж сильно хотела жить. Но эта малышня кричит, все чего-то
требует от нее. До трех лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не
научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами,
визжали. Соседи были не очень-то сердобольные, держались одного
железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А
если зима, печь не топлена, - что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало
обстирает и - снова жить пошла.
Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа,
сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", - поцеловала, ушла. Дверь,
спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все
выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед рискнул
полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул:
два шевелящихся скелетика лежали на полу.
Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.
Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто
брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены,
у кого - по тюрьмам да зонам, у кого умерли и сгинули без вестей...
Трудно растить сирот. Они как кустики с тайными шипиками или колючками:
такие пышные, с цветами - порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к
цветочкам или ветвям - и вскрикнешь. Укол потом долго болит. С такими
хитрыми кустиками надо уметь обращаться; но раниться все равно будешь.
Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет
укалывание, что будет саднить, но в том и мужество этих людей, что они,
добровольно укалываясь, все равно ухаживают за этими не всегда милосердными
растениями. С годами воспитатель набирается опыта. И уже не трогает без
нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет
спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и
милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью
обездоленных сирот - поистине многотрудное дело: сколько знаю людей, которые
отступили. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным
их садовником. Об одном из них и наш очерк - об Изабелле Степановне
Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут ее теперь бывшие питомцы и их дети.
Работает она в интернате сибирского города Ангарска.

2

Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и
слышу - в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю,
какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те пошли против -
такое нередко случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой
проходит мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для
себя и для меня одновременно говорит:
- Опять эта Белка куда-то набаламутилась. Не сидится человеку - все
бежать, лететь надо.
- Что за Белка? - интересуюсь.
- Да вы что же, не знаете?! - плавно вскидывает руками и
приостанавливается. - Белла наша - звезда незаходящая, - посмеивается
женщина. - Скоро бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, что вытворяет: в
поход на неделю собралась, а на дворе - март. Ветер завивает и мороз
пощелкивает. Какие же могут быть походы?
И, плотно укутавшись пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя
нечаянная собеседница гладко пошла своим путем. А я, не пересилив
любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой
"набаламучивала" своих ребят "Белка". Вдоль стен на корточках сидели
воспитанники и набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось
несколько мужчин в милицейской форме, они помогали детям. Все громко
переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом,
выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к
другому, резко взмахивая руками и кивая головой в одобрение или несогласие,
маленькая - так и тянет сравнить ее с воробьем - женщина в сползающих на
самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть ее лица, то
и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая. Она так быстро перемещалась,
что было сложно уследить за ней, но хорошо слышался ее распорядительный
голос:
- Михаил, тебе и этого хватит, не набивай много. Наташа, отдай банки
парням. Иван Семеныч, затяните Вите рюкзак потуже... Командир! - неожиданно
крикнула она. - Где у меня командир?!
- Я здесь!
- Ко мне!
Рыженький парень летит к воспитателю через всю комнату, нечаянно
сшибает несколько котелков - грохот, девчоночий визг.
- Что такое, Белла Степановна? - выдыхает он.
- "Что такое", "что такое"! Почему спальники не просушены?!
- А я не зна-а-а-ю.
- О-о! Да кто же должен зна-а-а-ать? - передразнивает она. - Ты -
командир! Ко-ман-дир!
- Понял, Белла Степановна!
Паренек подхватывает несколько спальных мешков и вылетает в коридор.
- О-о! - вскрикивает Белла Степановна. - Стой же! Ты кто?
- Командир.
- Ну, так и будь командиром.
Паренек улыбается рыже-красным солнышком:
- Понял! Митяй, унеси к девчонкам в спальню: пусть просушат на
калорифере.
Белла Степановна неожиданно подбежала ко мне:
- Коли вы здесь - не поможете?
- С удовольствием.
И я включаюсь в общую работу. Все веселы, говорливы, приветливы. Белла
Степановна все видит, все знает, все направляет, всем и вся руководит. Без
ее ведения никто и шагу не шагнет. Ее все слушаются, но не покорно,
обреченно, под нажимом - что я потом нередко замечал у других воспитателей,
- ее дети даже с какой-то восторженной радостью выполняют малейшие ее
просьбы; сдавалось мне, что каждый ждет, чтобы она именно его о чем-нибудь
попросила.
Наконец, все уложено, связано, подогнано. Воспитанники с
шефами-милиционерами унесли рюкзаки в кладовую до утра.
- Не холодно ли будет в такое-то время в тайге? - спрашиваю у Беллы
Степановны.
Она как будто вздрогнула от моего вопроса, поправила вечно сползающие
очки, но тут же вся замерла и до чрезвычайности внимательно посмотрела на
меня. "Экий изнеженный: мороза, бедняжка, боится", - скользом подхватываю в
ее взгляде.
- Так ведь спальники и палатки берем, - все всматривается в меня, как в
непонятное для себя существо. - А наши свитера видели? Отличные. Ничего,
пусть ребятишки закаляются.
- В какие края направляетесь?
- Будем исследовать Кругобайкальскую дорогу. Два года изучали ее
историю, а теперь взглянем на историю вживе.
На том мы с ней тогда и расстались. А примерно месяца через полтора
гляжу, ее воспитанники снова укладывают рюкзаки.
- Куда же на этот раз? - спросил я у Беллы Степановны.
- В Тофаларию. Двухнедельный поход на оленях. Вы представляете, как это
здорово? Моя ребятня обалдевает.
Точно! Вижу: жух, жух - туда-сюда носятся воспитанники, получая
продукты и скарб со складов. Командир, отмечаю, уже другой, девочка. И в
повадках - словно бы родная дочь Беллы Степановны: так же резко вскидывается
всем телом и требует к себе кого-нибудь, так же рубит фразы, такая же
худенькая, маленькая, бегучая - слепок с Беллы Степановны, только
курносенький, смешной, наивный. Я замечал, они все хотели походить на нее,
свою "маму Беллу", как тайком звали ее.
- Что-то часто меняются у вас командиры, - спрашиваю у Беллы
Степановны. - Каждый месяц - новый.
- Да! - гордо (но у нее это славно получается: не задиристо и не
обидно) заявляет она. - У нас так заведено. Каждый должен попробовать себя и
в начальниках, и в подчиненных. И бригадиры меняются постоянно...
Чуть меньше месяца минуло, смотрю, а ее ребята снова укладывают
рюкзаки, испытывают надувные лодки.
- Куда же вы на этот раз?
- По Иркуту будем сплавляться... О-о, там, я вам скажу, места-а-а:
закачаешься! - Так, по-молодежному, иногда выражается Белла Степановна.
Мне кажется, она не умела быть не молодой. Случается такое с редкими
людьми: были они когда-то молодыми, да так и задержались в этом благодатном
возрасте. Им говорят, что пора вспомнить себя. А они несутся в своих делах,
ветер словно бы свищет в ушах - и они не слышат, что там им говорят.
- Уж очень часто вы в походах, - как-то сказал я Белле Степановне.
- А я вообще только в походах и жила бы с детьми! - со своей обычной
озорной горделивостью заявила она, но сморщила губы: - В этих стенах
ску-у-учно воспитывать. А там, в тайге... ах, что рассуждать. Надо вас
тащить в лес - там все поймете. Так хочется, - неожиданно перестроилась она
на серьезную ноту, - чтобы каждую минуту в их жизни было что-то красивое,
необычайное. Ведь сердца у детей - сплошные раны. Надо залечивать рубцы.
Лучшее лекарство - красота.
Мне не довелось побывать с ней и ее детьми в походах, увидеть, как они
"вживе" изучают историю, как врачует она души, но я видел ее воспитанников
после походов, - до того они отличались от остальных интернатских детей! Тех
чаще видишь сосредоточенно-угрюмоватыми, редко улыбающимися, все болеющими
до сероватой бледности на лицах какими-то своими нелегкими думами.
Печальными маленькими стариками и старушками они воображались мне. А ребятня
мамы Беллы - бодрый бесенятский дух так и крутит в них, брызжет во все
стороны, как фонтан. Разговоров о походе с товарищами из других классов
столько, что ни одна толстая энциклопедия не уместит. И обсосут косточки
каждого мало-мальски интересного происшествия, и навыдумывают с гору. Если
слышите, что какая-то группа восьмиклассников заливается смехом, - дети мамы
Беллы. Если видите возню в коридоре - тоже они. Если встречаете румяное
детское лицо - и оно чаще всего оттуда же...
Позже я узнал: как турист Белла Степановна в интернате
обособленно-одинока. Что-то не тянет других воспитателей в комариные таежные
дебри, на горные тропы и речные стремнины. Если выводят детей в поход, то
раз-два лет в пять-семь, куда-нибудь в лесок, который находится сразу за
городом. Сердятся они на свою "звезду незаходящую": как, видимо, безмолвный
она укор для них. Можно ли за это винить женщин? Мне кажется, что нельзя:
все же не каждому суждено быть "звездой незаходящей". А вот сердиться не
надо бы!
Как-то прибыла Белла Степановна с воспитанниками из какого-то похода.
Вваливается заснеженная, краснощекая ватага в фойе. А на вахте разговаривают
три-четыре воспитательницы. Белла Степановна - к ним:
- Здравствуйте, девочки! А вот и мы нарисовались!
Но воспитательницы - короткое, прижатое "здравствуйте", не улыбнулись,
не спросили, как и что, - а как в таких случаях не полюбопытствовать?
Повертелись с особенной озабоченностью, словно бы искали своих
воспитанников, и скоренько разошлись. Белла Степановна зорким прищуром
посмотрела вслед, пошла было к детям, но я остановил ее:
- Что же они так?
- А ну их! - хлопнула она себя по ноге, как сгоняют насекомое, и пошла
к детям. Я понял, что ее жизнь в коллективе не сладкая и, видимо, полна
драм.
Белла Степановна неожиданно вернулась:
- Не хотите со своими детьми и с нами встретить Новый года в лесу? Это
будет бесподобно! - уже улыбалась она.
- В лесу?!
- Да-а-а! Вывезем ребятню и тако-о-о-ое там отбацаем.
Вот там я и увидел, что означает воспитывать красотой, чем-то
необыкновенным, и как эту красоту и необыкновенное творить и дарить. К
сожалению, мы отправились не в поход, а всего лишь автобусом вполне
комфортабельно выехали на один день, точнее, ночь, на загородную турбазу.
Тронулись в путь вечером, часов в девять. Дети Беллы Степановны пели, а
она, подпевая, дирижировала. Мои воспитанники помалкивали, только две
девочки нашептывали мотив в ладошку. Непривычно им было вот так запросто
петь...
- Стойте, стойте, товарищ шофер! - вскрикнула Белла Степановна. - Едем
назад.
- Что такое!? - затормозив, привскочил шофер.
- Оставим в интернате всех, кто не поет: нам такие некомпанейские
фуры-муры не нужны. - А сама подмигивает мне и шоферу. - Все-все,
поворачиваем домой!..
Мои воспитанники повскакивали с мест и - гурьбой к Белле Степановне. А
ее дети втихомолку посмеивались.
- Мы будем, будем петь! - вперебой чуть не голосили мои.
- Ладно, поехали. Посмотрим.
И какой чудесный хор расцвел у нас! Мои воспитанники еще только что
были деревянными, угрюмыми - стали улыбаться, подмигивать...
На турбазе было два зальца. Договорились, что до двенадцати ночи один
украсят мои парни, а другой - Беллы Степановны. Девочки тем временем пекли
на кухне конкурсные пироги и накрывали праздничные столы. Мы надули
три-четыре шара, кое-чем и кое-как принарядили маленькую елочку и решили:
зачем особо стараться, все равно утром отсюда уедем. Жюри мельком глянуло на
наше художество, кто-то многозначительно хмыкнул, и отправились мы все в
другой зальчик. Первые трое парней зашли, и слышим:
- У-у-у-ух!
- Что, что такое? - толкали мы застрявших в проходе воспитанников.
Это же надо, до чего додумались: в середине зала красуется обсыпанная
блестками елка, а от ее маковки несколько хвойных гирлянд бегут по потолку и
плавным изгибом стекают по стенам до самого пола. Гирлянды - мягкие
лапки-веточки, и такое создается впечатление, что и вправду побегут они -
необыкновенно все воздушное и живое. Представляется, что попали мы в
сказочный лес - выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку.
Пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы - молчим.
Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна:
- Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит помощи.
Мы хватаем шапки и пальто и - бегом за Беллой Степановной. А дело уже
кралось к двенадцати.
- Что такое? Кто кричит? Кому нужна помощь?..
За темными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает, а другой
голос - тоненько пищит. Мы - туда. Видим: в сугробе по самый пояс увяз Дед
Мороз с огромным мешком за спиной, а маленькая Снегурочка тянет-потянет его
за руку. Ребята не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка, - ведь с
нами не ехали. И я не понимаю, заглядываю в глаза Беллы Степановны. А она
помалкивает и подмигивает мне. "Экая артистка!" - подумал я.
Под руки выводим нежданных, но желанных гостей на поляну. Дед стукнул
своей золотистой палкой о землю и возгласил:
- А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!
И разом, будто бы кто-то дохнул, взвились двенадцать костров обочь
поляны да гурьбой понеслись в морозное небо двенадцать многоцветных,
рассыпающихся бисером ракет. У костров стояли наряженные в кафтаны с
кушаками братцы-месяцы и, зазябшие, приплясывали: часа полтора они, бедняги,
шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз в ту ночь похрустывал...
Эх, понеслось веселье! Мы прыгали через костры, водили хороводы, в
сугробы, раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг друга, со свистом и
визгом кучей катались с горки...

3

Интернатская жизнь ребенка - нелегкая жизнь, сжатая, придушенная
сильным кулаком режима и правил. Все в ней отмерено взрослыми по минутам,
отгорожено от любой другой жизни высоким забором установлений, держащихся
десятки лет неизменными: в такое-то время нужно встать утром, умыться и
одеться, строем пройти в столовую, по команде воспитателя сесть за столы, по
команде же выйти из-за них. Свое время для уроков и подготовки домашнего
задания, игр и ужина, просмотра телевизора, - все вроде бы правильно,
стройно, выверенно, как в математике, а душа восстает. Эта лямка на годы и
годы! Кто-то из воспитанников от такой жизни становится еще угрюмее,
раздражительнее, молчаливее, а вновь прибывшие малыши нередко ударяются в
скитания. "Не смей и шагу в сторону ступить!" - нудно, упрямо жужжала бы
безликая и безмолвная машина-режим, если умела бы говорить. Шагнул в сторону
- тебя не одобряют ни воспитатель, ни директор, а иногда и твои товарищи.
Воспитателю, бесспорно, легче работать, опираясь на требования режима, на
какие-то устоявшиеся интернатские правила и традиции: особо не надо
задумываться над тем, чем в ту или другую минуту занять детей.
Белла Степановна признает и правила, и традиции, и режим, и расписание,
но - все ярче, светлее и справедливее у нее получается.
Принято водить воспитанников в столовую всех вместе враз - что ж,
неплохо, говорит мама Белла.
- Но почему - строем? - спросила она у директора, когда еще начинала
работать в интернате.
- А потому что потому, - ответили ей с неудовольствием. - Делайте, как
все.
- А если от этого воспитанникам плохо?
- Ничего, главное - дисциплинирует.
- Это - казарма.
- Что ж, чем она плоха?
Как возразить?! Белла Степановна стала водить детей в столовую гурьбой:
посмеяться они могли, потолкаться, - как и должно быть у детей. Но некоторым
взрослым казалось и кажется, что у воспитанников должно быть иначе. Напирало
на Беллу Степановну сердитое начальство, поругивали коллеги-воспитатели, а
она - одно по одному:
- Мои дети не в казарме. Здесь семья и дом их. - Так и водит гурьбой по
сей день.
Она понимала, насколько губителен для детской души режим. Она вообще не
любила это слово: что-то режущее в нем, а значит, убивающее. В интернате
всегда было много беглецов - ребятишки самоспасались. А своих мама Белла
сама спасала, потому и бегунов у нее почти не было. Спасала самыми простыми,
незатейливыми способами. Видит, начинает угрюмиться ребенок, или, как
говорят в интернате, "псих на него находит", - дает ему ключ от своей
квартиры: "Иди, поживи, вволю посмотри телевизор, почитай, отоспись".
Появлялась малейшая возможность - в музеи, в театры везла и вела. Много
ездила с детьми по стране. Деньги на эти поездки воспитанники нередко сами
зарабатывали, - где-нибудь на овощных складах всю зиму перебирали картошку.
Белле Степановне хотелось и хочется, чтобы ее дети все видели и все знали.
Ей хочется, чтобы каждый их день не походил на предыдущий. Она постоянно
затевает что-нибудь новенькое: то постановку спектакля, то подготовку к
балу, то разучивание песни, то уговорит шефов принести пару старых, разбитых
мотоциклов, - парней в постель не загонишь. Я хорошо видел, насколько
отличалась жизнь ее воспитанников от жизни других групп. Но организовывать и
поддерживать такую жизнь нелегко.
Есть выражение - пьяные глаза. Как-то раз встречаю в коридоре Беллу
Степановну. Шла она из актового зала, в котором закончила с ребятами
репетицию спектакля. Вижу, слегка покачивает ее. Подхожу ближе,
присматриваюсь: "Что такое, - думаю, - неужели пьяная?" Бледная, очки на
кончике носа висят и, похоже, вот-вот упадут, а глаза - туман туманом и
слипаются. Меня, казалось, не приметила, мимо прошла.
- Здравствуйте, Белла Степановна.
- А-а, добрый вечер, - встряхивает она головой. Постояли, поговорили.
Нет, вижу, не пьяная, но с ног валится.
Позже я стал присматриваться к Белле Степановне, - она часто в таком
состоянии уходила из интерната. Все за день выжимала из себя. А утром