Попов Андрей. В дороге

картошкой. Грибов в Говоруше так много, что, выйдешь за ограду, буквально за
несколько минут можно насобирать ведро. Коров обычно на весь день или даже
на всю ночь выгоняют со двора, они бродят по ближним пролескам и кормятся
грибами. Пастухов нет, но коровы в свое время приходят доиться.
Только сели за стол - за оградой замычала Буренка, словно сказала
хозяйке: вставай. Людмила быстро подоила и поставила на стол банку с
молоком.
- Грибное, таежное, - с гордостью сказал Виктор, наливая гостю полную
кружку.
Капитану Пономареву были симпатичны Людмила и Виктор, но он почему-то
водил бровями, грубо, громко прикашливал, не заговаривал и отмалчивался. Ему
минутами казалось, что он должен, просто обязан показать Людмиле и Виктору,
что они брат и сестра дезертира, как бы сказать им: "Знайте свое место". Но
в душе капитана Пономарева - и он ясно это почувствовал - начало расти
что-то новое для него, нежное, даже печальное, которое пока еще робко,
неуверенно тянуло и звало его к иным поступкам, мыслям и переживаниям -
простым, открытым и добрым.
Виктор предложил капитану выпить браги, но он отказался. Посидел за
калиткой на лавке, смотрел на сельчан, которые здоровались с ним даже
издали. Пришли с посиделок сыновья Людмилы - Петька, Вовка и Глебка.
Проголодались, накинулись на выставленную матерью еду. Выпивший Виктор ругал
их, раскачиваясь на тонких ногах:
- Поздно пришли, пистолеты! Где мой бич - я вам всыплю по первое
число...
- Будет тебе, Витяня, - сказал Вовка, самый взрослый, крепкий, высокий
подросток с большой кудрявой головой. Он придерживал неуверенно стоявшего на
ногах своего дядю и пытался увести его в дом. - Мы уже девчонок щупаем, а ты
нас ругаешь.
- Цыц! Живо спать! - прикрикнул Виктор, но капитану Пономареву было
понятно, что незлобиво, а для порядка.
Мальчики забрались на крышу избушки, на которой находился сеновал.
Долго шуршали, смеялись; Глебка повизгивал и жаловался матери - братья
щипались. Мать ругала и Глебку, чтобы не жаловался, и братьев, чтобы не
обижали малого.
Виктор раскачивался на стуле, обхватив голову руками, и стонал:
- Эх, братка, братка...
Капитану Пономареву приготовили постель в избе, но он по скрипучей
лестнице взобрался к мальчикам на сеновал. Они уже спали. Накрылся огромным
тяжелым тулупом. Запахи овчины и сена отчего-то волновали. Стояла
невероятная, кондовая тишина. Крыша перед глазами дырявая, видны звезды.
Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана, и
ему почему-то не хотелось думать, что где-то проходит суетливая, шумная
жизнь, что где-то его ждет казарма со своими порядками, уставом, ровными
рядами кроватей, замершим по стойке смирно дневальным, горластым сержантом
дежурным. Капитану хочется думать только о чем-то спокойном, неторопливом,
но важном, нужном. Он неожиданно почувствовал, что прежние его служебные,
житейские заботы были какими-то мелкими, суетными; но ему все же было обидно
так думать и чувствовать.
Уходя в эти свои ощущения и чувствования, он почему-то вспомнил рассказ
Людмилы: недавно за столом зашла речь о брате-дезертире, и Людмила вспомнила
случай из прошлого. Лет, сказала она, пятнадцать назад это произошло: семеро
мальчиков, среди них был и Михаил, тофов и русских, сбежали зимой из
интерната, в самые лютые морозы. В Говоруше была лишь начальная школа, и
всех подростков на учебу увозили в Нижнюю Нигру или еще дальше. Дети не
хотели уезжать из Говоруши, плакали в аэропорту. Семеро под Новый год, не
дождавшись начала каникул, сбежали. Прихватили несколько булок хлеба и ножи
- на всякий случай; пешком направились в родную Говорушу, - а это около ста
километров дремучего бездорожья с сильным морозом и хиусом - слабым, но
ледяным ветром с севера. Ребенок склонен жить чувствами и ощущениями; его
оторвали от родины, от матери и отца, его не понимают в интернате, там
многое было для него чуждым. На беду мальчиков наказали за то, что они
неаккуратно заправили кровати и отказались подчиниться воспитателю и
директору. Пошли по руслу Говоруши, - дорога была верная, но в одно буранное
утро мальчики нечаянно свернули с правильного пути, стали продвигаться по
какому-то притоку. Вернулись, однако очутились совсем в незнакомом месте.
Долго плутали. К вечеру покрепчал мороз. Ночью набрели на зимовье; у двоих
прохудились валенки, и они отморозили пальцы на ногах. Осталась последняя
булка хлеба да на веревочке в зимовье висел небольшой кусочек сала: закон
тайги - уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб:
хочешь - ешь, хочешь - припаси на потом. Всю ночь невдалеке подвывали волки.
Утром ребята думали: идти или нет? Но куда?
Два дня просидели в занесенном снегом зимовье; хлеб и сало съели.
Кто-то самый взрослый из них сказал: "Все, пацаны, хана: нас ждет голодная
смерть". Ему ответил Миша Салов: "Живы будем - не помрем. Надо идти". -
"Куда?!" - крикнул отчаявшийся.
Решили жребием выбрать направление: четыре стороны - четыре лучины со
словами "север", "юг", "восток" и "запад". Вытянули на запад. Но трогаться в
путь было страшно, и просидели в теплом зимовье еще день. Но голод мучил, -
надо было все же идти.
Сутки продвигались по сопкам и марям, вторые. Иссякали силы. Неумолимый
хиус, казалось, в кровь резал лицо. "Все, - подумали беглецы, - помрем, не
дотянем". Забрались на какую-то сопку, глянули вниз - а вдали вьется к
пасмурному небу густой дым из труб.
- Говоруша!
Удивились сельчане:
- А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо
же, так повезло.
- Нет, - говорили старые тофы, - Бурхан им помог: сначала помучил в
тайге, чтобы не были такими безрассудными, а потом выручил. Он - добрый
старик. Видит: тофов и так мало на земле.
Людмила говорила, что ее дети учатся в интернате, в городе, но не хотят
там оставаться. Частенько пугают ее:
- Сбежим. Вот увидишь!
Матери тревожно.
Под боком капитана Пономарева сопели набегавшиеся за день мальчики.
"Обыкновенные пацаны, - думается ему. - Но и те, семеро с Михаилом, тоже
были обыкновенные... Я, похоже, перехожу постепенно на сторону Михаила. Не
хорошо это, очень не хорошо. Пора спать!"
Наступило туманное, холодное предосеннее утро. Капитан Пономарев
проснулся от тихого звенящего стука ведра, - Людмила доила корову. Посмотрел
на часы - не было еще пяти. Вскоре Буренка, шурша травой, убрела к стаду,
пившему из Говоруши. Чуть знобило, - капитан уполз под тулуп по глаза. У его
бока пыхтел простуженным носом Глебка, горячий, словно печка, подумалось
капитану, и он прижался к мальчику, к его тонкой ребристой спине. В большую
фасадную брешь наблюдал за пробуждавшейся округой: кое-куда листиками упал
иней, словно деревья стряхнули с себя убор. Солнца не было видно - оно
дремало во мхе облаков за сопками. Туман лежал мелкими, но добротными тугими
стогами по косогорам и низинам, понемногу таял, исчезал. Капитану Пономареву
было интересно наблюдать, как постепенно, неспешно, тихо открывался перед
ним мало знакомый мир тайги и гор. Его почему-то сегодня радовали даже
мелочи - различил вдали изогнутую сухую лесину, висевшую над обрывом у реки,
увидел на отлоге плоской сопки поляну, синюю от цветов, рассмотрел далекие,
с мощными спинами, серовато-синие хребты на реке Мархой. Все радует, все
греет суровое сердце капитана. Где-то заржали кони, отозвались им звонким
эхом лайки. Слышится приглушенный говор сельчан; они куда-то шли,
раскланивались друг перед другом в почтительном приветствии.
Потом капитан умылся у реки.
- Ух, холоднющая вода! - радостно вскрикивал он, плескаясь.
Солнце бросило на речную рябь первые лучи, и такой они подняли блеск,
что капитан зажмурился. Но неожиданно вспомнил, зачем сюда приехал, и ему
стало неприятно и грустно.
Позавтракали жареными грибами и супом с мясом кабарги. Потом пришел
Виктор с двенадцатью оленями, и капитан впервые увидел этих животных. Они
были густошерстые, с белоснежными грудками и ветвистыми, словно кусты,
рогами, которые к тому же оказались теплыми, мягковатыми, как бы
зачехленными шерстяными накидками. Раздвоенные копытца пересыпчато
пощелкивали при ходьбе. Ножки тонкие, но мышцы бедер тугие - чувствовалась
мощь, недюжинная сила. Капитана, как ребенка, поразили оленьи глаза -
огромные, блестящие, с фиолетовой замутью.
Собрались в путь; упаковали и стянули сыромятными вязками грязные,
затасканные баулы и прикрепили их к трепетным оленьим бокам. Людмила
собралась с Виктором и капитаном доехать до Большого озера - там у нее с
братом сенокос, надо заготавливать корма к зиме. Сыновья пошли с ней, чтобы
ягод да грибов пособирать.
Вывели оленей за ограду, которых у Виктора и капитана было по два-три.
По висячему мосту переправились на противоположный берег Говоруши и пошли с
сопки под сопку, с сопки под сопку, марями, распадками, то густым, то редким
лесом.
В первый день пути капитан намучился и смертельно устал; он открыл, что
олени весьма пугливы и недоверчивы. Капитан попытался сесть на оленя, но
только взмахнул ногу к стремени, как вдруг олень опрометью побежал в кусты,
увлекая за собой еще двоих, с которыми находился в связке. С вихревым шумом,
ломая рогами ветки, олени унеслись вперед каравана. Виктор помог поймать,
объяснил, что на оленя нужно садиться одним махом и потом резко натягивать
на себя повод. Капитан пытается - с налету садится своим полным телом в
деревянное седло, но теряет повод, и олень скачет, подкидывая седока.
Капитан может упасть, его раскачивает, но он напрягается, ловит повод, резко
дергает и отчаянно-азартно кричит. Пролетают мгновения, и его резвый друг
становится послушен, смирен, принимается спокойно жевать грибы.
Сначала шли тропой, которая вилась по каким-то сгнившим бревнам.
Людмила рассказала, что в двадцатые годы жители двух сел, Говоруши и
Покосного, проложили эту дорогу километров в двести.
- Дорога стоила людям кошмарного труда, - сказала Людмила, мягко
покачиваясь в седле. - Без техники, а пилами и топорами тянули они ее через
дебри, завалы и болота. Говорят, погибло, замерзло человек двадцать.
- Их труд был героический, - покачал головой капитан, всматриваясь в
синеватые горы. - Они решили, что им нужна новая дорога, и - проложили. А
нам, современным людям, показалась эта дорога лишней. Мы забыли о ней.
Пользуемся тропами. Странно. И обидно за тех, кто погиб, кто вложил столько
труда...
- Им сдавалось, что дорога сделает их жизнь лучше, - после долгого
молчания отозвалась Людмила.
- И что - жизнь стала лучше? - спросил капитан.
Женщина пожала плечами и слабо улыбнулась.
- Каждому - свое, - неясно ответила она, подгоняя оленя.
Потом небольшой караван свернул на мхи, сырые, мягкие, как огромная
шуба. Олени иногда тонули в них по самое брюхо, но резво вырывались.
Часа через два вышли к Большому озеру. Забрались на сопку, и капитан
буквально обомлел: две огромные, вытянутые к путникам горы - будто руки, а в
них блестела зеленоватая вода озера. Оно маленькое, хотя зовется Большим, до
противоположного берега с полкилометра. Туман широким сизым полотнищем лежал
у подножий горных ладоней по краю озера, и капитану представлялось, что оно
было приподнято над землей. Он смотрел жадно: ему почему-то подумалось, что
озеро, горы, небо - все такое неустойчивое, и может исчезнуть.
Потом медленно спускались по обрывистому склону. Кусты обвисали под
тяжестью ягоды.
- Голубичная тьма, - сказал капитан, на ходу срывая ягоду.
- Господь в этом году не обидел, - отозвалась Людмила.
Капитан срывал гроздья жимолости, похожие на виноградные. Его губы и
руки сливели.
- Какое наслаждение - есть горстями, - простодушно сказал он и не
подумал, что может выглядеть несерьезным, как-то ребячливо.
Людмила шевельнула губами в улыбке.
Мальчики остались на взгорке собирать ягоду, а взрослые спустились к
самой воде, к навесу из веток, - здесь находился покос Виктора и Людмилы.
Распрягли оленей. Виктор связал им ноги, заднюю с передней так, чтобы олень
не мог далеко уйти; они паслись кучкой, поедая грибы.
Развели костер, вскипятили чай. Виктор робко спросил у капитана:
- Можно, я немного покошу: сестрице помогу? А потом - тронемся. Я -
час-два, не больше.
- Конечно, конечно, - смущенно ответил капитан. Он почувствовал себя
чужеродным, грубым телом, камнем в этом семействе. "Я злюсь на себя, -
подумал он, отпивая из кружки густо заваренного чая. - Я не понимаю, что и
зачем со мной происходит. Перед моими глазами стоит та, отвергнутая людьми,
дорога, на которую положено столько труда, жизней... Но почему я думаю о той
дороге? Как она может быть связана со мной, моей судьбой? Мне боязно, что
моя жизнь и мои труды могут быть тоже не нужны людям? Мне необходимо в жизни
строить другую дорогу? Нет, нет, это придуманные мысли и чувства! У меня
хорошая служба, у меня надежная семья. И я живу так, как все нормальные
люди. Я русский офицер, служака, и это о многом говорит".
Виктор спешно наточил звонкую косу. Людмила с деревянными граблями ушла
на косьбище. Капитан напросился в помощники. Виктор усмехнулся и прижмурился
на капитана.
- Что, думаешь для косьбы я слабак?
- Наши покоса с вашими, равнинными, не сравнишь, - деликатно заметил
Виктор, но подал косу, которых у него было в кустах припрятано три.
Немного погодя капитан понял, что тофаларские таежные покосы со
степными, равнинными действительно не сравнишь - все по склонам сопок,
крутизне, к тому же они были завалены крупными камнями и буреломным гнильем.
Косить приходилось, продвигаясь сверху вниз. Нужны были не только крепкие
руки, но и сильные ноги.
Солнце распалилось; разделись по пояс. Косы жужжали по густой траве и
цветам. Косить было невероятно сложно, потому что присопок располагался
круто, к тому же ноги часто попадали в ямки, мешали размахнуться
многочисленные кустарники, тонкие молодые березы. Можно было поскользнуться
и упасть - земля и трава еще были влажны от сползших в озеро туманов и
растаявшего инея.
Присели на кочки перекурить. Пот щипал глаза. С жадностью пили из
кувшина холодную озерную воду, пахнувшую камышом и рыбой. Подошла Людмила,
присела на пень, раскрасневшаяся, похорошевшая, - намахалась граблями.
- Что, сестрица, утомилась? - спросил Виктор, подавая ей воду.
- Да солнце уж больно раскочегарилось, проклятущее, - улыбчиво
жмурилась на мужчин Людмила.
- Тяжко, ребята, вам здесь живется, в медвежьем углу? - спросил
капитан, отчего-то любуясь братом и сестрой.
- Как вам, товарищ капитан, сказать, - задумчиво отозвался Виктор. -
Всяко оно бывает-то. Где человеку на земле легко живется? И вам, поди, не
легко служится?
- С городской не сравнишь нашу-то, - негромко сказала Людмила, но
неожиданно засмеялась, махнула рукой: - Но нам другая - ну ее! Да, братка? -
весело толкнула она Виктора.
- Работаете, я гляжу, много, и тяжел ваш труд, да вот что-то бедновато
живет народ в поселке. Почему так?
- Да мы как-то и не думаем: бедно ли, богато ли живем, - не сразу
отозвалась Людмила, потерев ладонями загорелое лицо. - Живем да живем. -
Немного подумала. Капитан почувствовал, что женщине хочется сказать что-то
важное: - Что уж, хотелось бы жить как-то крепче да ладнее. Работаем в самом
деле много, и в своем двору бьемся, и в промхозе, но вот сами посудите:
государство за гроши принимает у нас ягоду и травы, за пушнину - чуть ли не
кукиш показывает, а в магазинах потом соболь, к примеру, по страшным ценам
идет. Кто-то, видать, наживается на нашей простоте. Какими тяжкими трудами
дается нашим мужикам соболь или белка! Покрути-ка за зверем по тайге,
повыслеживай! Да и не в каждый год зверя вдосталь... Как-то наведался к нам
ученый из города, лекцию читал: как нужно хозяйствовать. Сердито говорил:
работаете, мол, вы на тыщу, а выдают вам десятку, и вы, дурни, довольны.
Грабят, говорит, вас все, кому не лень.
- Что же вы не возмущаетесь?
- Мы, деревенские, таежные, не такие, как вы, - сказал Виктор.
Людмила улыбалась, всматриваясь в ясное небо.
- Какие же?
- А вот такие: хотя и бедненько живем, да спокойно и тихо. Город так и
нашептывает человеку: словчи, мол, схитри, побольше возьми себе, - знаю,
года два пожил я в Иркутске. Убежал! Вот где настоящая жизнь, - широко повел
он рукой.
- И я не смогла в городе жить, - училась в Нижнеудинске на повариху.
Душу в городе будто иголками колет. А теперь - лад в душе, тишина. Вот
только с Мишкой теперь плохо... - вздохнула она, наклоняя голову. - Да, мы
такие люди - нам много не надо: чтобы дети были с нами всегда рядом, чтобы
сенов на всю зиму хватило для Буренки и коня, чтобы дождей было поменьше,
чтобы хватило силенок баньку осенью достроить... Да, братка? - подмигнула
она.
- Достроим.
- Я вообще говорю.
- Да, нам много не надо.
"Мир вспенивается, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, а
для моих Виктора и Людмилы главные богатства - покой, тишина. И лад в душе и
с людьми, - подумал капитан, прикуривая вторую папиросу. - Я хорошо понял:
чиста и прекрасна бедная и трудная жизнь этих людей. Может, так должны жить
все, чтобы по-настоящему ощущать себя счастливыми? Но разве я несчастлив? -
собрал на лбу кожу капитан Пономарев. - Разве неправильно живу?"
Пришли мальчики с полными ведрами жимолости и голубики.
- Вот и славно, - сказала мать, - хватит нам, парни, варенья на всю
зиму.
- Много ли ведер заготовили? - полюбопытствовал капитан.
- Вот эти два да еще парочку возьмем, и хва! - сказала Людмила.
- Но ведь есть же возможность больше заготовить!
- Зачем? Берем у тайги, сколько съедим.
Вдали резво и бодро ударил гром; он пришел к озеру медленными
перекатами, словно переваливался через каждую сопку и гору. Вскоре из-за
хребта вывалилась вспученная туча и поползла на озеро.
- Вот-вот хлынет, - сказал Виктор, и все скрылись под навесом.
Еще вскипятили воды, заварили чай; он пахнул дымом и был
горько-крепким. Молча пили, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара или
карамелью. Наблюдали за приближавшейся грозой.
Вдруг за спинами оглушительно загрохотало, и ветер рванул навес. Гроза
накрыла людей, и они, похоже, оказались в самом ее пекле. Гром,
представлялось, носился, как сумасшедший, по темному, мрачному небу и
огромными шагами мчался к далеким Мархойским хребтам. Молнии метались так,
словно заплутали в тучах и искали выхода. Пошел дождь, потом стал лить
обвально, водопадом. Озеро, показалось капитану, закипело, забурлило.
Свистело в пригнувшемся камыше. Не было видно гор.
- Мо-о-о-щно! - невольно пропел капитан.
- Такой дождь - летун, - произнес Виктор, покуривая.
Прошло минут десять - ливень стал угасать, пошел мелко, тонкими
струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил
где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи,
подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись
отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала
торжественно-светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал
за дымкой, улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан Пономарев
обернулся - Людмила и ее дети махали руками. "Мне почему-то грустно с ними
расставаться, - подумал он, поднимая лицо к промытому сияющему небу. - Как
просто и радостно смотрят они на жизнь. Я так уже не смогу. Я привык к
казарме, и это тоже неплохо. Каждому, наконец, нужно пройти в жизни свой
путь, по своей земле. Но все же, все же... почему мне хочется забыть, зачем
я приехал на эту новую для меня землю, на которой люди живут по не совсем
понятным для меня законам и правилам? И почему я никак не могу забыть ту
дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути ведут к благу, счастью,
душевному покою?.."

3

Четыре дня пробирались к стойбищу.
Капитан Пономарев увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и
полюбил разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие
бока о скалы, нежно-холодные далекие горы Саян, за которыми угадывались
высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными,
словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье впятером - четыре тофа и русский; они заготавливали сено для
промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! - постукивал
зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, -
он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не
предложил чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности,
подрожал и - взялся устанавливать палатку за зимовьем. Косцы затихли, потом
стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то спорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору - ведь зимовье весьма
и весьма маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? - установил
палатку, развел костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться.
Виктор подошел к капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
- Вот, мужики дали, э-хе-хе, - невнятно произнес он, избегая глаз
капитана.
- Что случилось, Виктор? - тревожно смотрел на него капитан.
- Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
- Как так?! За что? - вскрикнул капитан.
- Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо
от нас не погнушается принять. Отнеси.
- Да они что мелют? - взмахнул ладонью капитан. - Они сами не
пригласили меня, - какие могут быть обиды?
- В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел - заходи без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
- Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
- Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу
стали готовиться к встрече.
- Пойду к мужикам с мировой, - сказал капитан. - Как их задобрить? Взял
я с собой спирта на всякий случай - вдруг простыну или еще что-то
приключится...
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее
посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был
находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, прошамкал:
- Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а
совершенно близко, на поверхности жило чувство - чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
- Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь - повременим до
утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие,
кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели
угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного
наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой
укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и
не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух
тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали
за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листика или хвоинки деревья, под которыми они примостились. Где-то очень
далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но
тишина снова пропитала собою округу. Небо было черным, сгущенным, но у
маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан
не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий,
придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро
наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила
выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений и привычек.
Почему нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему
так настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб