Страница:
сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
Пономарев закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на
пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали
потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями
какие-то запахи. Погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво-медленно отошел за соседнюю ель.
- Экий ты дуралей, - сказал капитан с нежностью. - Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя - о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а мирно, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и пристроился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, - всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей - показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь - к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, - вполголоса сказал Виктор.
- Он, наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой - красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, - сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. - Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
- Что вы, товарищ капитан.
- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же - докатился...
- Я вас понимаю...
- Ничего ты не понимаешь - еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
- Вот так, понимаешь ли, и человеку - свободно слиться и купаться в
небесном раю, - сказал капитан Пономарев. Помолчал. Громко кашлянул и встал:
- Эх, ребячьи мысли.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого выскочил
Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то на
стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
- Что, склонил голову для плахи? - спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
- Здравствуйте, товарищ капитан, - произнес Михаил тихо и хрипло.
- Здорово, здорово, - вздохнул капитан Пономарев и присел возле
Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле
оленей.
Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
- Надо, однако, исполнять службу, - сказал он и сжал губы.
- Что? - спросил Михаил.
- Так... ничего... сам с собой говорю.
В волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки
папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
- Что, Михаил, боишься? - спросил капитан Пономарев, поднося к его
папиросе зажженную спичку.
- Да, товарищ капитан.
- Чего же испугался?
- Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
- Что же за мысль такая, как зверь, - скребет? - усмехнулся капитан
Пономарев, всматриваясь в узкие глаза Михаила.
- Страшная, товарищ капитан.
Они встретились взглядами.
Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил очень сильный духом человек.
- Страшная? - переспросил он.
- Да, товарищ капитан. - Михаил помолчал и добавил: - Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и
колотит меня.
- Что же не стрельнул?
- А как потом жить, товарищ капитан?
- Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
Неожиданно капитан Пономарев подумал: "А не отпустить ли мне Михаила?"
Но резко поднялся и твердо сказал:
- Едем назад. Скорее!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из
Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На
взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво
надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных
дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не
прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников.
Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки - тлен тронул листву,
лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман,
прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в
шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно
покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
- Что ж, прощайте, - наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь - пожмет ли?
Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка
покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и
ушел к вертолету.
Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в
сиденье, осознавая одно желание - скорее улететь бы от этой затянувшейся
муки, от этой странной, непонятной вины.
Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
- Время - деньги!
Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом.
В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди
и которую заполонили кустарники и валежники.
Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми
глазами; его скуловатое лицо было сурово-неподвижным.
- Жизнь, парень, не кончается, - сказал капитан Пономарев,
отворачиваясь к иллюминатору. - Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но...
терпи, браток. Терпи.
Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец
обращенные к нему слова.
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
Пономарев закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на
пастбище. Они лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали
потряхивать чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями
какие-то запахи. Погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво-медленно отошел за соседнюю ель.
- Экий ты дуралей, - сказал капитан с нежностью. - Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя - о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а мирно, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и пристроился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, - всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей - показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь - к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, - вполголоса сказал Виктор.
- Он, наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой - красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, - сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. - Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
- Что вы, товарищ капитан.
- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же - докатился...
- Я вас понимаю...
- Ничего ты не понимаешь - еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
- Вот так, понимаешь ли, и человеку - свободно слиться и купаться в
небесном раю, - сказал капитан Пономарев. Помолчал. Громко кашлянул и встал:
- Эх, ребячьи мысли.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого выскочил
Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то на
стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
- Что, склонил голову для плахи? - спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
- Здравствуйте, товарищ капитан, - произнес Михаил тихо и хрипло.
- Здорово, здорово, - вздохнул капитан Пономарев и присел возле
Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
Виктор к ним не подходил, притворился, будто очень захлопотался возле
оленей.
Капитану подумалось о том, что шел он за Саловым одним человеком, а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
- Надо, однако, исполнять службу, - сказал он и сжал губы.
- Что? - спросил Михаил.
- Так... ничего... сам с собой говорю.
В волнении закурил, предложил Михаилу. Он робко вытянул из пачки
папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
- Что, Михаил, боишься? - спросил капитан Пономарев, поднося к его
папиросе зажженную спичку.
- Да, товарищ капитан.
- Чего же испугался?
- Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
- Что же за мысль такая, как зверь, - скребет? - усмехнулся капитан
Пономарев, всматриваясь в узкие глаза Михаила.
- Страшная, товарищ капитан.
Они встретились взглядами.
Капитан не выдерживает, его взгляд слабеет и сламывается, как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил очень сильный духом человек.
- Страшная? - переспросил он.
- Да, товарищ капитан. - Михаил помолчал и добавил: - Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней тянулся. Вот и
колотит меня.
- Что же не стрельнул?
- А как потом жить, товарищ капитан?
- Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
Неожиданно капитан Пономарев подумал: "А не отпустить ли мне Михаила?"
Но резко поднялся и твердо сказал:
- Едем назад. Скорее!
Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.
Через несколько дней капитан Пономарев и Михаил Салов улетали из
Говоруши. Провожали их Виктор, Людмила и трое ее сыновей. На
взлетно-посадочном поле стоял вертолет. Было холодно, волгло: настойчиво
надвигалась осень. Говоруша, взбухшая и посеревшая от обвальных горных
дождей, гулко и тихо ворчала, уже ничего не рассказывала людям, не
прощалась, порой угрожающе пенилась и плескалась у берегов, слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви упавших в воду берез и кустарников.
Желтоватая сыпь упала заморозковой ночью на сопки - тлен тронул листву,
лиственничную хвою. Поблекли травы, ниже пригнулись к земле. Туман,
прилегший на седловины сопок и холмов, мешковато, как уснувший старик в
шубе, сползал в говорушинскую долину. Мелкий дождь сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко. Людмила и Виктор переминались с ноги на ногу, беспричинно
покашливали; мальчики сердито отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
- Что ж, прощайте, - наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь - пожмет ли?
Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает, не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в глаза, поклонился Людмиле, которая в ответ слегка
покачнула повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи детей и
ушел к вертолету.
Летчик крикнул всем, что можно взлетать. Капитан устало повалился в
сиденье, осознавая одно желание - скорее улететь бы от этой затянувшейся
муки, от этой странной, непонятной вины.
Белолицый, крепкий летчик строго крикнул:
- Время - деньги!
Капитан Пономарев не мог смотреть, как прощались под дождем с Михаилом.
В его памяти снова всплыла бревенчатая таежная дорога, которую бросили люди
и которую заполонили кустарники и валежники.
Наконец, вертолет взлетел. Михаил сидел напротив капитана с закрытыми
глазами; его скуловатое лицо было сурово-неподвижным.
- Жизнь, парень, не кончается, - сказал капитан Пономарев,
отворачиваясь к иллюминатору. - Ты хорошую выбрал в жизни дорогу, но...
терпи, браток. Терпи.
Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарев не понял, услышал ли беглец
обращенные к нему слова.