Попов Андрей. Юный, юный Илья

художников, чаще встречались работы русских мастеров. Илья порой замирал
перед этой стеной и полушутя, полусерьезно произносил: "Я пропитываюсь
великим русским искусством".
Ему сейчас захотелось увидеть свою любимую картину, которая всегда
трогала его, поднимала мысли, - "Над вечным покоем" обожаемого им Левитана,
увидеть одинокую старинную часовню, покосившиеся кресты погоста, дрожащие
ветви осин и вечное, могучее небо с головастой грозовой тучей и серым
облаком, камнем стоявшим на пути грозы. Облако, представлялось Илье, - страж
покоя, покоя большой равнинной реки, ее младенца островка, бескрайних степей
и сумрачного холма. Потянулся к репродукции взглядом, но глаза наткнулись на
другую картину - "Бокал лимонада" Герарда Терборха. Молодой человек,
голландец семнадцатого века, протянул бокал лимонада девушке и коснулся
рукой ее мизинца. За их спинами тенью стояла пожилая женщина. Но ключевое
содержалось в глазах молодых людей: юноша пытливо всматривался в девушку,
которая, казалось, готова была откликнуться на все, что он ни шепнул бы ей
на ухо. Илье казалось, что, не будь в комнате пожилой женщины, молодые люди
непременно позволили бы себе большее - обнялись бы, поцеловались бы,
наверное.
Илье захватывающе представилось, что на картине изображен он, что
пожилой женщины нет, а девушка оказалась рядом и - он страстно, жадно целует
ее. Она, кроткая, не сопротивляется, а он, пьянея, целует жарче...
Илья очнулся, увидел мутными глазами, что за окном и в комнате уже
сумеречно, темно. Покачиваясь, подошел к кровати, опустился на колени и
уткнулся лицом в подушку. "Какие гадости я вытворяю, - шептал он, сжимая
кулаки. - Почему, почему я ухожу от чистой любви к Алле? Я хочу любить
просто, непорочно, радостно, но... но... я ничего не понимаю. Что со мной
творится? Я слаб и уже не могу сопротивляться тому, что скручивает меня, как
веревками. Да, мне приятно, когда это накатывается на меня, но потом -
горько и мерзко!.."
Он лег на кровать и не заметил, как забылся сном. Мать тихо вошла в
комнату, укрыла его одеялом, перекрестила, вздохнув. На цыпочках вышла.

4

Подоспел март, но в город не пришло тепло. С заснеженных таежных холмов
сбегал холодный ветер, и прохожие, плотнее укутываясь, ходили по улицам
быстро, кто как мог прятались от сквозняка. Щипало лицо, мерзли руки, немели
пальцы ног - одежда не всегда спасает в Сибири. Но так ярко и свежо сияло в
чистом небе солнце, так радостно и празднично блестела незамерзающая Ангара,
так обреченно серел ноздреватый, осевший снег, что люди, поеживаясь,
удовлетворенно думали, что дождались-таки весну.
Тепло со дня на день должно было хлынуть на зябкий город.
Илья Панаев тоже ждал оттепелей. Ему хотелось с приходом благостных
дней измениться: чтобы оставило его - растаяло, как лед, быть может, -
пугающее и мучающее чувство телесного желания. Он надеялся и верил, что его
чувство к Алле станет прежним - чистым и ровным. Он похудел, под глазами
легли темные полоски, а на губах часто появлялись трещинки. Но его нежное
юное лицо все равно оставалось красивым, а водянисто-глубокие, как мазок
акварели, глаза притягивали людей. Алла смотрела на своего друга и отчего-то
волновалась, накручивая на ладонь хвостик своей косы.
В марте Алле исполнилось семнадцать, и она пригласила на праздничный
ужин одноклассников. Собралось человек пятнадцать. Софья Андреевна, мать
Аллы, моложавая в годах красавица с какой-то благородной,
утонченно-грациозной осанкой и всегда приветливой улыбкой на умном лице,
испекла большой кремовый торт, украсила его пышными, искусными розами из
овощей и фруктов. А Михаил Евгеньевич, отец Аллы, отставной пожилой
генерал-майор с привлекательными подкрашенными усами - он был старше жены
лет на двадцать, - купил дорогого итальянского вина с золотистыми
наклейками. Когда молодежь собралась к назначенному часу, Софья Андреевна и
Михаил Евгеньевич вошли в зал.
- Ну-с, уважаемая холостежь, - улыбаясь, сказал Михаил Евгеньевич, -
чтобы не смущать вас, мы с Софьей Андреевной ретируемся. Празднуйте,
веселитесь, только рюмки не бейте, - еще приятнее улыбнулся он, словно бы
потому, чтобы никто не подумал, что ему жалко рюмок. - Да и друг дружку,
выпивши, не побейте.
- Что же вы уходите? - с неестественной досадой сказал кто-то из
гостей, но так тихо, что услышать было трудно. - Останьтесь, пожалуйста...
- Нет-нет-нет! - махала белыми маленькими руками Софья Андреевна,
приятно, как и муж, улыбаясь. - Отдыхайте, празднуйте, а мы только мешать
будем. Мы, старики, завтра соберемся своим кругом. Счастливо оставаться!
Казалось, ей доставило огромное удовольствие изумить гостей фразой "мы,
старики", которая относилась и к ней, внешне такой далекой от старости. Она,
можно было подумать, проверяла гостей и хотела угадать в глазах:
действительно ли ее относят к пожилым? Она знала, что слова "мы, старики"
приятны Михаилу Евгеньевичу: мило и невинно приближала себя к мужу,
скрадывала его немолодые лета.
Ласково улыбаясь всем, кто провожал их, родители наконец
"ретировались". Парни удовлетворенно потерли ладони и украдкой подмигнули
друг другу, предвкушая развеселую, без занудства со стороны взрослых
вечеринку.
- Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? - Алла улыбалась так же
ласково и приятно, как ее отец и мать. Ее каштановые волосы, в школе всегда
заплетенные в тугую толстую, как говорили, деревенскую косу, были распущены
и спадали на плечи и грудь; ресницы, чуть подрисованные черной тушью,
виделись изящной миниатюрной рамкой для ее блестевших счастьем и стыдом
глаз.
Илья встретился взглядом с Аллой и зарделся.
Выпили и закусили. Пропустили еще по три-четыре рюмки. Стали
разговаривать неестественно-громко, и то, что недавно скрывали, как бы
сжимали в себе, теперь легко открывали, ослабляли стяжки. Не матерились -
стали прорываться маты, не курили - дымок завился над головами, парни не
смотрели дерзко и двусмысленно на девушек - теперь засверкали и замаслились
глаза.
Алексей Липатов курил на кухне и сыпал похабные, циничные анекдоты.
Парни хохотали, краснели, матерились и курили, курили, щеголяя друг перед
другом своей развязностью. Захмелевший Илья тоже частенько появлялся на
кухне, не курил и не матерился, но ненасытно ловил каждое слово. Недавно,
когда все чинно сидели за праздничным столом и восхищенно смотрели на
очаровательную именинницу, сердце Ильи светилось любовью и нежностью к Алле.
Но теперь, слушая Липатова и парней о том, как хорошо физическое обладание
женщиной и что она жаждет этого, Панаев с отчаянием чувствовал -
улетучивается дымкой из его сердца чистый, ясный свет...
Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам.
Воспаленный Панаев видел, как в темной кухне Липатов, еще двое парней и одна
девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала.
Илья и Алла остались одни.
- Сколько в ребятах гадости, - тихо обронила Алла.
- Н... да-а, - хрупко, неуверенно отозвался Илья.
Алла смотрела в темное беспросветное окно:
- Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты.
Илья близко подошел к Алле. Они еще никогда не стояли так близко лицом
к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала на друга блестящие глаза, то
опускала их.
- Алла, - вымолвил он после долгого отчаянного молчания.
- А? - откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью.
- П-понимаешь, - терял он голос, - понимаешь... я... тебя люблю.
Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми, побледневшими губами.
Илья обнял ее, точнее, как-то неловко, в спешке кинул свои длинные руки
подростка на ее плечи, прижал к себе, и неудачно ткнулся губами в
приоткрытые то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы.
Его рука опустилась ниже, ниже, - и это оказалось таким неожиданным для
него самого открытием, что он содрогнулся, будто испугался.
- Нет-нет, - прошептала Алла.
Однако, его дрожащие, но неудержимые пальцы настойчиво продвигались.
Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало:
- Все это так скверно. Не надо. Я прошу.
- Да, да, да, - зачастил Илья и отпрянул к стене.
Оба они были смущены, сконфужены и не знали, что друг другу сказать.
Алла не осуждала Илью, но, неопытная и наивно-чистая, она еще не умела
слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею.
Илья прекрасно знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко
и совестно за то, что сейчас произошло. Но в то же время его разрывало
понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже
большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Он хотел физического
блаженства, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с
Аллой.
- Уберемся, Илья, со стола? - кротко, как виноватая, сказала она.
- Ага, - кивнул он, прикусывая нижнюю губу.
Вскоре пришли красные и свежие от мороза Михаил Евгеньевич и Софья
Андреевна, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их
появлению: хотелось потерять, развеять мысли и чувства, которые взорвали их
привычную, во многом еще детскую жизнь.

5

Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в его сердце
засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему
представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии,
вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана
или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и
ему становилось отчаянно, беспросветно тяжело. "Не то, не то, не то!.." -
шептал он и отбрасывал листы.
В марте Илья неохотно посещал уроки, а в апреле часто их пропускал. В
нем долго напластовывалось раздражение к школе, и это его раздражение - как
лед, который после каких-то оттепелей и заморзков обрастает новыми твердыми
слоями. Но вот пришло тепло надолго - и лед заиграл ручьями жизни. В
нынешнюю весну в душе Ильи оттаивало, обмякало, и ему минутами становилось
невыносимо видеть все школьное - пыльные, гудящие, кричащие на переменах
коридоры, казавшиеся неуютными кабинеты, притворявшихся строгими учителей, и
он моментами просто ненавидел их. Ему было неприятно видеть директора
Валентину Ивановну, которая, вычеканивая каблуками, шествовала по коридорам.
Он смертельно заскучал в кругу одноклассников; те только и говорили о модной
одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх... "Зачем
они все такие фальшивые? - думал он об учителях, одноклассниках и даже о
своих родителях. - И почему я так мерзко, неразумно живу?.."
Классный руководитель Надежда Петровна, копотливая, преклонного
возраста женщина, раза два наведывалась к родителям Панаева и жаловалась:
- Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены.
Беда! Спасайте парня!
Родители переживали за сына. Он был их младшеньким, третьим ребенком;
другие их дети - уже взрослые, самостоятельные люди. В детстве Илья часто
болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не
всегда понятного, крепче и нежнее.
Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя,
глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом
стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
- Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
- Да-да, Надежда Петровна, - следом вплеталась пунцовая, будто бы после
бани, Мария Селивановна, - все будет ладненько. Мы строго поговорим с сыном.
Он же хороший, вы знаете.
- Не потерять бы нам парня, - в дверях вторила Надежда Петровна и, по
неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на носочки, потом
значительно восклицала: - Ох, не потерять бы!
Родители пугались такого емкого слова - Мария Селивановна всхлипывала,
а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
Поговорили с Ильей строго один раз, другой; думали, что на все уроки
будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но
Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику
и совсем забросил физкультуру.
- Уважаемые родители, - пугающе-официально обратилась она и,
показалось, несколько надулась, приподнявшись на носочках, - если срочно не
возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить
судьбу вашего сына.
Николай Иванович низко склонил голову и сурово промолчал.
- Надежда Петровна, не надо бы так строго, - вкрадчиво сказала Мария
Селивановна. - Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.
- Питаю надежды...
Николай Иванович вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи,
накрутил на ладонь толстый ремень:
- Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?!
Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок
и молчал.
- А-а?! - отчаянно-тонко, как от резкой боли, вскрикнул отец и вытянул
сына вдоль спины. - А-а-а-а?!
Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных
глаз отца.
Оба молчали.
Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с
дороги Марию Селивановну, прижавшую к своей груди руки, и шумно прошел на
кухню, едва поднимая ноги.
Мать бочком протиснулась к Илье:
- Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от
меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...
- Ладно! - резко прервал Илья.
- Ты на отца не сердись: он - добрый...
- Знаю.
- На меня-то не обижался бы...
- Нет!
Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.
Илья сидел в полутемной комнате, задавленной серо-лиловыми - будто
грязными - тенями. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из
комнаты свет дня. Илья направил мрачный упрямый взгляд на чернеющее полотно
начатой картины, не шевелился, сжимал дыхание. Неожиданно жалобно, скуляще
заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы.
Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть.
Это горе происходило не потому, что его отругали и выпороли, а потому, что
нынешней весной он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый,
пугавший его взгляд на жизнь.
То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений,
теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Он
усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой правильной,
разумно устроенной. "Зачем живут мои мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо
им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала
наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на
заводе, - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель,
"Москвич", что могут сытно и вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло!
Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего
же именно.
За мольберт Илья не сел - сухо и пустынно было в сердце... Когда
проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки - картинку
матери. Тайком вынул, глянул и подумал, что вот оно настоящее искусство. Это
оказалась последняя работа Марии Селивановны, которую, видимо, можно было
назвать "Зимний лес". Кругом стояли березы, присыпанные большими снежинками;
деревья - белые, узорчатые, нарядные, - и представилось Илье, что девушки в
сарафанах водили на лесной опушке хороводы.
Он про себя нередко посмеивался над матерью, считал ее художество
несерьезным, а сейчас увидел и понял: "А не она ли настоящий художник из нас
двоих? За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в своем
сердце, мне же всего семнадцать, но, может быть, моя душа уже высохла и
покоробилась?" - так странно подумалось ему.
Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.
Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда
вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть
друг другу в глаза. Илья умышленно долго мылся в ванной, чтобы отец,
напившись чаю, ушел на работу. Николай Иванович прекрасно понимал душевные
терзания сына, - не засиделся за столом.
Илья ультимативно сказал себе, что все, начинает учиться обеими
лопатками, и больше никогда, никогда не огорчит родителей.
Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем
и четвертом, а на пятом почувствовал себя скверно, - это был урок истории
нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам
- диктовала под строжайшую запись по своей пожелтевшей от долголетия,
обветшавшей общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по
потолку взглядом и изрекала своим медленным, скучным, но все равно солидным
голосом истины:
- Сей факт, уважаемые, следует основательно запомнить, прямо зарубить
себе на носу. Сей факт настолько важный, что, если вы его не будете знать,
то непременно заработаете на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать!
Усатый, отчаянно скучающий Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо:
- Итак, продолжаем писать.
Оба засмеялись. Надежда Петровна повела бровью:
- Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия
вынуждена была уйти в подполье...
- В какое? - неожиданно спросил Липатов, усмехаясь своим большим ртом
насмешника и смельчака.
- Как в "какое"? - обдумывая вопрос, помолчала потерявшаяся
учительница. - В глубокое, можете написать.
- А насколько, примерно, метров? - дурашливо-важно сощурился Алексей.
Одноклассники стали смеяться и шептаться. Надежда Петровна нервно
прошлась по кабинету, равнодушно-строго сказала:
- Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?
Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, настойчиво принялась
диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже
рассыпалась.
Илья мучился, записывая. Сначала строчил все подряд, потом записывал
какую-нибудь любопытную мысль. Но, когда Надежда Петровна после звонка
огласила, что вместо классного часа нужно поработать по билетам, положил
ручку в карман и склонил голову к столешнице. Липатов ни строчки не написал,
а пялился в окно или шептался с соседями по ряду. В конце шестого урока он
вырвал из тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву.
Илья прочитал: "Хочешь бабу?" Он мгновенно перестал слышать Надежду
Петровну, его душа лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову.
- Я схлестнулся с одной разведенкой, а у нее подружка - во шмара!
Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу - хочешь, аж в зубах ломит! Да? -
дьявольски подмигнул Алексей. - На вино деньжонок наскребешь?
У Ильи после урока заплетались ноги. Ему не верилось, что вскоре может
произойти то, о чем он тайно и стыдливо мечтал. Он шел по коридору за
Алексеем, натыкался, как слепой, на учеников и учителей. Мельком увидел
чье-то очень знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно понял - Алла.
Она, одетая в кроличью шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала
Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Удивленно посмотрела на своего
припозднившегося друга, а он притворился, что не увидел ее, за спинами
пролизнул мимо, подхватил куртку и побежал за Алексеем.
Купили вина. Дверь в квартиру открыла молодая, показавшаяся Илье
некрасивой женщина, которую звали Галиной. Он на мгновение встретился
взглядом с ее тусклыми черными глазами, поразившими его какой-то глубокой
печальной прелестью.
Илью удивил и отчасти обидел прием: Галина коротко-равнодушно взглянула
на гостей, путаясь в широком халате, молча прошла в зал.
- Не дрейфь, - шепнул Алексей Илье. - Вина тяпнет - развеселится.
Привет, Светик! - обнял он вышедшую из зала молодую рыжеватую женщину. -
Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась.
- Женишок не из детского ли сада? - усмехнулась невзрачная Светлана и
тонкой струйкой выпустила изо рта табачный дым.
Илья покраснел и с сердитым вызовом посмотрел в напудренное лицо
насмешницы.
Сели за стол, выпили. Илья не мог поднять взгляда на Галину, которая
казалась ему солидной, серьезной женщиной. "Не учительница ли?", - не шутя
подумалось ему. Алексей громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся
простоватую Светлану в ванную, напоследок подбадривающе подмигнув Илье.
Галина и Илья еще раз выпили, говорить им было совершенно не о чем. Она
пригласила его потанцевать, и он неуклюже топтался на одном месте,
беспомощно улыбаясь. Она, раскрасневшись от выпитого, заглянула в его глаза:
- Ты, молоденький да молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе
передумаю?
- Д... да, - шепнул он. В его груди тряслось, а руки подрагивали,
касаясь тугой и тонкой талии Галины.
- Пойдем. - Она решительно и властно повела его за руку, как
маленького, во вторую комнату. - Что с тобой, Илюша? Разве так можно
волноваться?
- Я не того... не волнуюсь, - просипел жалкий Илья.
- Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, - тихо сказала
Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая в
повлажневшие глаза Ильи. - Если ты ничего не хочешь - просто посидим, ага?
- Я... хочу, - вымолвил Илья и от великого детского чувства стыда не
смог ответно посмотреть в глаза женщины.
- Ладненько. - И она скинула с себя халат.
Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял,
будто наказанный, с опущенной головой, мял свои длинные тонкие пальцы.
Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый
для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных,
отягченных глаз. Он не понимал этой женщины.
Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что
совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним - мальчишкой,
сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок.
Он неуклюже, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ.
Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали
бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало
мучительно плохо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в темноте
этого маленького домика жарко и с жадностью целовала своего юного любовника.
И счастливому, но физически уставшему Илье, уже расслабленно-томно
ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему скажет, мол, не это
важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь, ничтожные интересики быта
и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны, то он такому человеку
дерзко улыбнется в глаза и... что там! наверное, промолчит: разве можно
словами объяснить и выразить то, что он испытал только что? Но его смешило и
забавляло, что, оказывается, можно о столь серьезном размышлять рядом с
женщиной, отдающейся ему.

6

Апрель и май Илья так скверно и безобразно учился, что педагоги,
приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им,
однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария
Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью
гневно и взыскательно разбирали на классном собрании, и он, повинный с
головы до ног, выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос,
думает ли он исправляться, - не ответил. Вызывали Илью на педагогический
совет, и там он глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его
упрямое молчание и странные поступки последних месяцев сказал, что парень
погиб, другие - дескать, повредился умом, третьи предложили выгнать из
школы. Директор Валентина Ивановна крикнула в сторону Панаева:
- Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за
колючую проволоку загнать бы! - И своим грозным мужским взглядом долго в
густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно
выкрикнула: - Вон!
Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что
они знают о жизни? - подумал он о педагогах по дороге к Галине. -
Ограниченные, жалкие людишки!.."
Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая
работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала
развиваться; только временами набегало художническое томление, и он делал
скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом,
умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего
не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в
неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его
жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в
его представлении, жизнь. Рисунки были фантастическим сплетением тел,
растений и облаков, - Илья и сам толком не мог объяснить, что они означают.
Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или
ветвями сосен и кустарников? Но абсолютно ясно Илья понимал одно: все, что
подняло и понесло его, это - ветер чего-то нового, радостного, долгожданного
в его жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его
художественные работы весны.
Он словно бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки
посещал только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись
дома на глаза матери - убегал к Галине.
Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они ласково смотрели
друг другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое и