Попов Андрей. Юный, юный Илья

---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Попов
Email: [e-mail]
Date: 14 Sep 2005
---------------------------------------------------------------


Повесть

1

Илья Панаев спал. Тонкая с длинными пальцами рука, лежавшая на высоком
изгибе атласного ватного одеяла, скользила, скользила и упала на пол. Илья
зашевелился, потянулся всем своим сильным молодым телом и перед самим собой
притворился спящим, зажмурившись и по макушку спрятавшись под одеяло. Не
хотелось расставаться с теплым, светлым сновидением, которое почему-то
быстро забылось, но, как угли угасающего костра, еще грело душу. Илья
подумал, как досадно и несправедливо, когда хорошее пропадает, куда-то
уходит, а то, чего никак не хочется, привязывается, липнет и тревожит. А не
хотелось сейчас Илье одного и самого для него главного - идти в школу. Как
быстро закончились январские каникулы, - снова школа, уроки, учителя. Какая
скука!
Он спрыгнул с постели, потянулся, похлопал себя по узкой груди
ладонями, как бы подбадриваясь, включил свет и подошел к зеркалу: сошли или
нет за ночь три прыщика, которые нежданно-негаданно вскочили вчера? Сидят,
черти! - досадливо отвернулся он от зеркала. Как стыдно будет перед
одноклассниками, особенно перед девчонками и Аллой.
На кухне мать, Мария Селивановна, пекла пирожки. Отец, Николай
Иванович, дул на горячий чай в стакане и боязливыми швырками словно
выхватывал губами и морщился.
- Отец, Илья поднялся, - как бы удивилась и обрадовалась мать, увидев
вошедшего на кухню заспанного сына. - А я забыла разбудить. Испугалась, а ты
вон что, сам с усам. - Подбрасывала на потрескивающей, шипящей сковородке
пирожки.
- В школу, засоня, не опоздай, - счел нужным строго и
ворчливо-наставительно сказать Николай Иванович и с хрустом откусил
полпирожка.
- Не-е, папа, не опоздаю, - отозвался сын из ванной.
Отец развалко, как медведь, прошел в маленькую, тесную для него,
высокого и широкого, прихожую, натянул на свои мускулистые плечи овчинный
заношенный до блеска полушубок, нахлобучил на коротко стриженную крупную
голову старую, свалявшуюся кроличью шапку, низко склонился к маленькой жене
и деловито поцеловал ее в мягкую морщинистую щеку.
- Ну, бывай, мать.
Гулко топал по ступенькам с третьего этажа.
Мария Селивановна вернулась на кухню, пошаркивая войлочными, сшитыми
мужем тапочками.
- Илья, ты какие будешь пирожки: с капустой или картошкой? - громко
сказала она в запертую дверь ванной, в которой шумно, с плеском мылся сын.
- Мне... мне... с кокосовым орехом, если, конечно, можно.
- Говори, иначе ничего не получишь!
- Если так строго - давай с капустой.
Пирожки были маленькие, хрустящие, маслянисто-сочные; Илья спешно ел,
запивал сладким, как сироп, чаем.
Когда он подсыпал в стакан сахар, ложечку за ложечкой, мать молчала, но
покачивала головой: совсем еще ребенок. Мельком посмотришь - парень,
мужчина, но приглядишься - совсем мальчишка.
У Ильи розовато-бледное миловидное лицо с пушком усов, оттопыренные
уши, припухлые губы, неразвитый округлый подбородок, тонкая шея. Если
пристальнее присмотреться, можно обнаружить поперечную бороздку на высоком
лбу, которая несколько старила его юное лицо, - сдавалось, что Илья всегда
сосредоточенно думал о чем-то весьма важном, мудром, но печальном. Глаза
усиливали это впечатление: серые, с желтоватым отливом, будто присыпанные
пылистым песком или пеплом. Они сидели глубоко в глазницах и,
представлялось, жили там отдельно, сами по себе. Лицо улыбалось, а глаза -
молчали, как бы сомневались: зачем улыбаться?
Мать тревожили странные и непонятные глаза сына: как-то нехорошо это, -
думалось Марии Селивановне. Сейчас она, стоя у газовой плиты и переворачивая
скворчащие на сковородке пирожки, тайком наблюдала за сыном. Он по-детски
беззаботно напевал какую-то модную мелодию и шаловливо ногой задевал хвост
кота Митрофана, дремотно и независимо развалившегося на коврике под столом.
Да нет, такой, как все. Простой и понятный, - отпустило в сердце матери.
Сын поел и щеголевато прищелкнул пальцами:
- Мерси, мама.
Посмотрелся в зеркало - досадливо нахмурился, надел куртку и вышел на
лестничную площадку.
- А шапку, шапку! - побежала за ним мать.
- Недалеко, мам, до школы! Пока! - махнул он рукой, но Мария
Селивановна все же бросила ему, сбежавшему на второй этаж, шапку.
Слава Богу, всех накормила, всех отправила, все ладненько! И Марии
Селивановне казалось, что нет на свете для нее важнее дела, чем всех своих
накормить, а потом тайком просить у Бога, чтобы все у них скроилось в жизни
благополучно. Она шаркающе прошла в комнату сына и застелила его кровать,
расставила по полкам разбросанные на столе книги, кисти и тюбики с краской.
Мать и сын увлекались живописью. Илья уже познал некоторые
художнические азы, неплохо владел карандашом и углем, серьезно осваивал
масло и акварель, изучал манеры и приемы больших мастеров. Он занимался в
кружке живописцев при Доме культуры, и взрослые осторожно поговаривали, что
Панаев, пожалуй, небесталанный малый; он иной раз мечтал о художническом
пути на всю жизни, но еще ясно и твердо не определился. А Мария Селивановна,
когда-то, еще в ранней молодости, пошла по узкой, без резких поворотов,
подъемов или, напротив, спусков тропе того искусства, которое ученые мужи с
высоты своей гордости и надменности снисходительно - все равно же надо к
чему-то причислить - назвали примитивизмом. Мария Селивановна была
полуграмотной, недавно вышла на пенсию, специальных книг не читала, но слыла
прекрасной мастерицей по писанию на картоне маслом и по лепке глиняных
фигурок. Как-то легко и весело выпархивал из ее сердца образ, и соседки,
любуясь ее картинками или лепниной, прицокивали и покачивали головой:
"Умница, Мария!.."
Только семейные да соседи и видели работы Марии Селивановны. Ни о каких
выставках не думывала она; складывала картонки в чулане на даче. Пылились
они, слипались, запаутинивались, и Мария Селивановна о них забывала. Иногда
вспоминала и украдкой - супруг не позволял, потому что ценил и уважал труд
жены, - десяток-другой выбрасывала в канаву за огородом. Кто-нибудь из
дачников подбирал уцелевшие от дождя и солнца картинки, дивился пестрому,
красноглазому петуху или плывущим по лазурному озеру лебедям, - брал
наивную, но красивую картинку себе. Мария Селивановна не могла понять, зачем
пишет или лепит. Иногда сердилась на себя: "На что глупостями заниматься!"
Однако наплывал образ, что-то просвечивалось в душе, и не доставало сил не
взять кисть.
Она убралась в комнате сына и присела с картонкой у окна. Стала писать
желтыми и золотистыми красками. Привиделось ей что-то светлое и яркое, но не
разобрала - то ли солнце, то ли лицо. Долго писала, а потом охнула:
- А ведь на Илью похоже! Вот так так!
Неспроста, поняла, ее сын получился таким солнечным - хотела ему
счастья. Но как пойдет его жизнь, убережется ли от бед и напастей?
А сын выбежал на улицу - в его лицо бросился крепкий морозный воздух.
Иркутск был еще темным, ночным, но из окон ярко сыпался свет. Илья бодро
пошел по скрипучему синеватому снегу, зачем-то подпрыгнул к низко склоненной
тополиной ветке - повалился на землю и шапку легкий, недавно вьюживший снег.
Илья посмотрел, как падали снежинки, и подумал, что надо запомнить
трепетавшую светотень. Завернул за угол пятиэтажки и увидел яркую белую
звезду. Остановился и пожалел, что не может рисовать или писать немедленно.
Пошел другой дорогой, той, которая дольше вела к школе. Оборачивался на
звезду. Он не совсем ясно понимал, чего ему сейчас хочется. Может быть, вот
так долго брести, поскрипывая снегом? Может, всей грудью вдыхать морозный
воздух января?.. Свернул в лесопарк. Большие, заснеженные ветви высоких
сосен согнулись к земле. Илья увидел вдали пронизанный желтыми лучами туман
- незамерзающая в городе Ангара парила. Клубы двигались, слипались и
распадались. Илья вообразил, что все в его огромной стране или даже во всем
мире спит - города, деревни, люди, даже Москва еще не очнулась, а вся
засыпана снегом, только кое-где из-под слежавшихся, мерзлых сугробов
проблескивают рубиновые звезды Кремля...
Мороз ущипнул ухо, - Илья вздрогнул, услышал слабо доносившийся шум
улицы, потер варежкой мочку и онемевший от холода нос. Вспомнил, что надо
идти в школу, и досадливо сморщился.

2

Илья открыл дверь с тугой пружиной; створка громко, с нервным
дребезжанием захлопнулась за ним. Почувствовал себя скверно. Нужно было
незаметно проскользнуть в коридор, не попасться на глаза завучу или
директору. Недавно начался третий урок, в коридорах пустынно - в толпе не
скроешься. Илья наткнулся взглядом на недавно появившиеся в фойе большие
густо-синие буквы возмездия: "Из маленького бездельника вырастает большой
бездельник". Илья заробел и на цыпочках пробежал до мужского туалета.
Опасливо прикрыл за собой разломанную дверь и неожиданно услышал хохот.
Вздрогнул, чуть присел, будто бы его прихлопнули по макушке, но понял, что
смеется сверстник, такой же прогульщик, как он. Рассердился на себя, громко
кашлянул, показывая, что ничего не боится.
- Трухнул, Илюха, что директриса засечет? - усмехнулся высокий, усатый
одноклассник Липатов, протягивая для пожатия худую, с наколкой руку.
- Еще чего, Леха! - с притворным беззаботным видом запрыгнул Илья на
подоконник, на котором сидел, закинув ноги кверху, Липатов
- На, закури.
- Не хочется, - угрюмо ответил Илья.
- Еще не начал курить? - хитро смотрел на него Липатов. Прикурил,
затянулся дымом. - А я уже второй год.
- Курю, курю.
"Какое гадкое утро, - подумал Илья, вздохнув. - Прогулял уроки, прячусь
в туалете, лгу да еще угодничаю перед этим пижоном..."
- Ты почему на уроки не пошел? - Липатов щегольски выдохнул дым на
Илью.
- Ну их! - все говорил неправду и сердился на себя Илья.
- А я вчера дербалызнул водочки - башка трещит, Илюха. Какая тут учеба!
Липатов увлеченно стал рассказывать, как он "хлестал водяру" не
закусывая, как потом храбро общался с "бабами". Илья
неестественно-внимательно слушал, прикусывая нижнюю губу.
Неожиданно их мирную беседу прервали - с грохотом распахнулась дверь, и
парни увидели всполох грозы - саму Валентину Ивановну, директора. Это была
женщина в годах, но всегда бодрая, с грозным, стремительным взглядом
властного, умного человека, не женщины, не мужчины, а именно просто
какого-то человека в общем, больше, правда, похожего на женщину. Полноватая,
рыхлая, как снеговик, слепленный из молодого сырого снега, но при этом такая
быстрая, что за ней бывало трудно угнаться...
Валентина Ивановна буквально ворвалась в мужской туалет, звонко стуча
каблуками по черепичному полу, и Панаеву показалось, что куски плитки
вот-вот начнут разлетаться из-под ее ног.
Он испугался, однако увидел, что Липатов, опытный, закалившийся в таких
историях, дерзко усмехается, и тоже улыбнулся, но вкось, беспомощно.
Валентина Ивановна рявкнула:
- Бездельники!
Она была так возмущена, так поражена, что не могла подыскать какие-то
еще слова, чтобы выразить свой великий праведный гнев.
- Несчастные бездельники!
Валентина Ивановна стояла перед парнями, которые были выше ее, но
казалось, что она выше, мощнее и сильнее, чем они.
- Омерзительные бездельники! Прогуливаете уроки? Да где такое видано!
Ладно, Липатов от бога захребетник, а ты, Панаев, отличник, старательный
мальчик, как ты затесался в эту компашку?
- Я... э-э-э... понимаете... - сжимал на груди тонкие бледные пальцы
Илья, но его не слушали:
- Как ты, Панаев, дерзнул на такую мерзость: курить, прогуливать
уроки?..
- Я... понимаете ли...
- Немедля на урок, тунеядцы! Еще раз - и вышибу из школы!
Илья, кажется, бежал к кабинету математики, по крайней мере, шел весьма
быстро, ускоряясь. Внутри у него что-то тряслось, будто оторвалось.
Нина Семеновна, учитель математики, неохотно впустила прогульщиков,
долго продержала у дверей, потом подвигала бровями и с неудовольствием
махнула головой на столы. Липатов, проходя за спиной низкой учительницы,
поставил ей рожки - посыпался тонкий смех учениц.
- Липатов, опять резвишься, маленькое дитятко? - наигранно-грозно
спросила Нина Семеновна.
- Я? Что вы!
- Смотри мне! - помахала она указкой возле самого лица шутника; но
ученики, знали, что Нина Семеновна добрый, веселый человек, а строга только
потому, что так заведено в школе. - Ну-с, даю вам десять минут на решение
задачи. Кто не справится к концу урока - сразу поставлю двойку. Вперед!
- И с песней? - спросил Липатов.
- Ты у меня, Лешенька, скоро запоешь, - ответила учительница,
язвительно-приятно улыбаясь. - На выпускном экзамене и запоешь, и зарыдаешь,
голубчик.
Илья принялся решать задачу, но она ему не давалась.
- Косинус чему равен? - услышал он над собой голос тихо ходившей по
кабинету и заглядывавшей в тетради Нины Семеновны. "И почему они все такие
недобрые, не хотят быть самими собой!" - рассердился, но промолчал Илья. -
Посмотри, Панаев, в таблицу - глупости ведь насочинял.
- Да-да, я понял. Исправлю, - хрипло отозвался Илья.
Он почувствовал себя гадко, мерзко, что боится, по-детски, униженно
страшится надвигающейся двойки. Смотрел в таблицу и абсолютно ничего не
понимал: что за цифры, что за косинусы? Разве главное в жизни цифры и
косинусы, его страхи и Нина Семеновна с Валентиной Николаевной?.. И он
задумался, но как-то расплывчато и бесформенно, вроде бы даже совсем ни о
чем.
Задача буксовала, не продвигалась, будто упрямствуя. Илья томился.
Нечаянно взглянул вправо и увидел Аллу Долгих, она сидела на соседнем ряду.
Он взялся набрасывать в тетрадке по математике ее тонкую белую шею, завитки
ее волос... Забыл об уроке, о Нине Семеновне, о своих страхах, и только
искусство, и только девушка стали волновать его.
Красота Аллы Долгих не была такой, какая сразу задерживает мужской
взгляд. Ее краса была как бы скрытая, не для каждого ведаемая. Девушка
обладала роскошной толстой косой, совсем не модной в современном мире. У нее
был высокий выпуклый лоб, большие грустно-коровьи глаза. Тихая, неприметная,
без лишних движений и слов девушка... Илья совсем забросил задачу и рисовал
Аллу. Он сбоку отчетливо видел ее полупрофиль: розовое ухо, прозрачную
каштановую сеточку волос, белоснежный воротник кофты, косточку позвонка и
тонкую гусиную шею. Ему стало хорошо только потому, что рядом с ним
находилась Алла, столь разительно отличавшаяся от Валентины Ивановны или
Нины Семеновны и от девушек-одноклассниц, которые, полагал он, только и
думают, как бы понравиться ребятам, пококетничать с ними.
Алла старательно решала задачу, терла пальцем лоб, поднимала голову к
потолку и прижмуривалась на доску, на которой были написаны условия. Но
неожиданно она повернулась к Панаеву и открыто, улыбчиво взглянула в его
глаза. Она совершила это так решительно и быстро, словно весь урок только и
думала о том, чтобы посмотреть на своего друга, а не решать задачи. Илья
растерялся, торопливо перелистнул тетрадку и притворился, что пишет. Она
иронично повела губами и записала последние цифры.
- Все! - громко возвестила Нина Семеновна. - Довольно, голубки! Кто не
успел - ставлю двоечку. С журналом прохожу по рядам. Открывайте дневники.
В Панаеве вздрогнуло и похолодело. Но он покорно открыл дневник. Нина
Семеновна прошла по всему классу, натренированно, острым взором проверила
каждого ученика и оценила. Илье поставила двойку, однако он не так жгуче
огорчился, как ему совсем недавно представлялось.
Протрещал звонок. Ученики повскакивали с мест, не слушая Нину
Семеновну, бесполезно говорившую о домашнем задании.
Алла встала, но несколько неловко - у нее упала под стол ручка. Девушка
низко склонилась. Илья внезапно увидел ее ноги, обнажившиеся из-под
короткого школьного платья. Ему почему-то стало трудно дышать, воздух,
обычный комнатный воздух, будто бы опалил горло.
Алла подняла ручку, о чем-то весело пощебетала с соседкой по ряду.
Взглянула на Панаева. "Что же ты сидишь? - робко-наступательно спросила она
своими необыкновенными глазами, поправляя на груди косу. - Разве не видишь,
какая у меня большая сумку, - кто мне поможет?" В сумке лежал лыжный костюм,
потому что первыми двумя уроками была физкультура.
Илья, как сонный или оглоушенный, медленно поднялся, его ноги слабила
странная истома, а в голове непривычно и пугающе кружилось. Направился к
Алле, которая, досадливо покусывая губу, шла к выходу, оставив для него
сумку. Липатов подмигнул Панаеву:
- Илюха, видел? Знаю, знаю, что видел! Клевые, я тебе скажу, у нее
ляжки!..
Илья часто и глупо моргал и не знал, что и как ответить Липатову. Злой
на себя, вышел из кабинета. Коридоры бурлили, но Илья шел и ничего ясно не
видел. Он любил Аллу радостно и чисто; теперь же в его груди энергично и
напористо захватывало себе побольше места новое, неожиданное чувство,
наперекор его воле и желанию.
Со склоненной головой Илья вошел в кабинет биологии. Алла, ожидая
друга, нетерпеливо оглядывалась на дверь.

3

Раздался звонок, и Панаев был рад, что не успел поговорить с Аллой. Ему
со страхом казалось - она непременно догадается о том, что его беспокоит и
мучает.
Вошла учительница биологии Марина Иннокентьевна, сухощавая, низенькая
девушка, недавно окончившая институт.
- Здравствуйте, ребята.
Но учителю никто не ответил, кроме двух-трех учеников и Панаева,
который в приветствии молча склонил голову. Ученики шумели и резвились.
- Прошу садиться.
Но почти все уже сидели. Слабый голос Марины Иннокентьевны безжалостно
придавливал гомон. Она краснела, конфузливо постукивала указкой по трибунке,
но ученики, знавшие, что по биологии не надо сдавать выпускной экзамен, не
видели и не слышали ее.
На стол Панаева упала записка: "Илья, почему ты такой бледный? Что с
тобой? Алла". "Все отлично!" - на том же клочке бумаги ответил он и
неожиданно увидел, как Марина Иннокентьевна в наклоне приподнялась на
цыпочках, подвешивая на крючок таблицу. Дыхание Ильи, показалось ему,
приостановилось. Он видел не то, что было изображено на таблице, а
рельефно-четко обозначившийся рисунок на бедрах учительницы...
"Я захотел Марину Иннокентьевну? Какой же я гнусный нравственный
урод!.."
Учительница, в плотном, туго запахнутом на чахлой, узкой груди платье
цвета пожухлой листвы, жалась перед таблицей и оскорбленно молчала; низкая,
как карлица, жалкая, с косицей, - не солидная, не пугает собою учеников,
которые привыкли, чтобы на них наступали всей мощью учительской власти. А
они перебрасывались записками, шептались и о ней вроде как забыли.
Илья посмотрел на Аллу и, потрясенный, закрыл глаза: никогда ему не
нравившаяся Марина Иннокентьевна и красавица Алла вдруг оказались для него
равными, равноценными, - равными, равноценными существами, просто
существами, как животные. Существами, которые могут равно насладить его,
которых он может равно ласкать, которым, видимо, сможет произносить равные
по чувствам и значению слова. Какое жестокое открытие, и оно, как
беспощадный судья, словно бы доказывает ему: вот ты какой ничтожный. Вот ты
какой эгоист, предатель и сластолюбец!
Учительница наклонилась к журналу, и Панаев снова увидел выпуклые
очертания на ее платье. Он чего-то испугался, склонил голову к столу, потом
весь вскинулся, как от удара, посмотрел на Аллу и в тетради по биологии
крупно, жирно написал, будто вырезал по твердому материалу: я ничтожество.
Илья и Алла вместе пошли домой; они жили по соседству через подъезд.
Январский мороз обжигал их щеки, слежавшийся, утоптанный снег радостно и
звонко всхрустывал под острыми каблучками Аллы и что-то лениво и сонно пел
под широкой подошвой полусапог Ильи. В синем глубоком небе у горизонта
блестели облака, к высотным домам Синюшиной горы прилегло красновато-дымное
солнце.
Они не сразу направились домой, а прогулялись по Иркутску. Но их сейчас
мало интересовал город со своими людными улицами и плащадями, старинными
деревянными домами в затейливой резьбе, густо дымившими автомобилями, -
ничего и никого им не надо было, ничего и никого они ясно не видели и
никуда, в сущности, не шли. Илье нужна была Алла, Алле нужен был Илья. И шли
они только туда, куда их вели молодые, не устающие ноги. Они ничего
особенного не хотели, но лишь известную всем любящим малость - мелодику
голоса любимого, его поступь, поворот его головы, выражение милого лица.
Илья тайком смотрел на ноги Аллы, - она шла изящно и красиво, быть
может, как балерина на сцене, и ему хотелось запечатлеть в рисунке мгновение
ее прекрасной поступи.
Они разговаривали обо всем, легко перекидывались с темы на тему, и были
друг для друга чрезвычайно интересны. Их отношения были, несомненно,
целомудренны; но есть ли рай на земле, и если все же есть - как долго он
может выдержать напора реальной жизни?
Когда солнце неожиданно упало за крыши домов и синеватые тени замерли
посреди дороги, лишь только тогда молодые люди вспомнили, что надо готовить
уроки; к тому же Алла через полчаса должна быть на занятиях в музыкальной
школе.
У подъезда Аллы они посмотрели друг другу в глаза. Илья смутился и
наклонил голову.
Ему было радостно, что чувствовал Аллу по-прежнему, без того тяжелого,
унизительного плотского бреда, в котором он прожил недавние урочные часы.
Он, как мальчик подпрыгивая, быстро вбежал по ступеням в свою квартиру.
Мать вышла из кухни навстречу румяная.
- Хоккей должен быть, - сказал Илья и включил телевизор.
- Позже твой хоккей.
- Все равно что-нибудь покажут.
- Поешь, сынок, а потом смотри телевизор. Ступай на кухню.
- Неси, мама, сюда. Что там у тебя вкусного?
- "Неси"! Отец увидит, что в зале ешь, заругается. Сам знаешь - строгий
он у нас.
- Ничего. Неси.
Илья хлебал щи, откусывал утренние пирожки, а мать сидела напротив и
любовалась сыном. Потом, волнуясь, вынула из-за шкафа картонку:
- Посмотри-ка, сын, сегодня намалевала, - с затаенным художническим
самолюбием сказала она, ожидая оценку.
Илья увидел себя на портрете ярко-желтым, золотистым.
- Похож, похож, - снисходительно заметил сын, не очень-то высоко
ставивший художественное дарование матери. - А почему, мама, я получился
желтым?
- Так солнышко ты мое, - улыбнулась мать и спрятала портрет за шкаф.
- А-а, - покачал головой Илья.
Пришел отец. Мать встретила его в прихожей.
- Что, отец, отработал? - спросила она очевидное, помогая мужу стянуть
с широких плеч полушубок.
- Ага, мать, - со вздохом ответил Николай Иванович, покашливая, -
оттрубил.
- Что мастер ваш, не ругается, как вчера?
- Еще чего. Я ему поругаюсь.
Николай Иванович, наконец, разоблачился, разулся, надел свои самошитые,
на толстой подошве тапочки и с перевалкой уставшего громоздкого человека
вошел в зал. Увидел сына, ужинавшего перед телевизором, - сердито подвигал
седыми клочковатыми бровями:
- Ты почему в зале ешь? Кухни мало?
- Будет тебе, отец. - Мария Селивановна легонько подтолкнула мужа к
ванной. - Руки сполосни да - за стол живо: щи стынут.
- Ты, папа, случайно не в Германии родился? - усмехнулся сын, проходя с
чашкой в кухню.
- Что-что? - приподнял отец плечи.
- Не кипятись! - Жена хотя и ласково, но настойчиво подталкивала мужа.
- А что он - "в Германии"! - глухо бубухал голос Николая Ивановича из
ванной.
- Ишь - распетушился, - посмеивалась Мария Селивановна. - Парень растет
- ему хочется все по-своему устроить. Но ты же знаешь - он у нас славный...
Илья слушал несердитую перебранку и думал о родителях. Взыскательный,
но отчего-то никого не пугающий своей строгостью отец, любящий во всем
порядок, покой и основательность, но почему-то часто это у него как-то
курьезно получается; то мать над Николаем Ивановичем посмеется, то сын, но
серьезно он никогда не обижался на своих домашних. А какая замечательная у
Ильи мать! Всех вкусно накормит, утихомирит, обогреет, встретит, проводит...
Однако еще нынешней осенью Илья отчетливо уловил в себе непривычное чувство
сопротивления ходу семейной и школьной жизни, хотя ясно не мог понять, что
же именно его не устраивает. Покинуть бы дом, бросить школу, а потом -
примкнуть ли к разбойничьей шайке, к цыганскому ли табору или ринуться в
кругосветное путешествие, - куда угодно попасть, лишь бы почувствовать
что-нибудь необычное, встряхивающее, может быть, даже опасное. Ему начинало
казаться, что этой тихой, мирной семейной жизни продолжаться целую вечность.
И нудная, скучная школа никогда не уйдет из его жизни. Ему другой раз
хотелось, чтобы этот дом, эти порядки вдруг рассыпались бы, рухнули, а ветер
понес бы перепуганных жильцов, - но куда, зачем?
Илья ушел в свою комнату. Как не хотелось бы ему вырваться из семьи, но
свой уголок он любил. У окна возле левой стены стоял низкий детский мольберт
с натянутым на раму холстом, на табуретке лежала радужная палитра, в стакан
с водой были окунуты кисти. У левой стены - письменный стол, на котором
лежали две-три стопки рисунков, акварелей и небольших масляных этюдов. Над
аккуратно застеленной кроватью простодушно зеленел небольшой ковер с
репродукцией картины Ивана Шишкина "Утро в сосновом лесу". Одна из стен
снизу доверху была обклеена журнальными репродукциями картин прославленных