Попов Валерий. Плясать до смерти

   – Почему, Нонна? – спросил, раз уж на это пошло. В молодой семье разглядывание семейного альбома неизбежно.
   – Так война же, Венчик, началась! – улыбнулась Нонна. – И сразу – обстрел! Мама бежала со мной на руках, взрывы кругом, дома рушились! Спряталась в овраге, отдышалась. Потом решила меня распеленать. Думала, я описалась от страха, а я сучу себе ножками, улыбаюсь!
   «Ты и сейчас улыбаешься!» – подумал я.
   – Потом вдруг она нащупала в тряпках что-то острое и страшно горячее. Развернула – осколок! Одеяло пробил, а у пеленки почему-то остановился, не пробил. Вот такое счастье!
   Горестно вздохнула.
   – Взрывы кончились, мама пошла назад – по нашей улице уже фашисты едут, на мотоциклах. «Как лягушки!» – мама рассказывала. Подбежала к дому и видит – нету его! Поля видны, которые он закрывал, руины дымятся… Хотела найти хоть что-то от их богатства – и ничего не нашла. Только куклу мою подняла. Единственная игрушка моя. Маму немцы заставили рыть окопы – там мы с мамой и жили до снега. Потом нас пустили в избу. Там куклу девчонки хозяйские отобрали…
   Да. С наследством им с Настей не повезло.

* * *

   …Вообще Нонне везло. Даже осколок, пройдя две, перед третьей, последней пеленкой остановился! Всё у нее легко: рассказывала, что во дворе носилась с девчонками и, не задумываясь, прыгала с сарая на асфальт, садясь при этом на шпагат, – словно так и надо!
   И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, инженэр). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, – выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»
   С ходу очаровала высокомерных моих друзей – вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!
   …То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.
   – Да, Настя, похоже, не такая! – вдруг вырвалось у меня.
   – Ладно! Нис-сяво! – бодро воскликнула Нонна.
   Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. Вряд ли уже переедут! – мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?
   – Хорошо, что появился ты! – сказала Нонна.

* * *

   Бодро сопя носами, вошли в тепло.
   Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» – похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист – лишь этим и приветствовал нас.
   – Ну, как ты тут, родная моя? – Нонна сразу же кинулась к дочке.
   Настя повернула голову – и робкая беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.
   – Коза идет, коза! – Нонна шевелила над ней пальцами.
   Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект – будто смотришь на всё это откуда-то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени – год? – в тусклой, душной комнатке.
   – Суп будешь? – спросила теща тестя.
   – Суп? – На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?
   Всё должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса – не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.
   Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку – «душку» – и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.
   – Ну давай! – оживленно хихикают. – Кто кого будет хоронить?!
   Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или – «дужка»?).
   – Я тебя, я тебя буду хоронить!
   Позже выяснилось – наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.
   Я смотрел на это, надеясь – мы с Нонной до этого не доживем… Дожили – и до гораздо более страшного.
   – А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? – вдруг вырывается у меня.
   – Как раз сломалась вчера. Вот ты и почини – ты же у нас инженер-электрик! – улыбается тесть. Это, по его меркам, уже почти шутка – надо хохотать.
   Лампа – как раз такие применялись во время допросов, с зеленым стеклянным абажуром – стоит на полированном столе, накрытая салфеточкой типа гофре. Уж стоит ли так от пыли хранить сломанную-то лампу?
   Я беру в прихожей из шкафика отвертку, осторожно снимаю абажур, наклоняю лампу. Отвинчиваю винтик в железном дне. Да. Всё дряхлое там, сыпется. Что тут соединить? Вступительный экзамен, можно сказать, в новую жизнь. Нонна, сев рядышком, поддерживает меня тяжелыми вздохами. Но – хоть этим. А она ведь тоже инженер… Лампочка вспыхнула.
   – Молодец, Валерий.
   Могу теперь лететь? Нонна, загибая пальцы, бормотала, считала, какой грудью – левой или правой – кормить?!
   Настька стала сосать, громко чмокая.
   – Ну всё! Пока! – Я помахал, чтобы не отрывать ее.
   Нонна подмигнула, как она одна это умела: один ее большой глаз с черными ресницами захлопнулся, белое веко – другой даже не дрогнул, смотрит спокойно и весело.
   За мной брякнул замок.

* * *

   Опять чуть на радостях не рванул на прежний Саперный. Стоп. Теперь – новая жизнь! Что-то замелькало в воздухе… В мае – снег?
   Вошел в помещение. Всё! Распаковывайся. Хватит кривляться – пора работать. Вот тут уж никто не мешает тебе. Долго двигал стол – и наконец поставил. На оставшиеся гроши я купил «в стекляшке» кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой поры я не помню.
   Иногда удавалось позвонить из будок-автоматов с ржавыми, покореженными дисками. «Ну как ты? Нормально? Извини, плохо слышно! Пока!» Напором бодрости я подавлял все возможные жалобы – не до них. «Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга! Формально всё нормально!» – заклинания мои спасали меня.
   Вдали, за большим пустырем, был торговый центр и сберкасса, куда, теоретически, могли перевести аванс из издательства, где меня почему-то полюбили. Запросто могли! Надо бы заглянуть туда. Но не получалось! Писал. Деньги? Зачем? Я и так был счастлив!
   Выйдя на балкон с топором, замахнулся и вдруг увидел, что хека нет! Кончился! И – книга готова!

* * *

   – Шейка, где шейка твоя? Покажи, где шейка твоя?
   Шейки у нее, действительно, вроде как не было. Большая голова сидела прямо на плечах. А под ней лишь складочки. Такие же складочки-перетяжечки на ножках и ручках.
   – Вот шейка твоя! Вот – шейка! – Нонна взяла ее пальчик и водила по складочкам под подбородком.
   – Где шейка твоя? – произнес и я.
   Она вдруг провела пальчиком по складкам у подбородка.
   – Понимает! – умилился я.
   – Всё! Ребенку нужно спать! – строго сверкая очками, сказала теща. Командирша тут! – А вообще, Валерий, надо больше уделять внимания ребенку! – добавила она.
   Что ж мне теперь – быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать – именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе – какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.
   – Луна! Видишь? Лу-на! – повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.
   – Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!
   Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя – тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!

* * *

   – Настька, чучело, маму измучило! – часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из-за ширмы, где спали они, донесся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:
   – Насьтка, цуцело, маму измуцило!
   Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!

* * *

   Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!
   Вошел в «квартеру». Затхлая атмосфера. Типичный застой!
   – Тише! Настенька спит! – Теща подняла пальчик.
   – Что-то она много спит! – заметил я бодро.
   – Ведите себя прилично! – чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.
   – Да ладно, Катя! – проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). – Действительно, хватит спать ей, пора обедать!
   – Во, бутуз какой! – Бабка с некоторым усилием достала из-за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. – Зо-ля-той ты мой! – подбросила на руках.
   Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?
   – Всё вы работаете! – умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!
   Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?
   – Летом мы с Настей поедем к Любы! – сообщила теща.
   Мы с Нонной переглянулись.
   – Что за Люба? – спросил я, когда вышли покурить.
   – Сестра ее. Село Тыквино, на Днепре, откуда они все. Целая толпа там тетушек, дочерей их, всяких золовок – и все свои: обнимают, целуют, тискают, в гости зовут. Каждое лето с мамой ездили туда. Вечером собираются все у реки. «Спивают». Красиво, надо признать. Ну и хлопочут все, чтобы поправилась ты. Люба – каждый год, как меня увидит, ручищами всплескивает: «Жэрдыночка ты моя!» В смысле – как жердь. Прижмет к своей пышной груди… И – с утра до вечера: галушки, пампушки: «Кушай, детынька!» Настьке, я думаю, это ни к чему! – резко погасив сигарету, сказала Нонна.
   – Ей бы, наверно, понравилось, – возразил я. – Она любит, когда всё вокруг нее.
   – Ну и вернется толстой поселянкой, «гарной дывчиной»! – возмутилась Нонна. – Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: «Ляхемте тут!»
   – Да-а. Не годится. Особенно – когда ставится ее речь. Не едем!
   – Хорошо, Венчик! А чего делаем?!
   – Ну, можно и в Петергофе лето провести, – проговорил я.
   – Третье лето она уже тут! Тебе это нравится? Уже говорит «кохта», как бабка!
   – М-да.

* * *

   На следующее утро я поехал на студию, вроде как бесцельно, но тайная мысль была. Оказалось – и пропуск просрочен. Нормально! Зашел со стороны двора, влез в тормознувший грузовик, въехал. Поднялся в буфет, где клубились все непризнанные гении – впрочем, и признанные тоже. И там на меня коршуном налетел бурно всклокоченный режиссер Ухов.
   – Где ты пропадал! Обыскался тебя!
   – Да? – От столь скорой удачи я даже растерялся. – Сценария свободного у меня сейчас нет. Но если надо!..
   – Надо! – жестко он произнес. Такой стиль принят был на «Ленфильме». И мы пошли.
   – Дети-революционеры тебе близки? – спросил он на ходу.
   – Да!
   – Я так и знал! – Он радостно шлепнул себя по колену.
   Откуда, интересно? Я и сам этого не знал. Но на ходу я прикинул: да! Если по-быстрому, то только с Уховым. Другие важничали, витали якобы высоко. Ухов был стремителен и беспринципен, всё время возле него тлел скандал. То его сняли с картины за перерасходы, то он сам «принципиально» ушел, то сам не ушел, но ушли все артисты, то вдруг ему снова дали ответственнейший заказ! При маленьком росте умудрялся поглядывать свысока… Всё время жесткий бюджет мешал ему проявить гениальность. И вот.
   – Сделаем, – скромно сказал я.
   – Гениально! – воскликнул он. Словом этим, мне кажется, злоупотреблял.
   Мы вошли в демонстрационный зал, и сразу же погас свет, и замелькали кадры. Да, за такое мог взяться только я. Какие-то роскошные полуобнаженные красавицы томно восседали то на яхтах, то в ресторанах. И это в годы застоя, которые считались серыми, безнадежными. Красавицы купались – уже не полуобнаженные – в хрустальных водопадах. Потом куда-то плыли в лазурном море. Я уловил ситуацию: под видом съемок Ухов пропил-прогулял все казенные деньги. При этом он и его окружение снимали всех красавиц, с которыми вступали в интимную связь. Может быть, этими съемками как раз с ними и расплачивались, обещая карьеру. А основные средства, как я понял из съемки, ушли на роскошное угощение самих себя и немногочисленных персонажей, в основном, ясное дело, тех же красавиц, чтобы были еще более податливы. Творческий процесс! При этом через экран изредка озабоченно проходили какие-то немногословные дяди в потертых кожаных куртках (звук пока что отсутствовал), с кобурами на боках, а также временами пробегали дети в отрепьях, то есть правильной политической направленности, из бедноты. Тут я только вспомнил, что говорил Ухов: фильм-то на самом деле про чекистов, которым помогают правильные дети… но всё это происходило как-то стороной, затмевалось роскошью. Чего как раз теперь не хватало – это денег, истраченных непонятно (а вернее, понятно) куда. Мне предстояло всё это как-то собрать. Чтобы, если фильм даже не примут, хотя бы не посадили людей. Внести смысл. Иначе Ухову и его приближенным грозят неприятности, к которым, впрочем, им не привыкать. Душат у нас гениев! А тут как раз я. Другие стали бы пыжиться, демонстрировать глубокомыслие, а точней – неспособность. Известно было, что из всех, ходивших по студии, лишь я восклицал во всех случаях: прекрасно!
   – Всё понял? – ревниво спросил Ухов, когда кадры проплыли.
   – Ничего.
   – Берешься?
   – Да. Сколько времени на досъемки?
   – Денег только на месяц.
   Написать сценарий уже снятого фильма? Смотря для чего. Для той задачи, что я поставил, – смогу!

* * *

   – Ну как?! – я повел рукой.
   – Колоссально, Венчик!
   После рождения Настьки Нонна здесь не бывала. Сколько уже не выходила в свет и даже не наряжалась. И вдруг – сиянье ламп «Европейского»!
   Раньше этот ресторан был «дом родной», бывали тут почти ежедневно, гуляли на какие-нибудь восемь рублей – и были счастливы.
   – Да ты, Нонка, совсем не изменилась – даже похорошела! – простодушно воскликнул друг Кузя, в шикарном блейзере, пушистых усах. Тщедушная его Алла глядела кисло, натянуто улыбалась. А что ж ей не улыбаться: отдаем долг!
   – Ладно – давайте за встречу! – гася все возможные разночтения, воскликнул я.
   – И – за отдачу долга! – пискнула Алка. Свое всегда вставит!
   Но как же их не любить?! Без них бы пропали.
   – За счастье наших детей! – Я вскинул второй тост. Появление у них сына никак еще не отметили. Впрочем, Кузя его не признавал, да и тот, что интересно, был холоден к «папе». Но не воскликнуть этого было нельзя. Алла сдержанно кивнула.
   – И за их… будущую любовь! – раскручивал я тему. Богатство их тоже нельзя упускать в чужие руки.
   – Ну, это мы еще поглядим, – усмехнулась Алла.
   – Когда ж мы Настьку-то увидим?! – воскликнул друг.
   – Надеюсь – на их свадьбе, – сказала Алка и добавила язвительно: – Если состоится!
   Имелось в виду, что вряд ли! То есть нас как будущих родственников и совладельцев ее роскоши не ощущала. Ну что ж. Поглядим.
   Пока неплохо и так. Все годы нашей бурной молодости они одалживали нам, пока я не получал гонорар и не расплачивался – по традиции, в «Европейском». Лучший в городе кабак! Сациви, сухое вино, бастурма. Тяжелые мельхиоровые ножи и вилки. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась!»
   – Что-то мы слишком, мне кажется, увлеклись детьми! – прошептал-ла Алла во время нашего танца… Алла ревновал-ла!
   – А?! – рявкнул я. – Плоховато слышу!
   Следующий танец я исполнял с Нонной.
   – А когда мы Настьку-то в ресторан приведем? – вздохнула Нонна. По ее понятиям, образование надо начинать здесь.
   – Ну, в ресторан ей рано еще! – увильнул я.
   Ушел, от обеих!

* * *

   – Что-то вы долго, Валерий, не были! – умильно улыбаясь, встретила теща.
   – Сценарий писал! Между прочим, фильм запускается!
   – Я тоже снималась в кино! – Толстая теща сверкнула очками.
   Между прочим, было такое.
   – Ну тогда вы тем более должны меня понимать! – склонил ее к союзничеству. – А ты чего, Настька, сонная такая?
   – А ты возьми ее в свое кино! – радостно воскликнула Нонна.
   – Рано нам еще, правда, Настенька? – засюсюкал дед. Все тут заискивали перед Настенькой. Забаловали! Сидела важная, как Будда. Но не как Будда – мрачная. Что тут станется с ней?
   – Ты, Катя, когда начала сниматься? – с ехидцей обратился тесть к теще. Взял на себя сегодня функции главного весельчака. Вообще он мужик неплохой. – В двадцать?
   – В девятнадцать! – сложив губы бантиком, кокетливо сообщила теща. Теперь, конечно, в это трудно поверить.
   – Ну вот видишь, Настька! Рано еще тебе! – Дед попытался пощекотать Настю, но та не реагировала.
   Они, конечно, переживали, что мы ее увезем. Но не век же ей здесь сидеть, толстеть!
   – Мы с тобой на море поедем, кино снимать! – сообщили мы Насте, когда вышли на прогулку на Ольгин пруд.
   – А дети там будут? – серьезно поинтересовалась Настька.
   – Дети? – Я на мгновение задумался. – Обязательно!!

* * *

   Для драматизма, чтобы лучше запомнилось, позвонил в полпервого ночи. Сняла трубку Алка, потом друг Кузя, в своей комнате.
   – Привет! – заорал я, зачем-то изображая, что звоню из шумного помещения. – Не хотите в Ялту поехать, на съемки моего фильма?! Полный ажур!
   – А что? Отлично! – бурно обрадовался он, но, наткнувшись на холодное молчание супруги, умолк.
   Алка помучила нас молчанием.
   – Что ж, можно, – многозначительно сказала она, словно намекая на что-то за кадром.
   – Ой! А как же детей мы оставим?! – встревожился Кузя.
   – Ничего! Перебьются! – хладнокровно произнесла Алла.
   – Ну почему – «оставим»! С собой возьмем! – произнес я радушно.
   Теперь молчание Алки было другим. Более глубоким. «Ах вот как?» Она-то надеялась, хотя бы на юге, на прежний разгул. Это ведь я ее с Кузярушкой познакомил – честнейшим человеком!
   Теперь и я паузу не собирался прерывать! Долго молчали. Перемолчал ее!
   – Да, я же и забыла, ты теперь у нас друг детей! – усмехнулась она.
   Дети – святое.

* * *

   В Ялту ехали поездом, демократично, со всей съемочной группой, но своим купе, с Кузей и Аллой, и встретились наконец-то наши детишки. Но – не сошлись!
   Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и всё время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфетка, то какой-то красивый шуруп. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.
   Та, насупленная, лежала на верхней полке, видимо, обиженная недостатком внимания. Да, с Тимом они вряд ли сойдутся, увы! То я, то Кузя, то Нонна время от времени заглядывали к Насте на полку, пытались ее смешить.
   На остановках вытаскивали ее, ходили по платформе. Покупали сначала картошку с укропом, а потом уже вишню в газетных кульках, промокших пятнами.
   И вот на длинном тоскливом перегоне Настя вдруг тяжко вздохнула, свесила свои тонкие ножки (я помог ей слезть), села против Тима и спросила решительно:
   – Тим! А ты любишь животных?!
   Он даже перепугался.

* * *

   И вот – море, солнце! Вокзал в зелени!
   Увидев меня с моей свитой на платформе, Ухов оторопел.
   – А… – Он пытался что-то вымолвить, но не смог.
   – Входит в стоимость блюд! – ответил я фразой загадочной, а поэтому неопровержимой, и обвел плавным жестом своих.
   – А я, – наконец выговорил он, – сделал тебе люкс в гостинице… На двоих! – тихо добавил он, точно не зная, с кем я тут ближе.
   Да я и сам этого точно не знал. Лет пять назад радостно поселился бы с Кузей – и уж мы бы!.. Но не сейчас.
   – Нас шестеро, – мягко сказал я.
   – Ну тогда с Худиком разговаривай! – Ухов махнул рукой в сторону директора, скромно маячившего в начале платформы, и помчался встречать других.

* * *

   Дружба всего дороже! И, бросив люкс, мы с Сарычевыми поселились на высокой горе, почему-то в здании недостроенного вытрезвителя. Директор картины Худик, видимо из экономии, и сам жил здесь.
   Ухов, надо сказать, не любил мужчин выше себя ростом. А вот с женщинами – наоборот. Худик, полностью соответствующий фамилии, маленький, не по-южному бледный, целый день ходил взад-вперед по нижнему темному коридору, сутулясь, сложив руки за спиной, словно уже тренировался перед жизнью в тюрьме. На наши конкретные вопросы отвечал испуганно и невнятно, из чего мы сделали вывод, что можно всё. Нагло поселились все вместе в единственной большой комнате на втором этаже, даже с пузатым балконом и узорной решеткой – раньше, очевидно, это был чей-то особняк. Надо думать, теперь эта комната должна была отойти начальнику вытрезвителя. Но пока что не отошла. И этой паузой виртуозно воспользовался наш директор, вклинившись сюда. Или эту паузу специально устроили работники вытрезвителя, чтобы набраться сил и, главное, средств? Ремонт помещения был уже, в общем, закончен. Хотя многое озадачивало. Во мраке прежней жизни брезжили перемены, ростки удивительного будущего, и одним из таких ростков, несомненно, был этот сданный объект. Ремонтировали его почему-то поляки. Потом, конечно, пошли и еще более удивительные народы – я, например, своими глазами видел негров, ремонтирующих Зимний дворец, но в те первые годы перемен и поляки казались излишне экзотичными. Почему именно они? Откуда взялись и почему так стремительно исчезли, оставив, надо заметить, далеко не идеальный объект? С таким условием, может, и вызвали их, чтобы они сразу стремительно укатили в Польшу и не найти было никаких концов? Но память о них жила. Словоохотливые жители соседних домов, поняв, правда, не сразу, что мы не поляки, доверчиво кинулись к нам и стали рассказывать ужасы, как после Смутного времени. Во-первых, эти поляки отличались удивительной раскованностью, неожиданной даже для этого вольнолюбивого народа. По уверениям соседей, доблестные эти строители не просыхали ни на миг, а бабы шли в этот дом колоннами, как на манифестацию, порой даже выстраивались огромные очереди до самой подошвы горы. Чем привлекали их эти пресловутые строители? Душевной красотой или дефицитными стройматериалами? По-видимому, и тем и другим. Как сказал наблюдательный сосед, из бывших моряков, стройматериалов вывозилось больше, чем привозилось. Как это могло быть?
   Мы искали разгадку в самом помещении, однако всё глубже тонули в пучине загадок. В кабине душа, неровно покрытой кафелем, почему-то вместо душа торчала лишь пипка крана, причем на уровне самом неприличном. Задвижка, на которую нужно было задвигаться, была почему-то снаружи, но паз, в который задвижка должна входить, наоборот, изнутри.
   Свидетели, чья принципиальность заставляла их порой проникать и внутрь, уверяли, что обитатели дома так в душе и закрывались, верней, пытались закрыться. Не раз гибкая женская рука, просовываясь в щель и хватая задвижку, что снаружи кабины, пыталась задвинуть ее в паз, что внутри. При всей пресловутой гибкости женских рук это не удавалось.
   Я ликовал. Это было как раз мое. Еще в детстве я увидал на доме напротив двух атлантов, поддерживающих балкон. Один был, как и полагалось, босой, а другой почему-то в каменных ботинках, даже с каменными шнурками. И – возликовал! Впрочем, об этом я уже говорил…
   – Смотри, Настя! Запоминай! – Я демонстрировал ей паз и задвижку. Настька хихикала, словно хрюкала. Умница! Кому, как не родному дитю, передать перо? Я был счастлив!
   Лишь Алла шипел-ла:
   – Слишком увлекаешься экстравагантностью! Надо приучать к обычному, нормальному, а то трудно будет жить!

* * *

   Но не всё помещалось в рамки: это признавала даже она. Хотя бы ее муж Кузя: изысканный переводчик с трех языков сразу, доктор физико-математических наук, из дворянской семьи, барон Гильдебранд был его предок по материнской линии!.. Но у него была неожиданная страсть – ремонт. От папы мастерового? В студенческие годы он зарабатывал этим и неплохо жил. С женитьбой на Алке, умевшей обогащаться и без этого, необходимость в ремонтах отпала, но страсть не прошла. Порой она становилась непреодолимой, даже злобная Алка не могла его удержать. Он мчался на Сенную, где в те годы подбирались малярные бригады, и бурно красил!
   – Ничего! – я заходил Аллу утешить. – Уж пусть лучше красит, чем пьет!
   Впрочем, одно другого не исключало. И тут, в халатно недостроенном медвытрезвителе (учреждении далеко ему не безразличном), он особенно страдал, рвался доремонтировать и даже достал кое-какой материал. Но Алла злобно шипел-ла:
   – Не работай на них!

* * *

   Ухов со своими приближенными жил в отеле, похожем издали на парус в небе, и заезжал к нам на белом автомобиле лишь на минутку перед съемками – вместе со мной «помечтать», как называл он это.
   Мечтали, по обыкновению, на террасе ближнего кафе, где мы завтракали с семьями и где, помимо прочего, готовили отличные чебуреки. Эти «мечтания» за вкусным завтраком, под сенью цветущих магнолий, не скрою, мне нравились. Свои «задумки» я набрасывал шариковой ручкой на мягких салфетках, точнее даже на половинках их, – бережливые хозяева кафе разрывали салфетки по диагонали.
   – Так! – Ручка втыкалась в салфетку. – Про что фильм?
   – Это уж ты нам должен сказать! – благоухая отличным коньяком, говорил Ухов.
   – Так. – Ручка начинала двигаться. – Сознательные школьники… Стоп! Какие школьники? Дети-революционеры помогают чекистам, спасая золото партии от рук… кого?