Попов Виктор. Степняки

   В последнем недосягаемом усилии взвыли винты и - тишина. А в тишине, которая была в этот момент особенно обостренной и мудрой, голос чуть исступленный, как звук рвущейся материи:
   - Дома, товарищи...
   Вышел второй пилот, сказал буднично:
   - Вылазь, приехали.
   Для пилота это был и обыкновенный день, и обыкновенный рейс: через Вену в Марсель, а потом обратно на черноморское побережье. Вот уже скоро месяц, как он возит из Франции репатриантов - бывших военнопленных. Пилот настолько привык к тому, как ведут себя возвратившиеся, что его уже не трогают ни их слезы, ни бессвязные выкрики. Не волнуется уже пилот волнением возвратившихся. Это ведь только на первых порах - радость встречи. А как она обернется, встреча-то. Месяц перевозит его машина репатриантов, и пилот знает, что, когда люди выйдут из самолета, их построят по четыре в ряд...
   - Стано-вись!
   Изо дня в день, много месяцев подряд слышали бывшие пленные эту команду на чужом языке, исполняли быстро и бездумно. Но сейчас она была необычной - русской была, родной! Повторять ее и то радостно:
   - Становись, товарищи, становись...
   Шли по четыре в ряд, через весь город, в бараки. Но барачная неприють не вызывала протеста. Понимали люди: не все возвращаются с незамутненной совестью, не все имеют одинаковое право на гостеприимство Родины...
   * * *
   - Андресян Сандро Саркисович?
   - Точно.
   - Как в плен попали?
   - Под Харьковом попал. В окружении был.
   - Не бежал из плена?
   - Почему не бежал? Четыре человека бежали. На цементном заводе прятались. Потом с партизанами мосты рвали, железную дорогу рвали. Командиром товарищ Леон был.
   - Какой Леон?
   - Товарищ Леон. Командиром партизан был.
   Склонившись над протоколом допроса, лейтенант что-то быстро стал писать. Шелестело перо, шелестела новенькая портупея. Иногда лейтенант задавал неожиданные вопросы и, не давая Сандро времени подумать и вспомнить, требовал ответа. Сандро не боялся спутаться - он на самом деле из плена бежал, на самом деле партизанил, на самом деле отрядом командовал товарищ Леон. Фамилии его, правда, Сандро не знал, да о ней лейтенант и че спрашивал. Его интересовало иное.
   Вот, например, Андресян говорит, что город, куда его привезли немцы, называется Вильфран, а на карте такого города нет. Шамбера тоже нет. Сандро не подозревал, что глотает окончания, и настаивал, что такие города есть. Как же нет, когда около Шамбера он впервые во Франции увидел овечек. Тогда он еще показал товарищу Леону на пастуха и сказал: "Чабан". А товарищ Леон повторил, запоминая новое слово: "Тша-бан". Есть такой город. Шамбер и окрестности его очень похожи на Армению. Есть горы в сосне и виноград, и абрикосы.
   Никак не может понять Сандро, чего же добивается от него лейтенант и почему поглядывает так пронзительно. И вопросы задает по нескольку раз одни и те же. Этот, например: с какого года Андресян в армии.
   С 1937 года Андресян в армии. На финском фронте бывал, в Бессарабии был, на Халхнн-Голе воевал. Везде воевал. И что за толк одно и то же спрашивать...
   Э, а вот это уже кажется толк, лейтенант интересуется, кем теперь Сандро быть думает. Тем, конечно, кем и до армии:
   - Чабаном. Овечек пасти стану.
   Четырнадцать лет Сандро было, когда пошел он помогать отцу чабанить. Четыре года помогал, три - сам по себе пас. Брынзу научился делать. А брынза!.. Такую брынзу только в Чочкане делают. Не бывал товарищ лейтенант в Чочкане. Как жалко, что не бывал. Родился там Сандро, совсем недалеко от Алаверди. Придется лейтенанту по делам в Алаверди быть, пусть в Чочкан заедет.
   Но лейтенант не обещал гостевать. Он взглянул на Сандро и повторил:
   - Чабаном хочешь?
   - Овечек пасти стану, - радостно подтвердил Сандро.
   ...Сидим мы с Сандро на пологом берегу соленого озерца. Свежий ветер гнет долу опушенные солью полынные кустики, волочит по лугу кружевные шары перекати-поля. Попадают мертвые шары в озеро и катятся, катятся по мертвой тусклой воде, даже ряби за собой не оставляют. До того густ в озерце рассол, что войдет в него человек по грудь и дальше идти не может - не пускает вода. Смотрит Сандро в крутую озерную глубь, покусывает измочаленную травинку, говорит ни с того ни с сего:
   -- Станут топить в такой воде - не утонешь.
   - Это ты о чем?
   - За жизнь думаю.
   - На людей сердишься?
   - Я в партии много лет. Сердился бы, так не вступил.
   Притащил откуда-то ветерок лохматую ошурку сена, потрепал, подвесив к репейному будылью, потянул дальше. И скользить бы сенцу по воде, не угляди непорядок Сандро. Не поленился же, бежал шагов двадцать.
   Притиснул ошурку батожком, подобрал до былинки.
   После подошел к ближней овечке, сунул ей сено, которого и было-то на один укус. Вернулся, ответил на мою улыбку:
   - Которые у нас чабаны на лошадях пасут, а я - пешком. Верхом траву не увидишь, а пешком - и травку видно и валок какой остался. Я через этот труд живу, мне оплата от него, хочу получше жить, вот и хожу пешком.
   Это рассуждение - прямой ответ на мой вопрос, который я задал еще вчера, вскоре после знакомства:
   "Неужели лучшему совхозному чабану не могут дать лошади?" Сандро лишь пожал плечами. Он вообще отвечал на вопросы неохотно и из редких его ответов складывалось впечатление, что все-то в работе ладится и вообще не жизнь у него, а тишь, гладь да божья благодать. Может, и не разговорился бы новый знакомый, не спроси я случайно о собаке: как так, чабан и в одиночестве?
   Ссутулившись, Сандро некоторое время молча ковырял батожком покрытую соляным куржаком землю, потом сказал, не поднимая головы:
   - Гаплан собаку звали. Зарежешь барашка, освежуешь, пойдешь за подводой, она сторожит, не тронет.
   Помощник бригадира застрелил на мохнашки. Потом сказал: ошибку сделал. Какая ошибка. Знал, что чабана собака. Мне лучше полстада порежь - выращу.
   А собаку такую где взять?
   Помолчал, слазил за папироской, разминая, надавил сильней, чем надо, табак вылез сбоку, вспух рыжим наростом. Сандро повертел испорченную папиросу, положил на лопушинку.
   - Ушел я после этого отсюда. В Новосибирской области в совхозе работал.
   - Из-за собаки?
   - Зачем из-за собаки? Хотя и из-за нее тоже. Ты мою трудовую книжку видел?
   Видел я его трудовую книжку. Места для записи поощрений в ней не хватило. Подкололи к книжке вкладыш. И тот исписан обильно. В Петропавловском совхозе, где работал неполных два года, и то успел получить несколько благодарностей, занесен на районную доску Почета, стал депутатом сельского Совета. Всех же отличий, что удостоился в колхозе "Прогресс" (до того, как стать совхозом "Тополинским" Бурлинского района, хозяйство было колхозом), столько, что и не перечесть.
   - Как, по-твоему, я работать могу, польза от меня совхозу есть?
   - По-видимому.
   - Мне почет не за то, что я на собраниях говорить умею, мне почет, что я овечек хорошо держу. Так?
   - Раз хорошо держу, то и получаю хорошо. А у нас мои заработки как кость кое-кому были. Вот и уехал.
   Слушаю я Сандро, проверяю его слова рассказами о нем директора хозяйства Андрея Григорьевича Зубко и в уме моем никак не укладывается отношение к Андресяну прежнего, колхозного руководства. Ведь на самом деле - не за так человек блага получает. В пять утра погода-непогода выгонял отару. Голов в отаре полторы тысячи, а подпасков у чабана нет. Сам Сандро да Гаплан - вот и весь овечий надзор. Только во время окота появлялись помощники. Когда на каждую сотню маток по сто двадцать ягнят, без помощи чабану не обойтись. Сто--двадцать! Когда Сандро ушел, стали брать по шестьдесят-семьдесят. Бухгалтер, у которого все подсчитано, выводит на бумаге быстрые цифры. Бегут из-под карандаша строчки, свидетельствующие о самодурстве, ротозействе, зависти... Черт те о чем свидетельствуют округлые карандашные строчки. Непонятна, честное слово, непонятна ущербная логика, руководившая людьми. Впрочем, какая там к ляду логика. Отсутствие элементарного здравого смысла поражает.
   По существующему положению чабан получает выращенного им от ста маток сто третьего ягненка. Если же вырастит больше, то за каждого следующего ягненка хозяйство начисляет чабану четыре рубля. Все ясно н определенно. Не за красивые глаза платят овцеводу, а за труд, непомерно тяжелый, без преувеличения - самоотверженный. Платило хозяйство Сандро, но в накладе не оставалось, выгода взаимная. Уж кто-кто, а председатель-то колхоза должен был это понимать. Может, он понимал, только все же бередили его душу высокие андресяновские заработки.
   А уж когда у человека "глаза как клыки", беда с ним. Не то, чтобы бывший председатель открыто зажимал Сандро, пи в коем случае. Даже, когда правление решило премировать чабана мотоциклом, голосовал "за". Но вот потом, когда встретит Сандро, непременно напомнит: "Быть бы тебе без мотоцикла, если бы не премировали". Довел-таки человека, продал тот машину. Что ж, нет мотоцикла, другой повод для попреков представился. Вернулся Сандро после операции аппендицита домой, в постель лечь не успел, помощник бригадира наведался:
   - С благополучным исходом тебя, Сандро Саркисович.
   - Спасибо.
   - На работу-то когда?
   - Полежу денька три...
   Укорил гость: "А еще лучший чабан. Правильно Николай Васильевич говорит: рвач ты..." На следующий день обвязался Сандро полотенцем, пошел пасти - хоть и тяжко, но все же легче, чем выслушивать облыжное.
   Так и наслаивались они, обиды мелкие и жгучие, как муравьиные укусы. Наконец не выдержал Сандро, выступил на партийном собрании, рассказал обо всем. Каялся председатель, постукивал себя в грудь кулаком.
   Но это так, для формы, по существу же ничего не изменилось.
   И Сандро решил, что узелок можно только разрубить. Уехал из колхоза. А уже в следующем году при окоте от сотни маток получили ягнят не сто с лишним, а семьдесят. Потом и вовсе от семисот овечек лишь сто пятьдесят ягнят взяли. Отара та же, только чабаном не Сандро был, а Петр Малый.
   Подводя грустный итог, главный бухгалтер жирно подчеркивает написанное, а последние цифры обводит квадратиком. Ни дать ни взять - траурная рамка.
   - Как же он вернулся?
   - Ему письмо написали.
   Письмо писали нынешний директор совхоза, а в прошлом партийный работник Андрей Григорьевич Зубко и секретарь партийной организации Михаил Игнатьевич Чемодевский.
   - А когда писали, уверены были, что вернется?
   - Как сказать. Приезжал к нам зимой Сандро в гости, приняли честь по чести. Захотел он своих бывших овечек посмотреть. Утром, не дождавшись свету, пошел в кошару. Вернулся злой. Зашел ко мне и говорит: сто пятьдесят ягнят от всей отары еще хорошо взяли, с таким досмотром полсотни и то много. Обижался на Малого очень, за овечек переживал. Поняли мы тогда, что не заржавела его старая любовь.
   Я поинтересовался, за что сердился Сандро на сменившего его чабана.
   - Зачем сердился, - пожал плечами Сандро. - Тогда говорил и сейчас скажу: судить надо. Честно деньги заработать не может, преступление делать начал. Вечером овечек загонит, а утром часов в десять выгоняет непоенных. Зимой привезут овечкам корм, он его не раскинет, так и оставит в санях. Кто посильней - поест, а слабый сдохнет. Вот чабану и барыш. Овечку спишут, он ее свезет на скотомогильник, острижет.
   Шерсть себе, а овцу обольет соляркой и сожжет, доказывай потом. Я когда вернулся, отару стал принимать, половина барашков ходить не могла, копыта гнили.
   Об этом случае я слышал от Андрея Григорьевича.
   Упомянул о кем Зубко, когда я спросил, как он представляет себе истинного работника совхоза.
   - Во-первых, хозяин... Во-вторых... В-третьих... В общем, будет как Андресян, значит - настоящий.
   Страшная это штука, копытная гниль. Возникает она из-за неряшливости, из-за лености чабана. У овец раза два в год надо подрезать копыта, иначе они искривляются, а мясо между ними загнивает. Марганцовка, борная кислота не помогают. И часто случается, что животные гибнут. С копытной гнилью и столкнулся Сандро, вернувшись в хозяйство. К этому времени здесь уже решили, что исчерпали все средства борьбы с недугом, около сотни овец предполагали списать. Малый уже и бочку солярки приготовил для очередного погребения.
   И люди не то, чтобы крайне удивились, а только плечами недоумевающе пожали, когда Сандро заявил, что всех животных поставит на ноги через неделю-полторы.
   - Ведь поставил, - Андрей Григорьевич восхищенно развел руками. Оказывается, секрет его лечебного состава самый несложный. На сто граммов сливочного масла двести граммов обыкновенной поваренной соли...
   В общем, из расчета: один к двум. Мазал он этим снадобьем больные копыта дней шесть-семь и всех наших болящих оздоровил. И тогда решили мы ему несколько килограммов сливочного масла выдать - он ведь на овец свое тратил. Не взял.
   - Почему .не взял? - переспрашивает Сандро. - У меня своя корова есть, не хуже государственных доится.
   Помолчал немного, потом, следуя неожиданным для меня, но, видимо, строго последовательным своим мыслям, сказал:
   - Овечка шесть месяцев в году доится, в день литр дает. У меня семьсот овечек. Семь центнеров молока.
   Значит, четыре с половиной центнера брынзы. Любишь брынзу?
   - Если не очень соленая.
   - Зачем соленая, у вас в Барнауле в Сельхозтехнике Комаров работает. Спроси у него за брынзу, которую он у меня пробовал. На первосортную брынзу три часа надо, и готова. Чтобы семьсот овечек подоить, шесть человек хватит. А брынза в магазине рубль сорок кило стоит. Почему деньги не берем, где взять можно?
   Нагнуться взять и то не хотим.
   Думаю я над его словами и возразить ничего не могу: на самом деле не берем. Нагнуться лень или тщательно посчитать недосуг... Может, просто от лишних забот бежим? А вот Сандро не ленится да и насчет забот тоже. Ему ли их не хватает, а он сам на себя добавочную накладывает. Ведь брынзу-то делать в своем совхозе умеет он один. Ему, значит, и придется дело разворачивать. Что ж, он не отказывается, дайте только доилыциков да договоритесь, куда продукт сбывать.
   Тешится в полыни ветерок, гонит по мертвой воде мертвые клубки перекати-поля, а рядом со мной сидит человек и говорит о делах живых, волнующих. Прикладывает к цифирке цифирку, ищет выгоду, считает. Готов взвалить на свои плечи дополнительные заботы, только бы хозяйству была выгода. Правильно про него директор сказал: настоящий!