Попов Виктор. Степняки

Попов Виктор Николаевич
Степняки

   Виктор Попов
   СТЕПНЯКИ
   Серые волны накатываются на серый песок и с легким плеском бегут вспять. На отлогом берегу остается пузырчатый изломанный след. Пузырьки с чуть слышным стоном лопаются и пенистые их остатки студенисто дрожат под порывистым сентябрьским ветром. Неуютно на озере, неуютно на берегу. Вообще неуютно. Мы стоим у кромки прибоя, а метра три бережнее нас навалы измолотого водой, набухшего камыша. Следы недавней бури. Вчерашний ветер доходил до тридцати метров в секунду, и озеро штормило. На тесных волнах круто гнулись седые гребешки, вихрь срывал, мельчил их, и над водой висела моросливая сизая пелена.
   - Вопрос так вопрос, - начинает неожиданное свое рассуждение Семен Григорьевич. - На том берегу после одной бури столько камыша наворотило. А на дне нашего Малого Топольного его сила лежит. Вообще-то на Топольном все-таки не то. На Песчаном, на Хорошем, на Хомутином. Там, когда зачалишься на лодке, якорь в ил засосет, еле вытащишь. До ума бы это дело довести.
   - Какое?
   - Озера почистить. Вода другая станет. У нас, говорят, и сейчас стерлядь с осетром водить можно, а тогда, глядишь, форель бы прижилась... Но главное - ил. Его здесь миллиардами тонн считать надо Я вам, Николаич, верно говорю. Какое удобрение зазря пропадает.
   - Так вдруг не делается, - осторожно отвечаю я.
   - Я и не говорю - вдруг. Это - не мой вопрос, это ученых вопрос. Скорее им надо этим вопросом заниматься.
   - Ну, уж это из области мечтаний. Есть дела поважней.
   - Все дела важные, - серьезно возражает Семен Григорьевич. - И все делать надо. Тут вопрос в очереди. А про мечтания вы восемь лет назад то же говорили.
   Я пожал плечами и раскаяние промолчал. А что говорить?
   Был такой конфуз. И именно восемь лет тому. Грязный, вымотавшийся, злой как черт, добрался я летним ненастьем до села Топольного. Кто ездил на мотоцикле с коляской солончаковым бездорожьем после хотя бы и июльского ливня, поймет и разделит мое состояние. Добрый мой знакомый председатель местного Совета Семен Григорьевич был как раз той, ужасно необходимой мне личностью. Он только два часа назад вернулся из Екатериновки и приводил в нормальный вид своего трехколесного приятеля. Я поставил своего Мишку рядышком и стал усиленно скрести у него за колесами и за люлькой. В процессе мою- и самоочистки мы с Григоричем всуе поминали бога и всех его заместителей. А вечером, когда определенные условия нас умиротворили, повели доброжелательные мирские разговоры. Семен Григорьевич, в частности, коснулся дорог. Не помню его рассуждений обстоятельно, но существо их сводилось к следующему.
   - Верно, нет почти в наших краях поднятых дорог. Почему нет? Очень просто Не нужны были, вот их и нет. Почему не нужны? Опять же очень просто. Не знаю, как во всей степи, а у нас, я говорю о Хабарах, хлеб и сеют-то всего лет сорок с немногим.
   А раньше люди только скот водили. Овечкам и коровкам травка нужна, не дороги. Рздили тоже - на лошадях. Лошадка везде пройдет. Без дорог даже лучше. С поднятого полотна зимой снег сдует, на санях какая езда. А теперь на лошадях много не обеспечишь, их, может, скоро и вовсе не останется. Машины все больше.
   И дороги - тоже вопрос. Я думаю, что за эту пятилетку все важные дороги у нас поднимут.
   - За пятилетку?
   - А чего?..
   - Мечтатель вы, Семен Григорьевич Ситник.
   - Степняк я, а не мечтатель. В степи ничего наполовину не делается. Если снег, так уж буран, если дождь, так ливень, если рыба, так мешок, если хлеб, так урожай. И характер у наших людей степной. Нет - так нет, а если да - так полной мерой. Нужны нам стали дороги - сделаем. Самые нужные - за пятилетку. Это я вам правильно говорю.
   Тому разговору - восемь лет. А за пятилетие только в Хабарском районе подняли более четырехсот километров дорожного полотна. Часть - твердо покрыли. Если учесть, что в здешние места гравий доставляется по железной дороге за сотни километров и ценится на вес золота, можно понять то удовлетворенное ехидство, с которым Семен Григорьевич напомнил о моем неверии.
   Промолчал я раскаянно, спорить не стал. Кто их знает, этих степняков. Но уже тогда задумал серию повествований о людях, не умеющих жить наполовину. Так вот и родились эти очерки, которые я назвал "Степняки".
   Исключая "Сандро", очерки написаны в уборочную-73. Кажется недавно, но в судьбах героев произошли некоторые изменения. Алексей Иванович Булах уже не директор совхоза имени Гастелло, а первый секретарь Хабарского райкома партии, Иван Андреевич Мишенин кавалер уже не только ордена Ленина, но и Трудового Красного Знамени, Ульяна Ерофеевна Кузнецова в декабре семьдесят третьего достигла пенсионного возраста.
   Этими изменениями я хотел было дополнить соответствующие места очерков, но, подумав, решил, что делать того не стоит. К тому времени, когда рукопись увидит свет, пройдет еще какой-то срок, и в жизни моих героев могут произойти очередные изменения, потому что люди действуют, они - в гуще жизни. А жизнь в настоящее время настолько быстротечна, что за ней никаким пером не угонишься. Поэтому и оставил я написанное как было тогда, в уборочную-73.
   Вот, кажется, и все, что я хотел сказать во вступлении к очеркам. Остается только добавить, что Иван Мишенин, супруги Деулины и Ульяна Ерофеевна Кузнецова живут и работают в Хабарском районе, а Сандро Саркисович - в Бурлинском.
   СИЛА ЗЕМЛИ
   ПРЕСТУПЛЕНИЕ
   Солнце еще путалось в темной, натекшей на горизонт предвосходной полосе. Лишь белесоватая кромка чуть видно начала розоветь перед тем, как принять на себя пронзительную алость светила. В овражках развесил марлевые шторки туман. Рождавшиеся в округе звуки истирались о туман, казались далекими и смутными. По тропке, ведущей к колку, где на ночь припарковались комбайны, шел человек и радовался - и начинающемуся /дню, который обещал быть таким же славным, как вчерашний и позавчерашний, и приглушенным туманом звукам, по которым путник определил, что еще ни одна машина не вышла на полосу и что шум именно его комбайна первым вознесет благовест народившемуся благополучному утру.
   Радовался человек, полнил себя мыслями о предстоящей работе, еще не коснувшись, уже ощущал в ладонях рубчатую податливость штурвала, чувствовал под ногами жесткую качку тяжелого степного корабля, плывущего по бескрайнему полю. И в радости своей, в мечтах о том, что нынче распечатает на косовице вторую тысячу гектаров, не вдруг уразумел, что произошло. Да и не удивительно. Происшедшее так же трудно было постичь, как трудно поверить в сегодняшнюю бестюмощность близкого друга, которого только несколько часов назад оставил полным сил и здоровья.
   За эти несколько часов произошло...
   Как охарактеризовать случившееся за эти несколько часов? То, что, уходя, он оставил "десяткой" - жаткой ЖВН-10, уже не было ею. Сохранился металлический остов, а все, что поддалось ножу, было изрезано. Ремни, оба полотна... в общем - все.
   Какое-то время человек не мог пошевелиться. Он стоял и завороженно глядел на это, такие вязавшееся с отменным утром, со спелым добрым хлебом безобразие.
   И чем дольше он глядел, тем туже наливался жаркой, безысходной яростью. Он догадывался, кто совершил безрассудное, не ложившееся в сознание дело.
   Человек любил машины за мощь, за покорность и разумность. Малейшая неисправность, посторонний шум в механизме настораживали его, вызывали болезненную реакцию. Уважение к машине граничило в нем с уважением к человеку. Сейчас он мысленно проходил путь, которым прошло существо, орудовавшее ночью с его "десяткой", пытался проникнуть в суть, руководившую поступками этого существа, и ему становилось страшно. Жуть ослабляла ярость и наконец сделала человека почти спокойным. Он покачал головой и присел возле покалеченной жатки. Водянистый холодок проникал сквозь утренний, еще не напитавшийся пылью комбинезон и вершил свою благость. Теперь человеку уже не хотелось куда-то бежать, кому-то на что-то жаловаться, кого-то в чем-то убеждать. Теперь он жил двумя разными, не зависящими одна от другой жизнями.
   Одна из них была в сегодняшнем дне, другая как бы вернулась во вчерашний. Та, которая обитала сегодня, трезво и тщательно прикидывала, где взять, как доставить к комбайну все нужное для ремонта и сколько продлится ремонт, а та, которая вернулась во вчера, до мелочей восстанавливала события и колола подробностями, которые в иной обстановке прошли бы незамеченными.
   ...На площади в три тысячи двести гектаров косовицу начали трое. Начали в один час. Через несколько дней Иван Андреевич Мишенин, тот самый, который сейчас стоял перед изуродованной жаткой, уложил валки на первой тысяче гектаров.
   У тех двоих дела шли несравненно хуже. Вчера на полосу приехал Александр Гаврилович, * управляющий Яснополянским отделением. Последил некоторое время за машинами, прикинул что-то, а вечером сказал коротко и ясно:
   - Иван Андреевич здесь один управится, а ты, Дмитрий Степанович, и ты, Александр Августович, - на обмолот.
   Одному из двух на обмолот идти почему-то не захотелось. Он отчаянно спорил, а когда управляющий непреклонно подытожил: "Здесь у нас не собрание, чтобы прения разводить", засопел и угрюмо поглядел на Ивана Андреевича.
   Вспоминая этот взгляд, Мишенин уже не догадывался, а знал, чьих рук ночное варначество.
   Так и сказал управляющему, едва переступил порог его кабинета:
   - Поехали, посмотри, что этот гад мне подстроил!
   С ремонтом в оденку, пожалуй, и не уложишься.
   - Почему думаешь, что - он?
   - Кроме - некому.
   - Ну, знаешь, по догадке у нас не наказывают.
   * * *
   Как дальше? Дальше был прокурор, было расследование. Преступника вроде бы и установили, а вроде бы и нет.
   И, как следствие, наш с Иваном Андреевичем разговор о деле трехлетней давности. Но именно оно, быльем поросшее варварство, послужило исходным материалом для главки, которую с полным основанием можно назвать:
   ПРАВО НА ОТЛИЧИЕ
   Разговор у нас завязался как-то сразу и протекал довольно непринужденно. Хотя и с паузами: невдалеке возится со своим комбайном Михаил Кузган, и Иван Андреевич (он сейчас исполняет обязанности бригадира)
   делит внимание между нами двоими. Иногда поднимается, шагает крупно и уже на ходу громогласно советует:
   - Да не лезь ты в муфту. Ее регулировать - на полдня хватит. Тягу надо укоротить.
   - Чего ты пилой мусолишь. В кузню сходи, отруби!
   Чувствуется, что недостаточная поспешность комбайнера его раздражает. Забирает деталь, широко шагает в кузницу. Через несколько минут возвращается.
   - Держи. Перед тем, как гайку наворачивать, на точиле обсмурыгай.
   И ко мне с деловитым извинением:
   - Вы уж не обижайтесь, я по-быстрому.
   Мудруют люди у хворой машины, а мне на них смотреть любо. Вспоминаются слова Алексея Ивановича Булаха, совхозного директора: "Не может Мишенин терпеть, когда что-нибудь спрохвальца делается, обязательно встрянет. И до тех пор возиться будет, пока не наладит". Все правильно. Через двадцать семь (это я точно засек) минут заскрипела суставами железная колымага, дернулась неуклюже и поползла, поползла, оставляя в пыли глубокие косые вмятины. А Андрей Иванович уже любовно:
   - Пошел драндулет. Вы уж...
   - Разве я не понимаю...
   - Это верно, каждый должен понимать: уборочная...
   Вы, значит, считаете, что у меня неувязка получается...
   Сам говорю, каждым колоском дорожить надо, а тому, что мне лотку нарушил, простил. Ничего я не простил.
   Попади он мне тогда под горячую руку...
   - А не под горячую?
   - Тут вопрос другой. Не в прощении тут дело. Просто добиваться я не стал, чтобы ему небо в клетку сделали. И другие рассоветовали и сам не стал. У нас мехаиизаторов и без того не хватает. Во время уборочной пары рук лишиться отделению очень заметно будет. Их ничем не заменишь. А я, что... день повозился, все в порядок привел. Даже, может, это меня и подстегнуло.
   И скосил я тогда больше всех, и на обмолоте впереди был.
   А с другой стороны если подойти. Порезал он мне жатку, это факт. Почему порезал? От злобы. А злоба его - от зависти Он, как не лезет, обойти меня не может. А тут и вовсе управляющий сказал, что я один за троих сработаю. Вот и легло баш на баш. Я подумал:
   не каждому полотно резать станут. Для этого причина должна быть. И эта причина меня над тем дядей высоко поднимает.
   - Если так рассуждать, то и расповадить можно.
   - Еще чего, расповадить. По душам-то мы с ним как-нитак, а поговорили. Этот человек от стыда не только что из отделения перевелся, вовсе из совхоза уволился.
   Так вот рассудил кавалер ордена Ленина, коммунист Иван Андреевич Мишенин. И невольно навел на размышление о том, что прощение - порой не только движение разомлевшей души. Иногда оно диктуется другими соображениями, где человек "становится на горло собственной песне", пренебрегает личными чувствами во имя общего, дела высокого. И это родило вопрос:
   - Как вы к соревнованию относитесь?
   - Положительно.
   - Это ясно. Я имею в виду в личном, что ли, плане.
   - Как к нему относиться. Если соревнуешься с кем, надо впереди быть.
   - Чересчур прямолинейно.
   - Я и есть человек прямой. Вы спросили, я - ответил. Если только, может, вопрос не так понял.
   - Ну, хорошо. Надо быть первым. Но ведь и тот, другой, тоже соревнуется. Вот меня и интересуют мотивы, которые вами обоими руководят.
   - Теперь понятно. Это значит, почему я хочу передовиком быть?
   - Именно.
   - Во-первых, я партийный. А потом - если ты вперфш, тебя замечают... да нет, я не в том смысле, что мне должности какие нужны... По моей грамоте в самый раз комбайнером... Что, думаете, прибедняюсь?
   Выдвигали меня. Управлял я здешним отделением.
   Только сам понял, что не получается у меня. Как ни стараюсь, дело валится. Попросил, чтобы меня заменили. Бригадиром еще куда ни шло. А в самый разкомбайнером. Как замечают? Говорят о тебе, в газетах пишут, по радио. Не в славе дело, а в том, что труд твой уважают. Значит, нужен ты, значит, не зря по земле ходишь. В общем, значение свое понимаешь.
   - А бывает, что не замечают?
   - Со мной не бывало. И как это могут не заметить, если твоя работа у всех на виду? Я прошлый год на "шестерке" скосил почти на тысяче трехстах гектарах, а другие и до тысячи не дотянули, только слепой если не заметит. Я и сам работаю и семью тому же учу.
   У меня ребятишки с малолетства приучены, сами пособляют. Утром встанем, пойдем гуртом, комбайн быстренько наладим, я поехал, а они по своим делам пошли...
   ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ
   Еще в прошлом году рассказывали мне о Мишениных такое... Виктор, Иван, Василий. Трое сыновей Ивана Андреевича. Виктор, старший, вообще к земле не тянулся. Уже шесть лет будет, как махнул рукой на родной совхоз, поехал в Новосибирск, кончил там электромеханический техникум... В общем, отрезанный ломоть.
   С Иваном и Василием - интереснее. Оба - в совхозе. Только Василий к механизмам тянется, а Иван - к скотоводству. И, якобы, первым заметил это Иван Андреевич. Пошел к управляющему и заявил:
   - Ты Ивана на комбайн не посылай, не будет из него механизатора. Дай ему отару, пускай пасет. А вот Васька, тот в меня.
   Так и разошлись сыновние пути.
   Запомнил я этот рассказ, но уточнять тогда было без надобности. Просто подумалось: кому и знать своих детей, как не отцу. И вот в нынешней своей беседе с Иваном Андреевичем я историю вспомнил и попросил ее уточнить. Но уточнять оказалось нечего. Иван Андреевич пожал широченными своими плечами, сказал рассеянно.
   - И откуда что берется... Старший, правда, от земли ушел. Только не потому ушел, что землю не любит.
   Ее не любить нельзя - у нас, у деревенских, к ней отношение деревенское. Она нас по колено втягивает, а то и выше. Настоящий мужик от земли уйдет, если только особые причины будут.
   - У Виктора была?
   - Его спросить надо. - Иван Андреевич поводил пальцами по отвороту пиджака, нахмурился, потом решился. - Чего там, была причина. И сам он виноват, да и я построжился.
   Семь лет назад и разговора не было о том, что Виктор расстанется с селом. Наоборот, самым долгожданным было для него время, когда отец, у которого работал он помощником, пойдет обедать или ужинать. Тогда Виктор сам себе хозяин. Однажды дохозяйствовался. Пренебрег отцовским наказом косить на второй скорости. Двинул на третьей. Оборвал у жатки мотовило. А тут, на беду, окажись поблизости главный агроном и управляющий. Время страдное, чувства накалены. В словах не стеснялись. В угрозах - тоже. А тут Иван Андреевич подоспел. В три голоса причастили Виктора по всем статьям.
   Поведывает Иван Андреевич о том событии и мудро сокрушается:
   - Напороли мы тогда. Парню всего семнадцать было. Дело молодое, горячее. Не терпела его душа на второй скорости ползти. Спустить бы нам на тормозах.
   Мы же: гнать с машины, гнать! Он дожидаться не стал, сам ушел. Обиделся. А если бы все по-ладному, никуда бы он от земли не делся.
   - А насчет Ивана?
   - Ну, здесь и вовсе болтовня голимая. Это правда, что ходил я к управляющему, просил временно Ивана с комбайна отпустить. Только не потому, что механизатора из него не выйдет. У него болезнь какая-то, что ли.
   Не может он на мостике сидеть - высоко, голова кружится. А на тракторе он куда с добром управляется.
   Сейчас зябь пашет. Василий... тот поцспче Ивана будет, да и поздоровше. Этот в филиале от Некрасовского ГПТУ учится. Этой осенью практику в нашем совхозе проходит. Косит. Осенью госэкзамен держать будет ..
   Что Василий, что Иван крепко к земле привязаны. За этими я пригляжу...
   ДЕУЛИНЫ
   Именно так. Иначе - несправедливо. Хотя почему-то не только в районе, но и в совхозе, люди, которые их хорошо знают, много лет работают с ними бок о бок, подчеркнуто значительно произносят: "Вера Константиновна" и вовсе без энтузиазма: "Николай Федорович".
   Цифры ли им свет загораживают, умственная инерция ли сильна... А может, и вовсе посторонние какие причины?
   В общем так: ударение на "Вера Константиновна".
   И тут же мне вроде назиданием:
   - Только не думайте, что она - за его спиной.
   - С чего вдруг такое предупреждение?
   - Ну как... Бывает, что жена только штурвал крутит, а если что случится с комбайном, она сразу теряется. Вера Константиновна с машиной на "ты". Зимой и на ремонте передовик.
   - А вы считаете, что худо, если муж помогает?
   - Кривотолки, знаете ли, разные.
   Ох, кривотолки, кривотолки...
   Вспомнился мне в связи с этим не такой уж и давний разговор - двойник.
   Одно время в газетах замелькала фамилия женщины-комбайнера. Не потому, что слишком высоки были ее рабочие показатели, а потому что поступилась она домашним хозяйством и стала осваивать сложный уборочный агрегат.
   Пример ее нашел подражательниц. Тема была и нужной и интересной. Приехал я в хозяйство и с места в карьер окунулся... в кривотолки.
   Суть их сходилась в одной точке: муж. Она косит и молотит машиной, подготовленной супругом. Он на полосе появляется чуть свет, уходит позже всех. Сначала ее машину отладит, потом занимается своей. Руководители хозяйства в беседе со мной только гадали:
   - Дело новое, может, мы и правда здесь чего-то недоучли. Может, надо их развести: его на одно поле, ее на другое? Hа этот счет установок никаких нет?
   Насчет конкретного распределения близких родственников по полям я наслышан не был, а на самостоятельный совет не решился. Так и доселе не знаю: оставили совхозные руководители положение существующим, или внесли какие-то коррективы.
   Да, тогда вопрос отношений супругов, работавших на одной загонке, был и открытым и очень острым.
   Убежден, что некоторые злоречили не столько из желания опорочить сложившиеся условия, сколько из самой откровенной зависти: "Как так! Они эвон сколько зарабатывают, а я..."
   Сейчас, когда материальная заинтересованность стала полноправной составной формулы подъема производительности труда, вроде даже и неловко слышать разговор о кривотолках. Тем более, что "героиня" этих самых толков, Вера Константиновна Деулина, и не думает таиться:
   - Говорят, что муж мне не помогает? Зря говорят.
   Всегда помогает. У меня машина станет, он с ней занимается, а я на его комбайн сажусь. Как же иначе?
   Верно, зимой я на ремонте работаю, а сейчас... Да вы сами подумайте, кому в полосе способней ремонтироваться: мужчине или женщине? Потом еще в женщине, что там ни говори, жадности больше. Она привыкла хозяйство вести, каждую денежку считать. Есть, конечно, и мужики жадные, только не мой. Поэтому лучше, когда он ремонтирует, спокойней у него получается. Спокойней и быстрей. А у меня, если что сразу не заладится, я изведусь вся.
   - Это вы на себя клевещете.
   - Про жадность-то?
   - Ну да. Ваш управляющий говорил, что ни разу случая не было, чтобы вы от невыгодной загонки отказались, или вообще о цене спорили.
   - А что спорить. Я, кто ли другой, все одно, убирать надо. На то урожай ростим. И я же не говорю, что на деньги, я на работу жадная. У нас как бывает. Ночью дожидаешься, дожидаешься машин, а их нету. Мужики подняли на комбайнах подборщики и айда к дому. А я жду. Машина подойдет, я - одна. Тут такое появляется. Машина стоит, а я молочу. И хочется все скорей, скорей, потому что редко бывает, чтобы машина тебя ждала. Тут такая жадность, такая жадность... Вот улыбаетесь вы, а я правду говорю. Еще как получается - шофер совсем домой соберется, а я его еще на одну ездку сагитирую. А мужик... что мужик, его шофер так не послушается, как меня. Хотя комбайнер, а все одно - женщина. Уважение, отношение к ней, сами понимаете, другое.
   Хотел было я в своем блокноте заменить показавшееся неуместным "уважение" на "отношение", но остановился. Именно уважение! Ибо кто не знает, насколько тяжел труд механизатора, насколько некомфортабельна сельская техника? Недюжинных мужских навыков требует она для освоения, а тут - женщина. Не просто уважение вызывает женщина-тракторист, женщинакомбайнер, а уважение особое, пожалуй даже недоуменное. Такого, понятно, не вкладывала в смысл своего "уважения" Вера Константиновна, просто употребила слово, первым пришедшее на язык. Это уже я сам домыслил его значение.
   - Стало быть, вы считаете помощь мужа полезной?
   - Помощь бесполезной не бывает. Тут смотришь выгодно или невыгодно. Если он быстрей ремонтирует, а я быстрей кошу - выгодно это нам? Выгодно. А мы - и есть совхоз. Другие пары появятся? На здоровье. Чем больше - тем лучше. В свое время на пашню всем домом ходили. А на первый сноп - особо. С песнями. Теперь из моды вышло - петь и сноп праздновать. Зря.
   Ждешь урожая, как праздника, а начинается все как в будни. Только и узнаешь, что хлеб пошел, когда партком молнию выпустит: "Новиков Григорий Петрович намолотил столько-то, Деулина Вера Константиновна маленько отстала. .". Верно ведь я говорю?
   Этот вопрос мужу, который сидит к столу немного боком и, не зная чем занять бездельничающие руки, рисует на клеенке невидимые узоры. Несколько раз пытался я приобщить его к разговору, но все попытки Николай Федорович встречал застенчивой улыбкой и фразой, которая, кажется, стала для него привычной: "Она вам лучше расскажет", - короткий кивок в сторону жены и снова обезоруживающая застенчивая улыбка.
   Вероятно, именно эта, часто произносимая фраза обманчиво действует на окружающих, побуждает их расставлять не совсем верные акценты. Я не случайно говорю об этом, ибо не раз приходилось сталкиваться с драматическими последствиями неверных оценок человеческих взаимоотношений. В данном случае я повторю то, с чего начал свой очерк- Дсулины. Именно так.
   И не только Вера Константиновна и Никотай Федорович, но и дети - и Ваня, и Дуся, и Таня, и Тоня. Обыкновенная дружная семья, где отношения строятся на глубоком взаимном уважении к самому высокому, что объединяет людей - к труду. Согласитесь, что когда человек двоит мысли между работой и домом, это сродни гонке за парой зайцев. Деулины полагаются друг на друга безраздельно и это позволяет им отдаваться целиком именно той работе, которой каждый в данный момент занимается. Только так я объясняю идеальную чистоту и порядок, царящие в их домашнем ладном хозяйстве. Ведь родителям заниматься обиходом некогда - их ранняя заря из дома выгонит, и куда как поздняя - вгони г. И так же объясняю основное - высокие гектары и центнеры, которые сопровождают имя Деулиной.
   Отступление получилось у меня довольно-таки длинным, но без него не обойтись, ибо, проникая в суть явления, приходится тревожить его с разных сторон. Гладкописью здесь не отделаешься.
   Теперь восстановим последовательность.
   Впрочем, что ее восстанавливать. Николай Федорович на вопрос жены даже односложно не ответил, только пожал плечами. Наморщил лоб, вздохнул глубоко.
   "Ну, вот сейчас разговорится", - подумал я. Но он только шумно вздохнул. И тут Вера Константиновна не выдержала.
   - Чего ты, Николай!.. Вы не думайте, это он прибедняется... Корреспонденты с ним мало разговаривают. А я ведь из-за него механизатором, можно сказать, стала. Гармошка его во всем виновата. Теперь смотришь, хлопец по селу идет, в руке - ящик. Из ящика - музыка. У кого деньги зарелись, тот и музыкант.
   А в мою молодость гармонист - первый человек, рукой его и не достанешь. Пи клуба у нас тогда, ничего. Зимой нынче в одной избе, завтра - в другой собрались.
   А летом, на черта нам и избы нужны. До утра напоешься^ напляшешься, а утром - на работу. А теперь что, соберутся молодые в клубе, потрясутся под музыку часов до одиннадцати, им скажут - по домам, они и пошли. И опять у кого ящик есть, тот и музыку играет.
   Да раззе это музыка. Гармошка - под нее березы и те плясали. А с гармошкой - Николай. Девок около него - табун. И вес мы вроде на одно лицо. Решила я тогда - пойду на технику. После войны трактористам да комбайнерам особый почет был. Говорю Николаю: