Попова Елена. Большое путешествие Малышки

   - Да, - сказал Иван Семенович Козловский, - возразить трудно.
   - Неужели ничего нельзя сделать? - воскликнула Малышка.
   Иван Семенович Козловский сел рядом с Малышкой, бутылки в его рюкзаке мелодично звякнули.
   - Не знаю, - сказал Иван Семенович. - Надо подумать...
   Какое-то время они молчали. Совсем стемнело. Тускло светил фонарь на аллее. Холодно было. Рядом с собой Малышка слышала ровное, спокойное дыхание Ивана Семеновича Козловского.
   - Вы что-нибудь придумали? - спросила Малышка, когда сидеть вот так дальше у нее уже не было сил. К тому же появилась мысль, что Иван Семенович просто заснул.
   - Почти, - встрепенулся Иван Семенович Козловский. - Во всяком случае, можно попробовать.
   Он провел Малышку через весь парк, не обращая никакого внимания на стоны и гаканья темных ночных людей, проводящих жизнь в стороне от Центральной аллеи, и там, где эта аллея, миновав ворота, улицей выходила в Город, у афишной тумбы, остановился.
   - Вот, - сказал он Малышке, указывая на афишу. - Смотри.
   На афише было написано: "Андрей Липовецкий. Литературные встречи".
   - Мы с ним учились, - кратко заметил Иван Семенович.
   Малышка в который раз посмотрела на Ивана Семеновича с уважением. Липовецкий был знаменитым писателем. Это его пьеса, одна из сцен которой проходила рядом с пылающей доменной печью, шла в их Театре.
   В вестибюле гостиницы Иван Семенович Козловский резко затормозил:
   - Дальше пойдешь сама...
   Он как всегда был прав. В грязной штормовке, с рюкзаком, в котором перекатывались пустые бутылки, странен был Иван Семенович Козловский в ярко освещенном холле гостиницы. Администратор смотрел на него с подозрением, и было видно, что, сделай Иван Семенович лишний шаг, как весь штат швейцаров, дежурных и прочей обслуги бросится за ним следом.
   - Иди, - сказал Иван Семенович. - Он всегда останавливается в семьдесят третьем номере...
   ...В семьдесят третьем номере ситуация шла к своему финалу. Бутылка коньяка была почти выпита. На маленьком столике на газете валялась закуска или, вернее, то, что от нее осталось, так называемая - русская окрошка - лимон вперемешку с сыром, колбасой и обтрепанными ломтями хлеба. Вид неприглядный, но для выпившего голодного человека вполне соблазнительный. Сидело трое. Сам Липовецкий, еще крепкий, румяный мужчина с густой гривой волос. В банном халате и спортивных штанах. Почему-то босиком. И две женщины. Одна экзальтированная, чернявая, худая и, мягко говоря, неюная особа. И вторая молчаливая, флегматичная, крашеная блондинка. Тоже неюная, но все-таки помоложе. Чернявая что-то нараспев декламировала, а блондинка только лупилась на Липовецкого во все свои окосевшие от коньяка глаза. Появление Малышки было воспринято Липовецким с необыкновенным восторгом.
   - Конец первого акта! Фея сирени! - закричал Липовецкий.
   - Я из Театра, - сказала Малышка.
   - Конечно, конечно! - опять закричал Липовецкий. - Фея сирени! К нам! К нам! - и вытащил из-под кровати еще одну початую бутылку коньяка.
   Блондинка перекатила на Малышку свои выпученные глаза и обиженно уставилась.
   Малышка твердо отвела щедрой рукой налитый стаканчик и сказала:
   - Мне надо с вами поговорить.
   - Конечно! - закричал Липовецкий.
   Они отошли к окну, и Малышка рассказала ему про "Ромео и Джульетту", про язву двенадцатиперстной кишки и про то, что Иван Семенович Козловский остался внизу.
   - Как? - возмутился Липовецкий. - Моего лучшего друга? Друга лучшего моего! Болваны! Козлы! Вот жизнь! Вот она - жизнь!
   Он схватил телефонную трубку, и Малышка уже подумала, что сейчас он обрушит весь свой гнев, все свое писательское красноречие на тех, кто не пускает сюда его лучшего друга, Ивана Семеновича Козловского, но Липовецкий набрал номер и сказал совсем другим, бархатным, барским голосом:
   - Милый, Липовецкий на проводе... Да, из семьдесят третьего... Сделай милость, пропусти ко мне...
   - В штормовке, - подсказала Малышка.
   - В штормовке, - повторил Липовецкий.
   - С рюкзаком.
   - С рюкзаком...
   И скоро на пороге номера появился Иван Семенович Козловский, позванивая пустыми бутылками. Только на этот раз бутылки звенели как-то вульгарно и вызывающе.Между тем, пока Малышка и Липовецкий стояли у окна, пока Липовецкий звонил по телефону, в компании произошли изменения. Женщины, предоставленные сами себе, чего-то не рассчитали и выпили лишнего. Во всяком случае, и во второй бутылке коньяка уже почти не оставалось. Чернявая держалась неплохо, зато блондинка была уже совсем не в себе, стала икать и задыхаться. Чернявая попыталась положить ее на кровать, но смогла сделать это только наполовину. Так что, когда пришел Иван Семенович Козловский, блондинка верхней частью своего икающего и задыхающегося тела лежала на кровати, а нижней сползала на пол, так что чернявая не могла от нее даже отойти - в противном случае блондинка полностью оказалась бы на полу.
   Липовецкий вытащил из-под кровати еще одну початую бутылку коньяка, и застолье продолжилось, принять в нем участие Иван Семенович Козловский не отказался. А чернявая, даже стоя на своем посту, умудрилась сделать рывок, подбежать к столу, подставить рюмку, дождаться, пока нальют, выпить, а потом подхватить падающую блондинку, можно сказать, в самый последний, критический момент.
   - Муся, - сказал Липовецкий. - Богом тебя прошу, избавь от подробностей.
   Каким образом исчезли чернявая и блондинка, Малышка так и не заметила. Смолкли икание и вздохи, Малышка обнаружила, что в номере их уже нет.
   Иван Семенович тоже выпил достаточно, и у Малышки появилось чувство, что он даже забыл, зачем они пришли. Говорили про охоту, рыбалку, про то, как варить настоящий узбекский плов, и про то, что в прозе Льва Николаевича Толстого слишком длинные периоды. Для нормального писателя, да, для нормального! Но он - гений! Гению можно. Но только гению. Малышка с трудом выискала паузу, маленькую заминку в этом бесконечном, хмельном разговоре и опять протиснула в нее - Театр, "Ромео и Джульетту", Фадеева и его язву двенадцатиперстной кишки.
   - Э, милый! - сказал Липовецкий, обращаясь почему-то исключительно к Ивану Семеновичу Козловскому. - Родненький мой! Думаешь, я от большого счастья эту проклятую домну на сцену выпер?
   И опять разговор пошел про узбекский плов, охотничьих собак и Льва Николаевича Толстого. Малышка устала, она хотела одного - спать.
   Липовецкий надел шлепанцы и пошел провожать их к лифту. При этом он все время задевал Малышку своим тяжелым плечом. А в тот момент, когда Иван Семенович уже шагнул в лифт, а Малышка еще нет, шепнул ей на ухо:
   - Может, останешься?
   - Зачем? - спросила Малышка.
   - Зачем-зачем! - разозлился Липовецкий. - Сама должна знать - зачем!
   - Я не знаю, - простодушно ответила Малышка, и лифт поехал.
   Троллейбусы уже не ходили, и Малышка с Иваном Семеновичем Козловским долго шли по плохо освещенным улицам. Недалеко от дома, в котором жила Малышка, Иван Семенович Козловский остановился, и тут Малышка увидела, что он совсем не так пьян, как это ей показалось раньше.
   - Послушай, - сказал Иван Семенович, - девочка, у меня к тебе будет просьба.
   - Какая? - спросила Малышка.
   - Обещай!
   - Я буду стараться... - сказала Малышка.
   Тихо было на улицах, Город спал, но Иван Семенович Козловский придвинулся к ней поближе, как будто их могли услышать.
   - Ты знаешь, что такое время? - спросил Иван Семенович Козловский.
   - Немного, - ответила Малышка.
   - Это среда, в которой существует живое. Мы плаваем в нем, как рыбы в воде, а вода течет... Поэтому перемены - закон жизни. Даже если кажется, что все застыло и стоит на месте... Время не спит. Время движется...
   Иван Семенович Козловский на секунду замолчал, а потом добавил:
   - Надо ждать...
   - Что? - спросила Малышка.
   - Новое время... - Иван Семенович Козловский заговорил еще тише и взволнованней. - Только надо зафиксировать... Это важно! Новое время тоже должно на чем-то стоять! Не все были рабами!!! Даже когда царил рабовладельческий строй... - и Иван Семенович Козловский вдруг охрип.
   Тихо было. Город спал.
   - Что я должна сделать? - спросила Малышка.
   - В Музее есть Книга, в которой записана история Театра от самого начала... - сказал Иван Семенович Козловский.
   - Я слышала, - сказала Малышка.
   - Ты должна записать туда... правду...
   - Про Фадеева и про вас?
   - Да, - сказал Иван Семенович Козловский.
   Он довел ее до подъезда и, уже отойдя на несколько шагов, обернулся и изо всех сил прохрипел:
   - Не все! - и погрозил кому-то невидимому пальцем.
   В фойе верхнего яруса была небольшая, всегда запертая дверь, которая вела в Музей. За все время работы в Театре Малышка не побывала там ни разу.
   Основоположником Театра был курчавый, солидный господин, друг Станиславского, которого называли не иначе как - Сам. Его портреты висели в кабинете Директора и в нижнем фойе. В Музее хранились кое-какие его личные вещи и личные вещи его актеров, костюмы, эскизы и макеты декораций, а также История Театра, пережившего несколько войн и революций, записанная в знаменитой Книге.
   Слышала Малышка и такую версию, что никаким другом Станиславского Сам никогда не был. Был даже такой случай. Однажды они пили чай, и Сам сказал Станиславскому:
   - Милый мой, Станиславский!
   На что Станиславский ему заметил:
   - Разве мы с вами на "ты"?
   Слышала Малышка, что был он агентом НКВД и именно он когда-то подставил Мейерхольда и целый ряд других лиц, был японским, немецким, американским, английским, а по совместительству и своим родным, отечественным шпионом. Имел пристрастие к малолетним детям и мальчикам-подросткам, а попутно, между делом, переспал со всеми женщинами в Театре, невзирая на возраст и внешние данные. В довершение ко всему - лечился по поводу шизофрении.
   С портрета на Малышку смотрел скорее положительный господин, курчавый, с простоватым лицом и чванливо оттопыренной нижней губой... Разное о нем говорили. Но одно оставалось неизменным во всех версиях - он был великим артистом.
   Несколько раз Малышка подбиралась к заветной двери - дверь была прочной, обитой жестью, с маленьким отверстием для ключа. Как-то именно там ее застал зам. директора Шнип-маленький - огромный, рыхлый детина. (Не путать с его отцом, администратором Шнипом.) Малышка живо отскочила от двери и сделала вид, что прогуливается.
   - Пошли! - закричал ей Шнип-маленький. - Директор зовет!
   В этот момент Малышке очень захотелось ответить ему так, как Станиславский ответил основоположнику их Театра:
   - Разве мы с вами на "ты"?
   Но она сдержалась.
   Шнип-маленький исчез за тяжелой дверью кабинета Директора, и его подозрительно долго не было. Потом он наконец появился, торопливо что-то дожевывая. Малышка было уже направилась в кабинет, но Шнип-маленький сказал:
   - Не туда. Он обедает в ресторане.
   Директор сидел у окна в ресторане "Потсдам" и ел салат "по-берлински" сосиски вперемежку с луком и солеными огурцами. (Что олицетворяло в этом салате Восточный Берлин, а что - Западный, оставалось загадкой.) Рядом ждало его следующее блюдо - "Сан-Суси", где возвышалось над несколькими сортами мяса очаровательное гнездышко из картофельной соломки с несколькими белыми грибочками внутри. Шнип-маленький подвел Малышку к столику, предложил стул и тотчас угодливо исчез.
   - Есть будешь? - спросил Директор, плотоядно обозревая "Сан-Суси".
   Наверное, ему тоже стоило бы сказать то, что ответил Станиславский основоположнику их Театра: "Разве мы с вами на "ты"?", но воспитанная Малышка сказала только:
   - Спасибо.
   Директор кивнул официанту, и тот живо поставил перед Малышкой тарелку с салатом.
   Малышка с удовольствием ела сосиски, хотя бы потому, что редко их ела. В магазинах они почти не появлялись, а когда появлялись, за ними выстраивалась такая огромная очередь, что ей, нерасторопной, как правило, ничего не оставалось.
   - Ну... - сказал Директор, хрустя очаровательным гнездышком. Он был крупным, дородным человеком, с тугим животиком, с чванливо выпяченной нижней губой. - Ну?.. Слышал, тебя видели с Ванькой Козловским...
   Директор не ждал ответа. Он спокойно догрыз гнездышко и приступил к мясу:
   - Пока в этой стране столько пьют, он, конечно, с голоду не умрет... Но мы могли бы предложить что-нибудь получше. Так и передай.
   - Хорошо, - сказала Малышка.
   - Передай, - повторил Директор. - Если он поможет нам довести до ума эту проклятую пьесу... Мы примем его условия.
   - Я знаю его условия, - сказала Малышка. - Его условие, чтобы Фадеев смог поставить "Ромео и Джульетту".
   Директор отреагировал неожиданно, с каким-то особенно радостным оживлением:
   - Так тебе нравится Фадеев?
   На этот вопрос Малышка не ответила, но так как разговор принял какой-то интимный характер, она осмелела:
   - Я могу познакомиться с Музеем?
   - Зачем? - поморщился Директор. - Зачем тебе эта рухлядь?
   - Он дружил со Станиславским, - сказала Малышка.
   - Между нами, сволочь он был порядочная, - огрызнулся Директор. И почему-то вскрикнул: - Мерзавец! Мейерхольда заложил!
   Директору принесли кофе с пирожным, и Малышка поняла, что кроме салата из сосисок ей больше ничего не положено.
   - Ладно, иди, - сказал благодушно Директор. - Все поняла?
   - Все, - сказала Малышка.
   Не прошло и двух недель, как Фадеев, еще худой и прозрачный после больницы, начал первые, застольные репетиции "Ромео и Джульетты". А Малышка стала курсировать между большим залом и комнаткой литчасти с листами пьесы, исчерканной рукой Главного снизу доверху.
   Иван Семенович Козловский аккуратно раскладывал эти листки на столе и долго колдовал над ними, что-то бормотал, напевал, притопывал ногой, а иногда даже имитировал звук трубы, топот коней или барабанную дробь. Потом он брал другой, совершенно чистый лист бумаги и начинал писать на нем какой-то новый текст, вроде бы очень похожий на прежний, чтобы не задевать авторское самолюбие, но в то же время совсем иной. В такие моменты он даже испытывал что-то вроде вдохновения. Зато между ними взгляд его тускнел, весь он съеживался и выглядел каким-то ужасно несчастным, гораздо более несчастным, чем тогда, когда собирал бутылки в Центральном парке. И тогда Малышке становилось совестно из-за того, что она так до сих пор и не выполнила своего обещания, не записала в знаменитую Книгу истории Театра, о чем он ее просил...
   Много раз Малышка проходила мимо таинственной двери, много раз пыталась разузнать что-нибудь о Музее у самых разных людей, начиная от артистов и кончая билетерами, но все они так и не сказали ей ничего определенного. Большинство действительно ничего не знали, ну а те, кто что-то знал или догадывался - это тоже чувствовала Малышка, - отводили глаза и делали вид, что не понимают вопроса.
   Однажды Малышке повезло. Совсем недалеко от Музея, в фойе верхнего яруса, она встретила Екатерину Петровну, громыхавшую допотопным эмалированным чайником. Вместо того, чтобы обрадоваться Малышке и сказать ей по своему обыкновению: "Ну как ты там? Жива?", Екатерина Петровна сделала вид, что ее не заметила, и постаралась как можно быстрее прошмыгнуть мимо. Это показалось Малышке подозрительным. Она стала все чаще и чаще, по несколько раз на день, тихо проскальзывать на верхний ярус и, прячась на балконе, следить за дверью Музея...
   ...И через несколько дней, скорее к вечеру, где-то за час до очередного спектакля, жестяная дверь дрогнула и медленно, неторопливо отворилась, да так и замерла чуть приотворенной. Потом из нее выскочил не похожий на себя, всклокоченный Директор с громадной шишкой на лбу и с тихим, сдавленным воем побежал к лестнице. Следом за ним выбежала Екатерина Петровна, а затем уже показался Шнип-большой, администратор (не путать со Шнипом-маленьким, зам. директора), худенький, мозглявый старикашка, ростом с двенадцатилетнего мальчика, который с самым невозмутимым, а скорее даже каким-то удовлетворенным видом направился в противоположную сторону. Фойе верхнего яруса опять опустело, но из Музея отчетливо доносились чьи-то голоса. Малышка вышла из своего укрытия, на цыпочках подошла к двери и прислушалась... Голоса были агрессивны, но слова звучали совершенно неразборчиво, через щель в двери ничего не было видно. Малышка толкнула дверь... и вошла.
   В большой комнате, заставленной, как и положено Музею, стеклянными витринами и стеллажами, был полумрак. В глубине, на невысоком, покрытом бордовым бархатом подиуме, в кресле сидел старик с лицом лошади и ругался разными голосами. Делал он это так искусно, что действительно издали можно было решить, что все это совершает не один человек, а целая группа. Потом он швырял предметы. Вокруг на полу валялись какие-то коробки, бутылка из-под пива, недоеденный бутерброд с сыром и мужской ботинок. Малышка сделала несколько шагов навстречу. Старик увидел ее, очередное ругательство застряло у него в горле, он поперхнулся и на какой-то момент замолк и только смотрел на Малышку маленькими, любопытными, белесыми глазами.
   - Ты... кто? - спросил наконец старик, когда первый момент замешательства прошел.
   - Разве мы с вами на "ты"? - сказала Малышка. И добавила: - Так ведь сказал вам Станиславский, когда вы с ним пили чай? Разве мы с вами на "ты"?
   Знала, знала Малышка, кто перед ней! Перед ней был - Сам! Живой и невредимый! Живее всех живых! Разве что здорово постаревший в сравнении со своими парадными портретами.
   - Много ты знаешь про Станиславского! - заносчиво сказал Сам и, скосив глаза, глянул на бутерброд с сыром. - Подай-ка мне этого мерзавца!
   Малышка отряхнула с бутерброда пыль и подала старику. Тот неторопливо его доел. В это время вернулась Екатерина Петровна. Увидев Малышку, она очень перепугалась, так, что не могла и слова сказать.
   - Кто она? - спросил Сам, ткнув в Малышку длинный, желтый коготь.
   - Девочка... - сказала Екатерина Петровна. - Из литчасти...
   Сам очень расстроился.
   - Сколько времени прошло! - сказал он дрогнувшим от расстройства голосом. - Сколько таких надо поставить одна на другую?
   - Зачем? - сказала Малышка. - Зачем на меня кого-то ставить?
   - Не думай об этом, - сказала Екатерина Петровна, надевая ему на ногу сброшенный ботинок. - Иди, иди отсюда, - сказала она Малышке. - И чтоб ни слова, если хочешь остаться в Театре.
   - Пусть она приходит! - сказал Сам капризно.
   - Будут возражения, - заметила Екатерина Петровна.
   - Плевать мне на них! - он опять сбросил ботинок, запустил его в противоположный угол и стал выкрикивать разными голосами: - Плевать! Плевать! Плевать! - а потом и другие слова. Похуже.
   - Когда? - спросила Малышка. - Когда мне прийти?
   - В шесть, - сказал Сам.
   - Вечера? - переспросила Малышка.
   - Почему вечера? Конечно, утра!
   Чтобы не опоздать, Малышка осталась ночевать в литчасти. Из старого дивана выпирали пружины и кололи ей бока, поэтому спала она очень плохо, но без нескольких минут шесть она уже поднималась наверх. По фойе перед Музеем быстро бегал Сам и что-то насвистывал. Был он в прекрасном расположении духа.
   - Молодец! - закричал он, увидев Малышку. - Точность - вежливость королей! Сейчас мы с тобой чем-нибудь займемся!
   - Чем? - спросила Малышка.
   - Делать детей я уже не гожусь, - будем играть в карты.
   - Я не умею, - сказала Малышка.
   - Умеешь. В подкидного дурака все умеют.
   - Вы хотите играть в подкидного дурака?
   - Чем плохая игра? Не хочешь в подкидного, будем играть в пьяницу.
   - Пьяница - это уже совсем для слабоумных...
   - Что ты понимаешь в играх!
   Играли минут сорок в углу за подиумом, за столом, покрытым старой, потрескавшейся клеенкой. Когда Малышка становилась пьяницей и проигрывала все карты, Сам с чувством, бурно радовался и даже постанывал от удовольствия. Иногда, как бы мимоходом, Малышка скользила взглядом по сторонам. Стеллажи с экспонатами тонули в полумраке и плохо просматривались. В противоположной от подиума стороне была небольшая дверь.
   - Все, - сказал Сам, заканчивая игру. - Я устал. Еще придешь.
   Приглашение играть в карты Малышка получила еще несколько раз за этот месяц. Все остальное время Сам спал. Вообще, он спал всю зиму и просыпался только в разгар весны. Бывало, он спал годами. Но об этом Малышка узнала немного позднее...
   Накануне премьеры Театр как будто сошел с ума... По лестницам и коридорам бегали невменяемые, вспотевшие, растрепанные костюмерши, несшие на вытянутых, растопыренных руках отглаженные костюмы. Сновали плотники, электрики, осветители, бутафоры, гримеры и весь прочий мелкий люд, который, когда приходит время премьеры, совершенно исчезает куда-то, как будто и на свет не рождался, а на освещенную сцену выходит его величество актер, одетый, обутый, загримированный, и на замечательно сколоченной скамейке, под вполне убедительными облаками, чудно освещенный вроде бы закатным солнцем, помахивая сеткой, из которой высовывается аппетитный батон из папье-маше, наивно и высокомерно считает, что Театр - это и есть он сам.
   Короче, в Театре творилось что-то невообразимое. Шнип-маленький ходил с ужасным синяком под глазом (говорили, что это ему досталось от Шнипа-большого) и даже немного заикался, Директор похудел килограмм на пять и то и дело поддерживал спадающие брюки рукой, а со стороны буфета в самый последний день, накануне премьеры, раздался грохот - это ломали какие-то перегородки для предстоящего грандиозного банкета.
   В день премьеры Иван Семенович Козловский посоветовал Малышке не ходить по Театру, чтобы не попасть кому-нибудь под горячую руку (как это вышло у Шнипа-маленького), и она заглянула в зал только за несколько минут до спектакля - зал был набит битком, сидели даже на приставных стульях. Публика была как-то особенно нарядна, пахло надежными, привычными духами "Красная Москва", но еще больше (о! Малышка не могла ошибиться!) - французскими, французскими, французскими духами! И были на женщинах чудные туфли с изысканно тонкими каблучками производства отнюдь не фабрики "Скороход" и кофточки заморского тончайшего ажура. Возвышался в одной из лож громогласный Липовецкий в отличного кроя сером костюме, а Главный, напротив, жался у стены, как-то уменьшившись в объеме, и лицо его, если Малышку не подводили молодые, зоркие глаза, шло красными пятнами. Спектакль все не начинался, ждали еще одно "лицо", наверное, очень значительное, если в ожидании томился целый переполненный людьми зал. Наконец "лицо" появилось. Было оно на первый взгляд довольно простым - с утиным носиком и маленькими, острыми глазками. В сопровождении взволнованного Автора "лицо" появилось в директорской ложе и тихо устроилось в кресле. Его вроде бы никто не приветствовал, но по тому как целый огромный зал замер и как бы затаил дыхание, Малышка поняла, что появление "лица" было всеми замечено и оценено. "Лицо" тихо скрипнуло своим креслом, сказало: "Гм...". Свет в зале стал медленно гаснуть... Действие началось.
   Малышка стояла в будке осветителей и отлично видела сцену и все, что на ней происходило, а также весь темный зрительный зал. Уже через десять минут действия, а скорее еще раньше, Малышке стало совершенно ясно, что спектакль о металлургах с пылающей домной на сцене, а также спектакль из жизни колхозной деревни - непревзойденные шедевры, какие-то Гамлеты, принцы датские, в сравнении с тем, что сейчас происходило перед ее глазами, а гладкий слог и отдельные места о красоте природы, то есть весь тот самоотверженный труд, который вложил сюда Иван Семенович Козловский, не спасает положение, а наоборот, его подчеркивает. Кроме того, было невыносимо скучно. И Малышке вдруг сделалось страшно, щеки ее запылали, и она подумала, что, возможно, вот сейчас, еще чуть-чуть - и громадный зрительный зал взорвется воплями негодования, засвистит, затопает ногами, обрушивая всю силу своего презрения на Театр и людей, которые в нем работают, а значит, и на Малышку. Малышка даже зажмурилась от ужасного предчувствия... Зажмурилась и стояла так, с закрытыми глазами, стояла и ждала. Как в ожидании казни. Но даже казни ждать слишком долго довольно трудно, она открыла глаза и опять посмотрела в зал. Зал дышал ровно и спокойно, в некоторых местах даже вежливо смеялись. Первый акт закончился... И до Малышки донесся оглушительный гром аплодисментов.
   Второй акт был еще ужаснее, длиннее и скучнее первого. Но Малышка не могла уйти со своего поста, потому что обещала Ивану Семеновичу Козловскому, оставшемуся в литчасти, все рассказать. Иногда она смотрела в зал... Липовецкий сидел с каменным, застывшим лицом. Ни Главного, ни Фадеева не было видно. "Лицо", тактично склонив голову набок, проспало все действие от начала и до конца, пока кто-то из ближайшего окружения осторожно не тронул его за локоть. Тогда "лицо" проснулось и стало аплодировать.
   Успех был ошеломляющий. Артистов вызывали множество раз, и они были взволнованы и счастливы. Потом в верхнем и нижнем буфетах был устроен грандиозный банкет. Внизу собрался народ попроще, но и там давали бутерброды с красной рыбой и даже мелькнуло несколько бутербродов с икрой. В верхнем буфете, для участников спектакля и почетных гостей, было вообще шикарно, ну а для самых-самых в кабинете Директора подавалось вообще черт-те что! И даже "лицо" наведалось туда на пару минут и со всеми чокнулось. Но пить не пило. Пило "лицо", если и пило, исключительно без свидетелей.