Попова Елена. Большое путешествие Малышки

   Во дворе дома, в котором жил Иван Семенович Козловский, стояло множество сверкающих легковых машин. И у Малышки даже появилось чувство, что она попала в какое-то совсем другое место. Но тут в одном из окон первого этажа она увидела жену Ивана Семеновича Козловского, она неподвижно сидела у окна и смотрела прямо перед собой. Лицо ее было покрыто слоем грима, а на голове возвышалась сложная прическа, напоминающая прически китайских принцесс. Малышка стала напротив и помахала рукой, пытаясь привлечь ее внимание, но лицо жены Ивана Семеновича Козловского оставалось невозмутимым. Малышка вошла в подъезд и подошла к дверям - двери квартиры Ивана Семеновича Козловского были обиты блестящей, дорогой кожей, а сверху перетянуты золотистой сеткой, и опять Малышка подумала, что она не туда попала, и нерешительно нажала кнопку звонка. Дверь ей открыл шустрый маленький мальчик на велосипеде.
   - К бабушке! Кто-то пришел к бабушке! - закричал мальчик и выстрелил в Малышку из пистолета.
   Пуля просвистела мимо Малышки, ударилась в дверь и отскочила куда-то в конец коридора. Она была резиновой, но все равно Малышка испугалась. Она прошла в большую комнату, где у окна сидела жена Ивана Семеновича Козловского.
   - Здравствуйте... - сказала Малышка.
   Жена Ивана Семеновича Козловского медленно повернулась. Лицо ее тоже было загримировано под китайскую принцессу - на покрытом белилами лице нарисованы раскосые китайские глаза. Вначале она не узнала Малышку, но потом радостно затрясла своей китайской головой и сказала:
   - Господи, Малышка!
   Она давно уже жила одна в громадной бывшей коммунальной квартире. Ее многочисленные дети разбежались в поисках своего счастья. Так как их отец, Иван Семенович Козловский, всегда был очень занят и в детстве они часами простаивали перед глухой стеной Театра, чтобы с ним повидаться, а потом он и вовсе исчез, короче, именно потому, что рассчитывать им было не на кого, дети Ивана Семеновича Козловского выросли практичными, бойкими и ловкими ребятами. А так как они были между собой еще и дружны - то когда везло одному, везло всем. То есть их везение еще и умноживалось. В результате они выкупили квартиру родителей, постепенно отселив из нее соседей, а потом выкупили почти весь дом, поселившись в нем с семьями. И все эти дорогие машины, которыми был забит двор, принадлежали им, детям Ивана Семеновича Козловского. Мать они любили, но времени им всегда не хватало, поэтому они присылали к ней внуков (один из них и выстрелил в Малышку из пистолета) и заменяли свою любовь подарками - вся квартира была забита коробками с засохшими тортами, конфетами и упаковками дорогой техники, стоявшей годами нераспечатанной. Жена же Ивана Семеновича Козловского каждый день вставала рано, часов в шесть, а может, и в пять, и создавала какой-нибудь сценический образ (по ее словам, чтобы не потерять профессиональные навыки - ведь когда-то она была гримершей). И вот в таком образе - китайской принцессы, царя Федора Иоанновича или даже египетской мумии - она проводила перед окном оставшуюся часть дня, потому что, несмотря на всю скромность, ей хотелось, чтобы ее увидели.
   Жена Ивана Семеновича Козловского долго разбиралась с коробками, чтобы выбрать торт посвежее, и напоила Малышку чаем. Малышка же поговорила с ней про ее больные ноги, расспросила, когда они болят сильнее - утром или вечером, а когда болят руки. Когда колет сердце и когда бывает отдышка... То есть вела себя, как и должно вести в гостях. И только потом, исполнив весь этот необходимый ритуал, позволила себе сказать:
   - Я бы хотела узнать что-нибудь об Иване Семеновиче Козловском...
   И тут жена Ивана Семеновича Козловского схватилась за сердце и заплакала, и слезы потекли по ее лицу китайской принцессы, размазывая белила.
   - Он умер? - спросила Малышка.
   - Нет... - ответила жена Ивана Семеновича Козловского, от слез переходя к рыданиям.
   - Простите, я не хотела... - сказала Малышка.
   В это время внук Ивана Семеновича Козловского соорудил из коробок с тортами баррикаду, установил на ней игрушечный пулемет и стал поливать бабушку и ее гостью треском и огнем. Одной бутафории ему показалось мало, и он начал швырять в них хлебные корки. В разгар чаепития, когда кусок позеленевшего хлеба упал к ней в чашку, Малышка была вынуждена подойти к маленькому негодяю и, невзирая на то, что он являлся прямым потомком любимого ею Ивана Семеновича Козловского, сказать:
   - Если ты не прекратишь, я тебя придушу!
   - Попробуй! - сказал ребенок.
   Жена Ивана Семеновича Козловского все рыдала, выковыривая из китайской прически кусочки хлеба.
   - Простите, я не хотела, - повторила Малышка.
   Все еще продолжая всхлипывать, жена Ивана Семеновича Козловского нашарила в кармане своей необъятной юбки маленький телефон.
   - Сынок! - сказала она в трубку с той самой отдышкой, о которой во всех подробностях рассказывала еще совсем недавно. - Сынок! Отвези Малышку к папе...
   Если все дети Ивана Семеновича Козловского были для Малышки как бы на одно лицо и когда-то просто путались в ногах, то для них Малышка, как это и бывает, осталась лицом значительным. Сын Ивана Семеновича Козловского появился почти мгновенно - бородатый, ростом с дверной косяк. Прежде всего он расправился с распоясавшимся ребенком, он взял его за шиворот, как котенка, и выбросил за дверь, вслед полетели пистолет, пулемет и несколько винтовок. Мальчишка рвался обратно, колотился в дверь и вопил.
   - Поехали, - сказал сын Ивана Семеновича Козловского, опять появившись в комнате, и, робея, посмотрел на Малышку.
   - Не забывай! - закричала ей вслед жена Ивана Семеновича Козловского, давно забытая собственным мужем. - Не забывай! - и опять заплакала.
   Сын Ивана Семеновича Козловского привез Малышку в больничный городок, в одном из корпусов которого лежал когда-то с язвой двенадцатиперстной кишки бывший ассистент Фадеев, а теперь в самом дальнем, бездарно выкрашенном двухэтажном строении уже по собственной воле томился Иван Семенович Козловский. Дело в том, что он давно уже мог вернуться домой, но наотрез отказался это сделать, заявив, что не все додумал и не закончил свои "дела". К тому времени уже разбогатевшие его сыновья выкупили у больницы здание и даже обнесли его невысоким забором. Переменить обстановку, одежду и больничную еду Иван Семенович Козловский не захотел.
   Сын Ивана Семеновича Козловского открыл наружную дверь своим ключом и, миновав еще несколько дверей с тяжелыми замками и запорами, повел Малышку по лестнице на второй этаж - там по длинному, узкому, как кишка, коридору от одного зарешеченного окна к другому в сером больничном халате и сваливающихся с ног не по размеру больших шлепанцах ходил Иван Семенович Козловский. Он совсем не изменился и не постарел, скорее, даже стал бодрее.
   - А! - закричал он, увидев Малышку. - Пришла?!
   - Как ваше здоровье? - спросила Малышка.
   - Прекрасно! - сказал Иван Семенович Козловский.
   В коридоре не было ровным счетом никакой мебели, поэтому сын Ивана Семеновича Козловского вынул из кармана два апельсина и положил на пол. Потом он простился с Малышкой и, стараясь ступать как можно тише, ушел. Иван Семенович Козловский провел Малышку в палату - там была кровать с привинченными к полу ножками и такой же стул у зарешеченного окна. Малышка села на стул и даже немного съежилась.
   - Не нравится? - спросил Иван Семенович Козловский. - А ведь только в неволе можно понять, насколько наш дух свободен!
   - Да, - сказала Малышка. - Возможно...
   Она еще раз оглядела голую палату, где глазу не за что было зацепиться, и только за решеткой окна наливалось синей чернотой вечернее небо.
   - Я должна извиниться, - сказала Малышка. - Я не сдержала обещания - не нашла Книгу и ничего не записала там про вас.
   - Это уже неважно, - сказал Иван Семенович Козловский. - Думаю, туда уже вписали свои имена совсем другие люди. Они умеют обращаться с Историей!
   - Откуда вы знаете? - спросила Малышка.
   - Это логично.
   - Я проспала все это время, - сказала Малышка.
   - Бывает... - сказал Иван Семенович Козловский. - Тут целые народы могут проспать от нескольких десятилетий до нескольких веков, а может, и того больше... - он немного помолчал, как будто перебирал в памяти все проспавшие народы, а потом спросил: - Как дела в Театре?
   Малышка стала рассказывать Ивану Семеновичу Козловскому про Театр, про то, что она увидела сегодня, когда выбралась из литчасти, но скоро поняла, что о том, что там происходит, он знает лучше нее. Она сказала:
   - В Театре новый режиссер Петров.
   - Он вот уже несколько лет как новый, - сказал Иван Семенович Козловский и добавил после небольшой паузы, скорее ворчливо: - Конечно, хочет ставить "Ромео и Джульетту"?
   - Откуда вы знаете? - спросила Малышка.
   - Знаю, - ответил Иван Семенович Козловский, а потом сказал: - Я в тебе не ошибся, - и бросил на нее быстрый взгляд.
   - В смысле? - сказала Малышка.
   - Ты принадлежишь к породе защитников. Во всяком случае, ты становишься защитником, когда в тебе нуждаются. - Иван Семенович прошелся по палате и опять посмотрел на Малышку. - Это редкая порода, я бы сказал аристократичная. Если, конечно, защитник истинный, то есть действует бескорыстно и по порыву.
   Иван Семенович Козловский остановился у самой стены, и только тут Малышка заметила, что вся стена испещрена какими-то знаками и волнистыми линиями.
   - Что это? - спросила Малышка удивленно.
   - Так... Размышляю... - заметил Иван Семенович Козловский и добавил скороговоркой: - Если взять за аксиому, что все повторяется, интересно выяснить - насколько... - тут в его голосе появилось раздражение, и он резко и даже сварливо закончил: - Поздно уже. Тебе пора.
   И Иван Семенович Козловский проводил Малышку к выходу, ловко открывая многочисленные замки многочисленных дверей своими ключами. Дохнуло свежим ночным воздухом. Сквозь набежавшие облака тускло светился лунный серп.
   - Как ты нашла мою жену? - спросил Иван Семенович Козловский.
   - По-моему, нормально, - сказала Малышка.
   - В каком она была образе?
   - Китайской принцессы.
   - Опять? - сказал Иван Семенович Козловский. - Она повторяется.
   Он закрыл за собой дверь, и Малышка услышала лишь, как приглушенно щелкнул замок.
   Через несколько дней у Малышки появился Шнип-маленький. Он владел в Театре несколькими небольшими кафе и совместно с Анжелой Босячной - одной из лестниц, поэтому последнее время в его манере вести себя появилась какая-то особенная наглость.
   - Эй! - лающим, отрывистым голосом сказал Шнип-маленький. - Давай! Главный зовет!
   - Зачем? - спросила Малышка.
   - Иди, раз зовут! - сказал Шнип-маленький.
   В кабинете у Главного Малышка увидела Ивана Семеновича Козловского. Он был в малиновом пиджаке одного из своих сыновей и клетчатых брюках, гладко выбрит и выглядел просто великолепно. Фадеев, напротив, еще немного пополнел, и чувствовалось, что одежда, как панцирь, со всех сторон сдавливает его тело, и он все ерзал в кресле, меняя положение, но облегчения не находил.
   - Иван Семенович! - говорил Фадеев неожиданно тонким голосом. - Что ты от меня хочешь? У меня - Театр! Мне нужна касса! Мне нужна Публика! Что ей твои возвышенные страсти! Ей подавай сам знаешь что! Здесь, здесь и здесь! Юмор ниже пояса. Голые задницы ей подавай! - при этом он уже как-то совсем неприлично взвизгнул.
   Иван Семенович Козловский какое-то время оставался неподвижным, потом вскинул вверх руку и торжественно воскликнул:
   - Песцова!
   - Что Песцова? При чем здесь Песцова? - засуетился в своем кресле Фадеев и покраснел.
   - Вспомни Песцову! - сказал Иван Семенович Козловский. - Вспомни ее великий талант! Вспомни, как ты клялся на ее могиле!
   - Как? Как я клялся? - закричал Фадеев.
   - Искусством. Ты клялся - искусством. Она... - и Иван Семенович Козловский кивнул на Малышку. - Она - свидетель! Не надо нарушать клятвы, которые даешь в молодости.
   - О, Господи! - закричал Фадеев. - При чем здесь все это, черт побери? О, Господи!
   В плену тесной одежды ему было уже совсем плохо, он дышал тяжело и даже немного задыхался.
   - Ладно! Заели! - сказал наконец Фадеев, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, а потом, через секунду, и следующую. - Заели! Только, чур, Иван Семенович, надо отработать! У меня - Театр!
   - То есть как? - поинтересовался Иван Семенович Козловский.
   - Ну, что-нибудь... Из старых водевилей... Что-нибудь посмешнее... И не меньше трех сцен с этим!
   - С чем? - не понял Иван Семеноич Козловский.
   - С этим! С этим! - рассвирепел Фадеев. - Как у птиц! - Фадеев перевел дух и добавил уже спокойней: - И обнаженки побольше.
   - Хорошо, - сказал Иван Семенович Козловский после паузы. - Я согласен.
   И пошел к дверям. Малышка направилась следом.
   - Постой! - окликнул ее Фадеев и назвал по имени. - Как вы там?
   - Нормально, - сказала Малышка.
   - Хочешь?.. Я тебе отдам четырнадцатое место... Третий ряд балкона...
   - Зачем? - удивилась Малышка.
   - Будешь сдавать. Или... Еще есть карниз за левым фасадом. Тоже кому-нибудь... Для рекламы.
   - Спасибо. Мне не надо, - сказала Малышка.
   - Не спеши, посоветуйся с людьми.
   - Мне не надо, - повторила Малышка.
   Сначала Иван Семенович Козловский пытался работать на своем старом месте в литературной части, но сделать это оказалось практически невозможно, потому что все прибегали на него посмотреть, и в маленькой комнате все время кто-то курил, пил кофе и разговаривал, а Анжела Босячная даже сделала несколько довольно агрессивных попыток затащить его к себе на лестницу. В конце концов Иван Семенович Козловский стал заниматься водевилем у себя в больнице, и Малышке пришлось бегать к нему туда за уже готовыми сценами.
   Однажды Малышка спросила, почему он прилагает такие усилия и даже идет на вполне определенный компромисс ради человека, которого он совсем не знает, режиссера Петрова.
   - Все повторяется, - ответил тогда Иван Семенович Козловский загадочно.
   Продолжать разговор у него, видимо, не было ни времени, ни желания - дверь закрылась и сварливо лязгнул засов.
   - Все повторяется, - сказал Иван Семенович Козловский через несколько дней, когда Малышка пришла за очередной сценой. - Мне интересно - насколько...
   И Иван Семенович Козловский поманил Малышку пальцем... Опять миновав множество дверей, засовов, запоров и задвижек, Малышка очутилась в знакомой палате. Она подошла к стене, на которой цветными фломастерами светились непонятные знаки... Прямо перед ней по диагонали была нарисована голубая спираль...
   - Это - время... - сказал Иван Семенович Козловский.
   - Что? - переспросила Малышка.
   - Время, - спокойно повторил Иван Семенович Козловский.
   Малышка подняла голову - голубая спираль времени, расширяясь, уходила вверх, к правому углу стены.
   - Где мы? - спросила Малышка.
   - Ты хочешь сказать - сейчас? - спросил Иван Семенович Козловский. Сейчас мы вот здесь, - и он показал на точку на спирали, расположенную немного выше его роста, - вот в этой точке пространства... А через год, по моему мнению, будем здесь, - Иван Семенович Козловский немного переместил палец. Если хочешь, это и есть судьба.
   У Малышки немного закружилась голова... И сквозь это головокружение до нее доносился голос Ивана Семеновича Козловского:
   - Время не имеет начала, поэтому за исходную точку я беру условную единицу... Но потом надо считать, потому что время - считают. Сколько месяцев в году?
   - Двенадцать, - сказала Малышка. - Двенадцать месяцев... Есть такая сказка...
   - А теперь посмотри на часы, на циферблат, какое там самое большое число?
   - Двенадцать, - сказала Малышка.
   - Любимое число времени - двенадцать, - сказал Иван Семенович Козловский. - Это очень древнее число...
   Иван Семенович Козловский все говорил и говорил про древние египетские и индийские царства, шумеров, Вавилон и Ассирию, а также про двенадцатилетний цикл китайского и японского гороскопов, где каждому году было дано имя животного.
   - Название - условность, главное - принцип, - сказал Иван Семенович Козловский. - Древние видели мир обобщенно и в принципах не ошибались!
   Малышка смотрела на голубую спираль времени, вокруг которой толпились формулы, цифры и даты жизни самого Ивана Семеновича Козловского, его друзей и знакомых, а также дни и годы самых разных событий, происшедших в Театре, - на спирали времени всем хватало места, - и голова ее все кружилась и кружилась...
   - Вы хотите сказать, - сказала наконец Малышка, - что спектакль "Ромео и Джульетта" режиссера Петрова ждет та же участь, что и спектакль Фадеева?
   - Конечно, - сказал Иван Семенович Козловский. - Но с некоторой разницей. Потому что мы находимся сейчас в другой точке пространства.
   И он написал на стене еще одну формулу, в которой спектакль "Ромео и Джульетта" Фадеева и все, что происходило с ним когда-то, равнялся будущему спектаклю Петрова и тому, что с ним произойдет, плюс икс. Из чего икс равнялся будущему спектаклю Петрова и тому, что с ним произойдет, минус спектакль Фадеева и то, что с ним произошло. И именно это и интересовало Ивана Семеновича Козловского, когда он взялся писать для Фадеева сборный водевиль с тремя сценами с этим и большим количеством обнаженки.
   - Более того, - добавил Иван Семенович Козловский, свирепо вцепившись в плечо Малышки и основательно ее встряхнув, - с помощью этого икса я попробую получить коэффициент изменения будущего по отношению к прошлому!..
   - У меня голова кружится, - сказала Малышка и села на привинченный к полу стул.
   Когда режиссер Петров взялся за распределение ролей к спектаклю "Ромео и Джульетта", оказалось, что практически весь женский состав Театра занят в "Большом водевиле". И сколько он ни уговаривал (по совету Ивана Семеновича Козловского) жену Главного, актрису А. Кривозубову, Анжелу Босячную и даже изрядно располневшую Лизочку взяться за роль Джульетты - они категорически отказались. Режиссер Петров было уже совсем впал в отчаяние, но как-то раз именно в таком отчаянном настроении на улице, недалеко от Театра, встретил шестнадцатилетнюю девчушку-школьницу, лохматенькую и довольно неказистую. Девчушка была в куртке до колен и обтрепанных джинсах, она шла впереди режиссера Петрова, отхлебывала из банки с пивом, жестикулировала и разговаривала сама с собой.
   - Вы не хотели бы сыграть главную роль в моем спектакле? - спросил девчушку режиссер Петров.
   - А то нет? - сказала девчушка. Она посмотрела на режиссера Петрова сквозь завесу своих лохматых волос и добавила: - Может, переспим, для верности?
   - Нет, - сказал режиссер Петров. - Я не путаю работу со своей личной жизнью.
   Роль кормилицы согласилась сыграть Екатерина Петровна, недавно вернувшаяся в Театр после очередного исчезновения. Остальные роли тоже как-то распределились, и вся компания на несколько месяцев уединилась в репетиционной.
   Конечно, только увидев Екатерину Петровну, Малышка вспомнила про Самого. Теоретически, его давно уже должно было не быть в живых, и она думала, что так оно и есть, но спросить о нем у Екатерины Петровны она не решалась, зная, что та терпеть не может подобные вопросы.
   Тем временем работа над "Большим водевилем" была в разгаре и уже шла к своему концу. На перья, пух, золотую краску, искусственный мех и прочее были потрачены все ресурсы Театра и даже деньги, полученные от спонсоров. Зрелище предстояло совершенно грандиозное. А на художественном совете, утверждавшем оформление и костюмы, разгорелся ожесточенный спор - полностью ли раздеваться кордебалету или не до конца. Анжела Босячная считала, что кордебалет должен раздеваться полностью (одним из аргументов в свою пользу она хитроумно считала экономию на костюмах), а актриса А. Кривозубова, жена Главного режиссера Фадеева, была более умеренных взглядов и считала, что кордебалет должен раздеваться не до конца. Обе женщины были агрессивно настроены и непримиримы, и в конце концов Главный режиссер Фадеев заявил, что часть кордебалета будет раздеваться полностью, а часть - не до конца, и на этом поставил точку.
   Однако спор этот имел более глубокие корни, и сложности с раздеванием кордебалета только начались, потому что, как дошло до дела, раздеваться полностью захотели все. Начались нашептывания, науськивания, подсиживания и даже анонимные письма. Так, в одном из подобных писем говорилось, что у актрисы Тихорецкой при внимательном рассмотрении виден шрам от аппендицита, а у актрисы Васечкиной короткие ноги. Кончилось тем, что кордебалет стал тянуть жребий и немного поуспокоился. Но кроткая Лизочка, вытянувшая несчастливый билет, все равно не могла смириться и неутомимо все ходила и ходила на своих тяжелых, распухших ногах, преодолевая скрипучие ступени лестниц и трещины в полу, к Главному режиссеру Фадееву и все канючила и канючила и так его достала, что из уважения к ее рабочему стажу он все-таки разрешил ей раздеться полностью, но с условием - стоять в последнем ряду, в самом уголке.
   Пока Театр раздирали все эти страсти, Малышка тихо сидела в своей литчасти и сортировала пьесы по фамилиям действующих лиц, наличию мужских и женских ролей и по количеству союзов "и" и "но" - последнее ее почему-то особенно успокаивало. Когда кому-то было до нее дело и к ней заглядывали, она недовольно кричала:
   - Я занята!
   "Жизнь совсем неплохая штука, - думала в такие минуты Малышка. - Главное, занять свою нишу..."
   Когда пришел день премьеры, со всех сторон на Малышку обрушился страшный грохот - это драпировали, заколачивали и замазывали щели. Она поняла, что ей уже не отвертеться, и к вечеру собралась - начистила туфли, отряхнула юбку и пригладила волосы. В ближайшем коридоре она вляпалась в какую-то краску, опять вернулась в литчасть и почистила туфли.
   В фойе толпилась тьма народу. Работали кафе, ресторан, была открыта даже маленькая церковь, и в ней горели свечи. Она поднялась на балкон к осветителям и посмотрела в зал. Густая, терпкая волна духов и алкоголя поднялась из партера, бросилась ей в лицо и где-то под самым потолком у люстры застыла облаком. Блистали роскошные женские одежды, сверкали украшения, а глаз выхватывал среди множества незнакомых знакомые лица. В глубине директорской ложи она увидела желтое, сморщенное лицо бывшего Главного. Он жил на свою пенсию на даче и выращивал огурцы, а в Театре появлялся исключительно во время премьер. Причем, только он ступал на порог Театра, как у него тут же разливалась желчь, и весь спектакль, как правило, он сидел абсолютно желтый. Неподалеку от него устроился Липовецкий - теперь его трудно было узнать, он словно бы усох на несколько размеров, и лицо у него стало похоже на мордочку маленького, несчастного бульдога. Уже никто и не помнил, что он был знаменитым писателем и именно его пьеса про доменную печь когда-то шла в их Театре. Не помнили даже его фамилии, и когда речь почему-либо о нем заходила, говорили:
   - Ну, этот! Этот... Как его? Ну... Помните?
   Бывший Главный и Липовецкий терпеть не могли друг друга. Они не разговаривали и даже не здоровались.
   На балконе, в углу сидела Прима, прижимая к безгрудой груди маленького, злого шпица. Она постарела, конечно, но не это было принципиально. Принципиальным было то, что все ее влиятельные поклонники и друзья давно перебрались из своих кресел в иные миры, никому она теперь не была страшна, никому не нужна, ни для кого не опасна. Она донашивала вышедшие из моды, старые платья, сидела уже не в партере, а на заднем ряду балкона, поблескивая злыми глазами, похожими на глаза ее злого шпица.
   В одной из боковых лож восседала жена Ивана Семеновича Козловского в образе императрицы. Нижняя ее губа, как и положено, была высокомерно оттопырена, а маленькие глазки наивно, радостно и простодушно смотрели по сторонам. Рядом сидел ее внук и с упоением возился с детским конструктором.
   Взгляд Малышки скользил дальше, кого-то она не знала совсем, кого-то смутно припоминала... В центральной ложе она заметила знакомое лицо, но, как ни старалась, не могла припомнить, кто это. Он был в превосходном, идеального кроя костюме, сидел прямо и одновременно как-то развалясь и обозревал зал спокойно и немного лениво. В ложу вошел Директор и, немного согнув свое все еще дородное тело, поднес ему бокал с каким-то питьем на маленьком подносе. Тот взял бокал и сделал рукой какой-то едва уловимый жест - щелкнул пальцами или так, еле-еле пошевелил... И Директор исчез.
   - А!.. - подумала Малышка, неожиданно узнав в нем автора пьесы о профсоюзах.
   Наконец огромная люстра медленно стала гаснуть, зрители бурно зааплодировали, открылся занавес - и "Большой водевиль" начался. По двум сторонам авансцены забили небольшие фонтаны, и на сцену выпорхнул весь кордебалет - частично раздетый полностью, частично не до конца. Тут в первых рядах партера кто-то громко сказал:
   - Ого! - а потом закричал: - Шампанского!
   Свет в зале тут же включили, и между рядами бойко побежал официант с подносом, уставленным бокалами шампанского. Выпить шампанского пожелали еще несколько человек, и эта процедура слегка затянулась. Но вот опять стала гаснуть люстра, открылся занавес, забили фонтаны... Опять показался кордебалет, принятый уже более спокойно, потому что человек быстро ко всему привыкает. Кордебалет исполнил свой номер и удалился, и пошли одна за другой истории из частной жизни пастухов и пастушек, королей и королев, а также бухгалтеров и бухгалтерш, барменов и барменш, гангстеров и гангстерш... Все это перемежалось сценками про "это", "этим" занимались все - пастухи и пастушки, короли и королевы, гангстеры и гангстерши, и везде - в беседке, на лугу под кустом, на письменном столе и на барной стойке. При этом зал впадал в невероятный восторг, а некоторые бежали на сцену, чтобы получше все рассмотреть, а если возможно, то и принять в "этом" посильное участие. Время от времени кто-то из партера требовал шампанского, действие прерывалось, зажигался свет, и официанты, не спеша, обносили желающих.