– Да, дорогая, с большим удовольствием, – сказал он и удивился: оказывается, у него еще есть воля и желание вырваться из нынешнего кошмара.
– Мы планируем отправиться завтра же. Хочешь, я заеду к тебе и помогу собрать вещи?
Серафин представил Аделу в своем свинарнике и вздрогнул.
– Ни в коем случае, дорогая, у меня все под контролем, – поспешно сказал он и, выслушав новую серию описаний предстоящего званого ужина, быстро положил трубку, словно испугался, как бы до Аделы не долетел запах, исходящий от него.
Потом он застыл, опершись обеими руками на телефон, как на плечо доброго друга: «Какое чудо! Уехать, не важно куда, но уехать!» Одно его смущало – участие в мероприятии Эрнесто Тельди. К мужу Аделы Серафин никогда не испытывал особых симпатий,
Серафин занял прежнюю позу, энергии на то, чтобы расстаться с телефоном и удалиться от рояля, не хватило. Он задумался, почему недолюбливает Эрнесто Тельди, которым все восхищаются, и припомнил ситуации, когда тот, на взгляд Серафина, вел себя не совсем правильно. «Наверное, я ему завидую, – решил Тоус, – все вокруг завидуют Тельди. Поэтому не следует относиться к нему предвзято, особенно теперь, когда судьба преподнесла мне такой подарок, бросила, можно сказать, спасательный круг, В самый нужный момент, в самых катастрофических обстоятельствах. Господи, благослови Аделу, благослови и сохрани, как сохранял доселе, от ее ужасного супруга».
Как ни велика сила сексуального влечения, она ничто перед мощным чувством ненависти, а тем паче презрения. Не успев удивиться этому открытию, Серафин осознал: лишь в минуты размышления о Тельди, ему было хорошо. Взгляд упал на коробку с пиццей. «Нужно навести порядок». Тоус ласково погладил крышку рояля и приподнял ее. Впервые клавиатура не вызвала ассоциации с клубом «Нуэво-Бачелино» и мальчиком ангельского вида, насколько, однако, эффективно подавляет желание плохое отношение к ближнему! И, словно стараясь убедить себя, Серафин глубже погрузился в ненавистные думы о напыщенном, тщеславном муже Аделы. Он поудобнее устроился на импровизированной табуретке и принялся дергать ногой в предвкушении удовольствия от вечеринки, О чудо, плаксивое настроение не возвращалось; больше того, вид фортепианных клавиш не тревожил, прикосновение к ним не вызывало озноба, как прежде. Вот и все. Падение в преисподнюю приостановлено, и, словно демонстрируя данный факт, пальцы заскользили по клавиатуре, выдавая разрозненные аккорды. Абсолютно безобидные, они не уносили его в постыдное прошлое, а, наоборот, усиливали радость, суля приятные события в будущем. Пусть вечеринка окажется скучной, иногда скука бывает весьма кстати. Серафин незаметно для себя начал целеустремленно перебирать клавиши, музыка сделалась упорядоченно-монотонной; именно такой представлял Серафин грядущую вечеринку. Само собой, там не будет никакой молодежи, лишь сборище невыносимых специалистов, непрерывно талдычащих о произведениях искусства. «Прекрасно, прекрасно, – думал он – хотя…» Музыка на секунду замерла. Если он правильно понял торопливое объяснение Аделы, на сей раз приглашены весьма оригинальные типы, «эксцентричные коллекционеры» – именно так она их назвала, а уж потом добавила, дескать, все они – будущие клиенты Тельди. «Будущие его жертвы, – уточнял Серафин. – Старого мошенника никто не проведет». Он несколькими пассажами нарисовал образ Эрнесто Тельди: Тоус интерпретировал партию из «Пети и волка» Прокофьева – следы хищника на снегу. Рояль довольно точно сымитировал трио духовых инструментов. Музыка все лилась, а мысли Серафина концентрировались на Тельди, ни на ком, кроме Тельди.
Передышка длилась десять минут, десять долгих минут без воспоминаний о светловолосом мальчике, подстриженном ежиком. Это стало самым крупным достижением с того дня, как Серафину пришло в голову зайти в «Нуэво-Бачелино». Затем страдания возобновились, однако он уже убедился в том, что презирать – полезно: можно пусть ненадолго, зато эффективно нейтрализовать отраву страсти. «Посмотрим, посмотрим, – сказал он мысленно, – похоже, этот способ даже лучше, чем визиты к ясновидящим». Мадам Лонгстаф, знаменитая прорицательница, пообещала изучить его случай и помочь, однако до сих пор от нее не было ни ответа ни привета. «Старая ханжа, – подумал Серафин, – где-то ты сейчас?»
4
5
– Мы планируем отправиться завтра же. Хочешь, я заеду к тебе и помогу собрать вещи?
Серафин представил Аделу в своем свинарнике и вздрогнул.
– Ни в коем случае, дорогая, у меня все под контролем, – поспешно сказал он и, выслушав новую серию описаний предстоящего званого ужина, быстро положил трубку, словно испугался, как бы до Аделы не долетел запах, исходящий от него.
Потом он застыл, опершись обеими руками на телефон, как на плечо доброго друга: «Какое чудо! Уехать, не важно куда, но уехать!» Одно его смущало – участие в мероприятии Эрнесто Тельди. К мужу Аделы Серафин никогда не испытывал особых симпатий,
Серафин занял прежнюю позу, энергии на то, чтобы расстаться с телефоном и удалиться от рояля, не хватило. Он задумался, почему недолюбливает Эрнесто Тельди, которым все восхищаются, и припомнил ситуации, когда тот, на взгляд Серафина, вел себя не совсем правильно. «Наверное, я ему завидую, – решил Тоус, – все вокруг завидуют Тельди. Поэтому не следует относиться к нему предвзято, особенно теперь, когда судьба преподнесла мне такой подарок, бросила, можно сказать, спасательный круг, В самый нужный момент, в самых катастрофических обстоятельствах. Господи, благослови Аделу, благослови и сохрани, как сохранял доселе, от ее ужасного супруга».
Как ни велика сила сексуального влечения, она ничто перед мощным чувством ненависти, а тем паче презрения. Не успев удивиться этому открытию, Серафин осознал: лишь в минуты размышления о Тельди, ему было хорошо. Взгляд упал на коробку с пиццей. «Нужно навести порядок». Тоус ласково погладил крышку рояля и приподнял ее. Впервые клавиатура не вызвала ассоциации с клубом «Нуэво-Бачелино» и мальчиком ангельского вида, насколько, однако, эффективно подавляет желание плохое отношение к ближнему! И, словно стараясь убедить себя, Серафин глубже погрузился в ненавистные думы о напыщенном, тщеславном муже Аделы. Он поудобнее устроился на импровизированной табуретке и принялся дергать ногой в предвкушении удовольствия от вечеринки, О чудо, плаксивое настроение не возвращалось; больше того, вид фортепианных клавиш не тревожил, прикосновение к ним не вызывало озноба, как прежде. Вот и все. Падение в преисподнюю приостановлено, и, словно демонстрируя данный факт, пальцы заскользили по клавиатуре, выдавая разрозненные аккорды. Абсолютно безобидные, они не уносили его в постыдное прошлое, а, наоборот, усиливали радость, суля приятные события в будущем. Пусть вечеринка окажется скучной, иногда скука бывает весьма кстати. Серафин незаметно для себя начал целеустремленно перебирать клавиши, музыка сделалась упорядоченно-монотонной; именно такой представлял Серафин грядущую вечеринку. Само собой, там не будет никакой молодежи, лишь сборище невыносимых специалистов, непрерывно талдычащих о произведениях искусства. «Прекрасно, прекрасно, – думал он – хотя…» Музыка на секунду замерла. Если он правильно понял торопливое объяснение Аделы, на сей раз приглашены весьма оригинальные типы, «эксцентричные коллекционеры» – именно так она их назвала, а уж потом добавила, дескать, все они – будущие клиенты Тельди. «Будущие его жертвы, – уточнял Серафин. – Старого мошенника никто не проведет». Он несколькими пассажами нарисовал образ Эрнесто Тельди: Тоус интерпретировал партию из «Пети и волка» Прокофьева – следы хищника на снегу. Рояль довольно точно сымитировал трио духовых инструментов. Музыка все лилась, а мысли Серафина концентрировались на Тельди, ни на ком, кроме Тельди.
Передышка длилась десять минут, десять долгих минут без воспоминаний о светловолосом мальчике, подстриженном ежиком. Это стало самым крупным достижением с того дня, как Серафину пришло в голову зайти в «Нуэво-Бачелино». Затем страдания возобновились, однако он уже убедился в том, что презирать – полезно: можно пусть ненадолго, зато эффективно нейтрализовать отраву страсти. «Посмотрим, посмотрим, – сказал он мысленно, – похоже, этот способ даже лучше, чем визиты к ясновидящим». Мадам Лонгстаф, знаменитая прорицательница, пообещала изучить его случай и помочь, однако до сих пор от нее не было ни ответа ни привета. «Старая ханжа, – подумал Серафин, – где-то ты сейчас?»
4
КАРЕЛ И МАДАМ ЛОНГСТАФ ПОЮТ «РАНЧЕРАС»[56]
По адресу Кордеритос, 29, неподалеку от Maласаньи, есть маленький бар, который называется «Хуанита Банана». Сюда захаживают поклонники жарких латиноамериканских ритмов. Ближе к ночи здесь собираются неофиты – непритязательные любители мелодий в я стиле «латина», а также исполнители меренге и конга, обучившиеся этому искусству в одной из многочисленных танцевальных школ. Данная часть программы бара длится приблизительно до трех утра, все это время на скамейках «Хуаниты Бананы» разложены мягкие плоские подушки, на которых посетителям так комфортно сидеть и ворковать о любви. Официантами здесь работают юноши и девушки из стран Латинской Америки, обладающие красивыми фигурами и незначительным профессиональным опытом, а в зале звучит весьма качественная по исполнению, но простенькая, чисто коммерческая музыка. К примеру, очень часто можно услышать песни Хуана-Луиса Герры, «Ранчерас» в исполнении Аны Габриэлы и «Вальенатос»[57] – Карлоса Вивеса, а также американо-кубинские «соны» Глории Эстефан, неизменно с шумной радостью подхватываемые публикой. Возбужденные клиенты танцуют или болтают с друзьями, одновременно выпивая неизмеримое количество рома «Баккарди» и текилы[58] с солью, выкрикивая при этом: «Dele nomas!»[59], что, по мнению постоянных посетителей, придает бару настоящую оригинальность. Клиенты расходятся счастливые и довольные: «Как замечательно горячит эта американская музыка, как хорошо мы провели время!» Они удаляются по улице, покачиваясь и напевая хором:
Vacilon, que rico vacilon,
Cha-cha-cha, que rico cha-cha-cha…
А когда завсегдатаи расходятся, в баре как по волшебству возникает совершенно иная, тайная, избранная публика. Зал преображается. Исчезают красные подушки, воздух затуманивается, словно кто-то специально выдувает из-за дверных штор клубы сигарного дыма. Вместо молодых красивых официантов и официанток сцену занимают следующие персонажи: Рене, Гладис и братья Гутьеррес.
Первым приходит кубинец Рене; у него черное широкое лицо с приплюснутым коротким носом. Рене – бармен, не имеющий равных в приготовлении «дайкири», и специалист по необыкновенным лекарственным отварам «конго» из растения семейства kolele batama pimpf (или просто кунжута, для непосвященных), которое, как известно, при добавлении в кофе усиливает половое влечение, а также весьма эффективно успокаивает приступы астмы.
Далее появляется Гладис. В ее обязанности входит обслуживание столиков с наивозможной быстротой при девяноста семи килограммах колыхающейся колумбийской плоти (впрочем, танцуя под «соны» маэстро Эскалоны, она превращается в проворную девушку). Следом подтягиваются братья-близнецы Гутьеррес, неразличимые и неразлучимые виртуозы-музыканты, играющие на всех возможных инструментах, начиная с кубинских кахона, бонго и аккордеона «гуахиро», продолжая, естественно, гитарой и мексиканской трубой и заканчивая кеной, имеющей ограниченное применение в «Хуаните Банане», поскольку используется в основном для исполнения музыки в афроамериканских ритмах.
Именно к этому замечательному бару направились той ночью два человека, понимающие толк в настоящей музыке в стиле «латина» и желающие отдохнуть от дневной рутины, расслабившись под песни в исполнении братьев Гутьеррес и своем собственном.
Вот они приближаются к бару. Один идет по тротуару слева, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то веселый мотивчик. Другая движется по тротуару справа, прячась от любопытных глаз под меховым манто. Они одновременно достигают входной двери:
– Пхошу вас, пхоходите.
– Ну уж нет, сеньора, только этого недоставало, проходите вы, пожалуйста!
Входит мадам Лонгстаф. Входит Карел Плиг, готовый провести бессонную ночь накануне поездки в загородный дом Тельди. Они здороваются с холодной любезностью, как принято между поверхностно знакомыми людьми, например членами религиозной секты или масонской ложи.
Они садятся к стойке (Карел – в левом конце, мадам – в правом), заказывают напитки (Карел – «дайкири», мадам – «кайпиринья») и настраиваются на праздник. Они – единственные посетители, и, как обычно в подобных ситуациях, между клиентами и обслуживающим персоналом возникает чувство товарищества и братства. После трех «кайпиринья» Рене сидит перед стойкой рядом с мадам Лонгстаф, а Гладис и Карел танцуют под мелодию песни «Снежный ком», которая в интерпретации братьев Гутьеррес звучит одновременно и ритмично, и очень лирично, приводя ясновидящую .в полный восторг. Музыка закончилась, мадам Лонгстаф спросила у Карела, как его зовут, и тот представился. Она пригласила его составить ей компанию и отведать напиток ее родины Бразилии.
Налиток называется кашаса[60]. Попробуй, читатель, и ты почувствуешь, как мелодии у тебя зазвучат совсем по-другому, гораздо лучше.
Карел убедился в чудодейственном влиянии напитка на вокальные способности: не прошло и пяти минут, как его дуэт с мадам Лонгстаф оказался в центре восхищенного внимания персонала «Хуаниты Бананы». Мадам восседала на высоком стуле перед стойкой, Карел, тоже на стуле, покашливал рядом с ней, прочищая горло, чтобы спеть с чувством.
Случись Нестору Чаффино наблюдать эту идиллию, он, несомненно, нашел бы еще один аргумент в пользу своей теории о том, что случайности при наличии свидетеля, знающего об их взаимосвязях, становятся закономерностями. Карел и мадам Лонгстаф провели незабываемую ночь, исполняя дуэтом популярные песни «Аврора», «Мне пришлось проиграть», «В этом явился Фидель», а также «Девушка из Ипанимы» en brasilero[61]. Поскольку они ничего не знали друг о друге, им и в голову не пришло, что их связывают общие знакомые. Даже могучие паранормальные способности мадам не сработали. А ведь она, продолжательница дел лесных бирнамских ведьм, запросто могла предупредить Карела насчет завтрашних событий в доме Тельди, сказать о неминуемой гибели Нестора. И еще она могла сообщить о необычных обстоятельствах, при которых повар умрет, хотя бы повторить прорицание, произнесенное в тот вечер, когда Нестор и Карлос пришли к ней: повару нечего бояться до тех пор, пока не выступят против него четыре «т». Да, все это мадам могла сделать, например, когда объясняла Карелу Плигу, как приготовить в эфирной среде смесь сверхъестественных сил и маленьких подлостей. Но Лонгстаф промолчала; может быть, она была слишком занята, разучивая с юношей красивую песенку, исполняемую Пакитой ла дель Баррио, которую очень хорошо петь именно на два голоса.
Конечно, зная о таланте мадам Лонгстаф и ее специфическом чувстве юмора, легко предположить, что она действительно пыталась намекнуть молодому человеку о чем-то. Однако что толку! Любые предположения повиснут в воздухе «Хуаниты Бананы» также, как до нынешнего дня плавают там звуки песни – не кубинской, не бразильской, а мексиканской, – они исполнили ее дуэтом, обнявшись, голосами, надломленными из-за выпитой кашасы, Потому что под аккомпанемент братьев Гутьеррес (один на гитаре, другой на пианино) Марлена Лонгстаф заставила Карела повторить целых три раза слова припева знаменитой «ранчеры», исполняемой Пакитой ла дель Баррио:
Обманула тебя раз, обманула два, обманула три;
И после этих трех раз, после этих трех обманов,
Не хочу тебя больше видеть…
Vacilon, que rico vacilon,
Cha-cha-cha, que rico cha-cha-cha…
А когда завсегдатаи расходятся, в баре как по волшебству возникает совершенно иная, тайная, избранная публика. Зал преображается. Исчезают красные подушки, воздух затуманивается, словно кто-то специально выдувает из-за дверных штор клубы сигарного дыма. Вместо молодых красивых официантов и официанток сцену занимают следующие персонажи: Рене, Гладис и братья Гутьеррес.
Первым приходит кубинец Рене; у него черное широкое лицо с приплюснутым коротким носом. Рене – бармен, не имеющий равных в приготовлении «дайкири», и специалист по необыкновенным лекарственным отварам «конго» из растения семейства kolele batama pimpf (или просто кунжута, для непосвященных), которое, как известно, при добавлении в кофе усиливает половое влечение, а также весьма эффективно успокаивает приступы астмы.
Далее появляется Гладис. В ее обязанности входит обслуживание столиков с наивозможной быстротой при девяноста семи килограммах колыхающейся колумбийской плоти (впрочем, танцуя под «соны» маэстро Эскалоны, она превращается в проворную девушку). Следом подтягиваются братья-близнецы Гутьеррес, неразличимые и неразлучимые виртуозы-музыканты, играющие на всех возможных инструментах, начиная с кубинских кахона, бонго и аккордеона «гуахиро», продолжая, естественно, гитарой и мексиканской трубой и заканчивая кеной, имеющей ограниченное применение в «Хуаните Банане», поскольку используется в основном для исполнения музыки в афроамериканских ритмах.
Именно к этому замечательному бару направились той ночью два человека, понимающие толк в настоящей музыке в стиле «латина» и желающие отдохнуть от дневной рутины, расслабившись под песни в исполнении братьев Гутьеррес и своем собственном.
Вот они приближаются к бару. Один идет по тротуару слева, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то веселый мотивчик. Другая движется по тротуару справа, прячась от любопытных глаз под меховым манто. Они одновременно достигают входной двери:
– Пхошу вас, пхоходите.
– Ну уж нет, сеньора, только этого недоставало, проходите вы, пожалуйста!
Входит мадам Лонгстаф. Входит Карел Плиг, готовый провести бессонную ночь накануне поездки в загородный дом Тельди. Они здороваются с холодной любезностью, как принято между поверхностно знакомыми людьми, например членами религиозной секты или масонской ложи.
Они садятся к стойке (Карел – в левом конце, мадам – в правом), заказывают напитки (Карел – «дайкири», мадам – «кайпиринья») и настраиваются на праздник. Они – единственные посетители, и, как обычно в подобных ситуациях, между клиентами и обслуживающим персоналом возникает чувство товарищества и братства. После трех «кайпиринья» Рене сидит перед стойкой рядом с мадам Лонгстаф, а Гладис и Карел танцуют под мелодию песни «Снежный ком», которая в интерпретации братьев Гутьеррес звучит одновременно и ритмично, и очень лирично, приводя ясновидящую .в полный восторг. Музыка закончилась, мадам Лонгстаф спросила у Карела, как его зовут, и тот представился. Она пригласила его составить ей компанию и отведать напиток ее родины Бразилии.
Налиток называется кашаса[60]. Попробуй, читатель, и ты почувствуешь, как мелодии у тебя зазвучат совсем по-другому, гораздо лучше.
Карел убедился в чудодейственном влиянии напитка на вокальные способности: не прошло и пяти минут, как его дуэт с мадам Лонгстаф оказался в центре восхищенного внимания персонала «Хуаниты Бананы». Мадам восседала на высоком стуле перед стойкой, Карел, тоже на стуле, покашливал рядом с ней, прочищая горло, чтобы спеть с чувством.
Случись Нестору Чаффино наблюдать эту идиллию, он, несомненно, нашел бы еще один аргумент в пользу своей теории о том, что случайности при наличии свидетеля, знающего об их взаимосвязях, становятся закономерностями. Карел и мадам Лонгстаф провели незабываемую ночь, исполняя дуэтом популярные песни «Аврора», «Мне пришлось проиграть», «В этом явился Фидель», а также «Девушка из Ипанимы» en brasilero[61]. Поскольку они ничего не знали друг о друге, им и в голову не пришло, что их связывают общие знакомые. Даже могучие паранормальные способности мадам не сработали. А ведь она, продолжательница дел лесных бирнамских ведьм, запросто могла предупредить Карела насчет завтрашних событий в доме Тельди, сказать о неминуемой гибели Нестора. И еще она могла сообщить о необычных обстоятельствах, при которых повар умрет, хотя бы повторить прорицание, произнесенное в тот вечер, когда Нестор и Карлос пришли к ней: повару нечего бояться до тех пор, пока не выступят против него четыре «т». Да, все это мадам могла сделать, например, когда объясняла Карелу Плигу, как приготовить в эфирной среде смесь сверхъестественных сил и маленьких подлостей. Но Лонгстаф промолчала; может быть, она была слишком занята, разучивая с юношей красивую песенку, исполняемую Пакитой ла дель Баррио, которую очень хорошо петь именно на два голоса.
Конечно, зная о таланте мадам Лонгстаф и ее специфическом чувстве юмора, легко предположить, что она действительно пыталась намекнуть молодому человеку о чем-то. Однако что толку! Любые предположения повиснут в воздухе «Хуаниты Бананы» также, как до нынешнего дня плавают там звуки песни – не кубинской, не бразильской, а мексиканской, – они исполнили ее дуэтом, обнявшись, голосами, надломленными из-за выпитой кашасы, Потому что под аккомпанемент братьев Гутьеррес (один на гитаре, другой на пианино) Марлена Лонгстаф заставила Карела повторить целых три раза слова припева знаменитой «ранчеры», исполняемой Пакитой ла дель Баррио:
Обманула тебя раз, обманула два, обманула три;
И после этих трех раз, после этих трех обманов,
Не хочу тебя больше видеть…
5
ЭРНЕСТО И АДЕЛА В ЛИФТЕ
Вечером перед отъездом в загородный дом «Лас-Лилас» Эрнесто и Адела Тельди еще раз обсудили детали званого ужина.
– Вместе со Стефанопулосами всего получается тридцать три человека, эта цифра мне никогда не нравилась, – сказал Эрнесто Тельди.
– Потому что в этом возрасте умер Христос? И Александр Великий? И Эвита Перон тоже? – осведомилась Адела. – Впрочем, сомневаюсь, что именно это тебя волнует, полагаю, есть другие причины для суеверия.
Разговор происходил по телефону. Супруги Тельди занимали смежные номера в отеле «Палас». Ни Эрнесто, ни Адела не пользовались спрятанной от чужих глаз дверью между номерами, хранившими в своей памяти немало любовных встреч. Благословенная дверь была призвана защитить репутацию тайных любовников: утолив страсть, они могли разойтись в разные стороны без опасения быть разоблаченными. В случае Тельди дверь выполняла прямо противоположную задачу: будучи постоянно запертой, она выдавала секрет обитателей номеров, поскольку супруги давно существовали как две параллельные линии, которым если и суждено пересечься, то лишь в бесконечности,.. Впрочем, нет правил без исключения, и в обозримом будущем Адела и Эрнесто наверняка соединятся в одной точке, а именно могиле. Таковы требования общества, обязательные даже для тех супружеских пар, которые на самом деле не испытывают друг к другу ничего, кроме равнодушия.
– Я разве не говорил тебе, что есть проблема с господином Альгобрангини, Адела? Он терпеть не может Стефанопулоса – кажется, они поссорились из-за какого-то персидского ковра. Нельзя, чтобы обидчивые коллекционеры оказались рядом за столом. Иначе они испортят нам весь вечер. Займись этим.
Незнакомые фамилии и еще около трех десятков подобных людей фигурировали в списке, который Адела держала сейчас перед собой, разговаривая с мужем. Около каждого имени ровным почерком Эрнесто Тельди было указано, в чем специализируется коллекционер. Так, двое увлекались холодным оружием, трое являлись «фетишистами всего, что связано с Диккенсом», трое сходили с ума от греческих икон (но только тех, где изображен святой Георгий), присутствовал любитель фигурок Рапануи[62] («Что бы это могло быть?» – удивилась Адела, прежде чем продолжить изучение списка), в завершение перечислялись коллекционеры менее экзотических вещей, например, любовных посланий выдающихся личностей, оловянных солдатиков, книг о привидениях или яиц Фаберже. Адела пробежала взглядом по списку, безуспешно ища людей, известных в мире искусства. На кого же из них охотится Эрнесто Тельди? На Альгобрангини, коллекционера холодного оружия? На сеньориту Ляу Чи, специалистку по книгам о привидениях? Или, быть может, главная дичь – единственный в списке, не удостоенный комментария, некий месье Питу? Адела пожала плечами: много лет наблюдала она, как муж, вооруженный тонкой интуицией, сначала приобретал по сходной цене, а затем перепродавал втридорога антиквариат. Особенно игры Эрнесто начали забавлять ее в последнее время. Разбогатев, Тельди сосредоточился на гонке не столько за дорогими, сколько за редкими штучками, приобретать уникальное и экстравагантное – вот кульминация жизни, полностью отданной искусству. Очевидно, цель предстоящего банкета – какая-то вещь. Муж будет всячески обаять чудаковатого коллекционера, пока не получит ее задарма.
– Я не хочу, чтобы места за столом были заранее расписаны, Адела. Все должно выглядеть естественно, однако прошу тебя, организуй так, чтобы Стефанопулос и месье Питу сидели рядом с нами: Питу справа от меня, а Стефанопулос – справа от тебя.
«Месье Питу! – Адела улыбнулась. – Любопытно, что он коллекционирует? Не важно. Значит, этот незнакомец и есть будущая жертва Эрнесто, он неизменно сажает справа от себя того, кто на данный момент представляет наибольшую выгоду. Но все-таки что же приобретет муж на вечеринке по цене распродажи? Какой-нибудь редчайший турецкий кинжал или billet doux[63]?»
– Впрочем, не будем об этом сейчас, Адела, успеется. Сколько времени тебе нужно, чтобы одеться? В девять сможем выйти? До Суаресов добираться больше часа.
Сегодня вечером Эрнесто и Адела Тельди приглашены на ужин к друзьям, не имеющим никакого отношения к миру искусства. Часы показывают восемь с четвертью. Адела по-прежнему сидит на постели, неодетая, ненакрашенная, но она умеет быстро принимать парадный вид.
– Встретимся в девять возле лифта, чтобы спуститься вместе, – сказала она мужу.
Ровно в девять оба были на месте: пунктуальность – единственное, что их роднит. Входят в лифт, и Адела пользуется возможностью посмотреться в зеркало. Приятно лишний раз убедиться, как прекрасно выглядишь в чужих глазах. Конечно, Карлос Гарсия не приглашен на ужин к Суаресам, однако влюбленные женщины («Стоп-стоп, Адела, не произноси слово «влюбленные» даже в шутку, будь благоразумна и осмотрительна»), нет, увлеченные женщины, одеваясь для выхода в свет, всегда прихорашиваются только для своего мужчины. Вот почему Адела, с сияющими глазами и нежными губами, благоухающая, счастливая, как невеста, имеет настолько сильную ауру, что муж поневоле обращает на нее внимание.
– Ты выглядишь потрясающе, Адела, совсем как молоденькая девочка, – говорит он, и жена благодарно улыбается, зная, что это на самом деле так; и пусть те, кто рекламирует косметику, твердят что им заблагорассудится, любовь (или любовное увлечение) остается единственным на земле чудодейственным средством, продлевающим молодость.
Лифт минует второй этаж, последний перед вестибюлем. Адела думает: «Завтра, завтра мы будем вместе, целых двадцать четыре часа будет в моем распоряжении!» Внезапно лифт останавливается. Лампочки, помигав, гаснут. В кабине остается лишь аварийное освещение.
– Вот зараза, – говорит Тельди, шарит в полумраке, находит телефон и звонит администратору гостиницы, чтобы выяснить причину аварии.
– Отключили электричество, сеньор, нам очень жаль, это не наша вина, весь квартал без света. Мы можем что-нибудь для вас сделать?
Раздосадованный Эрнесто просит передать Суаресам, что чета Тельди задерживается. Потом добавляет:
– Будьте любезны, позвоните в электрокомпанию или муниципалитет, куда хотите, только держите меня в курсе; это все-таки не «третий мир», я полагаю, в Мадриде электричество не должно отключаться надолго.
– Конечно, сеньор, не беспокойтесь. Я сообщу вам, как только что-то станет известно.
Муж и жена обмениваются взглядами. Тельди в бессилии разводит руками, Адела рассматривает стены и дверь кабины: хватит ли воздуха? Вдруг температура повысится настолько, что косметика поплывет? Вот беда, в абсурдных ситуациях трудно сохранить лицо, даже помолодевшее от счастья. А этот случай иначе, как абсурдным, не назовешь. Абсурднее быть не может.
– Хотя бы скамеечку сделали, как в старых лифтах, – говорит Тельди. – Ждать лучше сидя, чем стоя, правда? Ну да ладно, самое худшее – опоздаем к Суаресам, ну и пускай, все равно у них скучно. – Он вздыхает и ослабляет узел на галстуке, скорее машинально, чем из-за жары.
Оказавшись взаперти, супруги размышляют: Адела о муже, а он – о любовном письме. Со спокойствием человека, привычного к разным обстоятельствам, Эрнесто пользуется вынужденным бездельем, чтобы слово в слово вспомнить содержание некоего красивого послания, которое ему предстоит выманить завтра у месье Питу. «Хочу тебя, ищу тебя, иду к тебе» – так начинается текст, написанный собственной рукой Оскара Уайльда. Однако это не отрывок из оригинала «Идеального мужа», что сразу приходит на ум. Нет, речь идет о письме, адресованном загадочному Берти, которое на три года опережает выход в свет литературного шедевра. Кто же этот носитель викторианского имени? У Тельди возникает идея, столь интересная, сколь и скандальная, но он не сможет убедиться в ее правильности, пока не завладеет письмом. «I want you, I need you, I'm coming to you», – повторяет он мысленно с вожделением истинного коллекционера. Очень может быть, Эрнесто не станет перепродавать письмо, оставит сокровище у себя, хотя такая вещь дорого стоит, без всяких сомнений. В последнее время он все чаще предпочитает тщеславие прибыли.
«Красивое любовное послание, – взволнованно думает он, – прекрасное любовное послание!»
Мысли Аделы, напротив, далеки от амурной темы. Она смущена тем, что впервые на очень долгий срок оказалась наедине с мужем, да еще в замкнутом пространстве. В течение почти тридцати лет супруги придерживаются негласной договоренности: я не вмешиваюсь в твою жизнь, ты – в мою, так и культурно, и удобно. Параллельные жизни могут соединиться только в бесконечности или в могиле, но тогда уже все равно. Адела на секунду представляет: вместе навеки. Звучит как приговор, ей непонятна тревога некоторых о том, где и в чьей компании упокоятся их останки. Влюбленные, похороненные рядом, неразлучные до скончания времен, или их пепел, развеянный над морем или лугами, заросшими ромашками… Все это весьма романтично, но пепел есть пепел, а мертвые тела не воскресишь. У Аделы не хватает самомнения надеяться на то, что ее останки окажутся способными чувствовать любовь или грусть от разлуки с близким человеком.
Зато живой Аделе никуда не спрятаться от желания, боли, любви, агонии и многого другого, от чего люди страдают повсеместно и ежечасно. К собственному удивлению, она осознает: ей остро хочется близости с Карлосом. Присутствие мужа, ранее никогда не вызывавшее каких-либо эмоций, теперь, когда он совсем рядом, доставляет неудобство.
Обычно посторонние люди в лифте становятся у противоположных стенок, чтобы случайно не соприкоснуться телами, и смотрят в потолок, чтобы вдруг не встретиться взглядами. Они неловко переминаются с ноги на ногу или пытаются насвистывать какую-то мелодию, то и дело поглядывают на часы, страстно желая, чтобы поскорее открылась дверь (да открывайся же наконец!), ибо чужеродное вторжение на нашу территорию невыносимо. Так же поступили и Тельди.
Эрнесто ютился в углу кабины. Ему не мешала близость Аделы (а почему, собственно, должна мешать?), ведь жена – его составная часть. С тех пор как много лет назад они молчаливо заключили пакт о параллельном существовании, Адела стала чем-то вроде его руки, или ноги, или кожи, если угодно. Он даже любил ее (почему бы нет?), как привычную вещь, как то, что всегда находится перед глазами и тем самым продолжает нас.
Точно так же до сих пор и Адела относилась к их браку. Любовники позволяли ей чувствовать, что она живая. Одного она по-настоящему любила, даже хотела убежать с ним. Но в итоге осталась с Тельди, потому что в побеге нет необходимости, если есть полная свобода и безукоризненный пакт о параллельном существовании, а также территория, достаточно большая для того, чтобы вести самостоятельную жизнь: две спальни, две ванные, две входные двери. Наличие обширного ареала – чуть ли не самое ощутимое благо, даруемое деньгами, потому-то и наименее доступное.
Теперь, в лифте, в раздражающей близости от мужа, который сначала расстегивает две пуговицы на рубашке, а затем начинает снимать ботинки, Аделу вдруг охватывает сильное – до озноба, до тошноты – отвращение. Усы Тельди покрываются каплями пота, волосы, до того неестественно пышные, обтягивают череп… Вид мужа сталкивается в сознании Аделы с образом Карлоса, и от сравнения отвращение усиливается. Дыхание учащается, словно ей не хватает воздуха, тело охватывает мучительное стремление выбраться из лифта, броситься в другие объятия, не Тельди, тело которого старчески припахивает. Аделу в очередной раз пугает мысль, что она влюблена сильнее, чем допускает благоразумие. «Помни, дорогая, – цинично внушает она себе, хотя цинизм в данных обстоятельствах дается с трудом, – любовь бессмертна, но только тогда, когда она есть. Как говорится, буду любить тебя вечно – до половины девятого вечера». Этого мудрого принципа она придерживалась в прежних связях, поскольку опыт помог усвоить правило – глагол «любить» не имеет будущего и прошедшего времени, только настоящее. Мысленно твердя сию аксиому, Адела старается не смотреть, как намокает сорочка мужа. «Единственное чувство, способное выжить, – то, которое отмеряют малыми толиками, не спеша, которое смакуют, а не пьют жадными глотками, которое есть желание, но не обладание…» Адела научилась уважать постулаты благоразумия.
Жара становится нестерпимой. Кажется, воздух спекается в легких. Один вдыхает то, что выдыхает другой. Тельди снова звонит по телефону консьержу, кричит, протестуя, и звук, рвущий барабанные перепонки, присоединяется к неприятным ощущениям, вызванным его близостью, – едкому запаху пота и влажной тяжести на правой руке. От невольного прикосновения Тельди по ее позвоночнику словно пробегает электрический разряд, неотразимый и ужасающий, как откровение. Она вдруг понимает, что до сих пор могла сосуществовать с этим старческим телом, с этими жиденькими волосенками, прилипшими сейчас к черепу, только потому, что раньше их в упор не замечала. Муж и жена были всегда обоюдно независимы и снисходительны, много путешествовали порознь и мало виделись, старались соблюдать права друг друга и не пересекать границу чужой территории, дабы не спровоцировать ответного нарушения. «Однако с годами свобода сходит на нет», – вдруг осознает Адела. Когда-нибудь неизбежно придет конец этой праздной, на публику, жизни, которая всегда спасала ее от проблем и печалей; исчезнут друзья, путешествия… Им с Эрнесто придется все чаще оставаться наедине, начнутся недомогания, болезни. Бог мой, старость вторгается на любые территории!
– Вместе со Стефанопулосами всего получается тридцать три человека, эта цифра мне никогда не нравилась, – сказал Эрнесто Тельди.
– Потому что в этом возрасте умер Христос? И Александр Великий? И Эвита Перон тоже? – осведомилась Адела. – Впрочем, сомневаюсь, что именно это тебя волнует, полагаю, есть другие причины для суеверия.
Разговор происходил по телефону. Супруги Тельди занимали смежные номера в отеле «Палас». Ни Эрнесто, ни Адела не пользовались спрятанной от чужих глаз дверью между номерами, хранившими в своей памяти немало любовных встреч. Благословенная дверь была призвана защитить репутацию тайных любовников: утолив страсть, они могли разойтись в разные стороны без опасения быть разоблаченными. В случае Тельди дверь выполняла прямо противоположную задачу: будучи постоянно запертой, она выдавала секрет обитателей номеров, поскольку супруги давно существовали как две параллельные линии, которым если и суждено пересечься, то лишь в бесконечности,.. Впрочем, нет правил без исключения, и в обозримом будущем Адела и Эрнесто наверняка соединятся в одной точке, а именно могиле. Таковы требования общества, обязательные даже для тех супружеских пар, которые на самом деле не испытывают друг к другу ничего, кроме равнодушия.
– Я разве не говорил тебе, что есть проблема с господином Альгобрангини, Адела? Он терпеть не может Стефанопулоса – кажется, они поссорились из-за какого-то персидского ковра. Нельзя, чтобы обидчивые коллекционеры оказались рядом за столом. Иначе они испортят нам весь вечер. Займись этим.
Незнакомые фамилии и еще около трех десятков подобных людей фигурировали в списке, который Адела держала сейчас перед собой, разговаривая с мужем. Около каждого имени ровным почерком Эрнесто Тельди было указано, в чем специализируется коллекционер. Так, двое увлекались холодным оружием, трое являлись «фетишистами всего, что связано с Диккенсом», трое сходили с ума от греческих икон (но только тех, где изображен святой Георгий), присутствовал любитель фигурок Рапануи[62] («Что бы это могло быть?» – удивилась Адела, прежде чем продолжить изучение списка), в завершение перечислялись коллекционеры менее экзотических вещей, например, любовных посланий выдающихся личностей, оловянных солдатиков, книг о привидениях или яиц Фаберже. Адела пробежала взглядом по списку, безуспешно ища людей, известных в мире искусства. На кого же из них охотится Эрнесто Тельди? На Альгобрангини, коллекционера холодного оружия? На сеньориту Ляу Чи, специалистку по книгам о привидениях? Или, быть может, главная дичь – единственный в списке, не удостоенный комментария, некий месье Питу? Адела пожала плечами: много лет наблюдала она, как муж, вооруженный тонкой интуицией, сначала приобретал по сходной цене, а затем перепродавал втридорога антиквариат. Особенно игры Эрнесто начали забавлять ее в последнее время. Разбогатев, Тельди сосредоточился на гонке не столько за дорогими, сколько за редкими штучками, приобретать уникальное и экстравагантное – вот кульминация жизни, полностью отданной искусству. Очевидно, цель предстоящего банкета – какая-то вещь. Муж будет всячески обаять чудаковатого коллекционера, пока не получит ее задарма.
– Я не хочу, чтобы места за столом были заранее расписаны, Адела. Все должно выглядеть естественно, однако прошу тебя, организуй так, чтобы Стефанопулос и месье Питу сидели рядом с нами: Питу справа от меня, а Стефанопулос – справа от тебя.
«Месье Питу! – Адела улыбнулась. – Любопытно, что он коллекционирует? Не важно. Значит, этот незнакомец и есть будущая жертва Эрнесто, он неизменно сажает справа от себя того, кто на данный момент представляет наибольшую выгоду. Но все-таки что же приобретет муж на вечеринке по цене распродажи? Какой-нибудь редчайший турецкий кинжал или billet doux[63]?»
– Впрочем, не будем об этом сейчас, Адела, успеется. Сколько времени тебе нужно, чтобы одеться? В девять сможем выйти? До Суаресов добираться больше часа.
Сегодня вечером Эрнесто и Адела Тельди приглашены на ужин к друзьям, не имеющим никакого отношения к миру искусства. Часы показывают восемь с четвертью. Адела по-прежнему сидит на постели, неодетая, ненакрашенная, но она умеет быстро принимать парадный вид.
– Встретимся в девять возле лифта, чтобы спуститься вместе, – сказала она мужу.
Ровно в девять оба были на месте: пунктуальность – единственное, что их роднит. Входят в лифт, и Адела пользуется возможностью посмотреться в зеркало. Приятно лишний раз убедиться, как прекрасно выглядишь в чужих глазах. Конечно, Карлос Гарсия не приглашен на ужин к Суаресам, однако влюбленные женщины («Стоп-стоп, Адела, не произноси слово «влюбленные» даже в шутку, будь благоразумна и осмотрительна»), нет, увлеченные женщины, одеваясь для выхода в свет, всегда прихорашиваются только для своего мужчины. Вот почему Адела, с сияющими глазами и нежными губами, благоухающая, счастливая, как невеста, имеет настолько сильную ауру, что муж поневоле обращает на нее внимание.
– Ты выглядишь потрясающе, Адела, совсем как молоденькая девочка, – говорит он, и жена благодарно улыбается, зная, что это на самом деле так; и пусть те, кто рекламирует косметику, твердят что им заблагорассудится, любовь (или любовное увлечение) остается единственным на земле чудодейственным средством, продлевающим молодость.
Лифт минует второй этаж, последний перед вестибюлем. Адела думает: «Завтра, завтра мы будем вместе, целых двадцать четыре часа будет в моем распоряжении!» Внезапно лифт останавливается. Лампочки, помигав, гаснут. В кабине остается лишь аварийное освещение.
– Вот зараза, – говорит Тельди, шарит в полумраке, находит телефон и звонит администратору гостиницы, чтобы выяснить причину аварии.
– Отключили электричество, сеньор, нам очень жаль, это не наша вина, весь квартал без света. Мы можем что-нибудь для вас сделать?
Раздосадованный Эрнесто просит передать Суаресам, что чета Тельди задерживается. Потом добавляет:
– Будьте любезны, позвоните в электрокомпанию или муниципалитет, куда хотите, только держите меня в курсе; это все-таки не «третий мир», я полагаю, в Мадриде электричество не должно отключаться надолго.
– Конечно, сеньор, не беспокойтесь. Я сообщу вам, как только что-то станет известно.
Муж и жена обмениваются взглядами. Тельди в бессилии разводит руками, Адела рассматривает стены и дверь кабины: хватит ли воздуха? Вдруг температура повысится настолько, что косметика поплывет? Вот беда, в абсурдных ситуациях трудно сохранить лицо, даже помолодевшее от счастья. А этот случай иначе, как абсурдным, не назовешь. Абсурднее быть не может.
– Хотя бы скамеечку сделали, как в старых лифтах, – говорит Тельди. – Ждать лучше сидя, чем стоя, правда? Ну да ладно, самое худшее – опоздаем к Суаресам, ну и пускай, все равно у них скучно. – Он вздыхает и ослабляет узел на галстуке, скорее машинально, чем из-за жары.
Оказавшись взаперти, супруги размышляют: Адела о муже, а он – о любовном письме. Со спокойствием человека, привычного к разным обстоятельствам, Эрнесто пользуется вынужденным бездельем, чтобы слово в слово вспомнить содержание некоего красивого послания, которое ему предстоит выманить завтра у месье Питу. «Хочу тебя, ищу тебя, иду к тебе» – так начинается текст, написанный собственной рукой Оскара Уайльда. Однако это не отрывок из оригинала «Идеального мужа», что сразу приходит на ум. Нет, речь идет о письме, адресованном загадочному Берти, которое на три года опережает выход в свет литературного шедевра. Кто же этот носитель викторианского имени? У Тельди возникает идея, столь интересная, сколь и скандальная, но он не сможет убедиться в ее правильности, пока не завладеет письмом. «I want you, I need you, I'm coming to you», – повторяет он мысленно с вожделением истинного коллекционера. Очень может быть, Эрнесто не станет перепродавать письмо, оставит сокровище у себя, хотя такая вещь дорого стоит, без всяких сомнений. В последнее время он все чаще предпочитает тщеславие прибыли.
«Красивое любовное послание, – взволнованно думает он, – прекрасное любовное послание!»
Мысли Аделы, напротив, далеки от амурной темы. Она смущена тем, что впервые на очень долгий срок оказалась наедине с мужем, да еще в замкнутом пространстве. В течение почти тридцати лет супруги придерживаются негласной договоренности: я не вмешиваюсь в твою жизнь, ты – в мою, так и культурно, и удобно. Параллельные жизни могут соединиться только в бесконечности или в могиле, но тогда уже все равно. Адела на секунду представляет: вместе навеки. Звучит как приговор, ей непонятна тревога некоторых о том, где и в чьей компании упокоятся их останки. Влюбленные, похороненные рядом, неразлучные до скончания времен, или их пепел, развеянный над морем или лугами, заросшими ромашками… Все это весьма романтично, но пепел есть пепел, а мертвые тела не воскресишь. У Аделы не хватает самомнения надеяться на то, что ее останки окажутся способными чувствовать любовь или грусть от разлуки с близким человеком.
Зато живой Аделе никуда не спрятаться от желания, боли, любви, агонии и многого другого, от чего люди страдают повсеместно и ежечасно. К собственному удивлению, она осознает: ей остро хочется близости с Карлосом. Присутствие мужа, ранее никогда не вызывавшее каких-либо эмоций, теперь, когда он совсем рядом, доставляет неудобство.
Обычно посторонние люди в лифте становятся у противоположных стенок, чтобы случайно не соприкоснуться телами, и смотрят в потолок, чтобы вдруг не встретиться взглядами. Они неловко переминаются с ноги на ногу или пытаются насвистывать какую-то мелодию, то и дело поглядывают на часы, страстно желая, чтобы поскорее открылась дверь (да открывайся же наконец!), ибо чужеродное вторжение на нашу территорию невыносимо. Так же поступили и Тельди.
Эрнесто ютился в углу кабины. Ему не мешала близость Аделы (а почему, собственно, должна мешать?), ведь жена – его составная часть. С тех пор как много лет назад они молчаливо заключили пакт о параллельном существовании, Адела стала чем-то вроде его руки, или ноги, или кожи, если угодно. Он даже любил ее (почему бы нет?), как привычную вещь, как то, что всегда находится перед глазами и тем самым продолжает нас.
Точно так же до сих пор и Адела относилась к их браку. Любовники позволяли ей чувствовать, что она живая. Одного она по-настоящему любила, даже хотела убежать с ним. Но в итоге осталась с Тельди, потому что в побеге нет необходимости, если есть полная свобода и безукоризненный пакт о параллельном существовании, а также территория, достаточно большая для того, чтобы вести самостоятельную жизнь: две спальни, две ванные, две входные двери. Наличие обширного ареала – чуть ли не самое ощутимое благо, даруемое деньгами, потому-то и наименее доступное.
Теперь, в лифте, в раздражающей близости от мужа, который сначала расстегивает две пуговицы на рубашке, а затем начинает снимать ботинки, Аделу вдруг охватывает сильное – до озноба, до тошноты – отвращение. Усы Тельди покрываются каплями пота, волосы, до того неестественно пышные, обтягивают череп… Вид мужа сталкивается в сознании Аделы с образом Карлоса, и от сравнения отвращение усиливается. Дыхание учащается, словно ей не хватает воздуха, тело охватывает мучительное стремление выбраться из лифта, броситься в другие объятия, не Тельди, тело которого старчески припахивает. Аделу в очередной раз пугает мысль, что она влюблена сильнее, чем допускает благоразумие. «Помни, дорогая, – цинично внушает она себе, хотя цинизм в данных обстоятельствах дается с трудом, – любовь бессмертна, но только тогда, когда она есть. Как говорится, буду любить тебя вечно – до половины девятого вечера». Этого мудрого принципа она придерживалась в прежних связях, поскольку опыт помог усвоить правило – глагол «любить» не имеет будущего и прошедшего времени, только настоящее. Мысленно твердя сию аксиому, Адела старается не смотреть, как намокает сорочка мужа. «Единственное чувство, способное выжить, – то, которое отмеряют малыми толиками, не спеша, которое смакуют, а не пьют жадными глотками, которое есть желание, но не обладание…» Адела научилась уважать постулаты благоразумия.
Жара становится нестерпимой. Кажется, воздух спекается в легких. Один вдыхает то, что выдыхает другой. Тельди снова звонит по телефону консьержу, кричит, протестуя, и звук, рвущий барабанные перепонки, присоединяется к неприятным ощущениям, вызванным его близостью, – едкому запаху пота и влажной тяжести на правой руке. От невольного прикосновения Тельди по ее позвоночнику словно пробегает электрический разряд, неотразимый и ужасающий, как откровение. Она вдруг понимает, что до сих пор могла сосуществовать с этим старческим телом, с этими жиденькими волосенками, прилипшими сейчас к черепу, только потому, что раньше их в упор не замечала. Муж и жена были всегда обоюдно независимы и снисходительны, много путешествовали порознь и мало виделись, старались соблюдать права друг друга и не пересекать границу чужой территории, дабы не спровоцировать ответного нарушения. «Однако с годами свобода сходит на нет», – вдруг осознает Адела. Когда-нибудь неизбежно придет конец этой праздной, на публику, жизни, которая всегда спасала ее от проблем и печалей; исчезнут друзья, путешествия… Им с Эрнесто придется все чаще оставаться наедине, начнутся недомогания, болезни. Бог мой, старость вторгается на любые территории!