– Больше здесь делать нечего, увозите покойника.
Тельди, выглянув в окно, наблюдает, как на мешке из золотистого пластика, своеобразного савана, используемого в наши дни для транспортировки покойников, отражается солнце, слишком яркое для марта. Носилки на колесиках толкают два типа в зеленых халатах, Вот они приближаются к садовой калитке. В ногах усопшего (а может, прямо на лице?) лежит по распоряжению Эрнесто Тельди букет цветов. Кто-то расценил бы это как трогательный жест со стороны великодушного работодателя и был бы недалек от истины, правда, побудительной причиной милосердия явилось не дружеское чувство или проявление скорби, а стремление выглядеть элегантным. «Противник, который бежит с поля боя или тем более настолько любезен, что умирает до того, как его убьют, заслуживает по меньшей мере цветов», – рассуждает Тельди.
Розы, глицинии, петунии… Непритязательный, но красивый букет. Зрелище волнует эстета-бизнесмена. «Есть в нем нечто возвышенное, патетическое», – думает он и невольно вспоминает свою коллекцию произведений искусства.
Тельди отходит от окна и достает из кармана любовную записку, купленную накануне у месье Питу. Смотрит на нее. «Нет сомнений – почерк принадлежит Оскару Уайльду, эта странная манера писать букву «с», и подпись его, и дата подходящая, и с чего я решил, что письмо фальшивое?» – вопрошает Тельди с неподдельным удивлением. Теперь, когда Нестор мертв и репутации ничего не угрожает, коллекционер и меценат не в состоянии даже припомнить о столь несвойственных ему сомнениях и страхах. Обмануть его? Какая чепуха, кто осмелится! Тельди был и останется до конца дней своих уважаемым коллекционером, непререкаемым авторитетом. Вчерашние переживания так же чужды ему, как тело, которое сейчас покоится под золотистым пластиковым саваном. .
«Как удачно все разрешилось», – улыбается Тельди. Если бы он верил в потусторонние силы, то решил бы, что ему помогло какое-то божество, обладающее чувством юмора и превосходным эстетическим вкусом. Но Тельди не верит ни в Бога, ни в юмористов-эстетов, он верит исключительно в себя самого, поэтому-то и преподнес букет цветов почившему противнику, дабы поздравить его – и себя – с благополучной (и разумной) развязкой. Носилки удаляются от дома «Лас-Лилас». Эрнесто Тельди прячет письмо Оскара Уайльда в карман пиджака и несколько раз ласково хлопает по нему рукой. Жизнь продолжается и обещает быть весьма приятной; завтра он вылетает в Швейцарию на встречу с коллекционерами у Тиссенов, на будущей неделе его ожидают в Лондоне для участия в экспертизе, благо все доверяют его мнению, а в следующем месяце предстоит небольшое, но заслуженное торжество в его честь, организуемое фондом Гулбенкяна. «Жизнь прекрасна! – в эйфории снисходит до банальности Тельди. Он настолько поглощен радостными мыслями, что не сразу обращает внимание на стук в дверь,
– Там, внизу, человек хочет вас видеть, – сообщает Карел Плиг, едва коллекционер впускает его.
Тельди почти не слышит Карела. Мозг по-прежнему занят созерцанием будущего благополучия. Тельди через голову молодого человека невольно любуется очаровательным интерьером своего дома, одна лестничная клетка чего стоит: складки драпировки пропитаны мягким ароматом лаванды, желтый цвет стен служит прекрасным фоном для великолепных натюрмортов. «Просто само совершенство!»
– Кто там, дружок? – нехотя возвращается он («Какая скука!») к делам земным. – Только не говори мне, что опять полиция, – я сыт по горло солдатней!
Но Карел Плиг не считает, что визитер – полицейский.
– Просто господин лет шестидесяти, ничего особенного, сеньор Тельди. Говорит, ему очень надо увидеться с вами прямо сейчас. Естественно, я не мог позволить ему войти без вашего разрешения, попросил обождать у двери. Он вот записку вам написал, причем с большим трудом, у него все пальцы скрючены. Сказал: если прочтете, то примете его немедленно.
Карелу не известно об утонченных привычках и вкусах Тельди, поэтому, передавая послание, он не пользуется специальным подносом для корреспонденции, а делает это из рук в руки, хотя его ногти недостаточно чисты, чтобы удовлетворить высокие запросы коллекционера и мецената. Однако Эрнесто не обращает внимания ни на отсутствие подноса, ни на ногти Карела. Его взгляд устремлен на клочок бумаги. Увиденное поражает его как гром среди ясного неба: на листке зеленеют неровные буквы, похожие на стайку попугайчиков.
Комнаты Карлоса и Аделы расположены, и совсем не случайно, одна над другой, поэтому нельзя догадаться, что происходит в соседнем помещении. Иначе Адела и Карлос с большим удивлением узнали бы в то утро, когда тело Нестора пересекло порог «Лас-Лилас», что они оба ходили из угла в угол, словно танцоры, репетирующие порознь одну партию.
Потом они одновременно выглянули в сад, посмотрели на отъезжающий саван и в задумчивости облокотились на подоконники. Позы одинаковые, зато эмоции разные: Карлос испытывает печаль и сожаление, Адела – облегчение и благодарность.
Вдруг солнечный свет, отразившись от пластикового мешка, так больно ударяет по глазам женщины, что она невольно жмурится. Но сразу приказывает себе: «Смотри, Адела, не отрывай взгляда – вот увозят последнюю помеху на твоем пути к счастью. Смотри так же пристально, как изучала на кухне неподвижное лицо, чтобы убедиться – этот рот никогда больше не заговорит, эти уши ничего не услышат о твоей безумной любви. На радость или на беду, дорогая, ты свободна; ибо самые ужасные тайны в конце концов умирают вместе со свидетелями. Смотри, Адела, и благодари свою звезду – жизнь начинается заново»,
«Прощай, друг», – думает Карлос, глядя из окна на сияющий под солнцем саван с мертвым телом, которое когда-то было Нестором Чаффино. Было и перестало быть. Потому что умерший друг не похож на живого. Зато все покойники как близнецы. Эту закономерность Карлос открыл ранним утром, глядя на лицо заледеневшего Нестора, а днем нашел подтверждение своей теории – он перестал узнавать друга в жалком посеревшем трупе. Голова Нестора съежилась, будто смерть старательно высосала все соки из пойманной дичи. Лицо превратилось в омерзительную маску. Поэтому Карлос не захотел обнять друга в последний раз. Смерть отца научила: если хочешь сохранить образ дорогого человека, не перегружай память созерцанием останков. Надо как можно меньше смотреть на умершего, поскольку глаза – упрямые свидетели, и тем, кто напоследок часами разглядывает застывшие черты, в дальнейшем чаще приходят на ум именно они, а не любимое лицо. Зато зрелище золотистого савана, наоборот, совершенно безобидно. «Прощай, Нестор, прощай, друг. А теперь извини, надо идти собирать вещи».
Живого от мертвого отделяет груз повседневных забот, и Карлос покидает подоконник, чтобы заняться своим багажом. Еще раз оглядывает комнату, в которой вместе с Аделой провел предыдущую ночь, и чувствует дискомфорт, словно находится на чужой территории. Да и с какой стати это должна быть его территория? Пара рубашек, форма официанта, джинсы – вот и все, что здесь принадлежит ему. Сидя на разобранной постели, Карлос берет со столика часы, забытые Аделой, и подносит к губам. Вещи, принадлежащие тому, кого любишь, – лучшие сообщники тайной страсти и, несомненно, более верные, чем их хозяин или хозяйка. «Тик-так, все будет хорошо, – говорят часы и стучат, как маленькое сердце, – тик-так». И Карлос кладет их обратно. «Да, все будет хорошо».
Пальцы нащупывают зеленую камею, оставленную, как и часы, Аделой прошлой ночью. До сих пор Карлос не замечал ее среди вещиц, лежащих на столике. Красивая камея, она также принадлежит любимой, однако юноша лишь смотрит на украшение, не целует, что-то останавливает его. Может быть, причина в том, что камея не умеет стучать, как сердце…
* * *
«Через несколько часов все это останется в прошлом», – думает Адела. И она сидит на неубранной постели, рядом – старая деревянная шкатулка, которую только что достала из шкафа и сейчас открывает. Адела не сентиментальна. Всю жизнь она заботилась о том, чтобы ее любовные увлечения не перерастали в пылкую романтическую страсть, – ведь это неблагоразумно, как бы не пришлось страдать. Поэтому с давних пор она не заглядывала в шкатулку, где в беспорядке хранятся письма, реликвии, нежные записки, признания в любви, фотографии… воспоминания. Адела предпочитает не видеть их, в каждом предмете частица прошедшей жизни, свидетельство того, что с годами ушли и красота, и нежные признания. Были нежные, стали мертвые. «Только будущее принадлежит нам, люби, пока есть возможность. Но сначала…»
Прежде чем расстаться со всем, что имеет, с домом «Лас-Лилас» и этими воспоминаниями, Адела решает выполнить последнюю формальность: написать прощальное письмо мужу. Старомодный и вдобавок трусливый жест, но в данном случае удобный выход из создавшегося положения. В соответствии с их правилами, не писанными, но многократно подтвержденными на практике, Адела и Эрнесто никогда не устраивали друг другу сцен. Тем более не стоит нарушать традицию сейчас, когда один из супругов после более чем двадцати лет благополучного сосуществования собирается дать стрекача. На бумагу ложатся строчки:
«Лас-Лилас», 29 марта Дорогой Эрнесто!
Ручка зависает в воздухе: Адела подбирает слова.
Карлосу не надо писать деликатных писем или прощаться со старыми воспоминаниями. Его внимание поглощено реликвиями, подаренными ему настоящим, вещами, оставленными Аделой прошлой ночью. Что с ними делать? Спрятать в свой чемодан среди одежды? Не опрометчиво ли это? Следует ли вообще брать чужие вещи? Любовники договорились, что поедут в Мадрид порознь и встретятся там, выждав несколько дней. Будет очень романтично вновь соединиться в отеле «Феникс», в том месте, где все началось. Карлос смотрит на свои часы, а потом на Аделины. Между ними пять минут разницы. Безусловно, часы Аделы идут правильно. Нужно поторапливаться, Карлос укладывает в сумку последние вещи и под конец берет камею.
«Лас-Лилас», 29 марта
Дорогой Эрнесто!
Не знаю, как начать, ты наверняка решишь, что я сошла с ума или, хуже, оказалась глупой идеалисткой вроде тех романтических особ, над которыми мы с тобой всегда так много смеялись.
Адела прерывает письмо и с суеверной опаской прислушивается к своим большим пальцам. «Успокойся, все хорошо, повар мертв, и больше никто не посмеет совать нос в твое прошлое», – расценивает Адела отсутствие покалывания.
Карлос Гарсия осознает, что впервые вспомнил о камее с тех пор, как увидел ее на плече Аделы. И неудивительно, ведь за это время произошло столько ужасных событий. Он завертывает украшение в носовой платок. Камея как-то странно блестит. Но Карлос не придает этому значения. Сегодня или через несколько дней Карлос услышит красивую историю.
– Расскажи, откуда у тебя эта камея, а я расскажу такое, что ты не поверишь, – попросит он Аделу, и оба будут долго смеяться, узнав, какие узы соединили их задолго до встречи в приемном зале фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». «Пусть у Аделы и нарисованной девушки разные камеи, – размышляет Карлос, – все равно произошло поразительное совпадение, не остается ничего другого, как поверить в пророчества мадам Лонгстаф. Но я уверен, камея та же самая».
В пальцах начинает странно покалывать. «By the pricking of my thumbs, something wicked this way comes», – машинально пишет Адела и, очнувшись, зачеркивает, поскольку фраза не имеет никакого отношения к тому, что она намерена сообщить мужу. «Ну же, Адела, забудь наконец о нелепых суевериях, иначе ты никогда не закончишь письмо, а времени остается все меньше».
…Волосы у Аделы светлые, как у бабушки Терезы; «Лас-Лилас» – копия дома на Альмагро-38; портрет, голубые глаза нарисованной девушки похожи как две капли воды на глаза Аделы… Карлос засовывает камею глубоко в карман, но не избавляется от мыслей, которые она вызывает. Он подхватывает сумку, выходит на лестничную площадку, бросает печальный взгляд на комнату Нестора («Прощай, друг, прощай!»), и в голове у него возникают вопросы: «Почему портрет Аделы убрали из желтой комнаты? Почему бабушка Тереза не разрешала отцу бывать на Альмагро-38? Почему Соледад, мать, умерла именно в Буэнос-Айресе? Почему я не узнал в Аделе девушку с картины, хотя выискивал ее черты во всех окружающих женщинах?»
«…something wicked this way comes…» Адела слышит, как Карлос идет по лестничной площадке. Сама она, конечно, не может по шагам догадаться, какие вопросы задает себе Карлос, но ее пальцы знают об этом. Адела чувствует теперь не просто покалывание – боль, и так продолжается, пока шаги, такие решительные, даже угрожающие, вдруг не стихают.
Карлос застывает на месте, вспомнив фразу, уже приходившую ему на ум во время банкета. «Когда-нибудь ты поймешь, cazzo Карлитос, – раздается в ушах, словно Нестор Чаффино собственной персоной беседует с ним, – порой жизнь складывается так, что не стоит задавать вопросов, особенно если тебе в принципе и не хочется знать ответов».
«…Итак прощай, Эрнесто, вряд ли ты меня поймешь, – с легкостью выводят пальцы, утратив пророческое покалывание. Ручка порхает по бумаге без остановки, завершая вежливо-равнодушное письмо: – Поверь, я не сожалею о том, что нам пришлось пережить вместе, надеюсь, ты тоже. Желаю тебе всего хорошего».
Адела, готовая бросить все ради любви, никогда не узнает, что Карлос выкинул камею из окна на лестничной площадке, что зеленый камень канул в зарослях сада «Лас-Лилас», унося с собой ненужные ответы на опасные вопросы.
Камея и поныне там, поищите, если желаете удостовериться в правдивости этой истории…
Серафин Тоус мог наблюдать, как увозили тело Нестора, но не стал, тем более ему не пришло в голову посылать за цветами или любоваться солнечным отблеском на золотистом саване, подобно Эрнесто Тельди. Уважаемый магистрат предпочел заняться своим чемоданом. Серафин Тоус планировал уехать сегодня же. В гостях хорошо, но дома лучше, пора сменить обстановку; слишком много здесь случилось такого, о чем неловко вспоминать.
Кабальеро со всей тщательностью, как учила покойная жена, собирает вещи. Снимает брюки с вешалок, расправляет стрелки, чтобы не измялись в дороге, укладывает стопкой в чемодан – синие, серые, бежевые. Сворачивая последние, он замечает пятно от пролитого хереса. «Житейское дело, – думает Серафин, имея в виду не свой испуг при встрече с Нестором на террасе, а инцидент на кухне, – Конечно, это большое несчастье. Однако прямо кричать хочется: благослови, Господи, большие несчастья, когда они приносят пользу!»
Теперь очередь за рубашками. Серафин помещает их в специальные чехлы (еще одна идея покойной супруги) и аккуратно располагает в чемодане. «Вот так, хорошо, Нора одобрила бы. Несчастные случаи в быту, – рассуждает Серафин, получая удовольствие от темы, – трудно предвидеть, они происходят довольно часто. Чаще, чем можно предположить, существуют разные виды эксцессов: крупные, мелкие, досадные, забавные, даже нелепые. Кто, например, застрахован от удара электрическим током при пользовании тостером или от пожара, вспыхнувшего из-за пончиков, забытых на раскаленной сковородке? Никто, буквально никто!» Вопреки унылому выводу Серафин Тоус испытывает радость, он любуется безукоризненно упакованными рубашками. Счастливое чувство все нарастает, словно магистрату в процессе самодовольного созерцания удалось сделать великое открытие. И Серафин продолжает растекаться мыслью по древу. Инцидент, избавивший его навеки от противного повара, имеет совершенно особый аспект в отличие от прочих бытовых несчастных случаев. В характере происшествия, месте, обстоятельствах есть что-то непостижимо домашнее, согревающее душу, что-то очень материнское. Да-да, именно материнское.
Уважаемый магистрат не спеша пересчитывает носки – каждая из пяти пар сложена пополам и имеет маленькую метку – вышитое аккуратными стежками имя владельца: Серафин Тоус (бирюзовые нитки), Серафин Тоус (черные нитки), Серафин Тоус (ярко-красные нитки). Чрезвычайно практичное изобретение жены: носки не могут ни перепутаться, ни потеряться в гостиничных прачечных. «Нора, обладая многими добродетелями, в том числе прекрасно вела домашнее хозяйство», – с гордостью думает магистрат. Любое грязное пятно пасовало перед ее натиском, всякую работу по дому она выполняла с необыкновенным умением и проворностью. Для Серафина было праздником наблюдать, как жена ведет маленькие, в масштабах собственной квартиры, сражения оголтелого быта и выигрывает их, именно эти бескровные победы являлись решающим условием того, что супружеская жизнь Тоусов протекала идеально. При Норе все функционировало автоматически, все находилось на законном месте, на столе вовремя возникала вкусная еда – как с помощью скатерти-самобранки, поскольку никогда не ощущались неприятные кухонные запахи; Нора вообще обладала редкой способностью оставаться незаметной. «Зато теперь ежеминутно я замечаю, что тебя нет со мной, дорогая, – с грустью думает Серафии. – Мы гораздо сильнее чувствуем разлуку с теми, кто, не привлекая особого внимания, делал нашу жизнь счастливой, чем отсутствие некоторых наглых беспокойных типов, вроде болтливого повара».
Серафин Тоус направляется в ванную комнату, чтобы взять предметы личной гигиены. Он убирает в несессер безукоризненно чистую электробритву, тюбик зубной пасты, скатанный на конце, как это делала для него Нора, тут ему приходит в голову, что его проблемы решились легко, чисто, по-домашнему. «Настолько по-домашнему и одновременно практично, – думает Серафин, – будто в роли провидения выступила женщина, недаром я постоянно вспоминаю о Норе». Упаковав несессер, Серафин Тоус задается вопросом, обладают ли души, переселившиеся в мир иной, даром захлопывать земные морозильные камеры, и, ответив утвердительно, восклицает вслух:
– Так это сделала ты, Нора, ведь правда, сокровище мое?!
Хлоя пристально наблюдает за носилками на колесиках, перед ней на подоконнике, как перед прилежной ученицей на парте, лежит раскрытый блокнот в черной коленкоровой обложке. В руке у Хлои карандаш, девушка, делая записи, периодически подносит его ко рту. Вот и сейчас она покусывает кончик карандаша, решает сложную задачу.
Ученый, изучающий поведение человека в окружающей среде, заглянув в окно, мог бы зафиксировать следующее. Позади чистого рабочего стола простирается полный кавардак. Распотрошенная сумка валяется на кровати, предметы одежды – на полу, между скомканными простынями краснеет шкатулка. А загляни настырный психолог раньше, стал бы свидетелем, как Хлоя, потрясая книжкой в коленкоровой обложке, меряет шагами комнату. Потом бросает книжку на постель, роется в сумке, находит красную шкатулку и вынимает фотографию брата. Девушка в таком гневе, что можно подумать: и книжка, и снимок совершили предательство или, хуже того, бессмысленное убийство.
Однако за стенами дома «ЛасЛилас» нет никакого пытливого наблюдателя, только на коврике у входа сидит кукарача, шевеля с умным видом усами, словно знает все о человеке и истинных мотивах его поведения. Впрочем, вряд ли кто-нибудь возьмет на себя смелость утверждать, будто понимает секретные механизмы, толкающие капризных девочек на те или иные поступки. Почему, например, они вдруг решают изменить участь тех, кто преждевременно ушел из жизни? Почему воображают, что умершие молодыми возвращаются в этот мир и получают отнятое судьбой? Но непонимание секретных механизмов поведения вовсе не означает, что они выдуманы, именно по их вине Нестор находится сейчас под золотистым саваном, а Хлоя стоит у подоконника и
улыбается.
– Ты получил свое, старый идиот, – говорит девушка. – Если бы я тысячу раз оказалась во вчерашней ситуации, то ровно тысячу раз сделала бы то же самое. – И она предается воспоминаниям, испытывая гордость автора за отличный роман или за безнаказанное преступление.
Хлоя покусывает карандаш, размышляя, с чего начать довольно некрасивую историю. Девушка решает не рассказывать о наваждениях раннего утра и о беззаботном свисте, летящем из морозильной камеры. Она предпочитает восстановить ход событий и свои ощущения с того момента, когда изо всех сил старалась удержать на дверце «Вестингауза» глаза брата: может быть, Эдди подскажет, как поступить, чтобы он никогда больше не исчезал, навек остался с ней. И брат помог. Или Хлоя сама догадалась под его расплывчатым взглядом: единственный способ воскресить мертвого – это реализовать его прижизненные планы, мечты. Простая, лежащая на поверхности идея постепенно укреплялась в сознании. Эдди умчался на мотоцикле, так как ему взбрело стать писателем, для чего понадобилось набраться опыта: изведать страх на скорости двести километров в час, совершить убийство, переспать с тысячью теток…
Когда Хлоя спросила у него, что будет, если все это не удастся осуществить, он ответил: «Тогда, Хлохля, придется украсть чужую историю».
Эдди ушел навсегда, зато осталась маленькая Хлоя, девочка Хлохля. Теперь ей столько же лет, сколько брату перед смертью, и она готова воскресить его. В том, что произошло минувшей ночью в доме «JIac-Лилас», не было умысла. Хлоя не имела ничего против повара с пшеничными усами, который трясся над своим блокнотом в коленкоровом переплете. В блокноте, по его словам, хранились чужие тайны. А значит, ни один автор не сумеет сочинить повесть более жестокую и увлекательную, чем реальная жизнь.
– Сейчас открою, старый дурень, уже открываю, – сказала Хлоя и заглянула в морозильник. Окоченевший Нестор лежал на полу и словно протягивал ей свой блокнот; Хлое не осталось ничего другого, кроме как помочь Эдди исполнить заветную мечту. Она отняла у повара книжку, все эти истории о любви и преступлениях, которых брату так не хватало.
Удача сама шла в руки, глупо не воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Ведь только и нужно закрыть дверцу морозильной камеры, подняться к себе в комнату, тихо лечь рядом с Карелом… Что Хлоя и сделала. Она даже не ознакомилась с содержанием блокнота, притворилась, будто ничего не произошло, разыграла долбаную лунатичку в первую очередь перед самой собой, поскольку таким образом легче обмануть всех остальных.
Какое же разочарование постигло ее, когда она несколько минут назад развернула драгоценную книжицу! Хлоя перечитывает написанное;
«Маленькая подлость приготовления шоколадного мусса… Тайна десерта «Плавающий остров»… (мать твою!) Скандально вкусный шербет из манго…»
Хлоя смотрит в окно. Носилки катятся прочь от дома «Лас-Лилас», Солнечный, погожий день словно смеется над Хлоей. Она вонзает взгляд в покрытое золотистым саваном тело Нестора, ей хочется крикнуть что-то злое, неприличное этому мошеннику-повару. Не в силах сдержаться, Хлоя распахивает раму и – меняет решение. Бесполезно ругать покойника, лучше полистать книжку, может быть, случится чудо и отыщется мало-мальски занятный анекдот. Хлоя впивается глазами в круглый, ровный почерк. Нет, ничего, только маленькие кулинарные подлости. Напрасное жестокое убийство, очередная несбывшаяся надежда…
Скоро придет Карел и скажет, что пора уезжать. Ей придется собрать одежду и сложить в сумку. Она закроет еще одну главу своей жизни и вновь останется в одиночестве. «Как всегда», – думает Хлоя. И тут ее ослепляет луч, отраженный от савана Нестора Чаффино. Золотистый пластик сияет, как зеркала дома «Лас-Лилас», в которые столько раз заглядывала девушка. Хлоя заливается счастливым смехом, словно вновь заметила темные глаза брата. Конечно, жизнь отняла у нее то, что она любила, и свинью подложила в виде кулинарных рецептов. И все же девушка улыбается и прощально машет савану Нестора. Она вдруг поняла: не все еще потеряно, у нее есть шанс покорить судьбу, исполнить мечту Эдди. Историю о маленькой (или большой) подлости у нее никто не отнимет. Это ее собственная история о том, что случилось в доме «Лас-Лилас». И, осознав, каким сокровищем владеет, Хлоя Триас вырывает все страницы из книжки в коленкоровой обложке, исписанные Нестором. Так поступил бы и амбициозный молодой человек, проживший только первые двадцать два года из своей долгой жизни, полной грез и проектов. И летят в корзину для бумаг все кондитерские секреты: пирожные, трюфели с имбирем, мороженое, остается от Нестора лишь первая страница, на которой начертано:
Маленькие подлости.
Хлоя садится за стол, берет ручку и на чистом листе выводит начальные строчки будущего романа:
От холода усы стали жесткими. Настолько жесткими, что, сядь на них, к примеру, муха, они доже не дрогнули бы.
Девушка задерживает ручку и прислушивается к голосу Эдди Триас. Он диктует:
Вот только нет на свете такой мухи, которая смогла бы выжить в морозильной камере при тридцати градусах ниже нуля. Вряд ли удастся это и обладателю смерзшихся усов пшеничного цвета по имени Нестор Чаффино, шеф-повару, знаменитому кондитеру, который мастерски умеет готовить шоколадные трюфели.
Оказывается, сочинять истории совсем несложно, надо только взять за основу реальную смерть, придумать вступительные фразы, а затем нанизывать строчку за строчкой повествование о страстях, подлостях, людском ничтожестве, ведь выдумки выглядят правдой, если опираются на реальные события.
Как же продолжить? Ага!
Скорее всего найдут его через несколько часов с широко раскрытыми глазами, в которых застыло легкое недоумение. Пальцы, естественно, скрючены. Из-за пояса фартука живописно свисает кухонное полотенце. Впрочем, какое там кокетство, когда за твоей спиной только что со щелчком захлопнулась автоматическая дверца морозильной камеры «Весгингауз» размером два на полтора метра, восьмидесятого года выпуска…
Девушка увлеченно пишет роман под названием «Маленькие подлости», не подозревая, что на коврике у входа в дом «Лас-Лилас» расположилась кукарача и шевелит длинными мудрыми усами.
Тельди, выглянув в окно, наблюдает, как на мешке из золотистого пластика, своеобразного савана, используемого в наши дни для транспортировки покойников, отражается солнце, слишком яркое для марта. Носилки на колесиках толкают два типа в зеленых халатах, Вот они приближаются к садовой калитке. В ногах усопшего (а может, прямо на лице?) лежит по распоряжению Эрнесто Тельди букет цветов. Кто-то расценил бы это как трогательный жест со стороны великодушного работодателя и был бы недалек от истины, правда, побудительной причиной милосердия явилось не дружеское чувство или проявление скорби, а стремление выглядеть элегантным. «Противник, который бежит с поля боя или тем более настолько любезен, что умирает до того, как его убьют, заслуживает по меньшей мере цветов», – рассуждает Тельди.
Розы, глицинии, петунии… Непритязательный, но красивый букет. Зрелище волнует эстета-бизнесмена. «Есть в нем нечто возвышенное, патетическое», – думает он и невольно вспоминает свою коллекцию произведений искусства.
Тельди отходит от окна и достает из кармана любовную записку, купленную накануне у месье Питу. Смотрит на нее. «Нет сомнений – почерк принадлежит Оскару Уайльду, эта странная манера писать букву «с», и подпись его, и дата подходящая, и с чего я решил, что письмо фальшивое?» – вопрошает Тельди с неподдельным удивлением. Теперь, когда Нестор мертв и репутации ничего не угрожает, коллекционер и меценат не в состоянии даже припомнить о столь несвойственных ему сомнениях и страхах. Обмануть его? Какая чепуха, кто осмелится! Тельди был и останется до конца дней своих уважаемым коллекционером, непререкаемым авторитетом. Вчерашние переживания так же чужды ему, как тело, которое сейчас покоится под золотистым пластиковым саваном. .
«Как удачно все разрешилось», – улыбается Тельди. Если бы он верил в потусторонние силы, то решил бы, что ему помогло какое-то божество, обладающее чувством юмора и превосходным эстетическим вкусом. Но Тельди не верит ни в Бога, ни в юмористов-эстетов, он верит исключительно в себя самого, поэтому-то и преподнес букет цветов почившему противнику, дабы поздравить его – и себя – с благополучной (и разумной) развязкой. Носилки удаляются от дома «Лас-Лилас». Эрнесто Тельди прячет письмо Оскара Уайльда в карман пиджака и несколько раз ласково хлопает по нему рукой. Жизнь продолжается и обещает быть весьма приятной; завтра он вылетает в Швейцарию на встречу с коллекционерами у Тиссенов, на будущей неделе его ожидают в Лондоне для участия в экспертизе, благо все доверяют его мнению, а в следующем месяце предстоит небольшое, но заслуженное торжество в его честь, организуемое фондом Гулбенкяна. «Жизнь прекрасна! – в эйфории снисходит до банальности Тельди. Он настолько поглощен радостными мыслями, что не сразу обращает внимание на стук в дверь,
– Там, внизу, человек хочет вас видеть, – сообщает Карел Плиг, едва коллекционер впускает его.
Тельди почти не слышит Карела. Мозг по-прежнему занят созерцанием будущего благополучия. Тельди через голову молодого человека невольно любуется очаровательным интерьером своего дома, одна лестничная клетка чего стоит: складки драпировки пропитаны мягким ароматом лаванды, желтый цвет стен служит прекрасным фоном для великолепных натюрмортов. «Просто само совершенство!»
– Кто там, дружок? – нехотя возвращается он («Какая скука!») к делам земным. – Только не говори мне, что опять полиция, – я сыт по горло солдатней!
Но Карел Плиг не считает, что визитер – полицейский.
– Просто господин лет шестидесяти, ничего особенного, сеньор Тельди. Говорит, ему очень надо увидеться с вами прямо сейчас. Естественно, я не мог позволить ему войти без вашего разрешения, попросил обождать у двери. Он вот записку вам написал, причем с большим трудом, у него все пальцы скрючены. Сказал: если прочтете, то примете его немедленно.
Карелу не известно об утонченных привычках и вкусах Тельди, поэтому, передавая послание, он не пользуется специальным подносом для корреспонденции, а делает это из рук в руки, хотя его ногти недостаточно чисты, чтобы удовлетворить высокие запросы коллекционера и мецената. Однако Эрнесто не обращает внимания ни на отсутствие подноса, ни на ногти Карела. Его взгляд устремлен на клочок бумаги. Увиденное поражает его как гром среди ясного неба: на листке зеленеют неровные буквы, похожие на стайку попугайчиков.
Комнаты Карлоса и Аделы расположены, и совсем не случайно, одна над другой, поэтому нельзя догадаться, что происходит в соседнем помещении. Иначе Адела и Карлос с большим удивлением узнали бы в то утро, когда тело Нестора пересекло порог «Лас-Лилас», что они оба ходили из угла в угол, словно танцоры, репетирующие порознь одну партию.
Потом они одновременно выглянули в сад, посмотрели на отъезжающий саван и в задумчивости облокотились на подоконники. Позы одинаковые, зато эмоции разные: Карлос испытывает печаль и сожаление, Адела – облегчение и благодарность.
Вдруг солнечный свет, отразившись от пластикового мешка, так больно ударяет по глазам женщины, что она невольно жмурится. Но сразу приказывает себе: «Смотри, Адела, не отрывай взгляда – вот увозят последнюю помеху на твоем пути к счастью. Смотри так же пристально, как изучала на кухне неподвижное лицо, чтобы убедиться – этот рот никогда больше не заговорит, эти уши ничего не услышат о твоей безумной любви. На радость или на беду, дорогая, ты свободна; ибо самые ужасные тайны в конце концов умирают вместе со свидетелями. Смотри, Адела, и благодари свою звезду – жизнь начинается заново»,
«Прощай, друг», – думает Карлос, глядя из окна на сияющий под солнцем саван с мертвым телом, которое когда-то было Нестором Чаффино. Было и перестало быть. Потому что умерший друг не похож на живого. Зато все покойники как близнецы. Эту закономерность Карлос открыл ранним утром, глядя на лицо заледеневшего Нестора, а днем нашел подтверждение своей теории – он перестал узнавать друга в жалком посеревшем трупе. Голова Нестора съежилась, будто смерть старательно высосала все соки из пойманной дичи. Лицо превратилось в омерзительную маску. Поэтому Карлос не захотел обнять друга в последний раз. Смерть отца научила: если хочешь сохранить образ дорогого человека, не перегружай память созерцанием останков. Надо как можно меньше смотреть на умершего, поскольку глаза – упрямые свидетели, и тем, кто напоследок часами разглядывает застывшие черты, в дальнейшем чаще приходят на ум именно они, а не любимое лицо. Зато зрелище золотистого савана, наоборот, совершенно безобидно. «Прощай, Нестор, прощай, друг. А теперь извини, надо идти собирать вещи».
Живого от мертвого отделяет груз повседневных забот, и Карлос покидает подоконник, чтобы заняться своим багажом. Еще раз оглядывает комнату, в которой вместе с Аделой провел предыдущую ночь, и чувствует дискомфорт, словно находится на чужой территории. Да и с какой стати это должна быть его территория? Пара рубашек, форма официанта, джинсы – вот и все, что здесь принадлежит ему. Сидя на разобранной постели, Карлос берет со столика часы, забытые Аделой, и подносит к губам. Вещи, принадлежащие тому, кого любишь, – лучшие сообщники тайной страсти и, несомненно, более верные, чем их хозяин или хозяйка. «Тик-так, все будет хорошо, – говорят часы и стучат, как маленькое сердце, – тик-так». И Карлос кладет их обратно. «Да, все будет хорошо».
Пальцы нащупывают зеленую камею, оставленную, как и часы, Аделой прошлой ночью. До сих пор Карлос не замечал ее среди вещиц, лежащих на столике. Красивая камея, она также принадлежит любимой, однако юноша лишь смотрит на украшение, не целует, что-то останавливает его. Может быть, причина в том, что камея не умеет стучать, как сердце…
* * *
«Через несколько часов все это останется в прошлом», – думает Адела. И она сидит на неубранной постели, рядом – старая деревянная шкатулка, которую только что достала из шкафа и сейчас открывает. Адела не сентиментальна. Всю жизнь она заботилась о том, чтобы ее любовные увлечения не перерастали в пылкую романтическую страсть, – ведь это неблагоразумно, как бы не пришлось страдать. Поэтому с давних пор она не заглядывала в шкатулку, где в беспорядке хранятся письма, реликвии, нежные записки, признания в любви, фотографии… воспоминания. Адела предпочитает не видеть их, в каждом предмете частица прошедшей жизни, свидетельство того, что с годами ушли и красота, и нежные признания. Были нежные, стали мертвые. «Только будущее принадлежит нам, люби, пока есть возможность. Но сначала…»
Прежде чем расстаться со всем, что имеет, с домом «Лас-Лилас» и этими воспоминаниями, Адела решает выполнить последнюю формальность: написать прощальное письмо мужу. Старомодный и вдобавок трусливый жест, но в данном случае удобный выход из создавшегося положения. В соответствии с их правилами, не писанными, но многократно подтвержденными на практике, Адела и Эрнесто никогда не устраивали друг другу сцен. Тем более не стоит нарушать традицию сейчас, когда один из супругов после более чем двадцати лет благополучного сосуществования собирается дать стрекача. На бумагу ложатся строчки:
«Лас-Лилас», 29 марта Дорогой Эрнесто!
Ручка зависает в воздухе: Адела подбирает слова.
Карлосу не надо писать деликатных писем или прощаться со старыми воспоминаниями. Его внимание поглощено реликвиями, подаренными ему настоящим, вещами, оставленными Аделой прошлой ночью. Что с ними делать? Спрятать в свой чемодан среди одежды? Не опрометчиво ли это? Следует ли вообще брать чужие вещи? Любовники договорились, что поедут в Мадрид порознь и встретятся там, выждав несколько дней. Будет очень романтично вновь соединиться в отеле «Феникс», в том месте, где все началось. Карлос смотрит на свои часы, а потом на Аделины. Между ними пять минут разницы. Безусловно, часы Аделы идут правильно. Нужно поторапливаться, Карлос укладывает в сумку последние вещи и под конец берет камею.
«Лас-Лилас», 29 марта
Дорогой Эрнесто!
Не знаю, как начать, ты наверняка решишь, что я сошла с ума или, хуже, оказалась глупой идеалисткой вроде тех романтических особ, над которыми мы с тобой всегда так много смеялись.
Адела прерывает письмо и с суеверной опаской прислушивается к своим большим пальцам. «Успокойся, все хорошо, повар мертв, и больше никто не посмеет совать нос в твое прошлое», – расценивает Адела отсутствие покалывания.
Карлос Гарсия осознает, что впервые вспомнил о камее с тех пор, как увидел ее на плече Аделы. И неудивительно, ведь за это время произошло столько ужасных событий. Он завертывает украшение в носовой платок. Камея как-то странно блестит. Но Карлос не придает этому значения. Сегодня или через несколько дней Карлос услышит красивую историю.
– Расскажи, откуда у тебя эта камея, а я расскажу такое, что ты не поверишь, – попросит он Аделу, и оба будут долго смеяться, узнав, какие узы соединили их задолго до встречи в приемном зале фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». «Пусть у Аделы и нарисованной девушки разные камеи, – размышляет Карлос, – все равно произошло поразительное совпадение, не остается ничего другого, как поверить в пророчества мадам Лонгстаф. Но я уверен, камея та же самая».
В пальцах начинает странно покалывать. «By the pricking of my thumbs, something wicked this way comes», – машинально пишет Адела и, очнувшись, зачеркивает, поскольку фраза не имеет никакого отношения к тому, что она намерена сообщить мужу. «Ну же, Адела, забудь наконец о нелепых суевериях, иначе ты никогда не закончишь письмо, а времени остается все меньше».
…Волосы у Аделы светлые, как у бабушки Терезы; «Лас-Лилас» – копия дома на Альмагро-38; портрет, голубые глаза нарисованной девушки похожи как две капли воды на глаза Аделы… Карлос засовывает камею глубоко в карман, но не избавляется от мыслей, которые она вызывает. Он подхватывает сумку, выходит на лестничную площадку, бросает печальный взгляд на комнату Нестора («Прощай, друг, прощай!»), и в голове у него возникают вопросы: «Почему портрет Аделы убрали из желтой комнаты? Почему бабушка Тереза не разрешала отцу бывать на Альмагро-38? Почему Соледад, мать, умерла именно в Буэнос-Айресе? Почему я не узнал в Аделе девушку с картины, хотя выискивал ее черты во всех окружающих женщинах?»
«…something wicked this way comes…» Адела слышит, как Карлос идет по лестничной площадке. Сама она, конечно, не может по шагам догадаться, какие вопросы задает себе Карлос, но ее пальцы знают об этом. Адела чувствует теперь не просто покалывание – боль, и так продолжается, пока шаги, такие решительные, даже угрожающие, вдруг не стихают.
Карлос застывает на месте, вспомнив фразу, уже приходившую ему на ум во время банкета. «Когда-нибудь ты поймешь, cazzo Карлитос, – раздается в ушах, словно Нестор Чаффино собственной персоной беседует с ним, – порой жизнь складывается так, что не стоит задавать вопросов, особенно если тебе в принципе и не хочется знать ответов».
«…Итак прощай, Эрнесто, вряд ли ты меня поймешь, – с легкостью выводят пальцы, утратив пророческое покалывание. Ручка порхает по бумаге без остановки, завершая вежливо-равнодушное письмо: – Поверь, я не сожалею о том, что нам пришлось пережить вместе, надеюсь, ты тоже. Желаю тебе всего хорошего».
Адела, готовая бросить все ради любви, никогда не узнает, что Карлос выкинул камею из окна на лестничной площадке, что зеленый камень канул в зарослях сада «Лас-Лилас», унося с собой ненужные ответы на опасные вопросы.
Камея и поныне там, поищите, если желаете удостовериться в правдивости этой истории…
Серафин Тоус мог наблюдать, как увозили тело Нестора, но не стал, тем более ему не пришло в голову посылать за цветами или любоваться солнечным отблеском на золотистом саване, подобно Эрнесто Тельди. Уважаемый магистрат предпочел заняться своим чемоданом. Серафин Тоус планировал уехать сегодня же. В гостях хорошо, но дома лучше, пора сменить обстановку; слишком много здесь случилось такого, о чем неловко вспоминать.
Кабальеро со всей тщательностью, как учила покойная жена, собирает вещи. Снимает брюки с вешалок, расправляет стрелки, чтобы не измялись в дороге, укладывает стопкой в чемодан – синие, серые, бежевые. Сворачивая последние, он замечает пятно от пролитого хереса. «Житейское дело, – думает Серафин, имея в виду не свой испуг при встрече с Нестором на террасе, а инцидент на кухне, – Конечно, это большое несчастье. Однако прямо кричать хочется: благослови, Господи, большие несчастья, когда они приносят пользу!»
Теперь очередь за рубашками. Серафин помещает их в специальные чехлы (еще одна идея покойной супруги) и аккуратно располагает в чемодане. «Вот так, хорошо, Нора одобрила бы. Несчастные случаи в быту, – рассуждает Серафин, получая удовольствие от темы, – трудно предвидеть, они происходят довольно часто. Чаще, чем можно предположить, существуют разные виды эксцессов: крупные, мелкие, досадные, забавные, даже нелепые. Кто, например, застрахован от удара электрическим током при пользовании тостером или от пожара, вспыхнувшего из-за пончиков, забытых на раскаленной сковородке? Никто, буквально никто!» Вопреки унылому выводу Серафин Тоус испытывает радость, он любуется безукоризненно упакованными рубашками. Счастливое чувство все нарастает, словно магистрату в процессе самодовольного созерцания удалось сделать великое открытие. И Серафин продолжает растекаться мыслью по древу. Инцидент, избавивший его навеки от противного повара, имеет совершенно особый аспект в отличие от прочих бытовых несчастных случаев. В характере происшествия, месте, обстоятельствах есть что-то непостижимо домашнее, согревающее душу, что-то очень материнское. Да-да, именно материнское.
Уважаемый магистрат не спеша пересчитывает носки – каждая из пяти пар сложена пополам и имеет маленькую метку – вышитое аккуратными стежками имя владельца: Серафин Тоус (бирюзовые нитки), Серафин Тоус (черные нитки), Серафин Тоус (ярко-красные нитки). Чрезвычайно практичное изобретение жены: носки не могут ни перепутаться, ни потеряться в гостиничных прачечных. «Нора, обладая многими добродетелями, в том числе прекрасно вела домашнее хозяйство», – с гордостью думает магистрат. Любое грязное пятно пасовало перед ее натиском, всякую работу по дому она выполняла с необыкновенным умением и проворностью. Для Серафина было праздником наблюдать, как жена ведет маленькие, в масштабах собственной квартиры, сражения оголтелого быта и выигрывает их, именно эти бескровные победы являлись решающим условием того, что супружеская жизнь Тоусов протекала идеально. При Норе все функционировало автоматически, все находилось на законном месте, на столе вовремя возникала вкусная еда – как с помощью скатерти-самобранки, поскольку никогда не ощущались неприятные кухонные запахи; Нора вообще обладала редкой способностью оставаться незаметной. «Зато теперь ежеминутно я замечаю, что тебя нет со мной, дорогая, – с грустью думает Серафии. – Мы гораздо сильнее чувствуем разлуку с теми, кто, не привлекая особого внимания, делал нашу жизнь счастливой, чем отсутствие некоторых наглых беспокойных типов, вроде болтливого повара».
Серафин Тоус направляется в ванную комнату, чтобы взять предметы личной гигиены. Он убирает в несессер безукоризненно чистую электробритву, тюбик зубной пасты, скатанный на конце, как это делала для него Нора, тут ему приходит в голову, что его проблемы решились легко, чисто, по-домашнему. «Настолько по-домашнему и одновременно практично, – думает Серафин, – будто в роли провидения выступила женщина, недаром я постоянно вспоминаю о Норе». Упаковав несессер, Серафин Тоус задается вопросом, обладают ли души, переселившиеся в мир иной, даром захлопывать земные морозильные камеры, и, ответив утвердительно, восклицает вслух:
– Так это сделала ты, Нора, ведь правда, сокровище мое?!
Хлоя пристально наблюдает за носилками на колесиках, перед ней на подоконнике, как перед прилежной ученицей на парте, лежит раскрытый блокнот в черной коленкоровой обложке. В руке у Хлои карандаш, девушка, делая записи, периодически подносит его ко рту. Вот и сейчас она покусывает кончик карандаша, решает сложную задачу.
Ученый, изучающий поведение человека в окружающей среде, заглянув в окно, мог бы зафиксировать следующее. Позади чистого рабочего стола простирается полный кавардак. Распотрошенная сумка валяется на кровати, предметы одежды – на полу, между скомканными простынями краснеет шкатулка. А загляни настырный психолог раньше, стал бы свидетелем, как Хлоя, потрясая книжкой в коленкоровой обложке, меряет шагами комнату. Потом бросает книжку на постель, роется в сумке, находит красную шкатулку и вынимает фотографию брата. Девушка в таком гневе, что можно подумать: и книжка, и снимок совершили предательство или, хуже того, бессмысленное убийство.
Однако за стенами дома «ЛасЛилас» нет никакого пытливого наблюдателя, только на коврике у входа сидит кукарача, шевеля с умным видом усами, словно знает все о человеке и истинных мотивах его поведения. Впрочем, вряд ли кто-нибудь возьмет на себя смелость утверждать, будто понимает секретные механизмы, толкающие капризных девочек на те или иные поступки. Почему, например, они вдруг решают изменить участь тех, кто преждевременно ушел из жизни? Почему воображают, что умершие молодыми возвращаются в этот мир и получают отнятое судьбой? Но непонимание секретных механизмов поведения вовсе не означает, что они выдуманы, именно по их вине Нестор находится сейчас под золотистым саваном, а Хлоя стоит у подоконника и
улыбается.
– Ты получил свое, старый идиот, – говорит девушка. – Если бы я тысячу раз оказалась во вчерашней ситуации, то ровно тысячу раз сделала бы то же самое. – И она предается воспоминаниям, испытывая гордость автора за отличный роман или за безнаказанное преступление.
Хлоя покусывает карандаш, размышляя, с чего начать довольно некрасивую историю. Девушка решает не рассказывать о наваждениях раннего утра и о беззаботном свисте, летящем из морозильной камеры. Она предпочитает восстановить ход событий и свои ощущения с того момента, когда изо всех сил старалась удержать на дверце «Вестингауза» глаза брата: может быть, Эдди подскажет, как поступить, чтобы он никогда больше не исчезал, навек остался с ней. И брат помог. Или Хлоя сама догадалась под его расплывчатым взглядом: единственный способ воскресить мертвого – это реализовать его прижизненные планы, мечты. Простая, лежащая на поверхности идея постепенно укреплялась в сознании. Эдди умчался на мотоцикле, так как ему взбрело стать писателем, для чего понадобилось набраться опыта: изведать страх на скорости двести километров в час, совершить убийство, переспать с тысячью теток…
Когда Хлоя спросила у него, что будет, если все это не удастся осуществить, он ответил: «Тогда, Хлохля, придется украсть чужую историю».
Эдди ушел навсегда, зато осталась маленькая Хлоя, девочка Хлохля. Теперь ей столько же лет, сколько брату перед смертью, и она готова воскресить его. В том, что произошло минувшей ночью в доме «JIac-Лилас», не было умысла. Хлоя не имела ничего против повара с пшеничными усами, который трясся над своим блокнотом в коленкоровом переплете. В блокноте, по его словам, хранились чужие тайны. А значит, ни один автор не сумеет сочинить повесть более жестокую и увлекательную, чем реальная жизнь.
– Сейчас открою, старый дурень, уже открываю, – сказала Хлоя и заглянула в морозильник. Окоченевший Нестор лежал на полу и словно протягивал ей свой блокнот; Хлое не осталось ничего другого, кроме как помочь Эдди исполнить заветную мечту. Она отняла у повара книжку, все эти истории о любви и преступлениях, которых брату так не хватало.
Удача сама шла в руки, глупо не воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Ведь только и нужно закрыть дверцу морозильной камеры, подняться к себе в комнату, тихо лечь рядом с Карелом… Что Хлоя и сделала. Она даже не ознакомилась с содержанием блокнота, притворилась, будто ничего не произошло, разыграла долбаную лунатичку в первую очередь перед самой собой, поскольку таким образом легче обмануть всех остальных.
Какое же разочарование постигло ее, когда она несколько минут назад развернула драгоценную книжицу! Хлоя перечитывает написанное;
«Маленькая подлость приготовления шоколадного мусса… Тайна десерта «Плавающий остров»… (мать твою!) Скандально вкусный шербет из манго…»
Хлоя смотрит в окно. Носилки катятся прочь от дома «Лас-Лилас», Солнечный, погожий день словно смеется над Хлоей. Она вонзает взгляд в покрытое золотистым саваном тело Нестора, ей хочется крикнуть что-то злое, неприличное этому мошеннику-повару. Не в силах сдержаться, Хлоя распахивает раму и – меняет решение. Бесполезно ругать покойника, лучше полистать книжку, может быть, случится чудо и отыщется мало-мальски занятный анекдот. Хлоя впивается глазами в круглый, ровный почерк. Нет, ничего, только маленькие кулинарные подлости. Напрасное жестокое убийство, очередная несбывшаяся надежда…
Скоро придет Карел и скажет, что пора уезжать. Ей придется собрать одежду и сложить в сумку. Она закроет еще одну главу своей жизни и вновь останется в одиночестве. «Как всегда», – думает Хлоя. И тут ее ослепляет луч, отраженный от савана Нестора Чаффино. Золотистый пластик сияет, как зеркала дома «Лас-Лилас», в которые столько раз заглядывала девушка. Хлоя заливается счастливым смехом, словно вновь заметила темные глаза брата. Конечно, жизнь отняла у нее то, что она любила, и свинью подложила в виде кулинарных рецептов. И все же девушка улыбается и прощально машет савану Нестора. Она вдруг поняла: не все еще потеряно, у нее есть шанс покорить судьбу, исполнить мечту Эдди. Историю о маленькой (или большой) подлости у нее никто не отнимет. Это ее собственная история о том, что случилось в доме «Лас-Лилас». И, осознав, каким сокровищем владеет, Хлоя Триас вырывает все страницы из книжки в коленкоровой обложке, исписанные Нестором. Так поступил бы и амбициозный молодой человек, проживший только первые двадцать два года из своей долгой жизни, полной грез и проектов. И летят в корзину для бумаг все кондитерские секреты: пирожные, трюфели с имбирем, мороженое, остается от Нестора лишь первая страница, на которой начертано:
Маленькие подлости.
Хлоя садится за стол, берет ручку и на чистом листе выводит начальные строчки будущего романа:
От холода усы стали жесткими. Настолько жесткими, что, сядь на них, к примеру, муха, они доже не дрогнули бы.
Девушка задерживает ручку и прислушивается к голосу Эдди Триас. Он диктует:
Вот только нет на свете такой мухи, которая смогла бы выжить в морозильной камере при тридцати градусах ниже нуля. Вряд ли удастся это и обладателю смерзшихся усов пшеничного цвета по имени Нестор Чаффино, шеф-повару, знаменитому кондитеру, который мастерски умеет готовить шоколадные трюфели.
Оказывается, сочинять истории совсем несложно, надо только взять за основу реальную смерть, придумать вступительные фразы, а затем нанизывать строчку за строчкой повествование о страстях, подлостях, людском ничтожестве, ведь выдумки выглядят правдой, если опираются на реальные события.
Как же продолжить? Ага!
Скорее всего найдут его через несколько часов с широко раскрытыми глазами, в которых застыло легкое недоумение. Пальцы, естественно, скрючены. Из-за пояса фартука живописно свисает кухонное полотенце. Впрочем, какое там кокетство, когда за твоей спиной только что со щелчком захлопнулась автоматическая дверца морозильной камеры «Весгингауз» размером два на полтора метра, восьмидесятого года выпуска…
Девушка увлеченно пишет роман под названием «Маленькие подлости», не подозревая, что на коврике у входа в дом «Лас-Лилас» расположилась кукарача и шевелит длинными мудрыми усами.