Страница:
Пронька улыбнулся, махнул рукой… Митька приложил палец к губам и отрицательно качнул головой. От кого-то хоронится? Ах, ну да…
Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.
– Я здесь, Митрий.
– Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.
– Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?
– Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?
– Заходил… почти.
Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.
– Вот, значит, как… – тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. – Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…
– Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, – шепотом заметил Прохор. – Засудят вас, тебя – в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?
– Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.
– На Спасский погост? А где это?
– На Шугозерье.
– Да-а, неблизко. – Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. – Знаешь что, Митяй?
– Что? С чего это ты так обрадовался?
– Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.
– В Сарожу? – Митрий хлопнул глазами. – Так это ж почти полпути… ну, треть…
– А я о чем? – весело расхохотался Прошка. – Так что не вешай голову и смотри веселей.
Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.
– Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?
– Да так… – Пронька замялся. – Зашел вот, вина выпить…
– Экий питух, – осуждающе покачал головой Митрий. – Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.
– И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!
Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом – не столь уж там много сидело – не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто – пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.
– Я тут не зря сижу, – держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. – Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал – одному, с Василиской. А чего, дошли бы!
– Если б к лихим людишкам не попались, – усмехнулся Прошка. – Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…
– Вот и я за нее боюсь…
– И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!
– По Кузьминскому? – Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.
– По Кузьминскому, – засмеялся Прохор. – Это ж по пути?
– Да это не по пути, это рядом!
– Ну, вот видишь! Благодари Господа.
Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.
– Ты только смотри, Прохор, – тихо продолжил разговор Митрий. – Нас ведь, наверное, ищут…
– Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!
– Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.
– А, не выйдет! – Пронька беспечно махнул рукой. – Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя – в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем – на богомолье ездили, а посейчас вот – обратно с оказией.
– Ой, Проша, – Митрий вздохнул. – Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?
– Как же?
– Авантюристы! Вот как.
– А-ван… Ну и словцо – не выговоришь, одно слово – немцы.
– Как московит рассуждаешь.
– Ла-адно.
За «московита» – а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось – Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.
Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем – пищалью.
– Эва! – выкрикнул кто-то. – Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?
Один из стрельцов – тот, кого назвали Кавзей, – прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:
– И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.
– Что, вправду?
– Да врать не буду!
– Ой, ой…
Один из мужиков, до того поклевывавший носом, – по виду мелкий торговец – быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.
– Федя, шапку забыл! – со смехом подначили сзади.
– Ты, Федор, жене скажи – на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!
– Шутники, мля. – Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.
Кто-то подозвал служку:
– Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!
Стрельцы с удовольствием уселись за стол.
– Не, не в свеях дело, – выпив, пояснил Кавзя. – Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.
– Как Ефимия? За что? Где? Кто?
– За что, не знаю, кто – тоже еще пока не ясно. А убили – на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули – да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.
Ефимий – убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!
Убит!
В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.
Глава 4.
Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр – но не купцов, а вот поди ж ты…
Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели – рано, – лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, – неказистые, но выносливые.
Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся – ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все – навоз и не более.
– Что за девки? – он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.
– То Платон Акимыча родственницы, – пояснил Прохор. – Приживалки с погоста Тойвуйского.
– Эвон! – купец прищурился. – Издалека забрались. Чай, на богомолье?
– На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.
– Ин ладно. – Московит с презрением сплюнул. – Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.
Пронька обрадовался:
– Так мы и так собирались последними приткнуться.
– Ага, приткнетесь, – желчно осклабился гость. – А кто дорожку показывать будет?
– Так это я посейчас… – Прохор засуетился. – Это я мигом…
Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, – нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик – возница, – рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом – две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая – с дедом Федотом и беглецами.
Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним – другой, третий, – малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.
– Что? Что такое? – заволновался купчина.
– Заутреня, Акинфий Ильментьевич, – обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.
– Тьфу ты. – Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: – Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! – Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. – Стража монастырская когда будет?
– Да скоро уже, – Прохор повернул голову. – Версты через две, у Шомушки-речки.
Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими – по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.
Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки – той самой Шомушки – так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.
Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража – двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.
– Здравы будьте, путники, – ласковым голоском приветствовал монах. – Кто такие будете, куда и зачем?
– И ты будь здрав, святой отче. – Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. – Вот подорожная…
– Гли-ко! – прочитав, изумился тот. – Самим поместного приказу дьяком подписана!
– Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, – важно пояснил торговый гость. – А и с государевым поручением. На то и грамотца.
– Ну, в добрый путь. – Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. – Господь в помощь.
– И вам того же, – осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. – Поезжай, Антип.
Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.
– Во как! – обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. – Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!
Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали – еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских – узкоглазовскими, а для узкоглазовых – добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят – так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи – плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:
Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы – кроме первого, хозяйского, – тщательно закрыты рогожами, около каждого – по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, – вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать – кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…
Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст – не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил – шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре – огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно – лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат – вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники – к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.
Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков – рыболовной снасти, – там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» – нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль – умер.
Они напали внезапно, когда потянулись по левой стороне дороги озера со светлой водой и песчаными берегами. Заскрипев, упала на дорогу сосна, с лихим посвистом выскочили из лесу лихие людишки с рогатинами и саблями, заскакали, заулюлюкали, беря на испуг. Однако не на таких нарвались! Прошка пригнулся, соскочил с воза, услыхав, как засвистали в воздухе стрелы. То стреляли обозные люди, как видно, давно ожидавшие нападения. Саадаки – лук и стрелы – оказались у всех под рукою, как и палаши, и копья, и бердыши. А возница Антип, сунув под рогожку руку, вытащил оттуда пищаль и берендейку – перевязь с порохом и пулями. Заскрежетал огнивом, раздул фитиль да принялся заряжать. Никто ему не мешал – лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!
Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего – вовсе не московский обоз здесь поджидали.
Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней – изгороди и избы деревни Сарожи.
– Ну, мы приехали. – Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. – Уж дальше сами доберетесь – до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.
– Наймем, – оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: – Трогай.
– Эй, эй! – заволновался Прошка. – А девки как же?
Московит ухмыльнулся:
– А мы насчет них не сговаривались.
– Да как же это? Да что же… – Пронька покраснел. – Да ведь с утреца-то говорили…
– Ладно, – смилостивился наконец гость. – Пущай идут к заднему возу. Токмо из уважения к господину твоему, Платону Акимычу.
Прохор обернулся к беглецам, подмигнул:
– Слыхали? Ну, вот и сладилось. Ну, я побег…
– Прощай, – пристроившись на возу сзади, помахала рукой Василиска. – Бог даст, свидимся.
Улыбнувшись, Пронька махнул на прощание шапкой и, повернувшись, побежал к своим.
Дедко Федот встал на телеге, закричал:
– Счастливого пути, девоньки!
– И вам…
Попрощались, поехали.
Митька с Василиской сидели на облучке, едва помещались, а когда затекали ноги, спрыгивали да шли вслед за обозом – размяться. Не отставали – не так уж шибко и ехали тяжелые загруженные возы, да и дорожка была та еще. День уже клонился к полудню, когда остановились на перекус. Развели костры, сварили похлебку, чему Митька несказанно удивился, увидев, как воду заправляют мукой. А говорили – в Москве голод страшенный, совсем хлеба нет! Выходит, кое у кого все ж таки есть, и немало. Похлебать горяченького никто попутчиков не позвал; хорошо, Митрий успел сбегать к ручью да запромыслил рыбку – испек на угольях. Поели, напились из того же ручья водицы – тем и сыты. Едва успели попить, как купчина велел отъезжать.
И вновь по сторонам дороги потянулись леса – ель, сосна, осина. На редких полянках радостно зеленела трава, а в низинах еще лежал снег, и чем дальше, тем его было больше. Ну, понятно, север. Пели птицы, даже прожужжал шмель, а вот за кустом прошмыгнул заяц. Ближе к вечеру, не раз и не два уже, завыли невдалеке волки. Василиска испуганно повела плечом, но тут же и усмехнулась – ну и что, волки? С этакой-то силищей! Разбойники – и те не страшны, а уж тем более какие-то волки.
Солнце уже скрылось за деревьями, лишь золотило макушки, когда дорога привела обозных к слиянию рек. Здесь и решили заночевать, у брода, что, надо сказать, произвело на Митьку не очень хорошее впечатление. Нет, место-то было выбрано правильно, но это говорило о том, что в услугах проводников московиты вовсе не нуждаются, видать, был у них кто-то знающий весь этот путь, скорее всего, Антип, а может, и сам купчина. Тогда зачем они привечали Прошку? Загадка… Хотя, может быть, и нет здесь никакой загадки? Дорога-то одна – уж никак не свернешь в сторону с веками накатанной телегами колеи.
К ночлегу готовились основательно – устроили шалаши, растянули рогожки – мало ли, вдруг дождь? До того угрюмые обозники оживились, сходили к реке, напоили коней, вымылись сами да уселись вечерничать у костров.
Наломав лапника, Митька тоже сделал шалаш да вместе с сестрицей направился было к речке, половить рыбки.
– Стой, – выскочил наперерез из кустов вооруженный обозник. – Хозяин, Акинфий Ильментьевич, велел предстать перед очи. Да не бойтесь вы, он добрый.
Обозник нехорошо засмеялся и велел обеим «девахам» умыться. Пожав плечами, беглецы спустились к реке.
– Ой, не нравится мне что-то это приглашенье, – умываясь, опасливо пожаловалась Василиска. – Обозники эти всю дорогу меня рассматривали, ажно чуть шеи не свернули. Боязно! Может, в лес убежим?
– Ага, убежим. – Митька вздохнул. – Они почитай под каждым кустом сторожу поставили, и у брода. Да и купец этот, конечно, с виду – собака собакой, но ведь раньше-то не приставал. Может, и посейчас лишь дорогу поспрошать хочет?
– Может, и так, – Василиска кивнула. – Да только неспокойно мне что-то.
– Тогда вот что, сестрица, – немного подумав, решительно зашептал отрок. – Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что – сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.
– Гм… – Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: – А как я узнаю, что надо бежать?
– А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?
– Ладно… – Василиска вздохнула. – Ой, Митрий, а сам-то ты как?
Митька отмахнулся:
– Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?
– Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.
Часовой подошел поближе:
– Эй, скоро вы там?
– Посейчас идем.
Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:
– Звал, гость московский?
Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей – видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же – плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.
– Звал, звал, девица, – увидав Митьку, заулыбался купец. – Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…
– Благодарствую, – Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. – Умм, и вправду вкусно…
– Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?
– Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.
– Хм, попозжей, говоришь? – Купец переглянулся с Антипом. – Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…
– Батюшка наш на Толвуйском погосте известный – староста причта, – вдохновенно врал Митька. – А братец его, наш дядюшка, – в ближних деревнях часовенный приказчик.
– Да уж, – покивал головой купец. – Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?
– С охотою!
– Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?
– Пятнадцать…
– Хороша, хороша… – Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. – Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье – ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!
Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.
– В шалаш, говоришь? – Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. – А почему б не пойти? Мужичина ты видный…
Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…
– Чего-чего? – усмехаясь, переспросил торговый гость. – С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу – не курвы, девахи веселые. А говорила – старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?
– Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?
– Ну, ладно, ладно. – Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. – Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?
– Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!
– Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.
– А мальвазеицы-то налей!
– Налью. Антип, плесни мальвазеицы.
Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.
– Ой, чего ж ты обстрижена-то?
Отрок усмехнулся:
– Чего-чего… Сам же говорил – курва. Поймали вот…
Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:
– Простыла…
– Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…
Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:
– Пока полежи, я сейчас.
Митрий подергал дальний подол – ага, вполне можно выскользнуть – и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.
– Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней – тако же. Поутру обеих – в землю.
Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.
– Я здесь, Митрий.
– Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.
– Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?
– Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?
– Заходил… почти.
Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.
– Вот, значит, как… – тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. – Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…
– Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, – шепотом заметил Прохор. – Засудят вас, тебя – в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?
– Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.
– На Спасский погост? А где это?
– На Шугозерье.
– Да-а, неблизко. – Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. – Знаешь что, Митяй?
– Что? С чего это ты так обрадовался?
– Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.
– В Сарожу? – Митрий хлопнул глазами. – Так это ж почти полпути… ну, треть…
– А я о чем? – весело расхохотался Прошка. – Так что не вешай голову и смотри веселей.
Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.
– Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?
– Да так… – Пронька замялся. – Зашел вот, вина выпить…
– Экий питух, – осуждающе покачал головой Митрий. – Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.
– И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!
Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом – не столь уж там много сидело – не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто – пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.
– Я тут не зря сижу, – держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. – Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал – одному, с Василиской. А чего, дошли бы!
– Если б к лихим людишкам не попались, – усмехнулся Прошка. – Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…
– Вот и я за нее боюсь…
– И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!
– По Кузьминскому? – Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.
– По Кузьминскому, – засмеялся Прохор. – Это ж по пути?
– Да это не по пути, это рядом!
– Ну, вот видишь! Благодари Господа.
Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.
– Ты только смотри, Прохор, – тихо продолжил разговор Митрий. – Нас ведь, наверное, ищут…
– Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!
– Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.
– А, не выйдет! – Пронька беспечно махнул рукой. – Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя – в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем – на богомолье ездили, а посейчас вот – обратно с оказией.
– Ой, Проша, – Митрий вздохнул. – Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?
– Как же?
– Авантюристы! Вот как.
– А-ван… Ну и словцо – не выговоришь, одно слово – немцы.
– Как московит рассуждаешь.
– Ла-адно.
За «московита» – а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось – Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.
Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем – пищалью.
– Эва! – выкрикнул кто-то. – Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?
Один из стрельцов – тот, кого назвали Кавзей, – прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:
– И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.
– Что, вправду?
– Да врать не буду!
– Ой, ой…
Один из мужиков, до того поклевывавший носом, – по виду мелкий торговец – быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.
– Федя, шапку забыл! – со смехом подначили сзади.
– Ты, Федор, жене скажи – на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!
– Шутники, мля. – Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.
Кто-то подозвал служку:
– Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!
Стрельцы с удовольствием уселись за стол.
– Не, не в свеях дело, – выпив, пояснил Кавзя. – Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.
– Как Ефимия? За что? Где? Кто?
– За что, не знаю, кто – тоже еще пока не ясно. А убили – на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули – да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.
Ефимий – убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!
Убит!
В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.
Глава 4.
Двойной удар
…поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место…Де ла Невилль. Любопытные и новые известия о Московии
Май 1603 г. Нагорное Обонежье: деревня Сарожа
– Чаво запоздались?Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр – но не купцов, а вот поди ж ты…
Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели – рано, – лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, – неказистые, но выносливые.
Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся – ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все – навоз и не более.
– Что за девки? – он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.
– То Платон Акимыча родственницы, – пояснил Прохор. – Приживалки с погоста Тойвуйского.
– Эвон! – купец прищурился. – Издалека забрались. Чай, на богомолье?
– На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.
– Ин ладно. – Московит с презрением сплюнул. – Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.
Пронька обрадовался:
– Так мы и так собирались последними приткнуться.
– Ага, приткнетесь, – желчно осклабился гость. – А кто дорожку показывать будет?
– Так это я посейчас… – Прохор засуетился. – Это я мигом…
Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, – нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик – возница, – рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом – две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая – с дедом Федотом и беглецами.
Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним – другой, третий, – малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.
– Что? Что такое? – заволновался купчина.
– Заутреня, Акинфий Ильментьевич, – обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.
– Тьфу ты. – Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: – Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! – Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. – Стража монастырская когда будет?
– Да скоро уже, – Прохор повернул голову. – Версты через две, у Шомушки-речки.
Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими – по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.
Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки – той самой Шомушки – так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.
Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража – двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.
– Здравы будьте, путники, – ласковым голоском приветствовал монах. – Кто такие будете, куда и зачем?
– И ты будь здрав, святой отче. – Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. – Вот подорожная…
– Гли-ко! – прочитав, изумился тот. – Самим поместного приказу дьяком подписана!
– Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, – важно пояснил торговый гость. – А и с государевым поручением. На то и грамотца.
– Ну, в добрый путь. – Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. – Господь в помощь.
– И вам того же, – осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. – Поезжай, Антип.
Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.
– Во как! – обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. – Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!
Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали – еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских – узкоглазовскими, а для узкоглазовых – добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят – так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи – плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:
Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:
Лен ты мой, лен, при горе крутой,
При горе крутой…
Митька не пел, еще бы – голосок-то давно ломаться начал, то на бас выходил, то на петушиный крик. Улегся на соломе, вытянув ноги, подложил котомку под голову, смотрел на проплывающие по небу облака – хорошо! На ухабах укачивало, но, странно, в сон почему-то совсем не тянуло. Может быть, потому, что ситуация выглядела какой-то подозрительной. Да-да, не сказать за других, а в Митькиных глазах именно так и выглядела. Вот и не спал, думал.
Уж мы сеяли, сеяли ленок,
Сеяли – приговаривали,
Ты удайся, удайся, ленок,
Ленок беленький,
Ленок беленький…
Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы – кроме первого, хозяйского, – тщательно закрыты рогожами, около каждого – по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, – вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать – кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…
Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст – не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил – шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре – огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно – лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат – вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники – к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.
Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков – рыболовной снасти, – там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» – нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль – умер.
Они напали внезапно, когда потянулись по левой стороне дороги озера со светлой водой и песчаными берегами. Заскрипев, упала на дорогу сосна, с лихим посвистом выскочили из лесу лихие людишки с рогатинами и саблями, заскакали, заулюлюкали, беря на испуг. Однако не на таких нарвались! Прошка пригнулся, соскочил с воза, услыхав, как засвистали в воздухе стрелы. То стреляли обозные люди, как видно, давно ожидавшие нападения. Саадаки – лук и стрелы – оказались у всех под рукою, как и палаши, и копья, и бердыши. А возница Антип, сунув под рогожку руку, вытащил оттуда пищаль и берендейку – перевязь с порохом и пулями. Заскрежетал огнивом, раздул фитиль да принялся заряжать. Никто ему не мешал – лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!
Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего – вовсе не московский обоз здесь поджидали.
Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней – изгороди и избы деревни Сарожи.
– Ну, мы приехали. – Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. – Уж дальше сами доберетесь – до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.
– Наймем, – оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: – Трогай.
– Эй, эй! – заволновался Прошка. – А девки как же?
Московит ухмыльнулся:
– А мы насчет них не сговаривались.
– Да как же это? Да что же… – Пронька покраснел. – Да ведь с утреца-то говорили…
– Ладно, – смилостивился наконец гость. – Пущай идут к заднему возу. Токмо из уважения к господину твоему, Платону Акимычу.
Прохор обернулся к беглецам, подмигнул:
– Слыхали? Ну, вот и сладилось. Ну, я побег…
– Прощай, – пристроившись на возу сзади, помахала рукой Василиска. – Бог даст, свидимся.
Улыбнувшись, Пронька махнул на прощание шапкой и, повернувшись, побежал к своим.
Дедко Федот встал на телеге, закричал:
– Счастливого пути, девоньки!
– И вам…
Попрощались, поехали.
Митька с Василиской сидели на облучке, едва помещались, а когда затекали ноги, спрыгивали да шли вслед за обозом – размяться. Не отставали – не так уж шибко и ехали тяжелые загруженные возы, да и дорожка была та еще. День уже клонился к полудню, когда остановились на перекус. Развели костры, сварили похлебку, чему Митька несказанно удивился, увидев, как воду заправляют мукой. А говорили – в Москве голод страшенный, совсем хлеба нет! Выходит, кое у кого все ж таки есть, и немало. Похлебать горяченького никто попутчиков не позвал; хорошо, Митрий успел сбегать к ручью да запромыслил рыбку – испек на угольях. Поели, напились из того же ручья водицы – тем и сыты. Едва успели попить, как купчина велел отъезжать.
И вновь по сторонам дороги потянулись леса – ель, сосна, осина. На редких полянках радостно зеленела трава, а в низинах еще лежал снег, и чем дальше, тем его было больше. Ну, понятно, север. Пели птицы, даже прожужжал шмель, а вот за кустом прошмыгнул заяц. Ближе к вечеру, не раз и не два уже, завыли невдалеке волки. Василиска испуганно повела плечом, но тут же и усмехнулась – ну и что, волки? С этакой-то силищей! Разбойники – и те не страшны, а уж тем более какие-то волки.
Солнце уже скрылось за деревьями, лишь золотило макушки, когда дорога привела обозных к слиянию рек. Здесь и решили заночевать, у брода, что, надо сказать, произвело на Митьку не очень хорошее впечатление. Нет, место-то было выбрано правильно, но это говорило о том, что в услугах проводников московиты вовсе не нуждаются, видать, был у них кто-то знающий весь этот путь, скорее всего, Антип, а может, и сам купчина. Тогда зачем они привечали Прошку? Загадка… Хотя, может быть, и нет здесь никакой загадки? Дорога-то одна – уж никак не свернешь в сторону с веками накатанной телегами колеи.
К ночлегу готовились основательно – устроили шалаши, растянули рогожки – мало ли, вдруг дождь? До того угрюмые обозники оживились, сходили к реке, напоили коней, вымылись сами да уселись вечерничать у костров.
Наломав лапника, Митька тоже сделал шалаш да вместе с сестрицей направился было к речке, половить рыбки.
– Стой, – выскочил наперерез из кустов вооруженный обозник. – Хозяин, Акинфий Ильментьевич, велел предстать перед очи. Да не бойтесь вы, он добрый.
Обозник нехорошо засмеялся и велел обеим «девахам» умыться. Пожав плечами, беглецы спустились к реке.
– Ой, не нравится мне что-то это приглашенье, – умываясь, опасливо пожаловалась Василиска. – Обозники эти всю дорогу меня рассматривали, ажно чуть шеи не свернули. Боязно! Может, в лес убежим?
– Ага, убежим. – Митька вздохнул. – Они почитай под каждым кустом сторожу поставили, и у брода. Да и купец этот, конечно, с виду – собака собакой, но ведь раньше-то не приставал. Может, и посейчас лишь дорогу поспрошать хочет?
– Может, и так, – Василиска кивнула. – Да только неспокойно мне что-то.
– Тогда вот что, сестрица, – немного подумав, решительно зашептал отрок. – Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что – сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.
– Гм… – Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: – А как я узнаю, что надо бежать?
– А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?
– Ладно… – Василиска вздохнула. – Ой, Митрий, а сам-то ты как?
Митька отмахнулся:
– Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?
– Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.
Часовой подошел поближе:
– Эй, скоро вы там?
– Посейчас идем.
Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:
– Звал, гость московский?
Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей – видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же – плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.
– Звал, звал, девица, – увидав Митьку, заулыбался купец. – Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…
– Благодарствую, – Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. – Умм, и вправду вкусно…
– Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?
– Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.
– Хм, попозжей, говоришь? – Купец переглянулся с Антипом. – Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…
– Батюшка наш на Толвуйском погосте известный – староста причта, – вдохновенно врал Митька. – А братец его, наш дядюшка, – в ближних деревнях часовенный приказчик.
– Да уж, – покивал головой купец. – Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?
– С охотою!
– Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?
– Пятнадцать…
– Хороша, хороша… – Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. – Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье – ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!
Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.
– В шалаш, говоришь? – Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. – А почему б не пойти? Мужичина ты видный…
Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…
– Чего-чего? – усмехаясь, переспросил торговый гость. – С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу – не курвы, девахи веселые. А говорила – старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?
– Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?
– Ну, ладно, ладно. – Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. – Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?
– Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!
– Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.
– А мальвазеицы-то налей!
– Налью. Антип, плесни мальвазеицы.
Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.
– Ой, чего ж ты обстрижена-то?
Отрок усмехнулся:
– Чего-чего… Сам же говорил – курва. Поймали вот…
Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:
– Эк, голосок-то у тебя хриплый.
Ай, у воробушка головушка болела,
Болела, болела, болела.
Ретивое сердечко защемило,
Защемило, защемило, защемило…
– Простыла…
– Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…
Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:
– Пока полежи, я сейчас.
Митрий подергал дальний подол – ага, вполне можно выскользнуть – и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.
– Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней – тако же. Поутру обеих – в землю.