Страница:
Но на Собачьей Вовка понял: мама права – раньше он только мечтал о всяком таком, и ничего не делал. Потому и завалил экзамен сержанту Панькину.
А зря, зря.
Ведь нет ничего благороднее работы радиста.
Гибнет, к примеру, рыбацкое судно в море Лаптевых. Или совершает вынужденную посадку самолет за полярным кругом. Или заблудился отряд геологов в вечной тайге. Это же за тысячи и тысячи километров…
А он все слышит…
Save our souls…
«В Арктическое пойду… – твердо решил Вовка. – Закончится война, пойду в Арктическое…»
А зря, зря.
Ведь нет ничего благороднее работы радиста.
Гибнет, к примеру, рыбацкое судно в море Лаптевых. Или совершает вынужденную посадку самолет за полярным кругом. Или заблудился отряд геологов в вечной тайге. Это же за тысячи и тысячи километров…
А он все слышит…
Save our souls…
«В Арктическое пойду… – твердо решил Вовка. – Закончится война, пойду в Арктическое…»
25
Снег светился.
«А на складе сейчас?…»
Так ясно Вовка представил холодную тьму угольного склада, смутный шорох рассыпающейся каменноугольной крошки, запах лежалой муки, так сильно почувствовал ожидание, заполняющее ледяную тьму, что ноги сами собой задвигались быстрее. Он почти бежал. Не было никаких сил бежать, но он почти бежал, пока не ударился коленом об острый выступ.
Боль остановила его.
Упав на колено, вцепился в лохматый загривок Белого.
«Лыков предупреждал… Не надо суетиться… Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту…»
Поднялся. Почувствовал: легче стало идти.
Ну да, понял, подъем кончился. Он на перевале.
Поднял голову и остолбенел. Вспомнил странные сны на борту буксира.
Тогда снилось ему, что растаял дымок «Мирного» на горизонте, а он бредет по тропе, выбитой по склону горного хребта. Он же хорошо изучил карту Крайночного, вот и снилась тропа… Поземка мела во сне, жгла лицо снегом… И снег светился… Тоже, как пролитое молоко… Не мог он знать ничего такого, никогда не пробивался он сквозь светящуюся поземку, но снилось, точно снилось ему холодное пролитое молоко… И оно светилось… Оно текло по тропе… А далеко впереди на Сквозной Ледниковой, промороженной ветром с полюса, поднималась такая чудовищно белая стена тумана, будто ее выложили из гигроскопической ваты… И странный этот туман клубился и пенился… И выступал из него поблескивающего металлом диска…
Но сон это был.
Только сон!
А сейчас в самом деле впереди на Сквозной Ледниковой вертикально громоздилась чудовищная белая стена… Что-то совсем бессмысленное и ужасное… Белый белый белый туман, отгородивший хребет от моря… И выступал из него холодно и металлически поблескивающего диска…
…Выйдешь на Сквозную Ледниковую, не пугайся…
…Если что увидишь, не обращай внимания… Не должно тебя это интересовать…
Но как такое может не интересовать?
«А на складе сейчас?…»
Так ясно Вовка представил холодную тьму угольного склада, смутный шорох рассыпающейся каменноугольной крошки, запах лежалой муки, так сильно почувствовал ожидание, заполняющее ледяную тьму, что ноги сами собой задвигались быстрее. Он почти бежал. Не было никаких сил бежать, но он почти бежал, пока не ударился коленом об острый выступ.
Боль остановила его.
Упав на колено, вцепился в лохматый загривок Белого.
«Лыков предупреждал… Не надо суетиться… Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту…»
Поднялся. Почувствовал: легче стало идти.
Ну да, понял, подъем кончился. Он на перевале.
Поднял голову и остолбенел. Вспомнил странные сны на борту буксира.
Тогда снилось ему, что растаял дымок «Мирного» на горизонте, а он бредет по тропе, выбитой по склону горного хребта. Он же хорошо изучил карту Крайночного, вот и снилась тропа… Поземка мела во сне, жгла лицо снегом… И снег светился… Тоже, как пролитое молоко… Не мог он знать ничего такого, никогда не пробивался он сквозь светящуюся поземку, но снилось, точно снилось ему холодное пролитое молоко… И оно светилось… Оно текло по тропе… А далеко впереди на Сквозной Ледниковой, промороженной ветром с полюса, поднималась такая чудовищно белая стена тумана, будто ее выложили из гигроскопической ваты… И странный этот туман клубился и пенился… И выступал из него поблескивающего металлом диска…
Но сон это был.
Только сон!
А сейчас в самом деле впереди на Сквозной Ледниковой вертикально громоздилась чудовищная белая стена… Что-то совсем бессмысленное и ужасное… Белый белый белый туман, отгородивший хребет от моря… И выступал из него холодно и металлически поблескивающего диска…
…Выйдешь на Сквозную Ледниковую, не пугайся…
…Если что увидишь, не обращай внимания… Не должно тебя это интересовать…
Но как такое может не интересовать?
26
Собачья тропа…
Даже Белый вымотался.
Вываливал язык, повизгивал, поглядывал на Вовку. Дескать, сколько еще брести по нескончаемому каменному коридору?
А Вовка молча скользил по льдистым натекам, проваливался в наметенные ветром сугробы, хватался за острые камни, и помнил-помнил, смахивая с себя светящийся снег: ждут его на метеостанции… И радовался: греют рукавицы Лыкова… И старался-старался, всяко старался не смотреть в сторону чудовищной ледяной стены с торчащим из нее диском…
…Не должно тебя это интересовать…
Он вдруг почувствовал: тропа пошла под уклон.
Он вдруг почувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся неровному шагу, по тому как, спотыкаясь, стал падать теперь чаще вперед. Заторопился было, упал. Поднявшись, заставил себя не спешить – не хватало подвернуть ногу прямо у цели! «Иждивенец… – выругался. – Над Леонтием Иванычем смеялся… Маму обманул… Дразнил боцмана…»
Пронзило холодком – боцман…
Мертвый тяжелый человек с голым черепом вместо головы…
Но не может такого быть! Не может, не может, не может! – повторял и повторял он, с ужасом глядя на чудовищно белую стену тумана с металлическим странным диском, непонятно как торчавшим из клубящейся массы…
«
Растут фиалки, ароматные цветы…»
Но это не успокоило.
Даже Белый вымотался.
Вываливал язык, повизгивал, поглядывал на Вовку. Дескать, сколько еще брести по нескончаемому каменному коридору?
А Вовка молча скользил по льдистым натекам, проваливался в наметенные ветром сугробы, хватался за острые камни, и помнил-помнил, смахивая с себя светящийся снег: ждут его на метеостанции… И радовался: греют рукавицы Лыкова… И старался-старался, всяко старался не смотреть в сторону чудовищной ледяной стены с торчащим из нее диском…
…Не должно тебя это интересовать…
Он вдруг почувствовал: тропа пошла под уклон.
Он вдруг почувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся неровному шагу, по тому как, спотыкаясь, стал падать теперь чаще вперед. Заторопился было, упал. Поднявшись, заставил себя не спешить – не хватало подвернуть ногу прямо у цели! «Иждивенец… – выругался. – Над Леонтием Иванычем смеялся… Маму обманул… Дразнил боцмана…»
Пронзило холодком – боцман…
Мертвый тяжелый человек с голым черепом вместо головы…
Но не может такого быть! Не может, не может, не может! – повторял и повторял он, с ужасом глядя на чудовищно белую стену тумана с металлическим странным диском, непонятно как торчавшим из клубящейся массы…
«
Растут фиалки, ароматные цветы…»
Но это не успокоило.
27
С высокого выступа, запорошенного сухим снегом, Вовка увидел, наконец, всю Сквозную Ледниковую. На фоне неба, усеянного звездами, смутно вырисовывалось длинное восточное плечо Двуглавого. Отражаясь от развеянного ветром снега, лунный свет размывал очертания предметов, делал все обманчивым и неверным.
Только стена таинственного тумана казалась неприступной, как и вонзившийся в нее диск.
– Белый!
Не было пса.
Исчез, растворился в неверном свете.
Первобытная тишина мертвенно отразила Вовкин зов.
– Белый!
Вместо ответа ударил с моря гулкий орудийный выстрел.
«Подлодка?…»
Прислушался.
«Нет, – понял. – Сжатие началось… Льдины выпирает на берег…»
– Белый!
Не откликался пес.
Вовка заторопился. Не смотрел на страшную стену.
Не должно тебя это интересовать…Искал взглядом черную палатку. Справа осталась дымящаяся полынья. «
Растут фиалки, ароматные цветы…» Где-то там захоронен боцман… Голый череп… Мрачно всхлипывает в полынье загустевшая от холода вода…
Прислушался.
«Белый?… В полынье?…»
Обходя промоины и ледовые завалы, Вовка шел на поскуливание пса, старался не смотреть на страшную белую стену, перегородившую полгоризонта. Почему он не видел эту стену вчера? Ну да, мело… Воздух был насыщен ледяными кристаллики… За двадцать шагов ничего не видно…
Неожиданный порыв ветра обдал Вовку холодом, поднял снежный шлейф, сверкающий, затейливый, отражающий все капризы разостланного под ним рельефа. Мириады мельчайших ледяных кристалликов, беспрестанно двигаясь, ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет. На какую-то секунду туманная стена как бы вздрогнула, колыхнулась, но гигантский диск все равно остался неподвижным…
Как можно вмерзнуть в туман?
– Белый!
Опять услышал из снежного марева жалобное поскуливание.
«Тоже мне, путешественник…» Он не знал, себя ругает или Белого.
Наверное больше себя. Ему следовало искать черную палатку, а он искал Белого. Ему следовало думать о зимовщиках, а он думал о том, как это чудовищный металлический диск, диаметром метров в триста, не меньше, может вмерзнуть в колеблющуюся, кипящую стену тумана. Ему надо было возвращать украденную фашистами погоду, а он искал Белого, рискуя заблудиться, упасть в ледяную трещину, из которой никто его не вытащит…
Только стена таинственного тумана казалась неприступной, как и вонзившийся в нее диск.
– Белый!
Не было пса.
Исчез, растворился в неверном свете.
Первобытная тишина мертвенно отразила Вовкин зов.
– Белый!
Вместо ответа ударил с моря гулкий орудийный выстрел.
«Подлодка?…»
Прислушался.
«Нет, – понял. – Сжатие началось… Льдины выпирает на берег…»
– Белый!
Не откликался пес.
Вовка заторопился. Не смотрел на страшную стену.
Не должно тебя это интересовать…Искал взглядом черную палатку. Справа осталась дымящаяся полынья. «
Растут фиалки, ароматные цветы…» Где-то там захоронен боцман… Голый череп… Мрачно всхлипывает в полынье загустевшая от холода вода…
Прислушался.
«Белый?… В полынье?…»
Обходя промоины и ледовые завалы, Вовка шел на поскуливание пса, старался не смотреть на страшную белую стену, перегородившую полгоризонта. Почему он не видел эту стену вчера? Ну да, мело… Воздух был насыщен ледяными кристаллики… За двадцать шагов ничего не видно…
Неожиданный порыв ветра обдал Вовку холодом, поднял снежный шлейф, сверкающий, затейливый, отражающий все капризы разостланного под ним рельефа. Мириады мельчайших ледяных кристалликов, беспрестанно двигаясь, ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет. На какую-то секунду туманная стена как бы вздрогнула, колыхнулась, но гигантский диск все равно остался неподвижным…
Как можно вмерзнуть в туман?
– Белый!
Опять услышал из снежного марева жалобное поскуливание.
«Тоже мне, путешественник…» Он не знал, себя ругает или Белого.
Наверное больше себя. Ему следовало искать черную палатку, а он искал Белого. Ему следовало думать о зимовщиках, а он думал о том, как это чудовищный металлический диск, диаметром метров в триста, не меньше, может вмерзнуть в колеблющуюся, кипящую стену тумана. Ему надо было возвращать украденную фашистами погоду, а он искал Белого, рискуя заблудиться, упасть в ледяную трещину, из которой никто его не вытащит…
28
Ему повезло.
Он нашел пса.
Ему повезло. Пес вывел его к палатке.
Он нашел пса.
Ему повезло. Пес вывел его к палатке.
Глава седьмая
ВОЙНА ЗА ПОГОДУ
29
Он не знал, сколько времени провел в пути.
Но чувствовал, что вышел к палатке раньше, чем надеялся Лыков.
Натянул антенну. Подключил питание. Со страхом глянул на ключ. Поймут его неуверенную морзянку? Нацепил на голову холодные эбонитовые наушники. Вспомнил: у Кольки Милевского были такие же, только покрытые пористой резиновой оболочкой. Удобные. Подумав, надел поверх наушников шапку.
Радиолампы медленно нагревались и вдруг разом, вырвавшись как бы из ничего, взвыли дальние эфирные голоса.
Дикий свист.
Неистовый вой.
Таинственные шорохи, шипение, писк морзянки.
«Будь Колька рядом…»
Но Кольки рядом не было.
Даже Белого не было. Пес смирно лежал у входа в палатку.
Оглянувшись на Белого, Вовка положил руку на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но работать в этой позе было неудобно. Тогда он убрал журнал. Он все еще боялся, но пальцы легли на ключ.
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Всем! Всем! Всем! –повторил он.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. Прием!..
В наушниках дико, хрипло свистело.
Прорывалась резкая норвежская речь, неслись обрывки торжественной похоронной музыки, сипела паровая труба, булькал рвущийся из чайника кипяток, – не было лишь ответа, на который Вовка рассчитывал.
Всем! Всем! Всем! –повторил он.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. Прием!..
Его испугало внезапное оживление в эфире.
Сквозь свирепый рев и треск атмосферных разрядов вдруг прорвалось сразу несколько радиостанций. Забивая друг друга, стремительно стрекоча, они будто специально явились помучить Вовку – он ничего не понял в их стремительном сорочьем стрекоте.
Точка точка точка тире тире…
Точка точка точка точка тире…
Точка точка точка точка точка…
Тире тире тире тире…
Цифры!
Ну да, он попал на кодированную передачу.
Но тут же запиликала, запищала самая обыкновенная морзянка.
Никого не боясь, морской транспорт «Прончищев» открытым текстом запрашивал у Диксона метеосводку. Диксон деловито отвечал:
…единичный мелко битый лед в количестве двух баллов… тире точка тире…видимость восемь миль…точка тире… ветер зюйд-вест двадцать метров в секунду…
Всем! Всем! Всем! –уже более уверенно выстучал Вовка.
– Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Переключившись на прием, внимательно вслушался в далекий писк неизвестных станций, но никому, совсем никому не было дела до полярного острова, взывавшего о помощи.
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Всем! Всем! Всем!
Вовку или не слышали или не понимали.
В сущности, это было все равно – не слышат его или не понимают.
Но все же Вовка предпочел бы первое.
Крайночной!.. Крайночной!.. – донесся вдруг птичий писк, замирающие цыплячьи звуки. – Я – REM-16!.. Я – REM-16!.. Прием!..
Он боялся ответить.
Он боялся переключить рацию.
Он боялся потерять волну, боялся нечаянно оборвать столь неожиданно возникшую ниточку, мгновенно связавшую его со всем остальным миром.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Он заторопился.
REM-16!.. REM-16!..
Кто на ключе?… –немедленно откликнулся REM-16.
– Кто на ключе?… Прием…
Лыков… –машинально отбил Вовка.
– Краковский…
И вдруг с ужасом понял: он забыл фамилию радиста!
Имя хорошо запомнил – Римас. Вроде как древний Рим… Ну, что-то вроде… А вот фамилия улетучилась… «
Река Миссисипи ежегодно выносит в море почти пятьсот миллионов тонн ила…» –это тоже помнил… Со школы еще… И помнил, что
«…гуано образуется не там, где есть птичьи базары, а там, где не бывает дождей…»Но имя радиста…
«При чем тут Миссисипи? При чем тут гуано? – ужаснулся он. – Мне нужна фамилия радиста! Мне никто не поверит, если я не назову фамилию или назову ее неправильно. Лыков предупреждал… Правда, – спохватился Вовка, – зачем обязательно перечислять все фамилии?…»
Крайночной!.. Крайночной!.. – чуть слышно попискивала далекая морзянка. – Я – REM-16!.. Я – REM-16…! Прием!..
Я – Крайночной!.. На ключе Пушкарев… Прием…
Крайночной!.. Крайночной!.. Подтвердите имя!.. Прием!..
«Не надо мне было называть себя… – понял Вовка. – Теперь я совсем запутался… Теперь REM-16 мне не поверит… Никто мне больше не поверит… Я всех запутал этими фамилиями…»
И ответил.
REM-16!.. REM-16!.. Я – Крайночной…
На остров высажен фашистский десант… Нуждаемся в помощи…
«Опять я не то! – ужаснулся он. – REM-16 может подумать, что десантники высадились где-нибудь на юге острова, что они захватили весь остров, а я будто бы продолжаю сидеть на ключе…»
Но REM-16 оказался не придурком.
Крайночной!.. Крайночной!.. Откуда ведете передачу?…
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. С резервной станции…
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Просьба всем станциям освободить волну… Откликнуться Крайночному!..
Откуда ведете передачу, Крайночной?…
И Вовка опять ужаснулся: ему не верят.
Он слишком много наболтал чепухи. Он слишком неуверенно владел ключом. Он все делал зря, все делал напрасно. Даже Собачью тропу прошел зря. Зачем мучиться, если тебе все равно не верят?
Но отстучал совсем другое.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.
Метеостанция захвачена фашистским десантом…
Просьба срочно уведомить Карский штаб… Как поняли меня?… Прием…
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Откликнуться Крайночному!..
Крайночной, поняли вас… Сообщите состав зимовки…
Краковский… – отстучал Вовка. – Лыков…
И с восторгом вспомнил:
– Елинскас!..
Кто на ключе?…
Пушкарев…
В списке зимовщиков Крайночного радист Пушкарев не числится…
REM-16!.. REM-16!..– торопливо отстукивал Вовка, боясь ошибиться, боясь пропустить нужный знак. –
Буксир «Мирный» подвергся нападению подводной лодки… Метеостанция захвачена фашистским десантом… Просим срочно уведомить Карский штаб…
Он переключился на прием, но REM-16 исчез.
Шипя, как сало на сковороде, прожигали эфир шаровые молнии.
Дребезжа сыпалось битое стекло, визжали, выли на разные голоса сумасшедшие, никогда не существовавшие на Земле звери, страшно ревело что-то доисторическое, тяжелое, лязгало, рушилось, грохотало и сотрясалось, наводило ужас, а сверху, с тента палатки, прогретой зажженным примусом, медленно, как отсчет метронома, шлепались мутные капли.
REM-16!.. REM-16!..
Но не было REM-16. Исчез.
«И черт с ним! – злобно сжал кулак Вовка. – Не поверил! Но кто-нибудь поверит! Время еще есть. Пусть немного, но есть. Лыков считал, что я доберусь до Угольного только к самому утру. А я пришел раньше…»
Всем! Всем! Всем!
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Шум в эфире то затихал, то сменялся неистовым кошачьим шипением.
Вдруг прорывался пронзительный свист, треск. Одновременно с моря налетал на палатку ветер, сотрясал тент, ронял на Вовку мутные капли. Кажется, зарево какое-то разгоралось со стороны моря. Брезент палатки как бы посветлел, будто его высветили снаружи мощными прожекторами. Злобно шипели, взрываясь, будто штырь раскаленный совали в воду, свирепые атмосферные разряды. И холодно, упруго дергался в пальцах ключ.
Всем! Всем! Всем!
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Норвежская речь…
Торжественная похоронная музыка…
Все сокрушающие черные адские барабаны…
Но сквозь рев, сквозь свистопляску снова пробился слабенький писк.
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Откликнуться Крайночному!..
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Срочно нуждаемся в помощи!..
Метеостанция захвачена фашистским десантом…
Срочно уведомите Карский штаб… Как поняли?… Прием…
Я – REM-16! Я – REM-16!.. Вас поняли…
Немедленно отключайтесь… Вас могут запеленговать…
Неизвестный радист закончил совсем не по-уставному.
Удачи, братан!..
И отключился.
Но чувствовал, что вышел к палатке раньше, чем надеялся Лыков.
Натянул антенну. Подключил питание. Со страхом глянул на ключ. Поймут его неуверенную морзянку? Нацепил на голову холодные эбонитовые наушники. Вспомнил: у Кольки Милевского были такие же, только покрытые пористой резиновой оболочкой. Удобные. Подумав, надел поверх наушников шапку.
Радиолампы медленно нагревались и вдруг разом, вырвавшись как бы из ничего, взвыли дальние эфирные голоса.
Дикий свист.
Неистовый вой.
Таинственные шорохи, шипение, писк морзянки.
«Будь Колька рядом…»
Но Кольки рядом не было.
Даже Белого не было. Пес смирно лежал у входа в палатку.
Оглянувшись на Белого, Вовка положил руку на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но работать в этой позе было неудобно. Тогда он убрал журнал. Он все еще боялся, но пальцы легли на ключ.
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Всем! Всем! Всем! –повторил он.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. Прием!..
В наушниках дико, хрипло свистело.
Прорывалась резкая норвежская речь, неслись обрывки торжественной похоронной музыки, сипела паровая труба, булькал рвущийся из чайника кипяток, – не было лишь ответа, на который Вовка рассчитывал.
Всем! Всем! Всем! –повторил он.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. Прием!..
Его испугало внезапное оживление в эфире.
Сквозь свирепый рев и треск атмосферных разрядов вдруг прорвалось сразу несколько радиостанций. Забивая друг друга, стремительно стрекоча, они будто специально явились помучить Вовку – он ничего не понял в их стремительном сорочьем стрекоте.
Точка точка точка тире тире…
Точка точка точка точка тире…
Точка точка точка точка точка…
Тире тире тире тире…
Цифры!
Ну да, он попал на кодированную передачу.
Но тут же запиликала, запищала самая обыкновенная морзянка.
Никого не боясь, морской транспорт «Прончищев» открытым текстом запрашивал у Диксона метеосводку. Диксон деловито отвечал:
…единичный мелко битый лед в количестве двух баллов… тире точка тире…видимость восемь миль…точка тире… ветер зюйд-вест двадцать метров в секунду…
Всем! Всем! Всем! –уже более уверенно выстучал Вовка.
– Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Переключившись на прием, внимательно вслушался в далекий писк неизвестных станций, но никому, совсем никому не было дела до полярного острова, взывавшего о помощи.
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Всем! Всем! Всем!
Вовку или не слышали или не понимали.
В сущности, это было все равно – не слышат его или не понимают.
Но все же Вовка предпочел бы первое.
Крайночной!.. Крайночной!.. – донесся вдруг птичий писк, замирающие цыплячьи звуки. – Я – REM-16!.. Я – REM-16!.. Прием!..
Он боялся ответить.
Он боялся переключить рацию.
Он боялся потерять волну, боялся нечаянно оборвать столь неожиданно возникшую ниточку, мгновенно связавшую его со всем остальным миром.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Он заторопился.
REM-16!.. REM-16!..
Кто на ключе?… –немедленно откликнулся REM-16.
– Кто на ключе?… Прием…
Лыков… –машинально отбил Вовка.
– Краковский…
И вдруг с ужасом понял: он забыл фамилию радиста!
Имя хорошо запомнил – Римас. Вроде как древний Рим… Ну, что-то вроде… А вот фамилия улетучилась… «
Река Миссисипи ежегодно выносит в море почти пятьсот миллионов тонн ила…» –это тоже помнил… Со школы еще… И помнил, что
«…гуано образуется не там, где есть птичьи базары, а там, где не бывает дождей…»Но имя радиста…
«При чем тут Миссисипи? При чем тут гуано? – ужаснулся он. – Мне нужна фамилия радиста! Мне никто не поверит, если я не назову фамилию или назову ее неправильно. Лыков предупреждал… Правда, – спохватился Вовка, – зачем обязательно перечислять все фамилии?…»
Крайночной!.. Крайночной!.. – чуть слышно попискивала далекая морзянка. – Я – REM-16!.. Я – REM-16…! Прием!..
Я – Крайночной!.. На ключе Пушкарев… Прием…
Крайночной!.. Крайночной!.. Подтвердите имя!.. Прием!..
«Не надо мне было называть себя… – понял Вовка. – Теперь я совсем запутался… Теперь REM-16 мне не поверит… Никто мне больше не поверит… Я всех запутал этими фамилиями…»
И ответил.
REM-16!.. REM-16!.. Я – Крайночной…
На остров высажен фашистский десант… Нуждаемся в помощи…
«Опять я не то! – ужаснулся он. – REM-16 может подумать, что десантники высадились где-нибудь на юге острова, что они захватили весь остров, а я будто бы продолжаю сидеть на ключе…»
Но REM-16 оказался не придурком.
Крайночной!.. Крайночной!.. Откуда ведете передачу?…
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.. С резервной станции…
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Просьба всем станциям освободить волну… Откликнуться Крайночному!..
Откуда ведете передачу, Крайночной?…
И Вовка опять ужаснулся: ему не верят.
Он слишком много наболтал чепухи. Он слишком неуверенно владел ключом. Он все делал зря, все делал напрасно. Даже Собачью тропу прошел зря. Зачем мучиться, если тебе все равно не верят?
Но отстучал совсем другое.
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!.
Метеостанция захвачена фашистским десантом…
Просьба срочно уведомить Карский штаб… Как поняли меня?… Прием…
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Откликнуться Крайночному!..
Крайночной, поняли вас… Сообщите состав зимовки…
Краковский… – отстучал Вовка. – Лыков…
И с восторгом вспомнил:
– Елинскас!..
Кто на ключе?…
Пушкарев…
В списке зимовщиков Крайночного радист Пушкарев не числится…
REM-16!.. REM-16!..– торопливо отстукивал Вовка, боясь ошибиться, боясь пропустить нужный знак. –
Буксир «Мирный» подвергся нападению подводной лодки… Метеостанция захвачена фашистским десантом… Просим срочно уведомить Карский штаб…
Он переключился на прием, но REM-16 исчез.
Шипя, как сало на сковороде, прожигали эфир шаровые молнии.
Дребезжа сыпалось битое стекло, визжали, выли на разные голоса сумасшедшие, никогда не существовавшие на Земле звери, страшно ревело что-то доисторическое, тяжелое, лязгало, рушилось, грохотало и сотрясалось, наводило ужас, а сверху, с тента палатки, прогретой зажженным примусом, медленно, как отсчет метронома, шлепались мутные капли.
REM-16!.. REM-16!..
Но не было REM-16. Исчез.
«И черт с ним! – злобно сжал кулак Вовка. – Не поверил! Но кто-нибудь поверит! Время еще есть. Пусть немного, но есть. Лыков считал, что я доберусь до Угольного только к самому утру. А я пришел раньше…»
Всем! Всем! Всем!
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Точка…
Тире тире…
Шум в эфире то затихал, то сменялся неистовым кошачьим шипением.
Вдруг прорывался пронзительный свист, треск. Одновременно с моря налетал на палатку ветер, сотрясал тент, ронял на Вовку мутные капли. Кажется, зарево какое-то разгоралось со стороны моря. Брезент палатки как бы посветлел, будто его высветили снаружи мощными прожекторами. Злобно шипели, взрываясь, будто штырь раскаленный совали в воду, свирепые атмосферные разряды. И холодно, упруго дергался в пальцах ключ.
Всем! Всем! Всем!
Точка тире тире…
Точка точка точка…
Норвежская речь…
Торжественная похоронная музыка…
Все сокрушающие черные адские барабаны…
Но сквозь рев, сквозь свистопляску снова пробился слабенький писк.
Я – REM-16!.. Я – REM-16!..
Откликнуться Крайночному!..
Я – Крайночной!.. Я – Крайночной!..
Срочно нуждаемся в помощи!..
Метеостанция захвачена фашистским десантом…
Срочно уведомите Карский штаб… Как поняли?… Прием…
Я – REM-16! Я – REM-16!.. Вас поняли…
Немедленно отключайтесь… Вас могут запеленговать…
Неизвестный радист закончил совсем не по-уставному.
Удачи, братан!..
И отключился.
30
«Кто он, этот REM-16? – ошалел от удачи Вовка. – Откуда он?… С Ямала?… С Белого?… С материка?…»
Да ладно. Главное, его услышали.
Главное, что каждый его неуверенный знак понят и принят этим замечательным REM-16, и теперь Вовке не надо больше ползти по снегу, карабкаться по Собачьей тропе, обливаться потом ужаса над ключом, не зная – поймут тебя, или ты ни до кого не достучишься?
Он отключил питание.
Медленно встал. Вылез из палатки.
Подмораживало. Молочно призрачно светилось над Двуглавым небо.
Но если даже это было зарево, то горела не метеостанция за хребтом. Не могли горящие домики дать столько свету! Если даже весь керосин выплеснуть на сухие бревенчатые стены, все равно зарево не поднимется так высоко, чтобы подчеркнуть чудовищную стену непонятного тумана, из которого все так же косо, поблескивая металлически, торчал край странный диска.
«Сполохи! – догадался Вовка, с ужасом озирая небо. – Северное сияние! Пазори дышат.»
В восторге он схватился за бронзовый канатик антенны и вскрикнул, отдергивая руку, так сильно ударила его стремительная голубая искра.
«Северное сияние… – Вовка облился запоздалым ледяным холодком. – Но ведь это магнитная буря… Как я мог связаться с этим REM-16?… И радист говорил, что уже две недели они ни с кем не могут связаться… Магнитная буря…»
Но ведь ответили!
Медленно смотав бронзовый канатик, Вовка забросил его в ящик с рацией.
«Теперь надо закопать рацию… Вдруг самолеты запоздают и подлодка подойдет к берегу…»
Взгляд задержался на сером джутовом мешке, валявшемся у входа. «Каша, наверное…» Очень хотелось есть, но он уложил рацию во вьючный ящик и натянул рукавицы.
– Белый!
«Чертов пес!»
Пятясь, вытащил ящик из палатки.
Мела поземка. Страшная стена белого тумана, как в немом кино, все так же чудовищно и непонятно возвышалась над островом. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Свист не получался… Не видя собственных ног, Вовка по щиколотку брел в мутном светящемся ручье поземки… Не должно тебя это интересовать…Наверное, военная тайна, иначе Лыков сказал бы…
– Белый!
Он не думал, что пес ему поможет. Просто вдвоем было бы веселей.
Проваливаясь в сугробы, оглядываясь на чудовищно белую, как бы вскипающую стену с ужасным вмороженным в нее диском, Вовка доволок ящик до торчавших над снегом камней. Дальше начинались черные слоистые обрывы. Здесь в сухом порхлом снегу он и закопал ящик.
Глянул внимательно.
Угловатый выступ… Черные глыбы, свалившиеся сверху…
И взрыв!
Да ладно. Главное, его услышали.
Главное, что каждый его неуверенный знак понят и принят этим замечательным REM-16, и теперь Вовке не надо больше ползти по снегу, карабкаться по Собачьей тропе, обливаться потом ужаса над ключом, не зная – поймут тебя, или ты ни до кого не достучишься?
Он отключил питание.
Медленно встал. Вылез из палатки.
Подмораживало. Молочно призрачно светилось над Двуглавым небо.
Но если даже это было зарево, то горела не метеостанция за хребтом. Не могли горящие домики дать столько свету! Если даже весь керосин выплеснуть на сухие бревенчатые стены, все равно зарево не поднимется так высоко, чтобы подчеркнуть чудовищную стену непонятного тумана, из которого все так же косо, поблескивая металлически, торчал край странный диска.
«Сполохи! – догадался Вовка, с ужасом озирая небо. – Северное сияние! Пазори дышат.»
В восторге он схватился за бронзовый канатик антенны и вскрикнул, отдергивая руку, так сильно ударила его стремительная голубая искра.
«Северное сияние… – Вовка облился запоздалым ледяным холодком. – Но ведь это магнитная буря… Как я мог связаться с этим REM-16?… И радист говорил, что уже две недели они ни с кем не могут связаться… Магнитная буря…»
Но ведь ответили!
Медленно смотав бронзовый канатик, Вовка забросил его в ящик с рацией.
«Теперь надо закопать рацию… Вдруг самолеты запоздают и подлодка подойдет к берегу…»
Взгляд задержался на сером джутовом мешке, валявшемся у входа. «Каша, наверное…» Очень хотелось есть, но он уложил рацию во вьючный ящик и натянул рукавицы.
– Белый!
«Чертов пес!»
Пятясь, вытащил ящик из палатки.
Мела поземка. Страшная стена белого тумана, как в немом кино, все так же чудовищно и непонятно возвышалась над островом. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Свист не получался… Не видя собственных ног, Вовка по щиколотку брел в мутном светящемся ручье поземки… Не должно тебя это интересовать…Наверное, военная тайна, иначе Лыков сказал бы…
– Белый!
Он не думал, что пес ему поможет. Просто вдвоем было бы веселей.
Проваливаясь в сугробы, оглядываясь на чудовищно белую, как бы вскипающую стену с ужасным вмороженным в нее диском, Вовка доволок ящик до торчавших над снегом камней. Дальше начинались черные слоистые обрывы. Здесь в сухом порхлом снегу он и закопал ящик.
Глянул внимательно.
Угловатый выступ… Черные глыбы, свалившиеся сверху…
И взрыв!
31
Бесшумный медленный взрыв.
Огненные волны одна за другой, пульсируя, понеслись к зениту.
Радужные бледные пятна, слегка размытые, как бы размазанные в пространстве, как гигантские бабочки, то отставали, то обгоняли огненную волну, а над Двуглавым и над кипящей стеной ужасного непонятного тумана, занимавшего теперь полгоризонта, бесшумно трепыхалось, как занавес, разворачивалось, сияя, гигантское призрачное полотнище.
Оно беспрерывно меняло оттенки.
Оно страстно подрагивало, будто раздуваемое сквозняком.
Оно неумолимо расширялось, захватывая все б
ольшие и б
ольшие участки неба.
«Я успел…» – радовался Вовка. «REM-16 меня услышал!» Ему даже показалось, что мощные пульсации призрачного цветного полотнища идут в каком-то определенном ритме. Этого не могло быть. Этого совершенно не могло быть. Но что-то там вспыхивало, таяло, вновь взрывалось, вновь фонтанами обрушивалось на белую, кипящую и все равно неподвижную стену, из которой торчал край чудовищного диска.
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Тире точка тире…
Точка тире…
Казалось, что кто-то из-за горизонта, с чудовищных, вдруг огнем раскрывающихся глубин пытается докричаться до него.
Вовка!..
– Кто ты? – закричал он, пугая Белого.
Тире тире…
Точка тире…
Ему не надо было продолжения.
– Мама! – закричал он, вскакивая и не отводя глаз от пылающего зеленоватого неба, от чудовищно белой, накаляющейся изнутри стены, в которой черным теперь оставался только край гигантского металлического диска, непонятно, как и на чем там держащегося…
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Небо искрило, как гигантский ключ.
Вовка не верил, но продолжал читать пылающую небесную морзянку.
И почему-то видел лежащего в полынье боцмана Хоботило с голым, будто отлакированным черепом вместо головы… И почему-то слышал высокий голос Леонтия Иваныча…
Не должно тебя это интересовать…
Тире тире…
Точка
Тире точка точка…
Тире тире тире…
Точка точка…
Точка точка точка
Точка тире точка тире…
– Я не боюсь! – закричал он.
Небо играло тысячами огней…
Не бойся… Я здесь…
– Я не боюсь, – закричал он.
Стена чудовищного тумана оставалась все такой же кипящей, но неподвижной, но небо теперь пылало от горизонта до горизонта. Оно вздрагивало, оно вспыхивало на всем своем протяжении.
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
Вовка читал пылающее небо, как гигантскую книгу.
К ноге его прижался Белый. Шерсть на нем встала дыбом, он щерил желтые клыки. «Белый… Где наши мамки, Белый?…» А в небе, как в шляпе фокусника, зарождались новые чудеса.
Вдруг ниспадали откуда-то, медлительно и бесшумно разматываясь на лету, долгие зеленоватые ленты… Вставали из-за хребта яркие перекрещивающиеся лучи… Тревожно, как прожекторы, они сходились и расходились, выискивая только им известные цели… И все так же, как прежде, безостановочно клубилась стена таинственного тумана, отзываясь вспышками на каждую конвульсию неба, окружая гигантский металлический диск молочным сиянием…
И все выше и выше вставала над хребтом Двуглавым чудовищная зеленая корона.
Точно такую корону Вовка Пушкарев соорудил, собираясь на школьный бал-маскарад в самом конце декабря одна тысяча девятьсот сорокового года. Но Колька Милевский забраковал ее: «Царские штучки!» – «А что еще придумать?» – «Ну, буденовку.» – «Да в буденовках полкласса придет.» – «Ну и что? Зато в коллективе.» – «Я не хочу так.» – «Тогда возьми у отца китель… – Колька завистливо почмокал губами. – Китель белый, а на рукаве черный круг. И красная окантовка. А в центре – красные стрелы и якорь адмиралтейский.»
Огненные волны одна за другой, пульсируя, понеслись к зениту.
Радужные бледные пятна, слегка размытые, как бы размазанные в пространстве, как гигантские бабочки, то отставали, то обгоняли огненную волну, а над Двуглавым и над кипящей стеной ужасного непонятного тумана, занимавшего теперь полгоризонта, бесшумно трепыхалось, как занавес, разворачивалось, сияя, гигантское призрачное полотнище.
Оно беспрерывно меняло оттенки.
Оно страстно подрагивало, будто раздуваемое сквозняком.
Оно неумолимо расширялось, захватывая все б
ольшие и б
ольшие участки неба.
«Я успел…» – радовался Вовка. «REM-16 меня услышал!» Ему даже показалось, что мощные пульсации призрачного цветного полотнища идут в каком-то определенном ритме. Этого не могло быть. Этого совершенно не могло быть. Но что-то там вспыхивало, таяло, вновь взрывалось, вновь фонтанами обрушивалось на белую, кипящую и все равно неподвижную стену, из которой торчал край чудовищного диска.
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Тире точка тире…
Точка тире…
Казалось, что кто-то из-за горизонта, с чудовищных, вдруг огнем раскрывающихся глубин пытается докричаться до него.
Вовка!..
– Кто ты? – закричал он, пугая Белого.
Тире тире…
Точка тире…
Ему не надо было продолжения.
– Мама! – закричал он, вскакивая и не отводя глаз от пылающего зеленоватого неба, от чудовищно белой, накаляющейся изнутри стены, в которой черным теперь оставался только край гигантского металлического диска, непонятно, как и на чем там держащегося…
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Небо искрило, как гигантский ключ.
Вовка не верил, но продолжал читать пылающую небесную морзянку.
И почему-то видел лежащего в полынье боцмана Хоботило с голым, будто отлакированным черепом вместо головы… И почему-то слышал высокий голос Леонтия Иваныча…
Не должно тебя это интересовать…
Тире тире…
Точка
Тире точка точка…
Тире тире тире…
Точка точка…
Точка точка точка
Точка тире точка тире…
– Я не боюсь! – закричал он.
Небо играло тысячами огней…
Не бойся… Я здесь…
– Я не боюсь, – закричал он.
Стена чудовищного тумана оставалась все такой же кипящей, но неподвижной, но небо теперь пылало от горизонта до горизонта. Оно вздрагивало, оно вспыхивало на всем своем протяжении.
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
Вовка читал пылающее небо, как гигантскую книгу.
К ноге его прижался Белый. Шерсть на нем встала дыбом, он щерил желтые клыки. «Белый… Где наши мамки, Белый?…» А в небе, как в шляпе фокусника, зарождались новые чудеса.
Вдруг ниспадали откуда-то, медлительно и бесшумно разматываясь на лету, долгие зеленоватые ленты… Вставали из-за хребта яркие перекрещивающиеся лучи… Тревожно, как прожекторы, они сходились и расходились, выискивая только им известные цели… И все так же, как прежде, безостановочно клубилась стена таинственного тумана, отзываясь вспышками на каждую конвульсию неба, окружая гигантский металлический диск молочным сиянием…
И все выше и выше вставала над хребтом Двуглавым чудовищная зеленая корона.
Точно такую корону Вовка Пушкарев соорудил, собираясь на школьный бал-маскарад в самом конце декабря одна тысяча девятьсот сорокового года. Но Колька Милевский забраковал ее: «Царские штучки!» – «А что еще придумать?» – «Ну, буденовку.» – «Да в буденовках полкласса придет.» – «Ну и что? Зато в коллективе.» – «Я не хочу так.» – «Тогда возьми у отца китель… – Колька завистливо почмокал губами. – Китель белый, а на рукаве черный круг. И красная окантовка. А в центре – красные стрелы и якорь адмиралтейский.»
32
Мама…
Полнеба уже пылало в ужасном эфирном сиянии.
Скрещиваясь, метались цветные лучи, ниспадали чудовищные, невесомые портьеры. Страшась (ведь мог не успеть до магнитной бури), и радуясь (успел, успел), Вовка, обняв Белого, не отрывал глаз от неба.
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Тире точка тире…
Точка тире…
– Я здесь… – повторил он вслух.
И заплакал, потому что понял, наконец, что «Мирный» не придет.
И с ужасным смертельным холодком под сердцем вдруг снова вспомнил сон, в котором дымок «Мирного» уже растаял на горизонте, а он все брел и брел по ледяной тропе, пересекающей хребет, засыпанный жестким светящимся снегом. А впереди все выше и выше вздымалась кипящая стена поразительно белого тумана, будто выложенного из гигроскопической ваты… И край чудовищного, вмерзшего в нее металлического диска…
Наверное, это военная тайна, подумал он. Лыков ведь сказал: не обращай внимания… Он сказал: увидишь, плюнь, даже не подходи близко… Не должно тебя это интересовать…
Но если так, думал Вовка, глотая слезы, если это, правда, военная тайна, как я мог увидеть такое во сне? Ведь никто ни словом не говорил о чем-то таком? И почему голый череп? Почему боцман Хоботило оказался в полынье, а головы у него, считай, не было? И почему с моей головой ничего такого ужасного не произошло?…
Он обнимал прижавшегося к нему Белого и расширенными зрачками всматривался в пылающее небо…
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
Он понимал, что обманывает себя.
Он понимал, что не может быть в небе его рыжей красивой мамы. Не может быть его рыжей мамы в пылающих полярных небесах. Но ловил каждую вспышку.
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
«Белый… Где наши мамы, Белый?…»
Пес глухо заворчал, но ничего не ответил.
А Вовка, читая призрачные вспышки, от которых накалялся, казалось, темный воздух, колеблющийся над льдами, вдруг отчетливо увидел все острова Северного Ледовитого океана.
Были там острова плоские, как блины.
Были песчаные, галечные, поросшие голубоватыми мхами.
Были просто ледяные шапки, с которых длинные языки уходили глубоко в зеленоватую толщу.
И был остров, на котором почему-то…
Нет… Он не хотел думать об этом… Он не знал, когда появятся самолеты, даже не знал – услышит ли он их? Но он
знал– они прилетят!
Все еще всхлипывая, забрался в палатку.
Скоро засвистят над бухтой разрывные пули,
зналон, и бросятся к берегу фашистские десантники. Кто-то, вызывая подлодку, бросит гранату в черную чернильную воду. Но это им не поможет. Подлодка, разламываясь на куски, пустит масляный пузырь, и уйдет, наконец, в темную пучину этот многоликий мангольд-франзе-шаар-ланге, чей невнятный, колеблющийся, как водоросли, образ долго еще будет мучить Вовку в его тяжелых повторяющихся полярных снах.
Эр ист…
Он погладил Белого.
Он устал. Он не хотел больше ничего видеть.
Не выглядывая из палатки, он почувствовал, что пошел снег.
Снежинки были юркие и проворные. Они сразу укрыли хребет и стену тумана.
Некоторое время сквозь плывущую завесу еще пробивался зеленоватый отсвет, но и он таял, растворялся. Природа засыпала, утомленная событиями бесконечного дня.
Полнеба уже пылало в ужасном эфирном сиянии.
Скрещиваясь, метались цветные лучи, ниспадали чудовищные, невесомые портьеры. Страшась (ведь мог не успеть до магнитной бури), и радуясь (успел, успел), Вовка, обняв Белого, не отрывал глаз от неба.
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Точка тире тире…
Тире точка тире…
Точка тире…
– Я здесь… – повторил он вслух.
И заплакал, потому что понял, наконец, что «Мирный» не придет.
И с ужасным смертельным холодком под сердцем вдруг снова вспомнил сон, в котором дымок «Мирного» уже растаял на горизонте, а он все брел и брел по ледяной тропе, пересекающей хребет, засыпанный жестким светящимся снегом. А впереди все выше и выше вздымалась кипящая стена поразительно белого тумана, будто выложенного из гигроскопической ваты… И край чудовищного, вмерзшего в нее металлического диска…
Наверное, это военная тайна, подумал он. Лыков ведь сказал: не обращай внимания… Он сказал: увидишь, плюнь, даже не подходи близко… Не должно тебя это интересовать…
Но если так, думал Вовка, глотая слезы, если это, правда, военная тайна, как я мог увидеть такое во сне? Ведь никто ни словом не говорил о чем-то таком? И почему голый череп? Почему боцман Хоботило оказался в полынье, а головы у него, считай, не было? И почему с моей головой ничего такого ужасного не произошло?…
Он обнимал прижавшегося к нему Белого и расширенными зрачками всматривался в пылающее небо…
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
Он понимал, что обманывает себя.
Он понимал, что не может быть в небе его рыжей красивой мамы. Не может быть его рыжей мамы в пылающих полярных небесах. Но ловил каждую вспышку.
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
«Белый… Где наши мамы, Белый?…»
Пес глухо заворчал, но ничего не ответил.
А Вовка, читая призрачные вспышки, от которых накалялся, казалось, темный воздух, колеблющийся над льдами, вдруг отчетливо увидел все острова Северного Ледовитого океана.
Были там острова плоские, как блины.
Были песчаные, галечные, поросшие голубоватыми мхами.
Были просто ледяные шапки, с которых длинные языки уходили глубоко в зеленоватую толщу.
И был остров, на котором почему-то…
Нет… Он не хотел думать об этом… Он не знал, когда появятся самолеты, даже не знал – услышит ли он их? Но он
знал– они прилетят!
Все еще всхлипывая, забрался в палатку.
Скоро засвистят над бухтой разрывные пули,
зналон, и бросятся к берегу фашистские десантники. Кто-то, вызывая подлодку, бросит гранату в черную чернильную воду. Но это им не поможет. Подлодка, разламываясь на куски, пустит масляный пузырь, и уйдет, наконец, в темную пучину этот многоликий мангольд-франзе-шаар-ланге, чей невнятный, колеблющийся, как водоросли, образ долго еще будет мучить Вовку в его тяжелых повторяющихся полярных снах.
Эр ист…
Он погладил Белого.
Он устал. Он не хотел больше ничего видеть.
Не выглядывая из палатки, он почувствовал, что пошел снег.
Снежинки были юркие и проворные. Они сразу укрыли хребет и стену тумана.
Некоторое время сквозь плывущую завесу еще пробивался зеленоватый отсвет, но и он таял, растворялся. Природа засыпала, утомленная событиями бесконечного дня.
Девочка не бере —