Страница:
Полубожества...
Радек... Ежов... Микоян... Ягода... Маленков... Берия... Сталин, конечно... Нет, Сталин, это уже божество... Вот и наступит настоящий золотой век, о котором мечтали поэты... А впечатление ужаса... Да сгладится, конечно, и очень скоро...
"На улице Красных Зорь появилось странное объявление: небольшой серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, - глаза были равнодушные, синие, с сумасшединкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзину с зеленью и пошла через улицу..."
Листок серой бумаги, облупленная стена, босая женщина с сумасшединкой в синих глазах, эти заведенные за ухо волнистые волосы... - Алексей Толстой, как истинный художник, всегда был чуток к детали. Описывая самую невероятную ситуацию, он умел оставаться убедительным. После клочка серой бумаги - объявления - еще ошеломительнее последующий прыжок на Марс. Из разрушенной, продутой ветрами России - на Марс! Почему бы, черт побери, считает красноармеец Гусев, не присоединить планету Марс к РСФСР? "На теперь, выкуси, - Марс-то чей? - советский".
Фантастика Алексея Толстого давно признана классикой. Но выход этих книг встречался в свое время, скажем так, не овациями.
Г.Лелевич (критик в двадцатые годы авторитетный): "Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, подарил нас "Аэлитой", вещью слабой и неоригинальной..."
Корней Чуковский: "Роман плоховат... Все, что относится собственно к Марсу, нарисовано сбивчиво, неряшливо, хламно, любой третьестепенный Райдер Хаггард гораздо ловчее обработал бы весь этот марсианский сюжет..."
Юрий Тынянов: "Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с "принцессой Марса" - Аэлитой, другая - Ихошка... И единственное живое во всем романе - Гусев - производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа..."
То же и с "Гиперболоидом инженера Гарина".
Максим Горький (в письме к Д.Лутохину от 26 октября 1925 года): "...В 7-й книге "Красной нови" рабоче-крестьянский граф Алексей Толстой начал печатать тоже бульварный роман. Это очень жаль..."
Но жалеть, наверное, надо было о другом.
Жалеть, наверное, надо было о том, что Алексей Толстой, раздраженный явно несправедливыми нападками, отказался, не написал, как задумывал, еще одну часть своего романа об инженере Гарине. А замысел был, - "Судьбы мира". Даже план сохранился.
"Война и уничтожение городов. Роллинг во главе американских капиталистов разрушает и грабит Европу, как некогда Лукулл и Помпей ограбили Малую Азию... Гибель Роллинга. Победа европейской революции. Картины мирной роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства."
Картины мирной роскошной жизни...
Планировалось, видимо, нечто вроде утопии. Царство труда, науки и грандиозного искусства...
Вообще-то заглянуть в будущее хотели многие.
Предпринял такую попытку и сибирский писатель Вивиан Итин (1894-1945), автор первого советского научно-фантастического романа "Страна Гонгури", изданного в 1922 году в провинциальном Канске.
Попавший в плен после разгрома белогвардейцами своего отряда юный партизан Гелий томится в застенке. Он ждет рассвета, когда колчаковцы поведут пленных расстреливать. Старый врач, брошенный в ту же камеру, погружает Гелия в некий гипнотический сон, в котором Гелий превращается в гениального ученого Риэля - гражданина страны будущего, где люди давно забыли слово война, где отношения чисты, безмятежны, где человечество может копить силы для нового величайшего броска вперед - в неимоверное, никак уже словами не определяемое счастье...
Скука необыкновенная, патетическая... Но роман! Роман, никуда не денешься... Роман, написанный не просто талантливым человеком, но человеком, который сам одновременно был "завагитпропом, заведующим уездным политпросветом, заведующим уездным РОСТА, редактором газеты и председателем дисциплинарного суда"
"...Итин в бытовом отношении не был устроен, - вспоминал старый большевик, участник гражданской войны в Сибири И.П.Востриков (по свидетельству В.Самсонова). - Жил он в кинотеатре "Кайтым" (тогда иллюзион "Фурор" назывался). Заканчивался последний сеанс, люди расходились, а Итин получал возможность отдохнуть, переночевать. И книгу свою он писал в том же кинотеатре, при свете самодельной коптилки. Сами понимаете, такой образ жизни и на внешнем виде сказывается... Однажды мы с товарищами рассудили так: последить за ним некому, сам он человек стеснительный, поможем ему мы. А на том месте и в тех же зданиях, где сейчас ликеро-водочный завод стоит, были раньше колчаковские казармы. Когда беляки удирали, то они все свое обмундирование, в том числе и новое, ненадеванное, побросали. Из тех белогвардейских запасов мы и подобрали Итину одежду. Он, я помню, очень обрадовался и сказал, как же он во всем новом и чистом в иллюзион пойдет ночевать?.. И вот, когда я читал его книгу, меня очень удивило: как человек, будучи совсем неустроенным, мог создать такое светлое произведение - мечту, сказку об удивительной стране, где живут люди коммунистического общества?.."
Кто объяснит?
Несколько иначе смотрел на будущее другой советский фантаст - Яков Окунев (1882-1932).
"Грядущий мир".
Утопия.
Профессор Моран, погрузив в анабиоз свою дочь и некоего Викентьева, смелого человека, решившегося на опасный эксперимент, отправляет их в далекое будущее. В отличие от классических утопий, роман Окунева динамичен, чему в немалой степени помогает и то, чтоОкунев еще не подпал под влияние большевистских догм, и то, что сам язык романа пока не превращен в язык расхожий, газетный.
"Один из магнатов - нефтяной король. Его рыхлое вспухшее лицо, синее, бугристое, изъеденное волчанкой; его оттопыренные, как ручки вазы, красные уши; его яйцевидный блестящий череп - все это, заключенное в пространстве между башмаками и цилиндром, носит громкое, известное во всех пяти частях света имя - Эдвард Гаррингтон..."
Портрет гротескный, запоминается.
Или:
"На палубе: равнодушные квадратные лица англичан, итальянские черные миндалевидные глаза; белокурые усы немца, закопченные сигарой; узенькие щелочки, а в них юркие черные жучки - зрачки японца; ленивый серый взгляд славянина; резко сломанный хищный нос грека..."
Конечно, описывать мир будущего, грядущий мир - это не набрасывать портреты пассажиров обреченного парохода. Страшновато читать о том, что вся Земля покрылась всемирным городом - "вся зашита в плотную непроницаемую броню"; не очень радует и то, что женщины и мужчины грядущего одеты совершенно одинаково. Правда, корабли в грядущем мире Якова Окунева работают на внутриатомной энергии, люди умеют общаться друг с другом мысленно, никакого разделения труда нет - сегодня ты метешь метлой двор, завтра решаешь математические задачи, наконец, полностью отсутствует собственность, личное жилье. "Зачем? У нас нет ничего своего. Это дом Мировой Коммуны." Нет в грядущем мире Я.Окунева и преступности, а все дети там - достояние Мирового Города (мотив, развитый в конце 50-х И.Ефремовым). Это поистине счастливый мир, единственной реальной драмой которого остается драма неразделенной любви. Впрочем, и такое несчастье лечится.
"Всякая утопия намечает этапы и вехи будущего, - писал в послесловии к своему роману Я.Окунев. - Однако, утопист - не прорицатель. Он строит свои предположения и надежды не на голой, оторванной от жизни, выдумке. Он развивает воображаемое будущее из настоящего, из тех сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время.
Возможно, что многие читатели, прочитав этот роман, сочтут все то, что в нем изображено, за несбыточную мечту, за детскую выдумку писателя. Но автор вынужден сознаться в том, что он почти ничего не выдумал, а самым старательным образом обобрал современную науку, технику и - самое главное - жизнь.
Здесь изображается будущий коммунистический строй, совершенно свободное общество, в котором нет не только насилия класса над классом и государства над личностью, но и нет никакой принудительной силы, так как человеческая личность совершенно свободна, но в то же время воля и желание каждого человека согласуются с интересами всего человеческого коллектива. Выдумка ли это? Нет. Вдумайтесь в то, что началось в России с 25 октября 1917 года, всмотритесь в то, что происходит во всем мире. Девять десятых всего человечества - трудящиеся - борются за идеал того строя, который изображен в этом романе, против кучки паразитов, противодействующей осуществлению абсолютной человеческой свободы. В умах и сердцах теперешнего пролетариата грядущий мир уже созрел.
Все чудеса техники грядущего мира имеются уже в зародыше в современной технике. Радий, огромная движущая и световая энергия которого известна науке, заменит электрическую энергию, как электрическая энергия заменила силу пара и ветра. Работы ученых над продлением человеческой жизни, над выработкой искусственной живой материи, над вопросами омоложения, над гипнозом, над психологическими вопросами - достигли за последние десятилетия крупных успехов. Современная наука делает чудеса и шагает семимильными шагами к победе над природой. Все то, что изображено в этом романе, либо уже открыто и применяется на деле, либо на пути к открытию. Поэтому автор имеет даже основание опасаться, что он взял слишком большой срок для наступления царства грядущего мира и убежден, что через 200 лет действительность оставит далеко позади себя все то, что в романе покажется человеку выдумкой".
Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты...
"В то время, когда диалектика истории привела один класс к истребительной войне, а другой - к восстанию; когда горели города, и прах, и пепел, и газовые облака клубились над пашнями и садами; когда сама земля содрогалась от гневных криков удушаемых революций и, как в старину, заработали в тюремных подвалах дыба и клещи палача; когда по ночам в парках стали вырастать на деревьях чудовищные плоды с высунутыми языками; когда упали с человека так любовно разукрашенные идеалистические ризы, - в это чудовищное и титаническое десятилетие одинокими светочами горели удивительные умы ученых" (Алексей Толстой).
Не из рассуждений ли Якова Окунева проросла пышно впоследствии так называемая экстраполярная фантастика?
Впрочем, реализация идей, какими бы они ни были, прежде всего зависит от таланта.
Евгений Замятин (1884-1937), работая над антиутопией "Мы", тоже мог сказать, что "...развивает воображаемое будущее из настоящего, из тех сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время". Правда, выводы Е.Замятина никак не совпадали с выводами Я.Окунева.
Е.Замятин попадал в тюрьму, побывал в ссылке. Закончив политехнический институт, работал в Петербурге на кафедре корабельной архитектуры, позже, в Англии, строил ледоколы. Вернувшись в революционную Россию, и будучи глубоко убежденным в том, что именно писатель обязан предупреждать общество о первых симптомах любых зарождающихся социальных болезней, Е.Замятин не только не замалчивал своих взглядов и сомнений, но, напротив, считал обязательным доводить эти взгляды и сомнения до читателей.
"По ту сторону моста - орловские: советские мужики в глиняных рубахах; по эту сторону - неприятель: пестрые келбуйские мужики. И это я орловский и келбуйский, - я стреляю в себя, задыхаясь, мчусь через мост, с моста падаю вниз - руки крыльями - кричу..."
Остро, почти болезненно реагировал Е.Замятин на быстрое появление, как он выразился, писателей юрких, умеющих приспосабливаться. "Я боюсь, писал он в своей знаменитой статье, опубликованной еще в 1921 году, - что мы этих своих юрких авторов, знающих, "когда надеть красный колпак и когда скинуть", когда петь сретенье царю и когда молот и серп, - мы их преподносим народу как литературу, достойную революции. И литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное писание од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию..."
И дальше:
"Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной литературе" , несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить - жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, - Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре "Ревизора", Тургеневу каждые два месяца по трое "Отцов и детей", Чехову - в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры. Труд художников слова, медленно и мучительно радостно "воплощающего свои замыслы в бронзе", и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко-Брешковского, - теперь расценивается одинаково: на аршины, на листы. И перед писателем выбор: или стать Брешко-Брешковским - или замолчать. Для писателя, для поэта настоящего - выбор ясен."
Чрезвычайно далекий мир - XXX век - написанный в романе "Мы" ничем не похож на миры, написанные Я.Окуневым или В.Итиным. В замятинском будущем, экстраполированном из настоящего, человеческое "я" давно исчезло из обихода, там осталось лишь "мы", а вместо имен человеческих - номера. Чуда больше нет, есть логика. Мир распределен, расчислен, государство внимательно наблюдает за каждым нумером, оно любого может послать на казнь - на "довременную смерть" - если посчитает, что человек этого заслуживает. В сером казарменном мире все обязаны следить друг за другом, доносить друг на друга. А самое парадоксальное: при всей разности, и утопия Я.Окунева и антиутопия Е.Замятина вышли все из тех же "...сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время".
Наверное, дело тут в складе ума.
Ну, а результаты...
Когда в середине 20-х годов роман "Мы" вышел за рубежом, реакция в официальном СССР однозначна. "Эта контрреволюционная вылазка писателя, указывает все та же Литературная Энциклопедия, - становится известной советской общественности и вызывает ее глубокое возмущение. В результате широко развернувшейся дискуссии о политических обязанностях советского писателя Замятин демонстративно выходит из Всероссийского союза писателей".
О дискуссии, конечно, сказано в запальчивости. Никакой дискуссии быть не могло, была травля. Трибуна съездов ВКП(б) была хорошо приспособлена для доносов, даже стихотворных. Небезизвестный А.Безыменский на XVI съезде с энтузиазмом закладывал Замятина и Пильняка, а с ними и "марксовидного Толстого" (Алексея, конечно):
"Так следите, товарищи, зорко, чтоб писатель не сбился с пути, не копался у дней на задворках, не застрял бы в квартирной клети.
Чтобы жизнь не давал он убого, чтоб вскрывал он не внешность, а суть, чтоб его столбовою дорогой был бы только наш ленинский путь..."
И так далее.
А В.Киршон, лицо в литературе тех дней официальное, с той же трибуны говорил: "Как характерный пример можно привести книжку Куклина "Краткосрочники", где автор сумел показать Красную армию в таком виде, как описывал царскую армию какой-нибудь Куприн..."
Эх, если бы ты что-нибудь понимал Булгаков!..
Доведенный до отчаяния, но всегда последовательный в своих действиях, Е.Замятин в июне 1931 года пишет письмо Сталину.
"Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания - автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.
Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли.
...Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, так и революцию.
...В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же думаю, не такой тяжелой, как литературная смерть, и потому прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР - с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможным служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова..."
Е.Замятину посчастливилось: вождь разрешил уехать "преступнику". На перроне железнодорожного вокзала Е.Замятина провожал друживший с ним М.Булгаков...
Замятин уехал.
В исполинской мастерской, в раскаленном пекле творения, в гудящем от напряжения горниле чудовищного эксперимента по созданию Нового, совсем Нового человека, остались писатели юркие и неюркие, слабовольные и волевые, честные и продавшиеся. Одни уже торопились лепить великий образ, другие предчувствовали долгий тоскливый путь по примечательным местам уже обустраивающегося ГУЛАГа.
Короткая эпоха утопий (и антиутопий) закончилась. Начиналась эпоха зрелищ.
4
Не странно ли? Направленная, как и вся литература, на то, чтобы представить читателям образ Нового человека, советская фантастика вдруг резко и явно отошла от человеческой темы, предпочтя ей техническую.
Человека заменила чистая схема.
"А вечером 6-миллионная Москва дрожала от оваций и криков ура, когда советская пятерка (летчиков, облетевших вокруг земного шара, - Г.П.) через пять суток полета вновь прошлась по улицам по пути к дворцу, где вверху стоит Ленин. В залах грандиозного дворца заседают вожди нашей родины с депутатами народа, и приветливые глаза Сталина сияюще блестят навстречу отважной пятерке..."
Новый человек, новый подход, новый стиль... Прославленный летчик Георгий Байдуков так делился своими фантастическими размышлениями, напечатанными в газете "Правда" 18 августа 1937 года ("Через два полюса").
Большинство участников Первого съезда советских писателей, состоявшегося в 1934 году и определившего таки образ Нового Человека, достойный советской литературы, советского народа, советских вождей и правителей, уже исчезли надолго, многие навсегда. И.Бабель, А.Веселый, И.Катаев, Д.Выгодский, В.Киршон, Б.Корнилов, И.Лежнев, Г.Лелевич (тот самый, что строго выговаривал в свое время рабоче-крестьянскому графу за незадачи с его "Аэлитой"), Б.Пильняк, неистовый Сергей Третьяков, Б.Ясенский, В.Нарбут, А.Воронский, С.Клычков, С.Колбасьев, Б.Лифшиц, Г.Серебрякова, Б.Спасский... Невозможно всех перечислить... При этом, какой великий разброс, какие разные люди... Дело ведь Было отнюдь не только в верности идее. Петр Орешин, например, был глубоко убежден, что
...другая радость в мире есть:
родиться и забыть себя и имя,
и в стадо человеческое влезть,
чтобы сосать одно ржаное вымя.
Однако, убеждения ему не помогли. Он разделил судьбу тех, с кем спорил. Все большую и большую силу набирали писатели, по определению Замятина, юркие, а сам этот странный жанр - фантастика - буквально на глазах тускнел. А то, что изредка появлялось, неизменно вызывало гнев критиков. Фантастика, скорее, вредна, делился своими откровениями в журнале "Революция и культура" криктик с лирической фамилией И.Злобный, она "...уводит молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее, миры". Появились и первые разработчики теории так называемой фантастики ближнего прицела, фантастики приземленной, бытовой, замкнутой на сиюминутные конкретные цели. Лозунг "Лицом к технике, к техническим знаниям" был воспринят буквально. Человек, как главный объект литературы, был выдворен из фантастики ("замятинщиной", "булгаковщиной" попахивало от человека).. Рассказ становится астрономическим, химическим, авиационным, радиофантастическим, каким угодно, только не литературным. Характернейший пример: подведение редакцией журнала "Всемирный следопыт" итогов конкурса на лучший научно-фантастический рассказ за 1928 год. Там в обращении к читателю говорилось:
"Эта категория (то есть фантастика, - Г.П.) дала много рассказов, но из них очень мало с новыми проблемами, сколько-нибудь обоснованными научно и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу - химизации..."
И дальше:
"Весьма удачной по идее и по содержанию следует признать "Золотые россыпи" - эту бодрую обоснованную повесть с химизацией полевого участка личной энергией крестьянского юноши, привлекшего к себе на помощь четырех беспризорных, которые в процессе работы сделались ценными культурными работниками. Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации и занимательно преподносит их читателю."
Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации...
Но дальше, дальше.
"Рассказы "Открытие товарища Светаша" (средство от усталости) и "Земля-фабрика" (ленточная посадка ржи, удесятерившая урожаи) привлекают внимание своими современными темами, но оба рассказа кончаются беспричинной непоследовательной гибелью героев вместе с их открытиями (например, одного - от удара молнии), так что производят впечатление мрачной безнадежности, хотя реальная жизнь рисует нам, наоборот, беспрерывные завоевания науки и дает живые примеры успехов изобретателей в результате упорного труда и неуклонной энергии."
Академик В.А.Обручев (1863-1956), говоря о фантастике, удачно для критиков заметил: цель фантастики - поучать, развлекая.
Сам В.А.Обручев, несомненно, следовал этому принципу.
Поучать...
О фантастике, если разговор заходил о ней, высказывались, как правило неодобрительно. "Реальный познавательный материал в ней, - писал об "Аэлите" критик А.Ивич в пространной статье "Научно-фантастическая повесть", опубликованной в 1940 году в журнале "Литературный критик", так же, как и в "Гиперболоиде", сведен к минимуму, аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно, использованы гипотезы жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса, да и подзаголовок - фантастическая повесть - предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез."
Вот так... Художественной реализации серьезных научных гипотез... О мире грядущем, о судьбах мировой революции, о перекройке самого человека речи, как правило, уже не шло.
Александр Беляев в одной из своих статей жаловался:
"Невероятно, но факт, в моем романе "Прыжок в ничто", в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы служебной роли героев - объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась надпись редактора: "К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель."
Критика занималась, собственно, не анализом, критики теперь выискивали мелких блох.
Н.Константинов ("Литературная учеба", 1, 1934) особо подчеркивал, что научная фантастика, прежде всего, должна быть как можно ближе к действительности: она должна всерьез и конкретно знакомить читателей с успехами науки и техники; авторы соответственно должны всерьез и конкретно изучить все высказывания по технике, сделанные Марксом и Энгельсом, Лениным и Сталиным.
Радек... Ежов... Микоян... Ягода... Маленков... Берия... Сталин, конечно... Нет, Сталин, это уже божество... Вот и наступит настоящий золотой век, о котором мечтали поэты... А впечатление ужаса... Да сгладится, конечно, и очень скоро...
"На улице Красных Зорь появилось странное объявление: небольшой серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, - глаза были равнодушные, синие, с сумасшединкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзину с зеленью и пошла через улицу..."
Листок серой бумаги, облупленная стена, босая женщина с сумасшединкой в синих глазах, эти заведенные за ухо волнистые волосы... - Алексей Толстой, как истинный художник, всегда был чуток к детали. Описывая самую невероятную ситуацию, он умел оставаться убедительным. После клочка серой бумаги - объявления - еще ошеломительнее последующий прыжок на Марс. Из разрушенной, продутой ветрами России - на Марс! Почему бы, черт побери, считает красноармеец Гусев, не присоединить планету Марс к РСФСР? "На теперь, выкуси, - Марс-то чей? - советский".
Фантастика Алексея Толстого давно признана классикой. Но выход этих книг встречался в свое время, скажем так, не овациями.
Г.Лелевич (критик в двадцатые годы авторитетный): "Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, подарил нас "Аэлитой", вещью слабой и неоригинальной..."
Корней Чуковский: "Роман плоховат... Все, что относится собственно к Марсу, нарисовано сбивчиво, неряшливо, хламно, любой третьестепенный Райдер Хаггард гораздо ловчее обработал бы весь этот марсианский сюжет..."
Юрий Тынянов: "Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с "принцессой Марса" - Аэлитой, другая - Ихошка... И единственное живое во всем романе - Гусев - производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа..."
То же и с "Гиперболоидом инженера Гарина".
Максим Горький (в письме к Д.Лутохину от 26 октября 1925 года): "...В 7-й книге "Красной нови" рабоче-крестьянский граф Алексей Толстой начал печатать тоже бульварный роман. Это очень жаль..."
Но жалеть, наверное, надо было о другом.
Жалеть, наверное, надо было о том, что Алексей Толстой, раздраженный явно несправедливыми нападками, отказался, не написал, как задумывал, еще одну часть своего романа об инженере Гарине. А замысел был, - "Судьбы мира". Даже план сохранился.
"Война и уничтожение городов. Роллинг во главе американских капиталистов разрушает и грабит Европу, как некогда Лукулл и Помпей ограбили Малую Азию... Гибель Роллинга. Победа европейской революции. Картины мирной роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства."
Картины мирной роскошной жизни...
Планировалось, видимо, нечто вроде утопии. Царство труда, науки и грандиозного искусства...
Вообще-то заглянуть в будущее хотели многие.
Предпринял такую попытку и сибирский писатель Вивиан Итин (1894-1945), автор первого советского научно-фантастического романа "Страна Гонгури", изданного в 1922 году в провинциальном Канске.
Попавший в плен после разгрома белогвардейцами своего отряда юный партизан Гелий томится в застенке. Он ждет рассвета, когда колчаковцы поведут пленных расстреливать. Старый врач, брошенный в ту же камеру, погружает Гелия в некий гипнотический сон, в котором Гелий превращается в гениального ученого Риэля - гражданина страны будущего, где люди давно забыли слово война, где отношения чисты, безмятежны, где человечество может копить силы для нового величайшего броска вперед - в неимоверное, никак уже словами не определяемое счастье...
Скука необыкновенная, патетическая... Но роман! Роман, никуда не денешься... Роман, написанный не просто талантливым человеком, но человеком, который сам одновременно был "завагитпропом, заведующим уездным политпросветом, заведующим уездным РОСТА, редактором газеты и председателем дисциплинарного суда"
"...Итин в бытовом отношении не был устроен, - вспоминал старый большевик, участник гражданской войны в Сибири И.П.Востриков (по свидетельству В.Самсонова). - Жил он в кинотеатре "Кайтым" (тогда иллюзион "Фурор" назывался). Заканчивался последний сеанс, люди расходились, а Итин получал возможность отдохнуть, переночевать. И книгу свою он писал в том же кинотеатре, при свете самодельной коптилки. Сами понимаете, такой образ жизни и на внешнем виде сказывается... Однажды мы с товарищами рассудили так: последить за ним некому, сам он человек стеснительный, поможем ему мы. А на том месте и в тех же зданиях, где сейчас ликеро-водочный завод стоит, были раньше колчаковские казармы. Когда беляки удирали, то они все свое обмундирование, в том числе и новое, ненадеванное, побросали. Из тех белогвардейских запасов мы и подобрали Итину одежду. Он, я помню, очень обрадовался и сказал, как же он во всем новом и чистом в иллюзион пойдет ночевать?.. И вот, когда я читал его книгу, меня очень удивило: как человек, будучи совсем неустроенным, мог создать такое светлое произведение - мечту, сказку об удивительной стране, где живут люди коммунистического общества?.."
Кто объяснит?
Несколько иначе смотрел на будущее другой советский фантаст - Яков Окунев (1882-1932).
"Грядущий мир".
Утопия.
Профессор Моран, погрузив в анабиоз свою дочь и некоего Викентьева, смелого человека, решившегося на опасный эксперимент, отправляет их в далекое будущее. В отличие от классических утопий, роман Окунева динамичен, чему в немалой степени помогает и то, чтоОкунев еще не подпал под влияние большевистских догм, и то, что сам язык романа пока не превращен в язык расхожий, газетный.
"Один из магнатов - нефтяной король. Его рыхлое вспухшее лицо, синее, бугристое, изъеденное волчанкой; его оттопыренные, как ручки вазы, красные уши; его яйцевидный блестящий череп - все это, заключенное в пространстве между башмаками и цилиндром, носит громкое, известное во всех пяти частях света имя - Эдвард Гаррингтон..."
Портрет гротескный, запоминается.
Или:
"На палубе: равнодушные квадратные лица англичан, итальянские черные миндалевидные глаза; белокурые усы немца, закопченные сигарой; узенькие щелочки, а в них юркие черные жучки - зрачки японца; ленивый серый взгляд славянина; резко сломанный хищный нос грека..."
Конечно, описывать мир будущего, грядущий мир - это не набрасывать портреты пассажиров обреченного парохода. Страшновато читать о том, что вся Земля покрылась всемирным городом - "вся зашита в плотную непроницаемую броню"; не очень радует и то, что женщины и мужчины грядущего одеты совершенно одинаково. Правда, корабли в грядущем мире Якова Окунева работают на внутриатомной энергии, люди умеют общаться друг с другом мысленно, никакого разделения труда нет - сегодня ты метешь метлой двор, завтра решаешь математические задачи, наконец, полностью отсутствует собственность, личное жилье. "Зачем? У нас нет ничего своего. Это дом Мировой Коммуны." Нет в грядущем мире Я.Окунева и преступности, а все дети там - достояние Мирового Города (мотив, развитый в конце 50-х И.Ефремовым). Это поистине счастливый мир, единственной реальной драмой которого остается драма неразделенной любви. Впрочем, и такое несчастье лечится.
"Всякая утопия намечает этапы и вехи будущего, - писал в послесловии к своему роману Я.Окунев. - Однако, утопист - не прорицатель. Он строит свои предположения и надежды не на голой, оторванной от жизни, выдумке. Он развивает воображаемое будущее из настоящего, из тех сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время.
Возможно, что многие читатели, прочитав этот роман, сочтут все то, что в нем изображено, за несбыточную мечту, за детскую выдумку писателя. Но автор вынужден сознаться в том, что он почти ничего не выдумал, а самым старательным образом обобрал современную науку, технику и - самое главное - жизнь.
Здесь изображается будущий коммунистический строй, совершенно свободное общество, в котором нет не только насилия класса над классом и государства над личностью, но и нет никакой принудительной силы, так как человеческая личность совершенно свободна, но в то же время воля и желание каждого человека согласуются с интересами всего человеческого коллектива. Выдумка ли это? Нет. Вдумайтесь в то, что началось в России с 25 октября 1917 года, всмотритесь в то, что происходит во всем мире. Девять десятых всего человечества - трудящиеся - борются за идеал того строя, который изображен в этом романе, против кучки паразитов, противодействующей осуществлению абсолютной человеческой свободы. В умах и сердцах теперешнего пролетариата грядущий мир уже созрел.
Все чудеса техники грядущего мира имеются уже в зародыше в современной технике. Радий, огромная движущая и световая энергия которого известна науке, заменит электрическую энергию, как электрическая энергия заменила силу пара и ветра. Работы ученых над продлением человеческой жизни, над выработкой искусственной живой материи, над вопросами омоложения, над гипнозом, над психологическими вопросами - достигли за последние десятилетия крупных успехов. Современная наука делает чудеса и шагает семимильными шагами к победе над природой. Все то, что изображено в этом романе, либо уже открыто и применяется на деле, либо на пути к открытию. Поэтому автор имеет даже основание опасаться, что он взял слишком большой срок для наступления царства грядущего мира и убежден, что через 200 лет действительность оставит далеко позади себя все то, что в романе покажется человеку выдумкой".
Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты...
"В то время, когда диалектика истории привела один класс к истребительной войне, а другой - к восстанию; когда горели города, и прах, и пепел, и газовые облака клубились над пашнями и садами; когда сама земля содрогалась от гневных криков удушаемых революций и, как в старину, заработали в тюремных подвалах дыба и клещи палача; когда по ночам в парках стали вырастать на деревьях чудовищные плоды с высунутыми языками; когда упали с человека так любовно разукрашенные идеалистические ризы, - в это чудовищное и титаническое десятилетие одинокими светочами горели удивительные умы ученых" (Алексей Толстой).
Не из рассуждений ли Якова Окунева проросла пышно впоследствии так называемая экстраполярная фантастика?
Впрочем, реализация идей, какими бы они ни были, прежде всего зависит от таланта.
Евгений Замятин (1884-1937), работая над антиутопией "Мы", тоже мог сказать, что "...развивает воображаемое будущее из настоящего, из тех сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время". Правда, выводы Е.Замятина никак не совпадали с выводами Я.Окунева.
Е.Замятин попадал в тюрьму, побывал в ссылке. Закончив политехнический институт, работал в Петербурге на кафедре корабельной архитектуры, позже, в Англии, строил ледоколы. Вернувшись в революционную Россию, и будучи глубоко убежденным в том, что именно писатель обязан предупреждать общество о первых симптомах любых зарождающихся социальных болезней, Е.Замятин не только не замалчивал своих взглядов и сомнений, но, напротив, считал обязательным доводить эти взгляды и сомнения до читателей.
"По ту сторону моста - орловские: советские мужики в глиняных рубахах; по эту сторону - неприятель: пестрые келбуйские мужики. И это я орловский и келбуйский, - я стреляю в себя, задыхаясь, мчусь через мост, с моста падаю вниз - руки крыльями - кричу..."
Остро, почти болезненно реагировал Е.Замятин на быстрое появление, как он выразился, писателей юрких, умеющих приспосабливаться. "Я боюсь, писал он в своей знаменитой статье, опубликованной еще в 1921 году, - что мы этих своих юрких авторов, знающих, "когда надеть красный колпак и когда скинуть", когда петь сретенье царю и когда молот и серп, - мы их преподносим народу как литературу, достойную революции. И литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное писание од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию..."
И дальше:
"Писатель, который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной литературе" , несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить - жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, - Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре "Ревизора", Тургеневу каждые два месяца по трое "Отцов и детей", Чехову - в месяц по сотне рассказов. Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры. Труд художников слова, медленно и мучительно радостно "воплощающего свои замыслы в бронзе", и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко-Брешковского, - теперь расценивается одинаково: на аршины, на листы. И перед писателем выбор: или стать Брешко-Брешковским - или замолчать. Для писателя, для поэта настоящего - выбор ясен."
Чрезвычайно далекий мир - XXX век - написанный в романе "Мы" ничем не похож на миры, написанные Я.Окуневым или В.Итиным. В замятинском будущем, экстраполированном из настоящего, человеческое "я" давно исчезло из обихода, там осталось лишь "мы", а вместо имен человеческих - номера. Чуда больше нет, есть логика. Мир распределен, расчислен, государство внимательно наблюдает за каждым нумером, оно любого может послать на казнь - на "довременную смерть" - если посчитает, что человек этого заслуживает. В сером казарменном мире все обязаны следить друг за другом, доносить друг на друга. А самое парадоксальное: при всей разности, и утопия Я.Окунева и антиутопия Е.Замятина вышли все из тех же "...сил науки и форм человеческой борьбы, которые находятся в своей зачаточной форме в настоящее время".
Наверное, дело тут в складе ума.
Ну, а результаты...
Когда в середине 20-х годов роман "Мы" вышел за рубежом, реакция в официальном СССР однозначна. "Эта контрреволюционная вылазка писателя, указывает все та же Литературная Энциклопедия, - становится известной советской общественности и вызывает ее глубокое возмущение. В результате широко развернувшейся дискуссии о политических обязанностях советского писателя Замятин демонстративно выходит из Всероссийского союза писателей".
О дискуссии, конечно, сказано в запальчивости. Никакой дискуссии быть не могло, была травля. Трибуна съездов ВКП(б) была хорошо приспособлена для доносов, даже стихотворных. Небезизвестный А.Безыменский на XVI съезде с энтузиазмом закладывал Замятина и Пильняка, а с ними и "марксовидного Толстого" (Алексея, конечно):
"Так следите, товарищи, зорко, чтоб писатель не сбился с пути, не копался у дней на задворках, не застрял бы в квартирной клети.
Чтобы жизнь не давал он убого, чтоб вскрывал он не внешность, а суть, чтоб его столбовою дорогой был бы только наш ленинский путь..."
И так далее.
А В.Киршон, лицо в литературе тех дней официальное, с той же трибуны говорил: "Как характерный пример можно привести книжку Куклина "Краткосрочники", где автор сумел показать Красную армию в таком виде, как описывал царскую армию какой-нибудь Куприн..."
Эх, если бы ты что-нибудь понимал Булгаков!..
Доведенный до отчаяния, но всегда последовательный в своих действиях, Е.Замятин в июне 1931 года пишет письмо Сталину.
"Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания - автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.
Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли.
...Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, так и революцию.
...В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же думаю, не такой тяжелой, как литературная смерть, и потому прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР - с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможным служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова..."
Е.Замятину посчастливилось: вождь разрешил уехать "преступнику". На перроне железнодорожного вокзала Е.Замятина провожал друживший с ним М.Булгаков...
Замятин уехал.
В исполинской мастерской, в раскаленном пекле творения, в гудящем от напряжения горниле чудовищного эксперимента по созданию Нового, совсем Нового человека, остались писатели юркие и неюркие, слабовольные и волевые, честные и продавшиеся. Одни уже торопились лепить великий образ, другие предчувствовали долгий тоскливый путь по примечательным местам уже обустраивающегося ГУЛАГа.
Короткая эпоха утопий (и антиутопий) закончилась. Начиналась эпоха зрелищ.
4
Не странно ли? Направленная, как и вся литература, на то, чтобы представить читателям образ Нового человека, советская фантастика вдруг резко и явно отошла от человеческой темы, предпочтя ей техническую.
Человека заменила чистая схема.
"А вечером 6-миллионная Москва дрожала от оваций и криков ура, когда советская пятерка (летчиков, облетевших вокруг земного шара, - Г.П.) через пять суток полета вновь прошлась по улицам по пути к дворцу, где вверху стоит Ленин. В залах грандиозного дворца заседают вожди нашей родины с депутатами народа, и приветливые глаза Сталина сияюще блестят навстречу отважной пятерке..."
Новый человек, новый подход, новый стиль... Прославленный летчик Георгий Байдуков так делился своими фантастическими размышлениями, напечатанными в газете "Правда" 18 августа 1937 года ("Через два полюса").
Большинство участников Первого съезда советских писателей, состоявшегося в 1934 году и определившего таки образ Нового Человека, достойный советской литературы, советского народа, советских вождей и правителей, уже исчезли надолго, многие навсегда. И.Бабель, А.Веселый, И.Катаев, Д.Выгодский, В.Киршон, Б.Корнилов, И.Лежнев, Г.Лелевич (тот самый, что строго выговаривал в свое время рабоче-крестьянскому графу за незадачи с его "Аэлитой"), Б.Пильняк, неистовый Сергей Третьяков, Б.Ясенский, В.Нарбут, А.Воронский, С.Клычков, С.Колбасьев, Б.Лифшиц, Г.Серебрякова, Б.Спасский... Невозможно всех перечислить... При этом, какой великий разброс, какие разные люди... Дело ведь Было отнюдь не только в верности идее. Петр Орешин, например, был глубоко убежден, что
...другая радость в мире есть:
родиться и забыть себя и имя,
и в стадо человеческое влезть,
чтобы сосать одно ржаное вымя.
Однако, убеждения ему не помогли. Он разделил судьбу тех, с кем спорил. Все большую и большую силу набирали писатели, по определению Замятина, юркие, а сам этот странный жанр - фантастика - буквально на глазах тускнел. А то, что изредка появлялось, неизменно вызывало гнев критиков. Фантастика, скорее, вредна, делился своими откровениями в журнале "Революция и культура" криктик с лирической фамилией И.Злобный, она "...уводит молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее, миры". Появились и первые разработчики теории так называемой фантастики ближнего прицела, фантастики приземленной, бытовой, замкнутой на сиюминутные конкретные цели. Лозунг "Лицом к технике, к техническим знаниям" был воспринят буквально. Человек, как главный объект литературы, был выдворен из фантастики ("замятинщиной", "булгаковщиной" попахивало от человека).. Рассказ становится астрономическим, химическим, авиационным, радиофантастическим, каким угодно, только не литературным. Характернейший пример: подведение редакцией журнала "Всемирный следопыт" итогов конкурса на лучший научно-фантастический рассказ за 1928 год. Там в обращении к читателю говорилось:
"Эта категория (то есть фантастика, - Г.П.) дала много рассказов, но из них очень мало с новыми проблемами, сколько-нибудь обоснованными научно и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу - химизации..."
И дальше:
"Весьма удачной по идее и по содержанию следует признать "Золотые россыпи" - эту бодрую обоснованную повесть с химизацией полевого участка личной энергией крестьянского юноши, привлекшего к себе на помощь четырех беспризорных, которые в процессе работы сделались ценными культурными работниками. Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации и занимательно преподносит их читателю."
Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации...
Но дальше, дальше.
"Рассказы "Открытие товарища Светаша" (средство от усталости) и "Земля-фабрика" (ленточная посадка ржи, удесятерившая урожаи) привлекают внимание своими современными темами, но оба рассказа кончаются беспричинной непоследовательной гибелью героев вместе с их открытиями (например, одного - от удара молнии), так что производят впечатление мрачной безнадежности, хотя реальная жизнь рисует нам, наоборот, беспрерывные завоевания науки и дает живые примеры успехов изобретателей в результате упорного труда и неуклонной энергии."
Академик В.А.Обручев (1863-1956), говоря о фантастике, удачно для критиков заметил: цель фантастики - поучать, развлекая.
Сам В.А.Обручев, несомненно, следовал этому принципу.
Поучать...
О фантастике, если разговор заходил о ней, высказывались, как правило неодобрительно. "Реальный познавательный материал в ней, - писал об "Аэлите" критик А.Ивич в пространной статье "Научно-фантастическая повесть", опубликованной в 1940 году в журнале "Литературный критик", так же, как и в "Гиперболоиде", сведен к минимуму, аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно, использованы гипотезы жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса, да и подзаголовок - фантастическая повесть - предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез."
Вот так... Художественной реализации серьезных научных гипотез... О мире грядущем, о судьбах мировой революции, о перекройке самого человека речи, как правило, уже не шло.
Александр Беляев в одной из своих статей жаловался:
"Невероятно, но факт, в моем романе "Прыжок в ничто", в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы служебной роли героев - объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась надпись редактора: "К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель."
Критика занималась, собственно, не анализом, критики теперь выискивали мелких блох.
Н.Константинов ("Литературная учеба", 1, 1934) особо подчеркивал, что научная фантастика, прежде всего, должна быть как можно ближе к действительности: она должна всерьез и конкретно знакомить читателей с успехами науки и техники; авторы соответственно должны всерьез и конкретно изучить все высказывания по технике, сделанные Марксом и Энгельсом, Лениным и Сталиным.