«Так, кое-что… – неохотно ответила Ия, успокаиваясь. – Ты сам этому научишься. Тебе от этого не уйти». – Она напряглась, и наполовину опустошенный фужер доктора Бодо Иллгмара вдруг сам по себе развалился на две части.
Доктор Бодо Иллгмар оборвал пение и сказал по-русски:
– Какая неловкость.
Зал загудел с еще большей силой.
Доктор Бодо Иллгмар вновь впал в мрачность. Ван Арль живо беседовал сквозь решетку, разделяющую кабины, с киевлянами.
Ия взяла меня за руку.
Она хотела выговориться.
У Юренева, понял я, все началось в вагоне поезда Бийск – Томск.
Юренев возвращался с Алтая злой, стояла непроглядная ночь, залитая тусклым осенним дождем. При сумрачном свете он слышал за стеной купе женский плач, вопли ребенка и мужской голос, кроющий все матом.
Безнадежность.
Юренев лежал на верхней полке и пытался понять, как мы доходим до этого. Он чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что мешает нам быть людьми.
Грязь, наконец, понял он.
Человек полон грязи, он не может не запачкаться среди подобных себе, а запачкавшись, чаше всего сразу сдается. Было бы славно научиться прочищать людям мозги. Прочищать в буквальном смысле. Вымывать из человека зависть, злобу, низость, униженность. Юренев страстно желал, чтобы алкаш за стеной купе заткнулся, чтобы алкаш за стеной купе раз и навсегда забыл всю гнусь, подцепленную им еще в детстве.
Юренев так желал этого, что не сразу понял: за стеной тихо.
Уснул ребенок, замолчали мужчина и женщина.
Юренев тоже уснул.
Утром, уже в городе, он специально задержался на перроне. Он хотел увидеть своих ночных попутчиков.
И не ошибся.
На перрон вышла маленькая замученная женщина. Она вынесла на руках плачущего ребенка и две вместе связанные сумки. А потом Юренев увидел мужа – плюгавого, растрепанного. Этот муж все время оглядывался, в его бегающих глазах застыла растерянность, будто он и впрямь что-то забыл в вагоне, потерял, будто его впрямь ограбили.
– Ты думаешь, этого достаточно?
Ия усмехнулась и шепнула:
– Я бы с удовольствием прочистила мозги доктору Бодо Иллгмару. Он улыбается, он любезен даже в своей мрачности, но я – то знаю, что бы он делал со мной, окажись я с ним в одной постели.
– А как быть с моими мозгами?
Ия улыбнулась:
– Они тоже засорены.
– А тот мужик из вагона? Вдруг он вообще все слова забыл?
– Ничего. Он уже давно научился новым.
– Бабилон, – пробормотал я.
– Ладно, – засмеялась Ия. – Держи себя в руках и дай мне монетку. Я позвоню из автомата.
– Юреневу?
– Да.
Глава XX
Глава XXI
Год спустя
Доктор Бодо Иллгмар оборвал пение и сказал по-русски:
– Какая неловкость.
Зал загудел с еще большей силой.
Доктор Бодо Иллгмар вновь впал в мрачность. Ван Арль живо беседовал сквозь решетку, разделяющую кабины, с киевлянами.
Ия взяла меня за руку.
Она хотела выговориться.
У Юренева, понял я, все началось в вагоне поезда Бийск – Томск.
Юренев возвращался с Алтая злой, стояла непроглядная ночь, залитая тусклым осенним дождем. При сумрачном свете он слышал за стеной купе женский плач, вопли ребенка и мужской голос, кроющий все матом.
Безнадежность.
Юренев лежал на верхней полке и пытался понять, как мы доходим до этого. Он чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что мешает нам быть людьми.
Грязь, наконец, понял он.
Человек полон грязи, он не может не запачкаться среди подобных себе, а запачкавшись, чаше всего сразу сдается. Было бы славно научиться прочищать людям мозги. Прочищать в буквальном смысле. Вымывать из человека зависть, злобу, низость, униженность. Юренев страстно желал, чтобы алкаш за стеной купе заткнулся, чтобы алкаш за стеной купе раз и навсегда забыл всю гнусь, подцепленную им еще в детстве.
Юренев так желал этого, что не сразу понял: за стеной тихо.
Уснул ребенок, замолчали мужчина и женщина.
Юренев тоже уснул.
Утром, уже в городе, он специально задержался на перроне. Он хотел увидеть своих ночных попутчиков.
И не ошибся.
На перрон вышла маленькая замученная женщина. Она вынесла на руках плачущего ребенка и две вместе связанные сумки. А потом Юренев увидел мужа – плюгавого, растрепанного. Этот муж все время оглядывался, в его бегающих глазах застыла растерянность, будто он и впрямь что-то забыл в вагоне, потерял, будто его впрямь ограбили.
– Ты думаешь, этого достаточно?
Ия усмехнулась и шепнула:
– Я бы с удовольствием прочистила мозги доктору Бодо Иллгмару. Он улыбается, он любезен даже в своей мрачности, но я – то знаю, что бы он делал со мной, окажись я с ним в одной постели.
– А как быть с моими мозгами?
Ия улыбнулась:
– Они тоже засорены.
– А тот мужик из вагона? Вдруг он вообще все слова забыл?
– Ничего. Он уже давно научился новым.
– Бабилон, – пробормотал я.
– Ладно, – засмеялась Ия. – Держи себя в руках и дай мне монетку. Я позвоню из автомата.
– Юреневу?
– Да.
Глава XX
Плата за будушее
В настежь раскрытые окна столовой Дома ученых врывался нежный запах теплой травы. Доктор Бодо Иллгмар окончательно впал в мрачность, голландец, извинившись, пересел к киевлянам.
– Что-нибудь не так? – спросил я Ию.
– Все в норме. Минут через сорок Юренев придет в гостиницу.
Я полез за деньгами.
– Оставь. Расплачивается пусть Иллгмар.
– Его заставят выложить валюту.
– Тебе жалко? Это же для страны.
Мы рассмеялись.
Ия смотрела на меня с нежностью и благодарностью.
Я не понимал: за что? Я сказал:
– Идем.
– А твои бывшие подружки? – шепнула Ия. – Сегодня ты их не испугаешься?
Я сказал вслух:
– Нет.
Мы рассмеялись.
Выйдя из Дома ученых, Ия подняла голову.
Ночное небо усеяли яркие звезды.
Куда уплыло странное облачко?.. Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
Я хмыкнул.
Что за вопросы?
Мне ли об этом спрашивать?
– Все хорошо, – засмеялась Ия и облегченно вцепилась мне в руку.
В дверях гостиницы стоял швейцар. Увидев нас, он ничего не сказал, только выше задрал толстый подбородок: мол, можете проходить. На этаже молоденькая дежурная обрадовалась:
– Ой, вам все время звонят. Междугородняя. Женщина все плачет, говорит, вы про нее забыли.
Ия насторожилась:
– Ты кому-то давал свой телефон?
– Только Ярцеву. Наверное, ошиблись номером.
– Вы Хвощинский? Так? – дежурная смотрела на меня во все глаза. – Фамилия ведь такая?
– Такая.
– Вот вам и звонят.
Я молча отпер дверь, впуская Ию в обжитый номер.
– У меня коньяк есть, – сообщил я ей с веселым отчаянием.
Ия кивнула.
Я плеснул в стаканы.
Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
Наивный вопрос.
Мы выпили.
– Ты ему позвонишь?
– Зачем? – устало сказала Ия. – Он сам скоро явится.
Это голос ее прозвучал устало, сама она, как всегда, оставалась свежей. Черт знает, как это у нее получалось. Я совсем было собрался спросить ее об этом, но звякнул телефон.
Голос в трубке гнусно хрипел, захлебывался:
– Чё, бабу привел? Нормально, это завсегда так!
– С кем я разговариваю?
– Тебе еще объяснять, козел плешивый!
Я повесил трубку.
– Козлом назвали, – сказал я Ие. – Почему-то плешивым.
Ия печально усмехнулась.
А на меня вдруг напала словоохотливость.
– Ты меня в копейку оценила, – пробормотал я. – Ты говоришь, я вам эксперимент сорвал. А зачем вы играли со мной в темную?
Снова затрещал телефон. Я нехотя снял трубку:
– Слушаю.
Долгие шорохи, темный дождь, чужое дыхание…
Ветер насвистывает, скука, тьма…
Где это, Боже?
– Будете говорить?
Никто не ответил.
– Не обращай внимания, – сказала Ия, кладя голову на сжатые кулаки. Она была очень красива. Туйкытуй. Сказочная рыба, красивая рыба. – Ты тут ни при чем.
И испугалась, что я неверно ее пойму:
– Нет, ты тут как раз при чем. Просто не обращай внимания.
До меня дошло:
– Вы постоянно вот так живете?
– А ты нет?
Я хотел ответить: нет. И не смог.
Полог палатки, бегущие тени, металлический птичий голос, черт побери, не узнанное лицо…
– Но так нельзя жить, – кивнул я в сторону телефона. И хмыкнул: – Интересно, как лают тебя?
– Ничего интересного.
Длинный звонок.
– Ну чё? – голос был наглый, влажный. – Наколол дуру?
– С кем я разговариваю?
– Не узнает, – обрадовался неизвестный. И крикнул кому-то там рядом: – Не узнает, козел!
Я повесил трубку и улыбнулся:
– Опять назвали козлом. На этот раз, правда, не плешивым. И выговор искусственный. Это что? НУС?
Ия промолчала.
– Но смысл? Какой смысл?
– А какой смысл в автобусной сваре? – спросила Ия. – Тебя толкнули, ты ответил. Тесно. Все раздражает. Не поминай НУС всуе.
Я позвонил дежурной.
– Кофе, пожалуйста. И еще… Появится доктор Юренев, мы его ждем…
Положив трубку, я посмотрел коньячную бутылку на свет. Юреневу тоже хватит.
Дежурная явилась подозрительно быстро.
Кофе она не варила, принесла растворимый.
– Доктора Юренева этот спрашивал… – Она покрутила кудрявой головой, вспоминая трудное для нее имя… – Гомео… Нет, Гомек…
– Гомес, – подсказал я.
– Вот точно, Гомес. Он с бутылкой шастает по коридорам, говорит, у него презент для доктора Юренева. От всех колумбовских женщин.
Я поправил:
– Наверное, колумбийских.
– Ага. От всех колумбийских женщин, говорит, презент.
Не успела дежурная выйти, снова зазвонил телефон.
– Ну что, сладко тебе? – голос был подлый, девичий, проникающий в душу, нежный. – Шибко сладко?
– Ага, – сказал я.
– Тебе еще слаще будет, – многозначительно пообещала незнакомка и неожиданно звонко рассмеялась.
– Как думаешь, ему что-нибудь удалось? – спросил я, вешая трубку. – Разброд какой-то в природе.
Ия кивнула.
– Но чего он хотел от НУС? Как мог повторить эксперимент Андрея Михайловича, если записи практически не сохранились? И еще он говорил про какой-то запрет. Нельзя же всерьез прогнать такую сложную задачу в обратном порядке.
– Почему нельзя?
Я пожал плечами.
– Чего вы хотите от НУС?
– Точных ответов.
– Что значит точных?
– Как тебе объяснить? – задумалась Ия. – Ты спрашиваешь, например, сколько мне лет. Я называю цифру. Но, может, ты хотел знать, сколько мне лет не как особи, а как представителю определенного вида? Самое сложное – это точно сформулировать вопрос, дать ясно понять, что ты хочешь именно этого и ничего другого.
– Некорректный вопрос вызывает сбои? Эффекты второго порядка, они не только компенсация каких-то действий, но и плата за неточность?
Ия кивнула.
Мне стало жаль ее.
– Какого черта нужно от Юренева Гомесу? – я хотел отвлечь Ию от мыслей.
– Распить бутылку рома. Ничего больше. Они правда дружат.
Она сказала это, и лицо ее неожиданно изменилось.
Она даже схватила меня за руку:
– Что там дежурная говорила о презенте? Какой презент? Что еще, кроме рома? Почему от колумбийских женщин? Он же нес Юреневу ром.
Она сама дотянулась до телефона.
Да, она сотрудница доктора Юренева, сказала она дежурной, и голос Ии был полон холода. Да, она имеет право задавать подобные вопросы. Ия холодно разъяснила: да, я имею право выгнать вас с работы прямо сейчас. Ни с кем не советуясь. При этом выгнать раз и навсегда, лишив даже надежды на пенсию. Не устраивает? Прекрасно. Тогда отвечайте. Что это за презент? Гомес что-то держал в руках? Я не слышал, что отвечает Ие дежурная, но прекрасное смуглое лицо Ии побледнело.
– Шарф, – сказала она мне, закончив разговор. – У Роджера Гомеса был длинный алый шерстяной шарф. «От всех колумбовских женщин».
И снова взялась за телефон.
Ей долго не отвечали, потом ответили.
– Ты? – спросила Ия бесцветным голосом. – Почему ты дома?
Юренев отвечал так громогласно, что я слышал почти каждое его слово.
Я же не один, громогласно ответил Юренев. Меня Роджер Гомес по дороге перехватил. Юренев хищно хохотнул, и я представил, как он там счастливо и изумленно моргает. Присутствие Роджера условие больше чем достаточное, правда? Юренев счастливо всхрапнул, совсем как лошадь, похоже, ему там с Гомесом здорово было хорошо. Хвощинский с тобой? Вас тоже двое? Юренев не к месту заржал. Сейчас мы с вами воссоединимся.
– Выходи, – попросила Ия все тем же бесцветным незнакомым мне голосом. – Брось все, как есть, бери Роджера и выходи. Только вместе с ним, не отпускай его от себя ни на шаг.
Они прямо сейчас выйдут, громогласно пообещал Юренев. Бутылка рома у них здоровущая, но они ее почти допили. А сейчас допьют остатки. Не тащить же полупустую!
Я слышал каждое слово, потому что Юренев вошел в форму.
Он торжествовал: ром у них ямайский, не мадьярского разлива! Бутылка большая, тоже не мадьярская, мы ее сейчас прикончим. Роджеру сильно понравился семейный портрет, счастливо рычал Юренев где-то там, на другом конце телефонного провода. Особенно понравилась Роджеру обнаженная женщина в центре семейного портрета. Роджер утверждает, что эта обнаженная женщина сильно похожа на обнаженную колумбийку. У них же там мафия! Юренев всхрапывал от удовольствия. Сейчас они досмотрят обнаженную колумбийку и сразу выйдут. Можете встретить, разрешил он.
– Выходи…
У меня сжалось сердце.
Они называют это свободой?
Они бояться каждой мелочи и впадают в транс при одном лишь упоминании о каком-то там длинном алом шарфе?
«Нам надо быть сильными»
Хороша свобода.
Я смотрел на Ию чуть ли не с чувством превосходства.
Она подняла голову и перехватила мой взгляд.
Я покраснел.
– Идем, – негромко сказала она. – Потом ты все поймешь. Невозможно все это понять сразу. Сейчас нам надо встретить Юренева.
– Что-нибудь не так? – спросил я Ию.
– Все в норме. Минут через сорок Юренев придет в гостиницу.
Я полез за деньгами.
– Оставь. Расплачивается пусть Иллгмар.
– Его заставят выложить валюту.
– Тебе жалко? Это же для страны.
Мы рассмеялись.
Ия смотрела на меня с нежностью и благодарностью.
Я не понимал: за что? Я сказал:
– Идем.
– А твои бывшие подружки? – шепнула Ия. – Сегодня ты их не испугаешься?
Я сказал вслух:
– Нет.
Мы рассмеялись.
Выйдя из Дома ученых, Ия подняла голову.
Ночное небо усеяли яркие звезды.
Куда уплыло странное облачко?.. Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
Я хмыкнул.
Что за вопросы?
Мне ли об этом спрашивать?
– Все хорошо, – засмеялась Ия и облегченно вцепилась мне в руку.
В дверях гостиницы стоял швейцар. Увидев нас, он ничего не сказал, только выше задрал толстый подбородок: мол, можете проходить. На этаже молоденькая дежурная обрадовалась:
– Ой, вам все время звонят. Междугородняя. Женщина все плачет, говорит, вы про нее забыли.
Ия насторожилась:
– Ты кому-то давал свой телефон?
– Только Ярцеву. Наверное, ошиблись номером.
– Вы Хвощинский? Так? – дежурная смотрела на меня во все глаза. – Фамилия ведь такая?
– Такая.
– Вот вам и звонят.
Я молча отпер дверь, впуская Ию в обжитый номер.
– У меня коньяк есть, – сообщил я ей с веселым отчаянием.
Ия кивнула.
Я плеснул в стаканы.
Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
Наивный вопрос.
Мы выпили.
– Ты ему позвонишь?
– Зачем? – устало сказала Ия. – Он сам скоро явится.
Это голос ее прозвучал устало, сама она, как всегда, оставалась свежей. Черт знает, как это у нее получалось. Я совсем было собрался спросить ее об этом, но звякнул телефон.
Голос в трубке гнусно хрипел, захлебывался:
– Чё, бабу привел? Нормально, это завсегда так!
– С кем я разговариваю?
– Тебе еще объяснять, козел плешивый!
Я повесил трубку.
– Козлом назвали, – сказал я Ие. – Почему-то плешивым.
Ия печально усмехнулась.
А на меня вдруг напала словоохотливость.
– Ты меня в копейку оценила, – пробормотал я. – Ты говоришь, я вам эксперимент сорвал. А зачем вы играли со мной в темную?
Снова затрещал телефон. Я нехотя снял трубку:
– Слушаю.
Долгие шорохи, темный дождь, чужое дыхание…
Ветер насвистывает, скука, тьма…
Где это, Боже?
– Будете говорить?
Никто не ответил.
– Не обращай внимания, – сказала Ия, кладя голову на сжатые кулаки. Она была очень красива. Туйкытуй. Сказочная рыба, красивая рыба. – Ты тут ни при чем.
И испугалась, что я неверно ее пойму:
– Нет, ты тут как раз при чем. Просто не обращай внимания.
До меня дошло:
– Вы постоянно вот так живете?
– А ты нет?
Я хотел ответить: нет. И не смог.
Полог палатки, бегущие тени, металлический птичий голос, черт побери, не узнанное лицо…
– Но так нельзя жить, – кивнул я в сторону телефона. И хмыкнул: – Интересно, как лают тебя?
– Ничего интересного.
Длинный звонок.
– Ну чё? – голос был наглый, влажный. – Наколол дуру?
– С кем я разговариваю?
– Не узнает, – обрадовался неизвестный. И крикнул кому-то там рядом: – Не узнает, козел!
Я повесил трубку и улыбнулся:
– Опять назвали козлом. На этот раз, правда, не плешивым. И выговор искусственный. Это что? НУС?
Ия промолчала.
– Но смысл? Какой смысл?
– А какой смысл в автобусной сваре? – спросила Ия. – Тебя толкнули, ты ответил. Тесно. Все раздражает. Не поминай НУС всуе.
Я позвонил дежурной.
– Кофе, пожалуйста. И еще… Появится доктор Юренев, мы его ждем…
Положив трубку, я посмотрел коньячную бутылку на свет. Юреневу тоже хватит.
Дежурная явилась подозрительно быстро.
Кофе она не варила, принесла растворимый.
– Доктора Юренева этот спрашивал… – Она покрутила кудрявой головой, вспоминая трудное для нее имя… – Гомео… Нет, Гомек…
– Гомес, – подсказал я.
– Вот точно, Гомес. Он с бутылкой шастает по коридорам, говорит, у него презент для доктора Юренева. От всех колумбовских женщин.
Я поправил:
– Наверное, колумбийских.
– Ага. От всех колумбийских женщин, говорит, презент.
Не успела дежурная выйти, снова зазвонил телефон.
– Ну что, сладко тебе? – голос был подлый, девичий, проникающий в душу, нежный. – Шибко сладко?
– Ага, – сказал я.
– Тебе еще слаще будет, – многозначительно пообещала незнакомка и неожиданно звонко рассмеялась.
– Как думаешь, ему что-нибудь удалось? – спросил я, вешая трубку. – Разброд какой-то в природе.
Ия кивнула.
– Но чего он хотел от НУС? Как мог повторить эксперимент Андрея Михайловича, если записи практически не сохранились? И еще он говорил про какой-то запрет. Нельзя же всерьез прогнать такую сложную задачу в обратном порядке.
– Почему нельзя?
Я пожал плечами.
– Чего вы хотите от НУС?
– Точных ответов.
– Что значит точных?
– Как тебе объяснить? – задумалась Ия. – Ты спрашиваешь, например, сколько мне лет. Я называю цифру. Но, может, ты хотел знать, сколько мне лет не как особи, а как представителю определенного вида? Самое сложное – это точно сформулировать вопрос, дать ясно понять, что ты хочешь именно этого и ничего другого.
– Некорректный вопрос вызывает сбои? Эффекты второго порядка, они не только компенсация каких-то действий, но и плата за неточность?
Ия кивнула.
Мне стало жаль ее.
– Какого черта нужно от Юренева Гомесу? – я хотел отвлечь Ию от мыслей.
– Распить бутылку рома. Ничего больше. Они правда дружат.
Она сказала это, и лицо ее неожиданно изменилось.
Она даже схватила меня за руку:
– Что там дежурная говорила о презенте? Какой презент? Что еще, кроме рома? Почему от колумбийских женщин? Он же нес Юреневу ром.
Она сама дотянулась до телефона.
Да, она сотрудница доктора Юренева, сказала она дежурной, и голос Ии был полон холода. Да, она имеет право задавать подобные вопросы. Ия холодно разъяснила: да, я имею право выгнать вас с работы прямо сейчас. Ни с кем не советуясь. При этом выгнать раз и навсегда, лишив даже надежды на пенсию. Не устраивает? Прекрасно. Тогда отвечайте. Что это за презент? Гомес что-то держал в руках? Я не слышал, что отвечает Ие дежурная, но прекрасное смуглое лицо Ии побледнело.
– Шарф, – сказала она мне, закончив разговор. – У Роджера Гомеса был длинный алый шерстяной шарф. «От всех колумбовских женщин».
И снова взялась за телефон.
Ей долго не отвечали, потом ответили.
– Ты? – спросила Ия бесцветным голосом. – Почему ты дома?
Юренев отвечал так громогласно, что я слышал почти каждое его слово.
Я же не один, громогласно ответил Юренев. Меня Роджер Гомес по дороге перехватил. Юренев хищно хохотнул, и я представил, как он там счастливо и изумленно моргает. Присутствие Роджера условие больше чем достаточное, правда? Юренев счастливо всхрапнул, совсем как лошадь, похоже, ему там с Гомесом здорово было хорошо. Хвощинский с тобой? Вас тоже двое? Юренев не к месту заржал. Сейчас мы с вами воссоединимся.
– Выходи, – попросила Ия все тем же бесцветным незнакомым мне голосом. – Брось все, как есть, бери Роджера и выходи. Только вместе с ним, не отпускай его от себя ни на шаг.
Они прямо сейчас выйдут, громогласно пообещал Юренев. Бутылка рома у них здоровущая, но они ее почти допили. А сейчас допьют остатки. Не тащить же полупустую!
Я слышал каждое слово, потому что Юренев вошел в форму.
Он торжествовал: ром у них ямайский, не мадьярского разлива! Бутылка большая, тоже не мадьярская, мы ее сейчас прикончим. Роджеру сильно понравился семейный портрет, счастливо рычал Юренев где-то там, на другом конце телефонного провода. Особенно понравилась Роджеру обнаженная женщина в центре семейного портрета. Роджер утверждает, что эта обнаженная женщина сильно похожа на обнаженную колумбийку. У них же там мафия! Юренев всхрапывал от удовольствия. Сейчас они досмотрят обнаженную колумбийку и сразу выйдут. Можете встретить, разрешил он.
– Выходи…
У меня сжалось сердце.
Они называют это свободой?
Они бояться каждой мелочи и впадают в транс при одном лишь упоминании о каком-то там длинном алом шарфе?
«Нам надо быть сильными»
Хороша свобода.
Я смотрел на Ию чуть ли не с чувством превосходства.
Она подняла голову и перехватила мой взгляд.
Я покраснел.
– Идем, – негромко сказала она. – Потом ты все поймешь. Невозможно все это понять сразу. Сейчас нам надо встретить Юренева.
Глава XXI
Подарок Роджера
Я задохнулся.
Всего квартал, но мы с первого шага взяли резвый темп.
– Подожди, так мы разминемся с Юреневым.
– Здесь не разминешься.
– Все равно, не беги. Если они дома, значит, все в порядке. Юренев не один, с ним Роджер. Юренев сам сказал: условие более чем достаточное.
– Идем!
Перебежав пустой проспект, мы сразу увидели дом Юренева. Наполовину он был скрыт темными соснами, но свет из окон пробивался сквозь ветки.
– Они еще не вышли, – удивился я. – Наверное, ром действительно оказался не мадьярского разлива.
Светящиеся окна выглядели удивительно мирно.
Они успокаивали, они настраивали на спокойный лад.
В конце концов, все, как всегда. Самый обыкновенный душный июльский вечер.
– Видишь… – начал я.
И в этот момент свет в окнах квартиры Юренева погас.
– Они выходят?
– Наверное…
Но что-то там было не так.
Что-то там происходило не так, как надо.
Боковым зрением я отметил: Ия молча стиснула кулачки и прижала их к губам.
Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.
Как фильм, сработанный замедленной съемкой.
Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели.
Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…
Хлопок, совсем не сильный.
Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.
Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.
Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу.
Я не столько видел, сколько узнавал открывавшееся перед нами.
Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной.
Это был шарф.
Алый длинный шарф.
В свете фонарей он казался черным.
Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.
Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда.
Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что именно сейчас увижу.
Так и оказалось.
Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене.
И Юренев.
Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.
«Оля была здесь».
И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.
Всего квартал, но мы с первого шага взяли резвый темп.
– Подожди, так мы разминемся с Юреневым.
– Здесь не разминешься.
– Все равно, не беги. Если они дома, значит, все в порядке. Юренев не один, с ним Роджер. Юренев сам сказал: условие более чем достаточное.
– Идем!
Перебежав пустой проспект, мы сразу увидели дом Юренева. Наполовину он был скрыт темными соснами, но свет из окон пробивался сквозь ветки.
– Они еще не вышли, – удивился я. – Наверное, ром действительно оказался не мадьярского разлива.
Светящиеся окна выглядели удивительно мирно.
Они успокаивали, они настраивали на спокойный лад.
В конце концов, все, как всегда. Самый обыкновенный душный июльский вечер.
– Видишь… – начал я.
И в этот момент свет в окнах квартиры Юренева погас.
– Они выходят?
– Наверное…
Но что-то там было не так.
Что-то там происходило не так, как надо.
Боковым зрением я отметил: Ия молча стиснула кулачки и прижала их к губам.
Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.
Как фильм, сработанный замедленной съемкой.
Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели.
Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…
Хлопок, совсем не сильный.
Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.
Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.
Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу.
Я не столько видел, сколько узнавал открывавшееся перед нами.
Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной.
Это был шарф.
Алый длинный шарф.
В свете фонарей он казался черным.
Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.
Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда.
Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что именно сейчас увижу.
Так и оказалось.
Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене.
И Юренев.
Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.
«Оля была здесь».
И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.
Год спустя
(Вместо эпилога)
Чтобы увидеть следующий пейзаж, необходимо сделать еще хотя бы шаг, и еще шаг, и еще…
Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер…
Я знаю, как пахнет архивная пыль, как она въедается в пальцы, как першит в глотке. Я знаю, какой желтой и ломкой становится бумага, пролежавшая в забвении чуть ли не три века. Тысячи казачьих отписок, наказных грамот, скасок. «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Русии…», «Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу…»
Я научился читать тексты, размытые временем.
«…А которые служилые и торговые люди Ерасимко Анкудинов, Семейка Дежнев, а с ними девяносто человек с Колымы реки пошли на ту реку Погычю на семи кочах и про них языки сказывали: два коча де на море разбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря и про них не знаем, живы ли оне или нет…»
И про них не знаем, живы ли оне или нет.
Тени на ночном окне.
Тени на окне несущегося поезда.
Тени на иллюминаторе самолета, пробивающегося сквозь лунную мглу.
Тени на пологе палатки, рисующие столь знакомое, столь недоступное памяти лицо.
И – боль.
Я беззвучно орал, я пытался восстать из бездны. Я задыхался, я умирал. Но пока мне везло: случайно услышав срывающиеся с моих губ стоны, меня будил сосед по купе, или сосед по креслу в самолете, или сосед по номеру в гостинице.
Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.
Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?
Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.
Безнадежность.
Как все, я нуждался в чуде.
Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин, но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…
Не надо об Юреневе.
Я просто нуждался в чуде.
Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.
В купе я был один.
Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит.
Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер… В любом порядке, в любой сезон…
Каждый приближает будущее по-своему.
Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев – экспериментируя. Ия – организуя соответствующие условия.
Я приближал будущее поездом или самолетом. Я слишком устал. Будущее ничего мне не обещало. И в прошлом и в будущем я одинаково умирал во снах. Может, поэтому я так остро нуждался в чуде.
Бег времени.
Козмин-Екунин, Юренев, Ия…
Моего имени в этом ряду быть не могло.
С чего они взяли, что связь времен непрерывна?
«Ты сам этому научишься…»
Я не хотел этого.
Полог палатки, бегущие тени, вязь странных имен, сливающаяся в полузнакомое лицо, и – боль, боль. В купе никого не было, проводник спал в служебном отсеке, уронив голову на руки. Я знал, на этот раз мне не всплыть.
Тени на пологе.
Я не знал, кто и как мог осветить снаружи полог палатки. Я лишь видел: палатка освещена снаружи. Свет ровен, чист, он струится, он несет по пологу смутные тени.
Я умирал.
Я больше не противился боли.
Я знал, на этот раз мне не всплыть.
Может, поэтому я, наконец, узнал.
Козмин-Екунин!
Я уже не хотел умирать.
Почему я раньше не мог узнать Андрея Михайловича? Что мне мешало? И почему именно Козмин? Почему именно он?
Я очнулся.
Впервые за три года я очнулся сам. Без толчка, без телефонного звонка, без чужого оклика. Простыни промокли от пота, боль разрядами пробивала сердце, пульсировала в виске, но я все понимал!
ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
Как Козмин увидел вспышку взрыва? И как увидел вспышку взрыва Юренев? И почему боль? И почему Козмин? Почему сны?
Поезд грохотал в ночи.
Я чувствовал слабость освобождения.
Но единственное, чего я действительно сейчас хотел по настоящему – глоток чаю.
Крепкого. Горячего.
С косой долькой лимона.
Губы пересохли.
Еще несколько минут назад я умирал от боли, теперь боль прошла, теперь меня убивала жажда.
«Ты сам этому научишься…»
Я отчетливо представил себе тонкий стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, серебряную ложечку, нежно позвякивающую о край стакана.
В купе никто не входил, но в купе вдруг сладко запахло крепким свежезаваренным чаем.
Я открыл глаза.
Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике стоял на столике.
Над стаканом клубился пар.
Похоже, демоны Лапласа и Максвелла обслуживали меня в паре. Ложечка нежно позвякивала, лимон золотился. Он был срезан косо, как я это только что себе представлял.
ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: СВЯЗЬ ВРЕМЕН НЕПРЕРЫВНА.
Как в перевернутом бинокле я видел пыльный Кош-Агач, лавку древностей, медлительную алтайку, геофизиков, обмирающих от непонятного ужаса. Как в перевернутом бинокле я отчетливо видел чукчу Йэкунина, впадающего в хвастливость, и неведомого мне деда, отморозившего пальцы в жарко натопленной бане, и запорошенную кирпичной пылью лестничную площадку.
Серебряная ложечка призывно позвякивала.
Я с трудом сел.
Я уже знал, что сойду на первой станции, чтобы вернуться. Чтобы попасть в Городок.
Ия, чукча Йэкунин…
Почему я, собственно, опять сбежал?
«Нам надо быть сильными».
Я уже знал: я выйду на первой станции.
И заранее страшился: вокзальная толчея, очереди у касс, дурные буфеты – жизнь, утекающая между пальцев.
Соблазн был велик.
Я вдруг отчетливо увидел перед собой железнодорожный билет, он был даже прокомпостирован.
Так просто, перевел я дух, никаких усилий. Ну да, Ия же говорила: «Ты сам этому научишься. Ты включен в систему.»
Я подумал о незаконченной рукописи…
Захочу ли я теперь заниматься рукописями?
Отхлебнув из стакана, я вытер ладонью вспотевший лоб.
Как там плечо? Я еще чувствую на нем тяжесть? Кто-нибудь сидит на моем плече?
Я усмехнулся: а обладает ли демон весом?
И шепнул: «Демон, демон, не исчезай. Ты мне нужен. Ты никогда не был так мне нужен, как сейчас.»
«Даже Ия?»
Я не стал отвечать.
Чтобы понять ошибку, не обязательно ее анализировать. Какие-то нюансы просто подразумеваются.
Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер…
Я знаю, как пахнет архивная пыль, как она въедается в пальцы, как першит в глотке. Я знаю, какой желтой и ломкой становится бумага, пролежавшая в забвении чуть ли не три века. Тысячи казачьих отписок, наказных грамот, скасок. «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Русии…», «Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу…»
Я научился читать тексты, размытые временем.
«…А которые служилые и торговые люди Ерасимко Анкудинов, Семейка Дежнев, а с ними девяносто человек с Колымы реки пошли на ту реку Погычю на семи кочах и про них языки сказывали: два коча де на море разбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря и про них не знаем, живы ли оне или нет…»
И про них не знаем, живы ли оне или нет.
Тени на ночном окне.
Тени на окне несущегося поезда.
Тени на иллюминаторе самолета, пробивающегося сквозь лунную мглу.
Тени на пологе палатки, рисующие столь знакомое, столь недоступное памяти лицо.
И – боль.
Я беззвучно орал, я пытался восстать из бездны. Я задыхался, я умирал. Но пока мне везло: случайно услышав срывающиеся с моих губ стоны, меня будил сосед по купе, или сосед по креслу в самолете, или сосед по номеру в гостинице.
Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.
Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?
Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.
Безнадежность.
Как все, я нуждался в чуде.
Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин, но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…
Не надо об Юреневе.
Я просто нуждался в чуде.
Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.
В купе я был один.
Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит.
Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер… В любом порядке, в любой сезон…
Каждый приближает будущее по-своему.
Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев – экспериментируя. Ия – организуя соответствующие условия.
Я приближал будущее поездом или самолетом. Я слишком устал. Будущее ничего мне не обещало. И в прошлом и в будущем я одинаково умирал во снах. Может, поэтому я так остро нуждался в чуде.
Бег времени.
Козмин-Екунин, Юренев, Ия…
Моего имени в этом ряду быть не могло.
С чего они взяли, что связь времен непрерывна?
«Ты сам этому научишься…»
Я не хотел этого.
Полог палатки, бегущие тени, вязь странных имен, сливающаяся в полузнакомое лицо, и – боль, боль. В купе никого не было, проводник спал в служебном отсеке, уронив голову на руки. Я знал, на этот раз мне не всплыть.
Тени на пологе.
Я не знал, кто и как мог осветить снаружи полог палатки. Я лишь видел: палатка освещена снаружи. Свет ровен, чист, он струится, он несет по пологу смутные тени.
Я умирал.
Я больше не противился боли.
Я знал, на этот раз мне не всплыть.
Может, поэтому я, наконец, узнал.
Козмин-Екунин!
Я уже не хотел умирать.
Почему я раньше не мог узнать Андрея Михайловича? Что мне мешало? И почему именно Козмин? Почему именно он?
Я очнулся.
Впервые за три года я очнулся сам. Без толчка, без телефонного звонка, без чужого оклика. Простыни промокли от пота, боль разрядами пробивала сердце, пульсировала в виске, но я все понимал!
ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
Как Козмин увидел вспышку взрыва? И как увидел вспышку взрыва Юренев? И почему боль? И почему Козмин? Почему сны?
Поезд грохотал в ночи.
Я чувствовал слабость освобождения.
Но единственное, чего я действительно сейчас хотел по настоящему – глоток чаю.
Крепкого. Горячего.
С косой долькой лимона.
Губы пересохли.
Еще несколько минут назад я умирал от боли, теперь боль прошла, теперь меня убивала жажда.
«Ты сам этому научишься…»
Я отчетливо представил себе тонкий стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, серебряную ложечку, нежно позвякивающую о край стакана.
В купе никто не входил, но в купе вдруг сладко запахло крепким свежезаваренным чаем.
Я открыл глаза.
Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике стоял на столике.
Над стаканом клубился пар.
Похоже, демоны Лапласа и Максвелла обслуживали меня в паре. Ложечка нежно позвякивала, лимон золотился. Он был срезан косо, как я это только что себе представлял.
ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: СВЯЗЬ ВРЕМЕН НЕПРЕРЫВНА.
Как в перевернутом бинокле я видел пыльный Кош-Агач, лавку древностей, медлительную алтайку, геофизиков, обмирающих от непонятного ужаса. Как в перевернутом бинокле я отчетливо видел чукчу Йэкунина, впадающего в хвастливость, и неведомого мне деда, отморозившего пальцы в жарко натопленной бане, и запорошенную кирпичной пылью лестничную площадку.
Серебряная ложечка призывно позвякивала.
Я с трудом сел.
Я уже знал, что сойду на первой станции, чтобы вернуться. Чтобы попасть в Городок.
Ия, чукча Йэкунин…
Почему я, собственно, опять сбежал?
«Нам надо быть сильными».
Я уже знал: я выйду на первой станции.
И заранее страшился: вокзальная толчея, очереди у касс, дурные буфеты – жизнь, утекающая между пальцев.
Соблазн был велик.
Я вдруг отчетливо увидел перед собой железнодорожный билет, он был даже прокомпостирован.
Так просто, перевел я дух, никаких усилий. Ну да, Ия же говорила: «Ты сам этому научишься. Ты включен в систему.»
Я подумал о незаконченной рукописи…
Захочу ли я теперь заниматься рукописями?
Отхлебнув из стакана, я вытер ладонью вспотевший лоб.
Как там плечо? Я еще чувствую на нем тяжесть? Кто-нибудь сидит на моем плече?
Я усмехнулся: а обладает ли демон весом?
И шепнул: «Демон, демон, не исчезай. Ты мне нужен. Ты никогда не был так мне нужен, как сейчас.»
«Даже Ия?»
Я не стал отвечать.
Чтобы понять ошибку, не обязательно ее анализировать. Какие-то нюансы просто подразумеваются.