Страница:
– Т-т-ты? – не понял заика. – От-т-ткуда мне знать?
Заика только прикладом меня не подталкивал.
– Ш-ш-шляются, суки!.. Выт-т-таптывают траву!..
Никакой травы под ногами не наблюдалась. Шуршала перепрелая хвоя, заика покрикивал:
– П-п-пошевеливайся!
Многолетнее соседство с лагпунктом не прошло для деревни даром.
Не зря мужики в клубе покуривали в ладошку. Я даже начал подозревать, что заика представляет не что иное, как определенные силы. Но он вывел меня к заимке.
Небольшая изба.
Срублена в лапу. Нижние венцы из лиственницы.
Внутри нары и железная печурка с трубой, выведенной в оконце.
На нарах сидел, откинувшись на стену, брат Харитон. Он обрадовался, увидев меня, черные усики дрогнули. «Видишь, – сказал, – как дух в тебе бродит». Светлые кудри путались с волосами прижавшейся к нему Евелины. «Ничего на свете мне не надо…» В распущенном состоянии волос у нее оказалось так много, что все плечо Святого было покрыто длинными рыжеватыми прядями. Меня грубо толкнули на скамью, намертво пришитую к полу и к стене кованными железными скобами. Потрескавшееся стекло в оконце с трубой совсем запылилось, но дверь наружу была открыта. Заика буркнул: «Ну я тут рядом».
И вышел.
«Ты, пацан, с какой улицы?» – хохотнул вдали сыч.
– Вот как дух в тебе играет, да? – сказал Святой так, будто перед ним на скамье сидела несчастная Маша. – Наверное, думал, что своей волей идешь? А вот нет, не по своей, – засмеялся, крепче прижимая к себе Евелину. – Определенные силы. Все они. Дунут-плюнут, а люди трясутся, как холодцы.
Евелина прижалась к нему крепче:
– Аха.
– Ничего своего, все чужое, – выдохнул Святой. По-моему, он даже не видел меня. Не знаю, что ему казалось, но обращался он как бы и не ко мне. Даже не знаю, что ему представлялось, когда все-таки вперял в меня взгляд. Может, определенные силы. – Все идут. Только осознанность не всем открыта. Многое увидишь, многому не поверишь. А принесешь новости, кого они обрадуют?
Глаза подведены, шея закутана.
Не обязательно от комаров, подумал я. А Святой опять засмеялся:
– Все предадут. Всех обойдешь, все откажутся.
– И она? – указал я на Евелину.
Святой даже не удивился.
Крикнул:
– Артемий!
Заика вошел.
Умело прижал меня к стене. Клочья сухого мха оцарапали щеку. Щелкнули наручники.
– Защита? – выдрался я из его рук, огромных, как рукавицы. – От чужих программ?
Святой покачал головой. Он точно меня не видел. Прижимал Евелину крепко, но и ее не видел. Со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка. Наиля точно назвала бы ее сукой.
Глава шестая
Наручники позволяли сидеть или лежать.
Так всегда бывает, решил я, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках и спортивных штанах. Даже до двери не мог дотянуться. Подозрения мадам Генолье теперь не казались мне безосновательными. Безумно испугался, когда в кармане затренькал, задергался спутниковый телефон.
Роальд? Архиповна?
Но звонила Маришка.
«Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?» – тоже грузила меня своей программой.
«Нет, просто у меня активная жизненная позиция», – попытался отбиться я.
«Смешной пупсик! – она, конечно, с меня угорала. – Хотите, зайду?»
Я представил, как она поднимается по лестнице, звонит и, не дождавшись звонка, открывает незапертую дверь. Черная мгла выгоревшей квартиры, вода, налитая пожарниками, запах пожарища. Маришка точно угорит. Когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках, обязательно попадаешь в центр грандиозных событий.
«Где ты взяла этот номер?»
«Заезжала к вам на работу».
«Видела Роальда?»
«Ну да. У него и взяла».
«Разве он не сказал, что я в области?»
«Нет. А вы в области?»
«Вот именно. И не могу дозвониться до Роальда. Позвони ему. Скажи, что я жду звонка».
«А вы зайдете ко мне?»
«Когда вернусь».
Но уснул. И проснулся только от чужих шагов.
Кто-то кхекал, бродил вокруг избы. Гей-та гоп-та гунда-ала задымила дундала. Дверь была открыта шире, значит, в нее заглядывали, неизвестный знал, что я пристегнут наручниками. «ЧК всегда начеку». Значит не Антон. Тот потребовал бы еду и выпивку для банды подлецов. Неизвестный вслух дивился следам, оставленным перед заимкой. Вонючий дымок махорки заносило в двери. Известно, что в любой толпе два дурака сразу почувствуют и найдут друг друга. Проём как бы закрыло тучей и я увидел на пороге сутулого старичка в застиранной лиловой гимнастерке с пустыми дырками на груди, проверченными для орденов, в бесформенных лиловых галифе. Точнее, когда-то они были такими, теперь все выцвело, как чернила. На голове, длинной, как еловая шишка, плоская кепка с коротким козырьком. На ногах обмотки.
– Чего тебе? – погремел я наручниками.
Старичок осторожно приставил к стене карабин. Так, чтобы я до него не дотянулся.
– Фамилия?
– Моя?
– Фамилия!
– Кручинин.
– Инициалы?
– С.В.
– Статья?
Я понял, что вижу Кума.
Дарвиниста из конвойных войск.
Кто бы еще стал интересоваться моей статьей?
Гей-та гоп-та. Ноги короткие. Вдвое короче, чем туловище. Ступня огромная, почти как сама нога. И лоб совершенно неожиданный, будто чужой. Сократ с личиком карлика. От такого всякого можно ждать. Гундаала. Галифе делали Кума похожим на флакон. «Общие подконвойные работы». Что-то он там такое напевал, пришептывал. Присев на порожек, вне досягаемости, свернул длинную «козью ножку». Щелкнул бензиновой зажигалкой, явно самодельной, обшарил избу колючими глазками. «Высшая мера социальной защиты». Словарь какой-то нечеловеческий. Курил в ладошку, скрытно. Испугался, услышав телефонный звонок, но виду не подал.
Архиповна все же выспалась. Китайские друзья привели ее в ресторанчик. Конечно, зеленый чай, экзотические закуски, «Большая Тайна Китая», специально адаптированная к желудку белого человека. «Все равно крысячьи хвосты. Меня чуть не вырвало». Зато хвосты подавали на раскаленной сковороде – все шипит, пузырится. У меня слюна потекла. Необычное черное мясо, масса трав, запах навоза. «Много специфических трав, – подчеркнула Архиповна. – Слышь, Кручинин? Некоторые несовместимы с сексуальной сдержанностью».
– Баба? – нехорошо поинтересовался Кум.
Я кивнул.
– Тут к тебе еще лесная заглянет.
Глаза колюче блеснули. Встал и, не оборачиваясь, вышел.
Вернись, падла, буравил я взглядом его удаляющуюся сутулую спину. Прондэ-андэ-дэнти-воля. Вернись, сволочь, дарвинист хренов! Сколько лет этим бывшим лиловым галифе, просторным, как туча? Вернись, сволота, сбей наручники! Тады рунды дундаала. Освободи человека! Но Кум даже не обернулся.
Что он имел в виду? Болотную бабку?
«Я может некультурная а мне нравится как ты смотришь. Все говорят что это сказка а я все равно хочу». Если лесная умеет писать… Вряд ли… Записку, показанную мадам Генолье, написала не лесная. Тут что-то другое. Я много читал про сосквачей, тхлох-мунгов, йети, снежных людях, лесных. Про снежных дебилов тоже читал. Трудно ли придумать ужасное волосатое существо, бегающее босиком по снегу? Отгоняя эти мысли, попытался думать об Архиповне, но чудесный профиль обрастал неопрятной курчавой шерстью; попытался думать о Маришке, но смешной пупсик угрюмо хмурился, у него появлялся слишком высокий лоб. «Бесспорно, вырисовывающаяся на фоне неба фигура держалась совершенно прямо, – вспомнил я. – Вся покрыта шерстью, никаких одежд. Отпечатки пяти пальцев и подъема были совсем четкими…»
Никаких одежд.
Почему-то это ассоциировалось с мадам Генолье.
А вдруг сюда правда припрется мохнатое озабоченное существо, оставляя четкие отпечатки пяти пальцев и подъема? В наручниках не отобьешься. Если даже это просто одичавший предприниматель по имени Антон, все равно не отобьешься.
За дверью по остывающей поляне потекли нежные полоски тумана.
Весь день без еды, без воды, с пристегнутой наручниками рукой. Голова кружилась. Я нисколько не удивился, расслышав тяжелые шаги. Нуда, Кум предупреждал. Тут к тебе еще лесная заглянет. Но не могла Лесная дева шагать так тяжело, в четыре ноги, дышать громко. Настоящие толстые прусские затылки. Кто там говорил про Фиалку, вернувшуюся из тайги с двумя ребятенками? Ну да, татарин… Когда баба вернулась, Вождь вроде как благословил Кума на все готовенькое… Значит, это те самые ребятенки…
– Чикембе? – осторожно позвал я.
Братаны остановились. Пугливы не по годам.
Торчали над полосками стелющегося тумана, как чугунные суслики.
– Чикембе?
Медленно повернули головы.
– Есть булавка? – показал я жестом. – Или заколка?
Ничего такого у них не было и не могло быть. И я их ничуть не заинтересовал. Может, в здешней тайге часто спрашивают булавку, заколку, окликают по-монгольски, – не знаю. Как бы то ни было, братаны мною нисколько не заинтересовались. Всяких, наверное, повидали, их что-то другое влекло. Опустились на четвереньки, бесшумно нырнули в нежный туман.
Глава седьмая
Из любого пустяка делал трагедию. Как Шекспир.
Часто видел цветные сны, научился их классифицировать. Разделял на нейтральные, страшные и те, которые хочется увидеть еще раз. Любил уют, хорошо приготовленные обеды, модную одежду, а просыпался в прокуренной комнате – на столе носки, тетради с конспектами, китайские кеды. В конце концов чудесную способность видеть цветные сны он потерял и из замечательного собеседника превратился в нервное, угрюмое, ничем не защищенное существо. То есть полностью подпал под влияние определенных сил.
А мне снилась Архиповна.
Вся в черном – легкая на снеговом, на белом… Идет и черным не пугает белизны…
В темноте бесстыдно шуршала, наклонялась, тяжелые длинные волосы падали налицо. Теплыми пальцами вела по моему плечу, отдергивала руку, будто обжигалась. Всем существом чувствовал, как Архиповна сильно жалеет меня. Может, при ней и булавка была, но я сдерживался, хотел чтобы сама догадалась. «Не бойся», – шепнул, когда пальцы Архиповны коснулись наручников. Вместо ответа она прижалась ко мне небритой щекой. «Лесной травой пахнет…» – неуверенно шепнул я. В ответ она промычала сладко. – «Или дикими ягодами…» – Она опять промычала. Может, хотела спросить: «Кто тебя пристегнул к скобе?»
Я очнулся.
Пахло горьким.
Зудел одинокий комар и дверь в избу была широко растворена.
– Чикембе? – в страхе закричал я.
Во времена Чехова и Толстого даже самый маленький писатель был больше, чем писатель, а сейчас самый большой – меньше. Я уже не был уверен, что привезу лесную в Питер. Несколько звезд светилось в пыльном оконце. Где взять силы? Если брат Харитон черпал их прямо из Космоса, почему не смогу я? Пещерной мыслью, синей плесенью. До полюса тут ближе, чем до ближайшей железнодорожной станции. Здесь все возможно. Время страшных чудес пришло. В лунном свете я видел иссушенное тельце жалкого лесного цветка, оброненного на пол. Говорят, после секса укорачиваются ноги. Может и так, рулетки при себе я не имел. К тому же, секс во сне – это всего лишь секс во сне. Не больше. Звезда в оконце мерцала. Для чего мы живем? Чтобы получить представление об окружающем мире? Смешно. Изнасиловать могут и в дорожной пробке. Почему Святой сказал мне, что я многое увижу, но многому не поверю, принесу новости, а они никого не обрадуют?
В лесу раздались какие-то голоса.
Гей-та гоп-та гундаала?
Нет, только не это.
Почему-то Архиповну это не пугало. «Где ты отрастила волосы, когда успела?» – спросил я во сне. – «В Китае, – нежно выдохнула Архиповна. – Волосы не дети, в Китае их можно выращивать сколько угодно». И спросила жалостливо: «Хочешь пить?» Медленно двумя ладонями опустила мою голову к грудям. Выгнулась. Направляя шепнула: «Вот так… Так… Будем голодать, всю семью прокормлю…»
Я жадно присосался.
Грудь упруго ходила в моих губах.
Я боялся ее потерять. Нежность молока, сладость млечная. Ничего не бывает лучше. Теперь никаких вин, никакой водки. – «Тебя не кормят?» – Мне показалось, что Архиповна жалеет меня. Но женщин не поймешь, их чувства всегда изменчивы. Во сне я жадно ловил губами упругую пушистую грудь. Никогда в жизни не снились мне такие сны. Моя осознанность катастрофически падала, потому что я полностью подчинился желаниям Архиповны. И хотел этого.
«Общие подконвойные работы».
Сыч хохотнул в тайге. Рука затекла.
Я проснулся и с трудом сел на скамье, вслушиваясь в предрассветную тишину.
Распухший язык больше не затыкал рот. Он даже не казался распухшим. И пить совсем не хотелось. Неужели во сне можно утолить жажду? Когда я расскажу этот сон Архиповне, она растрогается. Женщинам нравится спасать мужчин, а она ведь меня спасла, думал я, разглядывая в пыльном окошечке изменившийся рисунок звезд. Даже побряцал наручниками для убедительности.
За избой застонали и я мгновенно замерз от ужаса.
Медленно провел пальцем по скамье. Влажно. Запах молока.
За открытой дверью в нежнейшем, как бы даже светящемся тумане, доходившем им до бедер, снова появились братаны. Теперь не как суслики, а как доисторические чугунные локомотивы. Маленькие лобики морщили в чело. Ворочали тяжелыми волосатыми головами, как кочками, выслеживали стремительную тень. Мелькнула волосатая нога в лунном свете. Плечи – как в серебристой хвое. В лунном свете все казалось неверным, текло, плавилось, но Кум не зря выкармливал братанов мясом. Один внезапно нагнулся (влажный свет облил его чугунные плечи) и жадно запустил толстую короткую руку в туман. Шарил в нем, как в молочном ручье. Другой тоже насторожился, свистнул. Стремительная тень метнулась из-за ели, прорвала туман, как влажную стену, впилась зубами в шею братану. А может это был поцелуй. Не знаю. Ночь сразу пришла в движение. Второй братан завыл, зацокал. Бросился на помощь, упал. Все исчезли в тумане.
Курчавая растительность, как на мужике Евтихиеве, много десятилетий украшавшем советские школьные учебники анатомии. Торчащие груди, покрытые шерстью в рыжее колечко. Лицо, как солнышко, в русых завитках, бессмысленная блаженная улыбка. Я так понял, что Лесная дева явилась окончательно спихнуть меня с ума. Попробовал отодвинуться, отсесть, пополз по скамье, но спина уперлась в бревенчатую стену, оцарапался, пристегнутая к скобе рука повисла в воздухе.
Запах пота и молока.
Запах влажной шерсти.
Лесная дева медленно провела горячими волосатыми пальцами по моему плечу, спустилась по руке, коснулась металла наручников. Толстые губы обиженно вывернулись, раздался негодующий стон.
– Поможешь?
Лесная дева не ответила.
Теплыми пальцами расстегнула пуговицу.
Ни одно дикое существо с таким сложным делом не справится.
Застонала от нетерпения. Груди в кудрявых завитушках. Пряди, падающие на низкий лоб. Круглое лицо, как в капоре, в шапке волос. Рыжеватый пушок, кудрявые завитушки. Вывернутые толстые губы, дымные глаза, в которых ни страха, ни ненависти. Медленно наклонилась, показывая желтые клыки. «Вы мне изменяете?» – спросила бы Маришка. Я леденел под теплыми волосатыми пальцами. Не обгадиться бы. Лесная дева печально поглаживала мое плечо, готовилась, может, впиться в глотку. Я подумал: на этот раз Архиповна меня не простит.
И как накликал: задергался в кармане мобильник.
Лесная дева метнулась к двери. Я выхватил телефон.
«Ты спишь? Алло, алло! Спишь?» – Я даже не сразу понял Архиповну. Пахло влажным. Мягкая рыжеватая прядка осталась на скамье. Я машинально сунул ее в карман, шепнул в трубку: «Сплю… Сны…» – «Страшные?» – сразу успокоилась Архиповна. И ободрила меня: «Вернусь, поженимся».
Глава восьмая
В одной таежной деревне женщина носила воду. Муж на охоте, речка на задах огорода. Вернулась, дверь распахнута. С ведром, как была, вбежала в избу, а там «голая дикая женщина с телом, покрытым редкими рыжеватыми волосками, сидит возле кровати и сует младенцу в рот одну из своих длинных грудей. Увидев вбежавшую мать, странное существо прыгнуло в открытое окно и исчезло».
Другая женщина попала в переделку похуже.
Вышла на улицу и пропала. Позже нашли в лесу платок, на нем следы крови. Так и решили – погибла. Даже справили поминки, а женщина вернулась. Правда, почти через год. Понятно, это лесной держал ее при себе, кормил кореньями и сырым мясом. Гей-та гоп-та. Накачала мышцы, все, как обычно, вернулась рожать. Узнав о таком, муж убил несчастную. Не знаю, проводились ли повторные поминки.
Но Интернет – жизнь выдуманная.
В Интернете предмет руками не потрогаешь, герои в нем виртуальные.
Они могут, конечно, присесть под кустик, выступить на людном митинге, прочесть полезную лекцию, устроить драку, но ощутить, услышать запах горечи, молока, пота, почувствовать тяжесть и настороженность теплой волосатой руки в выдуманном мире невозможно.
– А вот и я!
Евсеич жизнерадостно помахал на меня всеми руками.
– Сиди, сиди! – будто я мог вскочить. – Не пугайся.
Бросил на нары желтый портфель, поставил ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, даже понюхал воздух:
– Кум приходил?
Я согласно погремел железами.
Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.
Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Молча шарил по нарам, не находя свой рюкзак. Унесли, наверное. Просто не верилось, что такое может произойти.
– Я тоже считал, что нельзя разорить целый совхоз, – без всякой логики сообщил мне Евсеич. – Там было столько умных людей, а я один. Сечешь? На, бери термос. Не обожгись. Выпей одну чашечку. Только одну, а то завернет тебя. – Непонятно осудил, потянув носом: – Любовь, любовь. Сегодня любовь и завтра любовь. Рутина. – Крупная лысина влажно поблескивала. Сразу видно, опытный человек. – К Большой лиственнице идешь?
Я кивнул.
После чашки бульона, вызвавшей резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады. Почему надо было цеплять тебя наручниками? – удивился Евсеич наивному вопросу. Да по великим законам единого социалистического государства! Места тут глухие. Господь все видит, конечно, но некогда ему, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть болото, в нем трупов навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие. Спасать их у Господа времени не было, хоть так помог. Возопят иерихонские трубы, они сразу встанут. Колоннами по четыре на Страшный суд! Там разберутся. Справедливость восторжествует. И мы с тобой доберемся до Большой лиственницы! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора. Из-за меня, пожаловался он, семь сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. Вот я, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Возвращу людям потерянное. Дома куплю, молодые пусть рожают. А потом, со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста. Спрячусь в каком-нибудь дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня уже есть. Знания приобрету.
– А знания-то зачем?
– Вот глупый, – благодушно удивился Евсеич. – Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День победы придумал вывесить звучный транспарант «Наша цель – коммунизм». Понятно, получил срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма. Зона неизвестной природной аномалии, – похвастался. – Спускаются молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь всегда занимает у них чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то вообще приходят только утром.
Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше только лесные люди здесь по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках «скворцы» в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие («Крепко стоит на родной земле!»). Он единственный из местных присутствовал на многих допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно бывало обделывался.
«Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал майор. – Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как нам завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? Как из него вытравить лагерный запах? В Москве, – напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?»
Офицер беспомощно кивал.
«О лесных людях было в сожженных бумагах?»
«Не очень много».
«Но было?»
«Да».
«Передать фашистам хотел?»
«Да как же. Я наоборот – сжигал», – крутился антисоветчик.
«Значит, от нас хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям ты офицер германской армии».
«Это верно», – соглашался Офицер.
«В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу».
«И это верно».
«На Кавказе укрывался от органов. На Алтае и в Сибири агитировал выступать против соввластей».
«И это верно», – безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание. «Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы».
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только стволом винтовки. А Офицер работал всегда. Не важно, что враг народа, работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался презрительно. Какой к черту офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера всяко третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, Офицер сидит и портит глаза какими-то бумагами.
«Давай подробнее о лесных, – предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Сперва об этих лесных. Звери они или люди?»
«К человеку, пожалуй, ближе».
«Чем питаются? Почему не замерзают зимой?»
«А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают».
«А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?»
«Скорее всего, сезонный окрас меняется».
«Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать худому Офицеру. Лесные, кстати, отличились – тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им? Мало своей? Каждое утро достает вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: «Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?» – «А чего она?» – «Разлагает». – «Нет, приказа на бабку не было». – «Так некультурная же!» – возражал Кум. – «Зато социально близкая».
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.
18
Оказывается, меня ждали.Заика только прикладом меня не подталкивал.
– Ш-ш-шляются, суки!.. Выт-т-таптывают траву!..
Никакой травы под ногами не наблюдалась. Шуршала перепрелая хвоя, заика покрикивал:
– П-п-пошевеливайся!
Многолетнее соседство с лагпунктом не прошло для деревни даром.
Не зря мужики в клубе покуривали в ладошку. Я даже начал подозревать, что заика представляет не что иное, как определенные силы. Но он вывел меня к заимке.
Небольшая изба.
Срублена в лапу. Нижние венцы из лиственницы.
Внутри нары и железная печурка с трубой, выведенной в оконце.
На нарах сидел, откинувшись на стену, брат Харитон. Он обрадовался, увидев меня, черные усики дрогнули. «Видишь, – сказал, – как дух в тебе бродит». Светлые кудри путались с волосами прижавшейся к нему Евелины. «Ничего на свете мне не надо…» В распущенном состоянии волос у нее оказалось так много, что все плечо Святого было покрыто длинными рыжеватыми прядями. Меня грубо толкнули на скамью, намертво пришитую к полу и к стене кованными железными скобами. Потрескавшееся стекло в оконце с трубой совсем запылилось, но дверь наружу была открыта. Заика буркнул: «Ну я тут рядом».
И вышел.
«Ты, пацан, с какой улицы?» – хохотнул вдали сыч.
– Вот как дух в тебе играет, да? – сказал Святой так, будто перед ним на скамье сидела несчастная Маша. – Наверное, думал, что своей волей идешь? А вот нет, не по своей, – засмеялся, крепче прижимая к себе Евелину. – Определенные силы. Все они. Дунут-плюнут, а люди трясутся, как холодцы.
Евелина прижалась к нему крепче:
– Аха.
– Ничего своего, все чужое, – выдохнул Святой. По-моему, он даже не видел меня. Не знаю, что ему казалось, но обращался он как бы и не ко мне. Даже не знаю, что ему представлялось, когда все-таки вперял в меня взгляд. Может, определенные силы. – Все идут. Только осознанность не всем открыта. Многое увидишь, многому не поверишь. А принесешь новости, кого они обрадуют?
19
-Аха…Глаза подведены, шея закутана.
Не обязательно от комаров, подумал я. А Святой опять засмеялся:
– Все предадут. Всех обойдешь, все откажутся.
– И она? – указал я на Евелину.
Святой даже не удивился.
Крикнул:
– Артемий!
Заика вошел.
Умело прижал меня к стене. Клочья сухого мха оцарапали щеку. Щелкнули наручники.
– Защита? – выдрался я из его рук, огромных, как рукавицы. – От чужих программ?
Святой покачал головой. Он точно меня не видел. Прижимал Евелину крепко, но и ее не видел. Со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка. Наиля точно назвала бы ее сукой.
Глава шестая
Фиолетовые галифе
20
Все ушли.Наручники позволяли сидеть или лежать.
Так всегда бывает, решил я, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках и спортивных штанах. Даже до двери не мог дотянуться. Подозрения мадам Генолье теперь не казались мне безосновательными. Безумно испугался, когда в кармане затренькал, задергался спутниковый телефон.
Роальд? Архиповна?
Но звонила Маришка.
«Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?» – тоже грузила меня своей программой.
«Нет, просто у меня активная жизненная позиция», – попытался отбиться я.
«Смешной пупсик! – она, конечно, с меня угорала. – Хотите, зайду?»
Я представил, как она поднимается по лестнице, звонит и, не дождавшись звонка, открывает незапертую дверь. Черная мгла выгоревшей квартиры, вода, налитая пожарниками, запах пожарища. Маришка точно угорит. Когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках, обязательно попадаешь в центр грандиозных событий.
«Где ты взяла этот номер?»
«Заезжала к вам на работу».
«Видела Роальда?»
«Ну да. У него и взяла».
«Разве он не сказал, что я в области?»
«Нет. А вы в области?»
«Вот именно. И не могу дозвониться до Роальда. Позвони ему. Скажи, что я жду звонка».
«А вы зайдете ко мне?»
«Когда вернусь».
21
Не могу сказать, что уснул сразу.Но уснул. И проснулся только от чужих шагов.
Кто-то кхекал, бродил вокруг избы. Гей-та гоп-та гунда-ала задымила дундала. Дверь была открыта шире, значит, в нее заглядывали, неизвестный знал, что я пристегнут наручниками. «ЧК всегда начеку». Значит не Антон. Тот потребовал бы еду и выпивку для банды подлецов. Неизвестный вслух дивился следам, оставленным перед заимкой. Вонючий дымок махорки заносило в двери. Известно, что в любой толпе два дурака сразу почувствуют и найдут друг друга. Проём как бы закрыло тучей и я увидел на пороге сутулого старичка в застиранной лиловой гимнастерке с пустыми дырками на груди, проверченными для орденов, в бесформенных лиловых галифе. Точнее, когда-то они были такими, теперь все выцвело, как чернила. На голове, длинной, как еловая шишка, плоская кепка с коротким козырьком. На ногах обмотки.
– Чего тебе? – погремел я наручниками.
Старичок осторожно приставил к стене карабин. Так, чтобы я до него не дотянулся.
– Фамилия?
– Моя?
– Фамилия!
– Кручинин.
– Инициалы?
– С.В.
– Статья?
Я понял, что вижу Кума.
Дарвиниста из конвойных войск.
Кто бы еще стал интересоваться моей статьей?
Гей-та гоп-та. Ноги короткие. Вдвое короче, чем туловище. Ступня огромная, почти как сама нога. И лоб совершенно неожиданный, будто чужой. Сократ с личиком карлика. От такого всякого можно ждать. Гундаала. Галифе делали Кума похожим на флакон. «Общие подконвойные работы». Что-то он там такое напевал, пришептывал. Присев на порожек, вне досягаемости, свернул длинную «козью ножку». Щелкнул бензиновой зажигалкой, явно самодельной, обшарил избу колючими глазками. «Высшая мера социальной защиты». Словарь какой-то нечеловеческий. Курил в ладошку, скрытно. Испугался, услышав телефонный звонок, но виду не подал.
Архиповна все же выспалась. Китайские друзья привели ее в ресторанчик. Конечно, зеленый чай, экзотические закуски, «Большая Тайна Китая», специально адаптированная к желудку белого человека. «Все равно крысячьи хвосты. Меня чуть не вырвало». Зато хвосты подавали на раскаленной сковороде – все шипит, пузырится. У меня слюна потекла. Необычное черное мясо, масса трав, запах навоза. «Много специфических трав, – подчеркнула Архиповна. – Слышь, Кручинин? Некоторые несовместимы с сексуальной сдержанностью».
– Баба? – нехорошо поинтересовался Кум.
Я кивнул.
– Тут к тебе еще лесная заглянет.
Глаза колюче блеснули. Встал и, не оборачиваясь, вышел.
Вернись, падла, буравил я взглядом его удаляющуюся сутулую спину. Прондэ-андэ-дэнти-воля. Вернись, сволочь, дарвинист хренов! Сколько лет этим бывшим лиловым галифе, просторным, как туча? Вернись, сволота, сбей наручники! Тады рунды дундаала. Освободи человека! Но Кум даже не обернулся.
22
Тут к тебе еще лесная заглянет.Что он имел в виду? Болотную бабку?
«Я может некультурная а мне нравится как ты смотришь. Все говорят что это сказка а я все равно хочу». Если лесная умеет писать… Вряд ли… Записку, показанную мадам Генолье, написала не лесная. Тут что-то другое. Я много читал про сосквачей, тхлох-мунгов, йети, снежных людях, лесных. Про снежных дебилов тоже читал. Трудно ли придумать ужасное волосатое существо, бегающее босиком по снегу? Отгоняя эти мысли, попытался думать об Архиповне, но чудесный профиль обрастал неопрятной курчавой шерстью; попытался думать о Маришке, но смешной пупсик угрюмо хмурился, у него появлялся слишком высокий лоб. «Бесспорно, вырисовывающаяся на фоне неба фигура держалась совершенно прямо, – вспомнил я. – Вся покрыта шерстью, никаких одежд. Отпечатки пяти пальцев и подъема были совсем четкими…»
Никаких одежд.
Почему-то это ассоциировалось с мадам Генолье.
А вдруг сюда правда припрется мохнатое озабоченное существо, оставляя четкие отпечатки пяти пальцев и подъема? В наручниках не отобьешься. Если даже это просто одичавший предприниматель по имени Антон, все равно не отобьешься.
23
Луна вышла, отбросила смутные тени.За дверью по остывающей поляне потекли нежные полоски тумана.
Весь день без еды, без воды, с пристегнутой наручниками рукой. Голова кружилась. Я нисколько не удивился, расслышав тяжелые шаги. Нуда, Кум предупреждал. Тут к тебе еще лесная заглянет. Но не могла Лесная дева шагать так тяжело, в четыре ноги, дышать громко. Настоящие толстые прусские затылки. Кто там говорил про Фиалку, вернувшуюся из тайги с двумя ребятенками? Ну да, татарин… Когда баба вернулась, Вождь вроде как благословил Кума на все готовенькое… Значит, это те самые ребятенки…
– Чикембе? – осторожно позвал я.
Братаны остановились. Пугливы не по годам.
Торчали над полосками стелющегося тумана, как чугунные суслики.
– Чикембе?
Медленно повернули головы.
– Есть булавка? – показал я жестом. – Или заколка?
Ничего такого у них не было и не могло быть. И я их ничуть не заинтересовал. Может, в здешней тайге часто спрашивают булавку, заколку, окликают по-монгольски, – не знаю. Как бы то ни было, братаны мною нисколько не заинтересовались. Всяких, наверное, повидали, их что-то другое влекло. Опустились на четвереньки, бесшумно нырнули в нежный туман.
Глава седьмая
Любовь земная, любовь небесная
24
Был у меня приятель.Из любого пустяка делал трагедию. Как Шекспир.
Часто видел цветные сны, научился их классифицировать. Разделял на нейтральные, страшные и те, которые хочется увидеть еще раз. Любил уют, хорошо приготовленные обеды, модную одежду, а просыпался в прокуренной комнате – на столе носки, тетради с конспектами, китайские кеды. В конце концов чудесную способность видеть цветные сны он потерял и из замечательного собеседника превратился в нервное, угрюмое, ничем не защищенное существо. То есть полностью подпал под влияние определенных сил.
А мне снилась Архиповна.
Вся в черном – легкая на снеговом, на белом… Идет и черным не пугает белизны…
В темноте бесстыдно шуршала, наклонялась, тяжелые длинные волосы падали налицо. Теплыми пальцами вела по моему плечу, отдергивала руку, будто обжигалась. Всем существом чувствовал, как Архиповна сильно жалеет меня. Может, при ней и булавка была, но я сдерживался, хотел чтобы сама догадалась. «Не бойся», – шепнул, когда пальцы Архиповны коснулись наручников. Вместо ответа она прижалась ко мне небритой щекой. «Лесной травой пахнет…» – неуверенно шепнул я. В ответ она промычала сладко. – «Или дикими ягодами…» – Она опять промычала. Может, хотела спросить: «Кто тебя пристегнул к скобе?»
Я очнулся.
Пахло горьким.
Зудел одинокий комар и дверь в избу была широко растворена.
– Чикембе? – в страхе закричал я.
Во времена Чехова и Толстого даже самый маленький писатель был больше, чем писатель, а сейчас самый большой – меньше. Я уже не был уверен, что привезу лесную в Питер. Несколько звезд светилось в пыльном оконце. Где взять силы? Если брат Харитон черпал их прямо из Космоса, почему не смогу я? Пещерной мыслью, синей плесенью. До полюса тут ближе, чем до ближайшей железнодорожной станции. Здесь все возможно. Время страшных чудес пришло. В лунном свете я видел иссушенное тельце жалкого лесного цветка, оброненного на пол. Говорят, после секса укорачиваются ноги. Может и так, рулетки при себе я не имел. К тому же, секс во сне – это всего лишь секс во сне. Не больше. Звезда в оконце мерцала. Для чего мы живем? Чтобы получить представление об окружающем мире? Смешно. Изнасиловать могут и в дорожной пробке. Почему Святой сказал мне, что я многое увижу, но многому не поверю, принесу новости, а они никого не обрадуют?
В лесу раздались какие-то голоса.
Гей-та гоп-та гундаала?
Нет, только не это.
25
Маленькая плотная мышь суетливо металась по избе.Почему-то Архиповну это не пугало. «Где ты отрастила волосы, когда успела?» – спросил я во сне. – «В Китае, – нежно выдохнула Архиповна. – Волосы не дети, в Китае их можно выращивать сколько угодно». И спросила жалостливо: «Хочешь пить?» Медленно двумя ладонями опустила мою голову к грудям. Выгнулась. Направляя шепнула: «Вот так… Так… Будем голодать, всю семью прокормлю…»
Я жадно присосался.
Грудь упруго ходила в моих губах.
Я боялся ее потерять. Нежность молока, сладость млечная. Ничего не бывает лучше. Теперь никаких вин, никакой водки. – «Тебя не кормят?» – Мне показалось, что Архиповна жалеет меня. Но женщин не поймешь, их чувства всегда изменчивы. Во сне я жадно ловил губами упругую пушистую грудь. Никогда в жизни не снились мне такие сны. Моя осознанность катастрофически падала, потому что я полностью подчинился желаниям Архиповны. И хотел этого.
«Общие подконвойные работы».
Сыч хохотнул в тайге. Рука затекла.
Я проснулся и с трудом сел на скамье, вслушиваясь в предрассветную тишину.
Распухший язык больше не затыкал рот. Он даже не казался распухшим. И пить совсем не хотелось. Неужели во сне можно утолить жажду? Когда я расскажу этот сон Архиповне, она растрогается. Женщинам нравится спасать мужчин, а она ведь меня спасла, думал я, разглядывая в пыльном окошечке изменившийся рисунок звезд. Даже побряцал наручниками для убедительности.
За избой застонали и я мгновенно замерз от ужаса.
Медленно провел пальцем по скамье. Влажно. Запах молока.
За открытой дверью в нежнейшем, как бы даже светящемся тумане, доходившем им до бедер, снова появились братаны. Теперь не как суслики, а как доисторические чугунные локомотивы. Маленькие лобики морщили в чело. Ворочали тяжелыми волосатыми головами, как кочками, выслеживали стремительную тень. Мелькнула волосатая нога в лунном свете. Плечи – как в серебристой хвое. В лунном свете все казалось неверным, текло, плавилось, но Кум не зря выкармливал братанов мясом. Один внезапно нагнулся (влажный свет облил его чугунные плечи) и жадно запустил толстую короткую руку в туман. Шарил в нем, как в молочном ручье. Другой тоже насторожился, свистнул. Стремительная тень метнулась из-за ели, прорвала туман, как влажную стену, впилась зубами в шею братану. А может это был поцелуй. Не знаю. Ночь сразу пришла в движение. Второй братан завыл, зацокал. Бросился на помощь, упал. Все исчезли в тумане.
26
Зато в проеме дверей мелькнула рука.Курчавая растительность, как на мужике Евтихиеве, много десятилетий украшавшем советские школьные учебники анатомии. Торчащие груди, покрытые шерстью в рыжее колечко. Лицо, как солнышко, в русых завитках, бессмысленная блаженная улыбка. Я так понял, что Лесная дева явилась окончательно спихнуть меня с ума. Попробовал отодвинуться, отсесть, пополз по скамье, но спина уперлась в бревенчатую стену, оцарапался, пристегнутая к скобе рука повисла в воздухе.
Запах пота и молока.
Запах влажной шерсти.
Лесная дева медленно провела горячими волосатыми пальцами по моему плечу, спустилась по руке, коснулась металла наручников. Толстые губы обиженно вывернулись, раздался негодующий стон.
– Поможешь?
Лесная дева не ответила.
Теплыми пальцами расстегнула пуговицу.
Ни одно дикое существо с таким сложным делом не справится.
Застонала от нетерпения. Груди в кудрявых завитушках. Пряди, падающие на низкий лоб. Круглое лицо, как в капоре, в шапке волос. Рыжеватый пушок, кудрявые завитушки. Вывернутые толстые губы, дымные глаза, в которых ни страха, ни ненависти. Медленно наклонилась, показывая желтые клыки. «Вы мне изменяете?» – спросила бы Маришка. Я леденел под теплыми волосатыми пальцами. Не обгадиться бы. Лесная дева печально поглаживала мое плечо, готовилась, может, впиться в глотку. Я подумал: на этот раз Архиповна меня не простит.
И как накликал: задергался в кармане мобильник.
Лесная дева метнулась к двери. Я выхватил телефон.
«Ты спишь? Алло, алло! Спишь?» – Я даже не сразу понял Архиповну. Пахло влажным. Мягкая рыжеватая прядка осталась на скамье. Я машинально сунул ее в карман, шепнул в трубку: «Сплю… Сны…» – «Страшные?» – сразу успокоилась Архиповна. И ободрила меня: «Вернусь, поженимся».
Глава восьмая
Инвентарный номер
27
В Интернете можно наткнуться на поразительные истории.В одной таежной деревне женщина носила воду. Муж на охоте, речка на задах огорода. Вернулась, дверь распахнута. С ведром, как была, вбежала в избу, а там «голая дикая женщина с телом, покрытым редкими рыжеватыми волосками, сидит возле кровати и сует младенцу в рот одну из своих длинных грудей. Увидев вбежавшую мать, странное существо прыгнуло в открытое окно и исчезло».
Другая женщина попала в переделку похуже.
Вышла на улицу и пропала. Позже нашли в лесу платок, на нем следы крови. Так и решили – погибла. Даже справили поминки, а женщина вернулась. Правда, почти через год. Понятно, это лесной держал ее при себе, кормил кореньями и сырым мясом. Гей-та гоп-та. Накачала мышцы, все, как обычно, вернулась рожать. Узнав о таком, муж убил несчастную. Не знаю, проводились ли повторные поминки.
Но Интернет – жизнь выдуманная.
В Интернете предмет руками не потрогаешь, герои в нем виртуальные.
Они могут, конечно, присесть под кустик, выступить на людном митинге, прочесть полезную лекцию, устроить драку, но ощутить, услышать запах горечи, молока, пота, почувствовать тяжесть и настороженность теплой волосатой руки в выдуманном мире невозможно.
– А вот и я!
Евсеич жизнерадостно помахал на меня всеми руками.
– Сиди, сиди! – будто я мог вскочить. – Не пугайся.
Бросил на нары желтый портфель, поставил ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, даже понюхал воздух:
– Кум приходил?
Я согласно погремел железами.
Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.
Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Молча шарил по нарам, не находя свой рюкзак. Унесли, наверное. Просто не верилось, что такое может произойти.
– Я тоже считал, что нельзя разорить целый совхоз, – без всякой логики сообщил мне Евсеич. – Там было столько умных людей, а я один. Сечешь? На, бери термос. Не обожгись. Выпей одну чашечку. Только одну, а то завернет тебя. – Непонятно осудил, потянув носом: – Любовь, любовь. Сегодня любовь и завтра любовь. Рутина. – Крупная лысина влажно поблескивала. Сразу видно, опытный человек. – К Большой лиственнице идешь?
Я кивнул.
После чашки бульона, вызвавшей резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады. Почему надо было цеплять тебя наручниками? – удивился Евсеич наивному вопросу. Да по великим законам единого социалистического государства! Места тут глухие. Господь все видит, конечно, но некогда ему, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть болото, в нем трупов навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие. Спасать их у Господа времени не было, хоть так помог. Возопят иерихонские трубы, они сразу встанут. Колоннами по четыре на Страшный суд! Там разберутся. Справедливость восторжествует. И мы с тобой доберемся до Большой лиственницы! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора. Из-за меня, пожаловался он, семь сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. Вот я, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Возвращу людям потерянное. Дома куплю, молодые пусть рожают. А потом, со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста. Спрячусь в каком-нибудь дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня уже есть. Знания приобрету.
– А знания-то зачем?
– Вот глупый, – благодушно удивился Евсеич. – Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День победы придумал вывесить звучный транспарант «Наша цель – коммунизм». Понятно, получил срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма. Зона неизвестной природной аномалии, – похвастался. – Спускаются молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь всегда занимает у них чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то вообще приходят только утром.
28
С Кумом сложнее.Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше только лесные люди здесь по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках «скворцы» в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие («Крепко стоит на родной земле!»). Он единственный из местных присутствовал на многих допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно бывало обделывался.
«Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал майор. – Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как нам завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? Как из него вытравить лагерный запах? В Москве, – напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?»
Офицер беспомощно кивал.
«О лесных людях было в сожженных бумагах?»
«Не очень много».
«Но было?»
«Да».
«Передать фашистам хотел?»
«Да как же. Я наоборот – сжигал», – крутился антисоветчик.
«Значит, от нас хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям ты офицер германской армии».
«Это верно», – соглашался Офицер.
«В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу».
«И это верно».
«На Кавказе укрывался от органов. На Алтае и в Сибири агитировал выступать против соввластей».
«И это верно», – безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание. «Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы».
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только стволом винтовки. А Офицер работал всегда. Не важно, что враг народа, работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался презрительно. Какой к черту офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера всяко третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, Офицер сидит и портит глаза какими-то бумагами.
«Давай подробнее о лесных, – предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Сперва об этих лесных. Звери они или люди?»
«К человеку, пожалуй, ближе».
«Чем питаются? Почему не замерзают зимой?»
«А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают».
«А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?»
«Скорее всего, сезонный окрас меняется».
«Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать худому Офицеру. Лесные, кстати, отличились – тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им? Мало своей? Каждое утро достает вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: «Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?» – «А чего она?» – «Разлагает». – «Нет, приказа на бабку не было». – «Так некультурная же!» – возражал Кум. – «Зато социально близкая».
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.