Прашкевич Геннадий Мартович. Великий Краббен

   Кто сказал, что Серп не молод?
   «Молод, молод…» – шептал я, просыпаясь.
   И глядел вниз.
   Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные, а то и в чужие воды? Я бы мог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение вознестись на недосягаемый для Краббена гребень кальдеры.
   А если он не спит, если он затаился? Если вон та глыба в тени – вовсе не глыба? Если Краббен терпеливо ждет именно такого моего решения, устроившись среди подводных камней?
   Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голове, но вот странно – даже пугаясь, я мысленно видел кое-что приятное.
   Например музей.
   Огромный музей современной природы.
   Огромный просторный зал, целиком отведенный всего для одного, зато исключительного экспоната.
   Табличка над экспонатом.
   «Краббен тихоокеанский.
   Единственный известный в наше время вид.
   Открыт и отловлен в водах кальдеры Львиная Пасть начальником Пятого Курильского отряда младшим научным сотрудником геологом Т.И.Лужиным и полевым рабочим С.И.Сказкиным».
   «Ну да, Сказкиным! – возмутился я. – Трус проклятый!»
   И, подумав, перед именем Лужина поставил достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вообще стер.
   «Казенный фал и левая гречка, я объясню тебе разницу!»
   Очень хотелось есть.
   «Конец двадцатого века, – не без удивления подумал я, – а человек, Венец творения, ларь природы, заблокирован в сырой пещере черт знает откуда взявшейся гнусной тварью!»
   «Ладно, скоро утро, – утешал я себя. – Рискну. Не может быть, чтобы я не обогнал этого громилу Краббена! Мне же бежать по берегу. А там ухвачусь за фал».
   Но даже понятие риска было теперь связано в моем сознании с именем Сказкина.
   «Ух, риск! – явственно слышал я довольное уханье Серпа Ивановича. – Люблю риск! Я рисковый!»
   Причудливо смешались в моей памяти детали одного из бесконечных рассказов Сказкина о его веселой и рисковой натуре. Израсходованные на бормотуху деньги, оборванные линии электропередачи, заснеженный, завьюженный сахалинский городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог Гена Веселое и его помощник Серп Иванович Сказкин поставили осциллограф.
   «Буря смешала землю с небом…»
   Вьюга крутила уже неделю.
   Два раза в день на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумья – где поесть? Столовые в городе давно не работали (из-за вьюги), да Сказкин с Веселовым и не могли явиться в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочных, все из-за той же вьюги, не получали уже пятнадцать дней.
   Пурга…
   Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Веселовым и Сказкиным, как правило, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, дядя Гоша все свое свободное время проводил среди таких же простых, как он сам, ребят, по его собственному выражению – за ломберным столиком.
   Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервированной сайры.
   Он долго возился над банкой, но все же вскрывал ее и ставил перед псом, жившим у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть и беру консервы на рыбокомбинате, но именно беру, а не похищаю! Другой бы попер с комбината красную рыбу, а я сайру беру, всего одну баночку, для Индуса. Сайру бланшированную, но нестандартную. Она все равно в брак идет».
   И Сказкин, и Веселое, оба они жаждали нестандартной сайры, даже той, что все равно идет в брак, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. Скажи ему, он не поверил бы – голодать в наше время!
   Дядя Гоша терпеливо ждал, когда пес оближет банку, и после этого сразу гасил свечу.
   «Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!»
   Все ложились.
   Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в баночке у Индуса?
   Нет, пес справлялся.
   А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для Индуса прихватывать с рыбокомбината не одну, а две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка – это одна, а две баночки – это уже много! Разницу надо знать!»
   Он думал и добавлял: «Совесть у человека должна быть светлая и чистая. Как мой дом».
   Дом у дяди Гоши действительно всегда был светел и чист.
   Сказкин и Веселое, существа, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил намертво к рукавам. В холода без рукавиц не поработаешь.
   В горисполком Веселое и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.
   Назревала катастрофа!
   Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
   Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
   В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны – розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
   Окорок вкусно пах.
   Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселое долго смотрели на окорок.
   Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.
   Индус тоже.
   «Хватит тебе фосфор жрать, – заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. – Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!»
   А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!»
   А пурга набирала силу.
   Город занесло под третий этаж.
   Очень скоро Сказкин, Веселое и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.
   «Горячее, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, – горячее, оно, понимаешь, полезно!»
   И Сказкин, и Веселое – оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.
   Однако всему приходит коней.
   Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину – был пуст и звучен!
   И был день.
   И пурга кончилась.
   Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»
   Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.
   Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
   Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.
   Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.
   Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.
   «Убью! – кричал он Индусу. – Отдам корейцам!»
   Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.
   «Молодец! – отметил про себя Веселов. – И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»
   Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.
   – Не стреляй! – завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. – Что ты делаешь? Не стреляй!
   Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»
   К утру Луна исчезла.
   Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
   «Прощелыга! – тосковал я по Сказкину. – Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»
   Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?
   Шорох текучих шлаков.
   Шорох осыпающихся песков.
   Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
   Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.
   «Эту курву мы поймаем, – отчетливо прозвучало у меня в ушах, – ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»
   Песня, как это ни странно, приближалась.
   «Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем – будто знамя…»
   Ну, и понятно:
   «Змей!»
   Это не было галлюцинацией.
   С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин – бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
   – Начальник! – время от времени выкрикивал он. – Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?
   – Тише, организм! – негромко окликнул я Сказкина.
   Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:
   – Не боись! У меня «тозовка»!
   Серп Иванович Сказкин презирал страх.
   Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.
   Серп Иванович был прекрасен.
   И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.
   Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:
   – Полундра!
   В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.
   Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной «тозовкой» в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.
   – Чего орешь? – спросил он.
   И тут же добавил:
   – Ладно, не отвечай. Сам вижу.
   И испуганно подобрал свисающие вниз ноги.
   – Он нас не достанет?
   – Это не он, – уважительно объяснил я. – Теперь у него есть имя. Я назвал его Краббен!
   – Краббен? О, какой большой! Он хотел меня укусить?
   – Нет, – сказал я. – Он хотел тебя съесть.
   Я жадно рылся в рюкзаке:
   – Где хлеб, Сказкин?
   – Он что, ест и хлеб?
   – Глупости! – отрезал я. – Краббен питается активными формами жизни.
   И спросил:
   – Ты с Агафоном пришел?
   – Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору полез?!
   – А когда его ждать?
   – Зачем его ждать? – удивился Сказкин.
   – Подожди… – До меня дошло. – Ты зачем бегал к Агафону?
   – «Тозовку» взять.
   Я поперхнулся, откашлялся и схватил Серпа за покатое плечо:
   – Ты ничего не сказал Агафону о Краббене?
   – Что я – трепач? – ухмыльнулся Сказкин. – Забрал «тозовку» – и обратно. Сами управимся! Зачем нам Агафон? Учти, начальник, я и конюхом был!
   Он поднял на меня взгляд и ахнул:
   – Начальник! Ты где нахватался седых волос?
   – Покрасился… – буркнул я.
   И отвернулся.
   Действительно, о чем тут говорить?
   Вон на песке валяется метровая сельдяная акула.
   Час назад ее не было, а сейчас валяется. Сельдяную акулу не берет даже армейский штык, а сейчас она вспорота, как консервная банка.
   Это даже Сказкин оценил. До него, наконец, дошло – влипли! Но вслух он просто сказал:
   – Начальник! Я о тебе думал!

Тетрадь четвертая.
Терять необещанное

   Лоция Охотского моря. Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Плач в ночи над океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. «Берегись, воздух!» Удар судьбы.
   Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершины гор, опустится к их подножью. Если вершины гор, окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
   Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не ушел – за высоким горбатым кекуром слышалась мрачная возня, шумные всплески.
   Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот.
   Выцветший тельник на его спине задрался, и на задубевшей коже Сказкина проявилось таинственное лиловое имя – Лиля.
   Вязь сложного, не совсем понятного рисунка терялась под тельником.
   Какие-то хвосты, ласты. Похоже, тело Сказкина душили и обнимали неизвестные гады.
   – Туман будет…
   Гребень кальдеры заметно курился.
   Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась над водой в плотные плоские диски.
   – Скорей бы.
   – Почему?
   – А ты погляди вниз!
   Серп Иванович поглядел и ужаснулся:
   – Какой большой!
   – Уж такой! – кивнул я не без гордости.
   То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел лишь общие очертания Краббена – некое огромное тело, с силой буравящее воду. На ходу голова Краббена раскачивалась, как тюльпан. Он как бы нам обнадеживающе кивал: я ненадолго, я вернусь!
   На всякий случай я так и сказал Сказкину:
   – Он вернется.
   – Еще чего! – обиделся Сказкин. – Пускай плывет!
   – Молчи! – приказал я. – И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура…
   – Да они все там одинаковые… – туманно заметил Сказкин.
   Я промолчал.
   Краббен входил в крутой разворот.
   – А нам за него заплатят? – спросил Сказкин.
   – А ты его уже поймал?
   – Упаси господи! – ужаснулся Сказкин и тут же возликовал: – Уходит!
   – Как уходит?
   – А так! Своим ходом! Что он, козел, чтобы сидеть на веревке!
   Теперь и я увидел – Краббен уходит.
   Подняв над водой гибкую шею, он находился уже на траверзе Камня-Льва.
   Ищи его потом в океане.
   Я был в отчаянии.
   Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Сказкин с «тозовкой», мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким пустым и безжизненным.
   Камни, вода, изуродованная чудовищными клыками мертвая сельдяная акула.
   – Да брось, начальник! – удивился моему отчаянию Сказкин. – Ты же видел Краббена. Что еще надо?
   – Видел, – Серп Иванович не мог меня успокоить. – Видел – не доказательство. Чем я докажу это – видел?
   – Акт составь! – еще больше удивился Сказкин. – Я сам твой акт подпишу, и Агафоша подпишет. Он, если оставить ему старые сапоги, все подпишет!
   Я отвернулся.
   На борту корвета «Дедалус», когда он встретился в Атлантике с Морским Змеем, было почти сто человек. Ни одному из них не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим конюхом Сказкиным и горбатым островным сиротой Агафоном?
   – Да что он, последний, что ли? – утешал меня Серп Иванович. – Один ушел, другой явится. Это как в любви, начальник. Плодятся же они где-то! – Сказкин весело покрутил головой. – Я как-то в Бомбее встретил индуску…
   – Оставь!
   – Да ладно. Я ведь к тому, что на этом твоем Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок, начальник. Видишь, раковина лежит. Кто знает, может до нас ее никто не видел, а?
   Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других – тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он настаивал:
   – Ты погляди, погляди, начальник. Вдруг она совсем неизвестная?
   – А главное, – сказал он, – она меня не укусит.
   Серп Иванович широко, счастливо зевнул.
   И волны к ногам Сказкина катились ровные, сонные, ленивые, протяжные, как его зевки, – океан только-только проснулся.
   – Нам еще на обрыв лезть…
   Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя – Лиля, но и нечто другое.
   – Снимай! – заорал я.
   – Ты что, начальник! – опешил Серп Иванович. – Под тельником я голый.
   – Снимай!
   И было в моем голосе что-то такое, что Сказкин послушался.
   Не спина у него оказалась, а лист из художественного альбома!
   Человек-альбом!
   Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, ходил с дядей Серпом в баню лишь в малолетстве, незачем было маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за утонувшего!
   Но и не это было главным.
   Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащих, как лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под сакраментальным и святым «Не забуду…» (в этой знаменитой фразе неизвестный творец почему-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную!»), по голой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбросав длинные ласты, шел сквозь океанские буруны… наш Краббен!
   – Краббен! – завопил я.
   Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел – они растворились в движении!
   – Стой, организм! – крикнул я, боясь, что и это чудище сейчас покинет Львиную Пасть.
   Сказкин остановился.
   Его левая щека дергалась.
   Он крепко сжимал «тозовку» обеими руками.
   – Не бойся, – сказал я, задыхаясь. – Я не про настоящего Краббена. Я про того, который изображен на твоей спине. Кто тебе его наколол? Когда? Где? Быстро! Колись, Серп!
   – Да один кореец в Находке, – нехотя пояснил Сказкин. И добавил на всякий случай: – Он не мне одному колол.
   – Краббена?
   – «Краббена! Краббена!» – возмутился Сказкин. – Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!
   – Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!
   – Начальник! – укоризненно протянул Сказкин. – Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего особенного в твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с «Азова», и ребята с «Вагая» видели. А я однажды в Симоносеки, начальник, видел японку…
   Договаривать Сказкин не стал.
   Его левая щека страшно дернулась, и одним прыжком Сказкин достиг входа в пещеру.
   – Куда ты?
   Но Серп Иванович, не отвечая, свесив ноги с каменного козырька, уже бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом проносились над моей головой и шлепались в воду.
   Прослеживая прицел, я обернулся.
   Без всплеска, без единого звука, явившись как кекур из распустившихся вод, на меня шел Краббен.
   Краббен был велик.
   Краббен был огромен.
   Он походил на змею, продернутую сквозь пухлое тело непомерно большой черепахи. Мощные ласты распахнулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась на бок плоская голова, уставившаяся на меня не моргающим круглым глазом, подернутым тусклой пленкой.
   Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд всему окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы или деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением совсем другого, неизвестного нам мира; даже от воды, взбитой его ластами, несло мертвой тоской, несло безнадежностью.
   Я мигом оказался на каменном гребне.
   Лежа на полу пещеры, зная, что Краббен до нас не доберется, я попытался его зарисовать. Я нервничал. Пальцы давили на карандаш, грифель крошился.
   – Он голову держит криво! – удовлетворенно сообщил Серп Иванович.
   – Так ему, наверное, хочется.
   – Не скажи, начальник. Это я пулей его зацепил. Теперь он у нас контуженный!
   – Из «тозовки»? – не поверил я.
   – И правым ластом, заметь, не в полную силу работает, – убеждал Сказкин. – Ты так и запиши. Так и запиши, это, дескать, Сказкин поранил Краббена. Не баловства ради, запиши. А то еще оштрафуют!
   Опираясь на широкие ласты, Краббен тяжело выполз на берег.
   Он был огромен, он был тяжел. Мелкие камни забивались в складки его дряблой массивной шкуры. Он вдруг встряхивался, как собака. Фонтан холодных брызг долетел до пещеры. Сказкин отпрянул и вновь схватился за «тозовку».
   – Отставить!
   Примерно метра не хватило Краббену, чтобы дотянуться мордой до нашей пещеры.
   Это взбесило Краббена.
   Рушились камни, шипели струи песка, несло запахом взбаламученного ила, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед мощью и мерзостью его ощеренных ржавых клыков.
   – Чего это он? – спросил Сказкин, отползая в глубину пещеры.
   – Ты его спроси!
   Впрочем, поведение Краббена мне тоже не нравилось.
   Устав, он, наконец, расслабился, расползся на камнях, как гигантская уродливая медуза. Странные судороги короткими молниями вновь и вновь потрясали его горбатую спину. Плоская голова дергалась, как у паралитика, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий, протяжный стон огласил берега Львиной Пасти.
   – Тоже мне гнусли! – сплюнул Серп Иванович, опасливо выглядывая из нашего убежища.
   Тоскливые стенания Краббена, пронзительные, жуткие, рвущие нервы, долго неслись над мертвой, недвижной, как в Аиде, водой.
   – Чего это он? – опять обеспокоился Серп. – Чего ему нужно?
   – Это он нас оплакивает…
   – А сам долгожитель, что ли?
   – Все мы смертны, Серп Иванович, – заметил я, сразу ощутив свое здоровье. – Только одни более, а другие менее.
   – Вот бы записать на пленку, – вздохнул Сказкин. – Записать, а потом утречком врубить запись Агафоше на побудку!
   С грандиозных стен кальдеры медлительно поплыл белесоватый серый туман. На уровне входа в пещеру туман сгущался в плотные, темнеющие на глазах лохмотья, и низкий, полный доисторической тоски стон ломался в тысяче отражений.
   Забившись в дальний угол пещеры, Серп Иванович негромко поносил Краббена. Тельник Сказкин плотно заправил в штаны с лампасами, и теперь я не видел ни наколотого, ни настоящего Краббена. Тем не менее оба они оставались рядом.
   Куда им деться?
   Не слушая сдержанных поношений Сказкина, направленных в адрес Краббена, я вспоминал о смутных придонных тектонических трещинах, обогреваемых струями теплых ювенильных источников. Лес водорослей, неясные тени… Таинственный, недоступный для нас мир… Почему, собственно, ему не быть миром Краббена?..
   И действительно.
   Кто воочию видел гигантских кальмаров?
   А ведь на кашалотах, поднимающихся из океанских бездн, не раз и не два находили кровоточащие следы неестественно огромных присосок.
   Кто видел трехпалого – пресловутого обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет?
   А ведь с его следов сняты гипсовые слепки.
   Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма?
   А ведь этот червь хорошо известен многим жителям Альп. За последние годы собраны сотни свидетельств, в которых слово в слово повторяется одно и то же: да, татцельвурм похож именно на червя! да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами! да, лапы у татцельвурма малы, но они есть!
   А мокеле-мбембе – загадочная колоссальная тварь, внешне напоминающая давно вымерших динозавров? Разве не утверждают охотники-африканцы, что они и сейчас встречают этих гигантов в бесконечных, мало исследованных болотах Внутренней Африки?
   Кстати, на воротах храма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений, было в свое время найдено одно, ничего общего не имеющее ни с одним из известных на Земле животным. Зато изображенный на воротах храма зверь, названный учеными сирушом, был как две капли воды схож с африканским мокеле-мбембе. Более того, конголезский ученый Марселей Аньянья, исследуя заболоченные джунгли самой северной области Конго – Ликвала, сам наткнулся на мокеле-мбембе. «Видимая часть этого животного, – позже рассказал он, – вполне соответствует нашему представлению о бронтозавре…»
   А кто видел третретретре – животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами?
   Тем не менее аборигены одного из самых больших островов мира – Мадагаскара – утверждают, что такое животное водится в их краях, а конечности у третретретре устроены как у обезьян, а уши, действительно, похожи на человеческие.